Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Я знал тогда, что газета необходима и что поэтому она будет. Но если бы меня тогда спросили, какие у меня для этого предприятия имеются уже реальные данные, ничего бы не мог сказать. У меня в тот момент для этого не было абсолютно никаких денег, не было даже в виду опытного администратора для постановки материальной части, не было ровно ничего, кроме партийного «категорического им­ператива»: в кратчайший срок должна быть поставлена га­зета. Но этого было достаточно. Имя партии, в историю борьбы которой было вписано столько блестящих, героиче­ских страниц, само составляло капитал. Никто не сомне­вался, что деньги будут собраны. Никто не сомневался, что со всех мест России сами явятся корреспонденты, что от­кликнутся и сотрудники.

Обстоятельства избавили меня от необходимости «тво­рить из ничего». Дело было так. Я воодушевлено развивал ту идею, что резкий поворот событий сделал анахронизмом прежние газеты обще-оппозиционного и обще-радикального характера, объединявшие вокруг очень общо намеченного {238} «направления» весьма пестрые литературные силы; что преж­няя недифференцированность есть результат невозмож­ности при цензуре договаривать всё до конца: всё исчерпы­валось критикой, и критика всех объединяла; теперь же при­дется до конца выявлять положительную программу, и на этом многим, доселе маршировавшим в ногу, придется разой­тись.

Газетам, пытающимся сохранить былой неопределен­ный или «коалиционный» характер, я предсказывал потерю влияния и общий упадок. Когда отсюда я вывел, в частности, необходимость создания новой, открыто эсеровской газеты, меня с обиженным видом прервал Е.Ганейзер. Он спросил меня, неужели я считаю чужою себе газету «Сын Отечества», которую, как будто, странно обойти, когда речь идет об от­крытом развертывании нашего знамени в прессе.

Я отвечал, что, конечно, считаю этот орган самым близ­ким по направлению из всех органов прессы; но в нем при прежних цензурных условиях работали не только народники, а и народолюбиво настроенные либералы; и я не знаю, по­желает ли руководящая группа газеты предпринять ради­кальное ее переустройство, не связано ли это будет для нее с слишком большою внутреннею ломкой. Но, разумеется, если намерения тех, кто является душою газеты, идут по той же линии, что и мои, — я даже не могу себе и представить ни­чего лучшего.

Таким образом, из области чисто отвлеченной разговор сразу стал на вполне конкретную и практическую почву. Меня очень сильно поддержали В.А.Мякотин и А.В.Пешехонов, которые чувствовали, что «Русскому Богатству» всё труднее поспевать за событиями и вопросами дня. Им было ясно, что теперь журнал будет отодвигаться на задний план газетой, а они слишком были полны политического активизма, их тя­нуло в газету. Их и мои высказывания совпали, хотя мы пред­варительно совершенно не столковались. Да ведь я с ними почти и не был знаком. С Пешехоновым, тогда еще неизве­стным никому земским статистиком, я в 1894 году несколько дней сидел в Пречистенском полицейском доме, после арестов, произведенных по всей России по делу о возрожденной «груп­пе народовольцев» и новосозданной Партии Народного Пра­ва; а потом его и Мякотина я один раз видел в «Русском Богатстве», куда меня, тогда начинающего сотрудника, {239} пригласил Н.К.Михайловский при моем проезде из Тамбова за­границу.

На следующий день я был на квартире у Мякотина. На­кануне вышло как-то так, что мы говорили в один голос, и Ганейзеру должно было показаться, что я, Мякотин и Пеше­хонов составляем вполне спевшийся коллектив. А между тем дело было совершенно не так, и нам нужно было многое вы­яснить, чтобы договориться до конца между собою.

Накануне Н.Ф.Анненский, благодушно слушавший наши согласные речи, отечески благословлял нас на новое поприще.

— Ну, что же, — сказал он, — так и надо. «Русское Бо­гатство», как орган общетеоретический, может и должен оставаться в более широких рамках «направления»; тут ни­какой ломки не нужно; мы, старики, при нем и останемся, нам за вами не угнаться; ну, а нашу молодежь (он указал на Мя­котина, Пешехонова и Петрищева) мы благословим выплыть в открытое море ежедневной политической прессы, под усло­вием, что и своих обязанностей по отношению к журналу они забывать не будут.

Мне пришлось, однако, идя к Мякотину и потом догова­риваясь с ним, вспомнить, что Н.Ф.Анненский к одному пунк­ту в нашей программе относился всегда осторожно. Об этом, будучи заграницей, он беседовал долго и серьёзно со своим ста­рым знакомым М.А.Натансоном.

Он говорил, что в нашей тактике есть ахиллесова пята: это наше отношение к аграрному движению, специально к его захватническим тенденциям. Он нас подозревал в про­стом приятии этих тенденций и считал его крайне опасным. Он настаивал на том, что перетасовка земельных отношений должна произойти исключительно в законодательном поряд­ке.

Мы в своих речах и писаниях не раз обращались к примеру Великой Французской Революции, где законодательной отме­не феодальных повинностей, знаменитому акту отречения дво­рянства генеральных штатов от своих былых привилегий, предшествовала фактическая аграрная революция, штурм де­ревенских Бастилии и уничтожение документов, фиксировав­ших мужицкие обязательства и повинности. Это «прямое действие» допускалось нами и в условиях русской жизни; оно должно было подстегивать будущую Думу или парламент, если они будут упираться. —

«Это неправильно, {240} говорил тогда Анненский, — это означает сделать лишней творческую законодательную работу, превратить парламент в машинку для прикладывания штемпеля к тому, что сделает сама стихия. Но стихия снизу не может осуществить сколь­ко-нибудь рациональной земельной реформы; она может только беспорядочно расхватать землю: с этим нужно по воз­можности бороться и ни в коем случае этому не потакать». Я отвечал тогда Анненскому, что земельные захваты есть не­сомненное зло, что они могут довести до поножовщины. Од­нако, «прямое действие» в этой области, во-первых, совер­шенно неизбежно, так что просто «переть против рожна» — дело почти бесплодное, и что надо ставить вопрос о прием­лемых и неприемлемых формах прямого действия; а, во-вторых, прямое действие в известных формах и допустимо, и не вредно.

Партия может рекомендовать: без насилий над личностью помещика и его семьи выдворение их из имений, уничтожение документов на право владения, снесение меже­вых столбов и объявление земли перешедшей к народу, при­чем ее правильное распределение должно произойти согласно новому будущему закону.

Сейчас, в частном разговоре с Мякотиным, мне при­шлось снова затронуть этот вопрос. Мякотин пробовал сна­чала развить передо мной следующую аргументацию: «Явоч­ный порядок» или захватно-революционное право для нас приемлемо исключительно там, где идет речь о правах и благах не вещественного характера. «Прямым действием» можно и должно добывать право свободно говорить к наро­ду, выпускать без цензуры книги и газеты, исповедывать свою веру, уходить с фабрики по истечении стольких-то ча­сов работы, отстаивать неприкосновенность личности. Но там, где право или притязание становится имущественным, веще­ственным, материальным, — ставить законодательство перед фактом недопустимо. Ибо поставить перед фактом здесь зна­чит что-то осязательное из рук одного передать в руки дру­гого. А здесь произвол не революционен. Ибо свободы и т. н. невесомые блага могут быть общедоступны, как воздух, и здесь захват никого не ограничивает в правах; вещественные блага ограничены по числу и потому здесь явочный порядок, утверждая права одного, тем самым исключает права других».

Я на этот раз пытался выяснить Мякотину то, чего не сумел {241} выяснить Анненскому Натансон. Я различал между «захва­том» и «явочным порядком действия» или постановкой зако­нодательных учреждений перед совершившимся фактом, ибо «факт» может быть ведь и чисто негативным: фактическим уничтожением старых прав помещика, с отсрочкой утвержде­ния и точного определения новых прав до соответственного законодательного акта. Мне было тем легче это сделать, что незадолго перед тем Пешехонову пришлось встать лицом к лицу с проблемой аграрных беспорядков; как ум по преиму­ществу практический, он стал искать, в какую сторону с на­деждой на успех можно повернуть крестьянское движение, чтобы избежать безобразных и вредных эксцессов. И он сфор­мулировал лозунг: «не грабьте, не уничтожайте, не жгите, не расхватывайте... берите во временное управление». Но это и был иными словами выраженный наш лозунг.

С помощью этой спасительной ссылки на Пешехонова мне удалось ликвидировать с Мякотиным первое затруднение. Мы перешли ко второму.

Мякотину очень понравилась моя настойчивость в тре­бовании от ежедневной политической прессы выступлений под открытым забралом. Это — говорил он — есть первый шаг к переходу от нелегальных, подпольных конспиративных пар­тий к партиям открытым, делающим всё гласно. Нелегальная партия всегда сбивается на тайное общество, на замкнутый кружок заговорщиков, конспираторов. А при таком положе­нии нет и не может быть ни настоящей ответственности, ни настоящего контроля. Контроль в закрытом кружке — не контроль; ответственность не может быть анонимной, а под­полье всегда анонимно. Когда ворота в партию будут откры­ты для всех, приемлющих программу, — только тогда, — бу­дет истинный контроль. Без контроля и ответственности нет настоящей демократичности. Вот почему подпольная органи­зация не может быть демократизирована. И т.д. и т.д.

Мне и на ум не пришло с чем-нибудь здесь спорить. Всё это мне казалось азбукой. «Разумеется, — говорил я, — под­полье наше проклятие».

Мы с Мякотиным как будто с разных сторон и разными аргументами подходили к одному выводу. Он не возражал мне, хотя идея о будущей единой — включая социал-демокра­тов — социалистической партии не возбуждала в нем особого {242} энтузиазма; то, что для меня было широкой увлекающей перспективой, для него, по-видимому, было беспочвенной «му­зыкой будущего».

Мякотин поставил вопрос, как я представляю себе пе­реход от партии нелегальной к партии открытой? Я отве­тил, что всё зависит от обстоятельства и от дальнейших успехов или неудач революции. Сначала надо попытать изда­ние открытого партийного органа печати. Затем возможно образование каких-нибудь публичных клубов, может быть, ка­кой-нибудь гласной «лиги» или «общества», или даже несколь­ких обществ, которые послужили бы легальной ширмой для многих, даже для большинства отраслей деятельности партии. Надо нащупывать почву во всех направлениях. А при благо­приятном развитии событий можно попытаться и партии, как таковой, выступить в качестве партии гласной, ведущей свою работу публично, и для всех желающих — открытой.

По-видимому удовлетворенный этим разъяснением и, во всяком случае, не возражая против них, Мякотин вынул из письменного стола небольшой корректурный листок и попро­сил прочесть его. Листок был озаглавлен, помнится, так:

«Заявление. От группы писателей народно-социалистической партии» (а, может быть, «народно-социалистического на­правления»). Составлено оно было в выражениях очень об­щих и ни в какой мере не походило на программу новой партии. Это была скорее характеристика направления — со­циалистической части тогдашнего русского народничества. Пробежав документ и отметив в уме ту осторожность, с кото­рой в ней формулированы самые общие положения, я сказал, что возражений по существу не имею и что этот документ, возможно, для многих сочувствующих нам литераторов был бы полезным первым шагом к политическому самоопреде­лению.

Мякотин упомянул, что в первые дни после 17 октября они решили было выступить с этим заявлением открыто, за подписями, но по каким-то обстоятельствам это замедлилось, теперь же, может быть, теряет свой смысл. Раз мы выступим под открытым забралом в газете, притом с участием целого ряда новых в легальной литературе, частью заграничных эс­еровских сил, то этим сразу будет демонстрировано больше, чем содержалось в первом опыте некоторого политического {243} самоопределения группы чисто-легальных литераторов, о партийной принадлежности которых раньше можно было только гадать.

А потому он полагает, что этот корректурный листок так и останется корректурным, памятью об одной из вех на пути, слишком быстро пройденном для того, чтобы специаль­но на ней задерживать общее внимание. Мимоходом Мяко­тин упомянул, что в числе 7 или 8 членов инициативной груп­пы, составлявшей «заявление», был и главный редактор «Сы­на Отечества», Гр.И.Шрейдер, с которым нам предстоит сговориться о реформе газеты.

В этот и следующий день я успел побывать на дому и у А.В.Пешехонова, и у Н.Ф.Анненского. Говорили всё о тех же вопросах, причем мне показалось, что мои собеседники несколько ежатся от названия «социалист-революционер». Н.Ф.Анненский мимоходом сказал, что это название велико­лепное, прекрасно выражающее нашу духовную сущность в эпоху самодержавия, но что теперь, если суждено упрочиться эре политической свободы, нашей партии придется, вероятно, переменить название, так как в обстановке демократической государственности все проблемы социализма становятся эво­люционными. Я возражал, что в современном мировом ра­бочем движении революционному социализму противостоит социализм реформистский, нашедший себе яркое выражение в мильеранизме.

Его принципиальный эволюционизм нам чужд. Мы остаемся и в демократической среде партией ре­волюционного социализма, ибо никогда не втиснем себя в про­крустово ложе легализма во что бы то ни стало и никогда не откажемся от священного права всякого народа на рево­люцию.

Тем временем Е.Ганейзер переговорил уже со Шрейдером и между нами состоялось первое свидание. Судя по отзы­вам Мякотина, Пешехонова и Анненского, я ожидал встретить человека с расплывчатыми воззрениями, которого, может быть, отпугнет слишком определенная постановка всех во­просов в партийной идеологии и программе. Действитель­ность готовила мне приятный сюрприз.

Григорий Ильич Шрейдер с самого начала произвел на меня впечатление исключительной личной мягкости и глубокой внутренней деликатности; но это не была слабость. Напро­тив, под этими внешними свойствами скрывалась большая {244} внутренняя твердость. Ни убеждать, ни склонять Г.И.Шрейдера ни к чему мне не пришлось. Он без нашей аргументации сам пришел к сознанию того, что газету надо поставить на совершенно новые рельсы. Для него было ясно, что надо «рас­крыть все скобки». И он принимал реформу газеты со всеми ее последствиями. Не боялся он и «страшной» клички — «со­циалист-революционер».

— Этого тоже не надо пугаться, — говорил он: — весь вопрос в известном педагогическом такте. Дайте только со­держание раньше слова; разверните программу — всю про­грамму. Когда читатель ее поймет и полюбит, он не испугает­ся никаких слов. Конечно, если поступать наоборот, если сразу огорошить страшным словом, это родит предубежде­ние, а, может быть, даже оттолкнет от дальнейшего чтения газеты. Этого надо избегнуть.

Ценность «Сына Отечества» потому для партии особенно и велика, что он уже имеет за собой огромную, завоеванную газетой аудиторию. Но эта аудитория наша политически неопытна. Она тянется ко всему лучшему, но ощупью, не зная, к чему идет. Поэтому надо не скакать прямо к конечным выводам и при том самым острым, а подготовлять сначала почву. Сумейте поставить так дело, и вся эта аудитория станет ваша, и никто ничем ее от вас не отпугнет...

Найдя во мне полное сочувствие этим своим мыслям, Гр.И.Шрейдер еще горячее заговорил:

— Я хотел бы захватить именно массы, поднять насто­ящую целину. Сейчас потребность в политическом образова­нии пробивается во всех самых глухих углах. Вот почему я не меньшее значение, чем основному «Сыну Отечества», при­даю его маленькому удешевленному изданию. При большом «Сыне Отечества», используя часть его материала, очень лег­ко вести и «малый», но сообщив ему характер совершенно популярной народной газеты. Здесь аудитория еще шире, еще непосредственнее и в известном смысле еще благодарнее. Если нам только дадут несколько времени поработать, — вот, где можно будет сделать огромное дело.

Итак, всё шло, как по маслу. Мы уже условились об об­щем заседании нас, новопоступающих, с главными литератур­ными «аборигенами» газеты. Там надо было окончательно всё вырешить и формально организовать новую редакцию.

Анненский не замедлил изложить мне суть дела.

Он упре­кал меня и моих партийных товарищей в том, что мы, пред­принимая такой важности дело, как постановка большой ежедневной политической газеты, и намереваясь воспользо­ваться из «Русского Богатства» такими крупными силами, как Мякотин, Пешехонов и, быть может, еще Петрищев, обошли журнал, как таковой, как солидарную коллективную единицу.

Я удивился: мы никого не хотели и не хотим обидеть. Весь разговор был начат на большом, расширенном редак­ционном «Четверге». Никто другой, как Н.Ф.Анненский бла­гословил нас троих на газетное дело. И он же высказался так: газета пусть будет открыто партийной, но журналу лучше остаться органом более широкого, чем какая бы то ни была партия, направления. Но если так, как мог же я привлекать его к чисто партийному делу? Всякую такую попытку я счи­тал бы со своей стороны неловкостью, как бы давлением на журнал в сторону его реформы, аналогичной реформе «Сына Отечества»...

Анненский возражал решительно и настойчиво. Да, «Рус­ское Богатство» остается органом направления, но дело не в изменении им своей позиции, а в его активном участии в пересоздании «Сына Отечества».

Я говорю о «партии»; но что такое партия и кто — партия? Я отождествляю ее с известной нелегальной организацией плюс заграничная эми­грация; но это — только часть партии, и нельзя часть под­ставлять вместо целого. А кто является создателем партии? Я должен согласиться, что «Русское Богатство» было для нее главным идейным воспитателем и главной теоретической ла­бораторией: и если бы случилось так, — чего, впрочем, нет, и чего не дай Бог, — что группа конспиративных руково­дителей и группа «Русского Богатства» разошлась между собой, то неизвестно, за кем оказалась бы партия...

Я вдруг почувствовал, что между нами есть какая-то огромная, доселе незамеченная недоговоренность, которая, {246} быть может, скрывает за собой пропасть. Во всяком случае, мне сразу показалось, что Н.Ф.Анненский, при всём своем огромном и трезвом уме, здесь страдает литературщиной, наивным эгоцентризмом столичных журналистических круж­ков, не заметивших, как в скрытом от их глаз «подполье» выросла огромная «самозаконная» сила, идущая своими пу­тями мысли и действия так, что за ней не угнаться самым по­четным журнальным и легально-общественным авторитетам.

Я, однако, вовсе не хотел становиться в споре на эту почву. Я ответил, что готов столковаться с кем угодно; я по­нимаю, что Мякотин и Пешехонов, члены коллектива «Рус­ского Богатства», действовать сепаратно не могут; но я ду­мал, что они уже имеют от коллектива карт-бланш. На меня всё это свалилось теперь, как гром с ясного неба; а между тем, менее чем через полчаса в редакции «Сына Отечества» соберутся все ближайшие сотрудники и будут ждать нас для окончательного формального разговора, для организации и приступа к делу. Как же теперь быть?

Анненский ответил вопросом: а как же теперь быть в «Русском Богатстве», когда послезавтра приезжает В.Г.Ко­роленко и когда всякий, естественно, может поставить во­прос: как могли мы не пожелать даже выслушать его голоса в таком огромном вопросе, чувствительно задевающем как интересы «Русского Богатства», так и вообще интересы об­щего дела?

Я знал Короленко, как литературную и моральную вели­чину, но его политический облик был мне недостаточно ясен. Здесь из разговоров, для меня его позиция постепенно выяс­нилась.

Это — не политик. Это большая моральная сила, куль­турник, гуманист, всё, что хотите. Но, как культурник, он близок к «освобожденцам» не меньше, чем к народным со­циалистам «Русского Богатства». «Освобожденцы» даже вся­чески пробовали затянуть его в свою организацию, выставляя себя не столько партией, сколько какой-то универсальной ор­ганизацией «всенародной оппозиции». И вот теперь, после такого решительного шага влево Пешехонова и Мякотина, какая-то другая, непартийная часть «Русского Богатства», может не то отколоться и уйти, не то наделать внутренних затруднений, и в это может быть запутан В.Г.Короленко.

Я готов был чем угодно помочь «Русскому Богатству» {247} в этом затруднительном положении, но не представлял себе, чем же именно я помогу. И вот здесь-то Анненский развил целую аргументацию, для меня в практических выводах но­вую.

— Всё это, — говорил он, — частности. Вопрос шире и глубже. Он заключается вот в чем. Мы, народные социалисты, социалисты-революционеры, — дело не в названии, — делимся на две части: подпольную и надпольную. Они не в равных условиях. Подпольная партия организована, имеет свои съез­ды, конференции, местные и центральные комитеты и т. д. Надпольная же партия неорганизована.

Вот и выходит, что решали, решают и будут всё решать — те, кто организован. Надпольные же будут или используемыми одиночками, — как Пешехонов и Мякотин, — либо совсем обойденными зрителя­ми, как остальная часть «Русского Богатства». Этому дол­жен быть положен конец. Способ для этого только один. Должна быть организована открытая для всех партия. Ини­циативу возьмет на себя хотя бы группа «Русского Богат­ства». Старая, нелегальная партия должна дать возможность всем своим членам — кроме тех, которые ей нужны для спе­циальных, несовместимых с легальной работой целей — вой­ти в эту открытую партию. Все общеполитические вопросы и все предприятия обще-публичного характера, — в том чи­сле вся политическая пресса, — переходит в ведение этой гласной партии.

Нелегальная существует за ней или около нее, как подсобная по существу, но совершенно автономная организация технико-революционного характера. Это будет тайное общество, без программы, без прессы, может быть, с публикациями по поводу отдельных своих конкретных чи­сто-революционных действий. К этому необходимо присту­пить немедленно. При таком положении легко разрешить во­прос «Сына Отечества» — ясно, что он будет органом гласной открытой партии.

Я должен был выразить свое изумление. Как, нам пред­лагают целый организационный переворот, как будто его можно решить в один присест, как будто несколько человек вправе решать его за всю партию! Поистине надо иметь об ее внутренних распорядках совершенно фантастическое пред­ставление. Практичность того, что нам предлагается, более чем спорна. Весь проект зиждется на молчаливом {248} предположении, что общественное и народное движение достигло прочной победы, при которой нет возврата к прошлому, и возможно создание настоящих европейских политических партий. Я же склонен скорее сделать из своих наблюдений иной вывод. Положение в высшей степени непрочно.

Прави­тельство фактически сильнее, чем оно само думает. Мы го­раздо слабее, чем кажемся. Это положение каждую минуту может завершиться контрреволюционным ударом. При таких условиях мы рискуем, производя организационную револю­цию, старую партию разрушить, а новой не успеть создать. Я предложил бы другое.

Пусть «надпольная» часть органи­зуется. Но не в новую «партию» с новой «программой» и «тактикой» — ибо из этого может выйти лишь раздвоение, а затем, помимо нашей воли, трения, соревнование и раскол, — а пока в какой-нибудь другой форме: какой-нибудь «Союз», «Общество», «Лига». Сразу безупречной формы сочетания обеих частей найти нельзя, но мы готовы пойти навстречу правам «надпольной» части. Можно найти формы негласно­го представительства мнений и интересов легальной органи­зации в партийных центрах. Мы даже и сейчас, пока еще надпольной организации не существует, готовы из ее буду­щего инициативного ядра, во избежание разнобоя в будущем, широко кооптировать в наш Центральный Комитет. Тут мож­но найти, если подумать, какие угодно гибкие компромиссные формы. Но предрешать сейчас ликвидацию подпольной пар­тии, оставление из нее лишь какого-то технико-боевого об­ломка и построение партии заново на легальной базе — немыслимо. Это головоломный эксперимент при обстоя­тельствах, делающих его прыжком в неизвестное. Во всяком случае, единым духом такие вещи не делаются. А ставить дело «Сына Отечества» в зависимость от предварительной всесто­ронней нашей организационной революции это значит сры­вать неотложное практическое дело ради спорных проектов.

Анненский в ответ снова обрушился на органические де­фекты подполья и на невозможность их исправления путем поверхностных заплат. Я признавал все преимущества откры­той партии, когда для этого созрели объективные условия, но безусловно отвергал, как авантюру, всякое «легализаторское импровизаторство» на песке. Спор затягивался, мы уже нача­ли повторяться.

Мы уже опоздали на собрание, вся редакция {249} «Сына Отечества» должна была более часу быть в сборе и ожидать нас, ничего не подозревая. Я категорически пред­ложил — или идти туда и продолжать выполнение намечен­ного ранее, как будто без всяких разногласий, плана, или честно сказать редакции «Сына Отечества», что мы поступи­ли необдуманно и сделали ей конкретные предложения, не взвесив достаточно положения и не столковавшись между со­бою. В конце концов, за последнее никто высказаться не мог. Мы пошли.

В редакции «Сына Отечества» было людно. Налицо были все заведующие отделами. Помню издателя, С.П.Юрицина; помню заведующего «обзором печати» М.Ганфмана-Ипполитова; фельетониста Александра Яблоновского; работавших в иностранном отделе Головачева и талантливого карикатуриста В.Каррика; Ганейзера с его женой Юлиею Безродною; заведующего военными вопросами офицера, фамилию кото­рого запамятовал; были и еще какие-то лица. Нас уже давно ждали, и как только мы трое расселись и перезнакомились с присутствующими, вступительное слово взял занявший ме­сто председателя Гр.И.Шрейдер, пользовавшийся, видимо, среди собравшихся большим авторитетом и вполне заслу­женным: в его большом редакторском таланте и техническом опыте газетного дела мы вскоре все смогли убедиться на деле.

Он заявил в очень мягкой форме, но по существу очень твердо, что теперь, когда над прессой более не тяготеет про­клятая обязанность недоговаривать из-за страха цензуры, каждой газете необходимо занять ту или другую совершенно определенную партийную позицию.

«Сын Отечества» был ор­ганом народническим и стоял на крайнем левом фланге прес­сы. Соответственная этому организованная политическая сила — левонародническая — называется партией социали­стов-революционеров. К ней тянулись все симпатии левонароднических органов, но печать оставалась в надпольи, поли­тические борцы — в подпольи. Они разлучены, связь между ними была чисто духовной, моральной. Ныне открылась воз­можность связи непосредственной; партии выходят наружу. Со своей стороны печать захватным порядком превратила все запретные темы в темы доступные. Он счастлив, что в нашем лице газета получает соединительное звено с борцами, подго­товлявшими исторический праздник освобождения.

Все {250} основные работники газеты уже предупреждены о предстоящей реорганизации газеты. Вновь вступающие лица — трое при­сутствующих и четвертый, имеющий вскоре приехать Н.С.Русанов, возглавляют собою основные отделы; вместе с Гр.И.Шрейдером они будут составлять главный редакционный ко­митет. Но и труд всех прежних работников газеты нужен, и материальное положение их останется прежним.

Затем высказался издатель С.П.Юрицын. Он всецело поддержал Гр.И.Шрейдера, подчеркивая необходимость более резкого боевого тона, обуславливаемого характером пережи­ваемого момента. Говорил он немного, короткими, красиво построенными фразами.

Из остальных сотрудников первым стал говорить М.Ганфман-Ипполитов. Он в чрезвычайно корректном и доброжела­тельном тоне приветствовал реформу газеты. Сейчас проис­ходит то, что лежит в природе вещей. Принятие более определенной политической позиции, вплоть до партийной принадлежности, неизбежно. Хорошо, что «Сын Отечества» нашел свою партию, а партия нашла свой орган. Но его, Ганфмана, собственная позиция значительно правее. Он иск­ренно желает новому составу полного успеха на пути, по ко­торому лично он не может за ними последовать.

М.Ганфман был умным и ценным сотрудником. О его по­тере жалели. Он вел обзор печати и писал передовые, Он был очень хорош в полемике со всей правой прессой. Но теперь зарождалось множество левых, в том числе социалистических газет. В откликах на их высказывания, Ганфман, самоопре­делявшийся, как кадет, — неизбежно разошелся бы с нами. Кто-то предложил тогда разделить обзор печати на две части: правую прессу оставить за Ганфманом, левую передать мне. Я без малейших колебаний согласился, но Ганфмана, по по­нятным причинам это не устраивало. И он всё с той же твердо­стью, смягченной выражениями искренней доброжелательно­сти к газете, отклонил это и все подобные компромиссные предложения.

Было заметно, что это заявление Ганфмана, при всей его мягкости и корректности, деморализующе подействовало на многих из сотрудников. Сразу появились колебания и ка­кой-то внутренний испуг у фельетониста Яблоновского. Но что всего более нас удивило, так это резкая перемена позиции {251} у Ганейзера.

Он, с таким жаром ухватившийся за идею «со­сватать» нас с «Сыном Отечества» и энергично действовав­ший для устранения всяких препятствий, вдруг проявил чрез­вычайное беспокойство и поставил нам много всевозможных вопросов для выяснения нашей позиции. Мякотин, Пешехонов и я держали «единый фронт». По нашим высказываниям никто бы и не подумал, что мы только что чуть-чуть не разошлись совсем в разные стороны. Правда, и задаваемые нам вопросы как-то совершенно не попадали в «больные ме­ста», а счастливо проходили мимо них.

Помню, одним из главных вопросов было отношение к стачечному и демонстрационному пылу тех дней. Должно быть, тем из редакции, кто страдал психологией «испуганных интеллигентов», казалось, что именно представитель вче­рашнего подполья должен непременно стремиться во что бы то ни стало форсировать события и лезть напролом. Мои ответы должны были поставить их в полное недоумение.

Дело в том, что когда я успел немножко ориентироваться в происходящем вокруг, я нашел положение крайне непроч­ным. Чем дальше, тем больше мне казалось, что главная наша сила в слабости, в растерянности правительства. После все­общей забастовки правительство вконец растерялось и страш­но преувеличило силы революции. Это для нас было выгодно, и это надо было использовать для организационной работы, чтобы как можно скорее уменьшить роковую диспропорцию между представлением правительства о наших силах и дей­ствительным состоянием этих сил.

Вот почему мне тогда и думалось: прежде всего и боль­ше всего избегать форсирования событий! Если мы захотим «добивать правительство», как гласил один из брошенных тогда в массу лозунгов, то правительство от растерянности может перейти к мужеству отчаяния: и тогда неизбежно ока­жется, что оно, в сущности, гораздо сильнее, чем само думает, а мы — гораздо слабее, чем кажемся.

Поэтому нужна огром­ная осторожность в нападении, но зато самый широкий раз­мах, самое большое дерзновение в организационных начина­ниях. Особенно же важным, конечно, казалось мне и моим товарищам перенести движение из городов в деревни, захва­тить крестьянство, сделать реальной силой едва начавшийся формироваться Всероссийский Крестьянский Союз. Надо — {252} рассуждали мы — лихорадочно собирать силы. Рано или позд­но, правительство всё равно оправится и попробует взять назад то, что дало. Чем дальше удастся нам отсрочить этот момент, тем больше накопится у нас сил, чтобы отразить не­избежный контрреволюционный натиск. А потому тактика ни в коем случае сейчас не должна быть агрессивной. Надо удерживать уже завоеванные позиции, надо выиграть время. Мы должны импонировать «спокойствием уверенности», не выдавать своей слабости в данный момент и больше всего спе­ша — вырасти, для чего у нас возможности колоссальные. Всё прочее приложится.

Я успел незадолго до того побывать в Совете Рабочих Депутатов. Там, к моему ужасу, я увидел в полном ходу со­вершенно расстраивавший эти планы проект — явочным по­рядком осуществить на всех петербургских фабриках и за­водах восьмичасовой рабочий день. Начать такое дело, опира­ясь на организацию, возникшую без году неделя, не успевшую еще окрепнуть, да притом и приниматься за него без всякой подготовки, вдруг, — не значило ли это идти на авантюру, возлагая все надежды на какое-то стихийное и все выручающее «наитие революционного вдохновения».

С этим глубоко-скептическим настроением взял я в пер­вый раз слово в Совете Рабочих Депутатов, чтобы призвать к осмотрительности, к более последовательной и выдержан­ной тактике вместо дерзких революционных импровизаций. Я подробно старался показать, какая разница между фран­цузским прототипом завоевания восьмичасового рабочего дня методами «прямого действия» и его предполагаемой россий­ской копией; я пытался направить внимание Совета на дру­гое: на рассылку по всей стране рабочих депутаций, чтобы повсюду вызвать к жизни «советы», подобные петербургско­му.

Мои соображения выслушивались со стороны значитель­ной части собрания, — и мне казалось, как раз со стороны интеллигентской социал-демократической его части — более, чем холодно. Была ли это партийная предубежденность (что может быть доброго из Назарета?) или еще что — не знаю, но мне не дали и докончить моей речи. Вдруг в зал вошла большая группа лиц, окружавших знакомые мне фигуры Льва Дейча и Веры Засулич; из президиума было заявлено, что только что прибыли эти старые, заслуженные борцы за дело {253} освобождения труда и потому все текущие дела и речи пре­рываются для их торжественного приема. Начались привет­ственные речи, овации, возгласы... В атмосфере энтузиазма потонули все мои призывы к более обдуманной тактике.

Весь полный еще свежих впечатлений от этой своей не­удачной попытки, я охотно использовал повод, чтобы развить перед редакционным собранием «Сына Отечества» свои мы­сли о наиболее целесообразной тактике в данный период ре­волюции. Политически-уравновешенным элементам этого со­брания они пришлись как раз ко двору. Я заметил, что осо­бенно Мякотину и Пешехонову моя позиция чрезвычайно понравилась: их мысль, видимо, работала в том же направле­нии. Они горячо поддержали меня, и ослабленный недавним инцидентом контакт снова наладился: опять у нас было пол­ное «единство фронта», опять полное взаимное понимание и взаимная поддержка. В создавшейся таким образом благо­приятной обстановке удачно сошло дело и со вторым вопро­сом, обращенным к нам со стороны собрания.

Этот вопрос исходил от «военного обозревателя» газеты. Его интересовало, как партия смотрит на работу среди ар­мии. Думает ли она бережно относиться к ее единству, ценя в ней орудие защиты родины от внешнего врага, или же, в интересах революции, думает восстанавливать солдат про­тив офицеров и подрывать дисциплину?

Я отвечал, что разумеется, нашим заветнейшим жела­нием является — привлечь армию к переходу на сторону на­рода; если возможно целиком, с офицерами во главе; это лучшее, о чем только можно мечтать. Я указывал, что партия стремится не только распропагандировать нижних чинов. Нет, она стремится создать и организации офицерские. Я упомянул о традиции декабристов и народовольчества.

Сказал, что в организационном отношении сейчас, пожалуй, мы среди офи­церства работаем даже больше, чем среди солдат, ибо солдат­ские массы организовать трудно, приходится ограничиваться лишь пропагандой и агитацией. Я не скрыл, однако, что по­скольку офицерство, исполняя приказ свыше, выполняет свои командные функции в деле усмирения крестьянских или ра­бочих волнений — мы, разумеется, не можем отказаться от проповеди неповиновения, и в этом смысле — взрывания во­инской дисциплины.

Кто-то, может быть, даже я сам, попробовал ему указать, что этих вопросов в газете дебатировать не придется, так что с чисто газетной точки зрения разногласие не существовало. Но наш военный оппонент заявил, что для него это вопрос принципиальный и что он не будет работать в органе, обслу­живающем партию, работа которой, с его точки зрения, не может не разлагать армию.

Итак, к будущему кадету Ганфману прибавился еще один уходящий. Это подействовало на колеблющегося Яблоновского. Он окончательно объявил о своем уходе. Ганейзер и Юлия Безродная, видимо дезориентированные, пока помалкивали; они, как будто, начинали раскаиваться в том, что сделали; но от инициативы в деле нашего объединения к прямому от­казу переход был слишком крутой и для слабых людей невоз­можный. Но уже чувствовалось, что их отпадение — дело времени. А затем оставалась кое-как улаженная — скорей лишь отсроченная — рознь в нашей собственной среде. Мякотин и Пешехонов были в весьма важных вопросах «при осо­бом мнении». За будущие отношения с ними я не был спокоен; и, как оказалось, недаром. Правда, зато со стороны Г.Шрейдера и С.П.Юрицына я встретил гораздо больше, чем у них, тяги к партии; это было приятным сюрпризом; их и потом бы­ло много.

Так или иначе, дело было благополучно доведено до кон­ца. Партия получила ежедневный орган печати, с прекрасной репутацией, с готовой многочисленной аудиторией и притом как раз с той, какая ей была нужна.

Как-то раз — это было в конце 1905 г. — я сидел в редакции «Сына Отечества». Мне сообщили, что меня хочет видеть недавно освобожденный из Шлиссельбурга Г.А.Лопатин. Нет нужды говорить, с каким чувством встретил я этого ветерана, о котором я так много знал, но кого увидеть при­шлось в первый раз. Он передал мне в подробности всё, что «старики» вынесли из свиданий с Гершуни, и всё, что сам он просил передать нам.

«А, кроме того, — сказал он, — у меня к вам есть свое особое дело. Когда я был в последний раз схвачен на улице (в 1884 г.), я, как вы, наверное, знаете, возглавлял приехав­шую из заграницы для восстановления Народной Воли ее вре­менную Распорядительную Комиссию. В моем распоряжении был положенный на чужое имя в банк остаток ее фондов. Я его теперь получил: вот он. А вот и расчет банка о вложенной сумме и наросших за это время на нее процентах.

Как только передо мной и товарищами, с которыми я мог посоветоваться, встал вопрос, куда девать эти суммы, ответ был единодуш­ный: деньги эти по праву принадлежат Партии Социалистов-Революционеров, как подлинной и бесспорной продолжатель­нице Народной Воли. Сумма невелика, все масштабы и вашей работы и вашего бюджета бесконечно превысили масштабы наших времен. Я сдаю ее в ваши руки: это для нас вопрос принципа, никакими деньгами не измеряемого»...

Эту встречу я пережил, как историческое событие. Я поднялся, мы с Лопатиным обнялись и расцеловались.

{256}