ЭСХИЛ ПЬЕРА ВЕТТОРИ И АНРИ ЭТЬЕННА: ИЗДАНИЕ ГРЕЧЕСКИХ ТЕКСТОВ В XVI ВЕКЕ

Издать Эсхила хотел уже Альд Мануций, который писал об этом Андреа Наваджеро в 1513 году⁶⁷⁷, но до своей смерти он сделать этого не успел. В итоге первое издание Эсхила вышло в альдинском издательстве в 1518 году. Это было уже время д’Азоло. К ним многие были настроены враждебно, и издание Эсхила оказалось одной из основных мишеней для критики. Франческо Робортелло писал по поводу него: «А вторая причина <того, что почти никто до сих пор не читал Эсхила>, – наши земляки, которые с такой небрежностью организуют переписывание и печать сочинений древних. Они думают, что вполне выполнили свой долг, если напечатали книжку изящным шрифтом; одним только этим они и добиваются спроса на книги, почти не думая или даже вообще не думая о том, что о них скажут ученые мужи, суждения которых следовало бы бояться в первую очередь»⁶⁷⁸. Робортелло, впрочем, был одним из самых агрессивных ренессансных ученых, за что получил прозвище «грамматического пса» (Canis grammaticus)⁶⁷⁹, и следует учитывать, что такие обвинения в Эпоху Возрождения часто были вызваны личными ссорами. Издание Эсхила 1518 года и правда было выполнено не очень критично по достаточно сильно испорченным рукописям (по-видимому, использовалась прежде всего Вольфенбюттельская рукопись Guelferbytanus Gudianus gr. 88, XV века)⁶⁸⁰, но оно все же содержало шесть трагедий из дошедших до нас семи (кусок «Агамемнона» там был соединен с «Хоэфорами», а бóльшая часть «Агамемнона» – 318–1076 и с 1168 по 8 стих «Хоэфор» – отсутствовала).

После этого в 1548 году вышел «Прометей» с комментарием Жана Дора, но это издание настолько редкое, что Рудольф Пфайффер вслед за Пьером де Нольяком допускал, что оно вообще мифическое и на самом деле не существовало, учитывая нелюбовь Дора печатать свои наблюдения⁶⁸¹. На самом деле оно все-таки было, на сегодняшний день обнаружены три экземпляра: один попорченный в Кембридже и два получше в Руане и Валони⁶⁸². Однако Дора готовил издание для учащихся, и потому просто использовал текст альдинского издания, внеся только одно исправление в текст и предложив очень немного поправок в качестве вариантов. О конъектурах Дора к Эсхилу, которые вообще многочисленны и производили сильное впечатление на современников, мы знаем в основном из записей учеников Дора.

Таким образом, дело публикации Эсхила к началу 1550-х зашло не очень далеко, особенно если сравнивать с публикацией латинских текстов. Но в данном случае для полноценной публикации все-таки совершенно необходимо было проделать поиск лучших рукописей. И в 1550-е всего за одно десятилетие произошел резкий рывок. В 1552 году вышли сразу два издания, в Венеции – издание Робортелло, а в Париже – издание Адриана Тюрнеба. Раньше считалось, что основанием для улучшения текста для обоих издателей могла послужить флорентийская рукопись М (Mediceus Laurentianus 32.9), самая древняя из рукописей, содержащих шесть трагедий⁶⁸³. Но это, по-видимому, на самом деле не так. Тем не менее какие-то относительно неплохие рукописи все же были найдены. Тюрнеб (1512–1565), еще один человек из круга Дора, профессор Королевского колледжа в Париже и королевский печатник, писал в своем предисловии, написанном на древнегреческом языке: «Однако мы не стали бы колебаться, утверждая, что три из трагедий мы правили не произвольно. Ибо, получив весьма древний экземпляр от светлейшего председателя Эмара де Ранконе (par¦ toà lamprot£tou prošdrou A„m£rou `Ragkwn»tou)⁶⁸⁴, мы обрели основание для того, чтобы выверить прекрасное издание тех трех трагедий. Но в остальных мы хромаем, и вправить на место тот же самый сустав мы не можем из-за отсутствия копий. Но все же многое мы привели в здоровое состояние, что-то при помощи сопоставления со схолиями, что-то по подсказке смысла самих слов»⁶⁸⁵.

В предисловии Робортелло пишет, что в основном полагается на текст рукописи, посланной ему из Рима Мариано Савелло (ум. в 1599 г.) и содержащей все трагедии (кроме полного «Агамемнона»)⁷¹⁰. Кроме этого он использовал, по его словам, какие-то еще рукописи; могут подразумеваться выписки Мариано Савелло и Лодовико Кастельветро⁷¹¹ (видимо, имеется в виду, что это были выписки из каких-то копий: выражения вроде quae adnotarat «заметки» может означать и конъектуры, но собственно конъектуры – свои и грека Михаила Софиана (ум. в 1565 г.) – Робортелло вообще перечисляет отдельно) или какие-то еще экземпляры. Однако правка, по мнению Робортелло, требуется только в трагедиях, не входящих в «триаду»: «В других трагедиях конъектуры не нужны, потому что они копировались писцами как следует и правильно: ведь, как кажется, древние их особенно любили, и в результате они постоянно разъяснялись в школах для учеников, и никакая порча их не затронула»⁷¹².

Наконец опубликован целиком текст сохранившихся трагедий Эсхила был в 1557 г. в совместном издании Пьера Веттори и Анри Этьенна; предисловия и комментарии из этого издания переведены ниже. Это издание – не только образец высочайшей издательской техники XVI в., но еще и очень любопытная иллюстрация к дискуссиям XVI в. о методе текстологии, потому что в создании этой книги объединились лидер «учеников Полициано» и один из ярчайших представителей того, что Энтони Графтон выделяет как «французскую школу», противостоящую «полициановцам».

Анджело Полициано (о котором см. подробней в отдельном разделе, посвященном ему) оказал, несомненно, огромное влияние на текстологию XVI в.; его цитируют с почтением люди, метод которых совершенно не имеет ничего общего с подходом Полициано, как напр. Робортелло (см. выше) или Марк-Антуан Мюре (см. посвященный ему раздел). Круг людей, непосредственно имитировавших текстологическую технику Полициано, однако, был уже: это был, собственно, небольшой кружок флорентийцев, земляков Полициано; немного шире был круг людей, испытавших какое-то влияние этого кружка, вроде Габриэлло Фаэрно. Самый яркий представитель ядра «полициановцев» – Пьер Веттори (1499–1585).

В молодости Веттори, происходивший из аристократической семьи, активно занимался политикой и участвовал в перевороте 1527 г., в результате которого Медичи были изгнаны из Флоренции и в городе был установлен республиканский режим. В 1530 г. власть Медичи была восстановлена; в результате политическая деятельность оказалась для Веттори, которому удалось все-таки остаться в городе, невозможной, и он ушел в науку. В области словесности Веттори прославлен и некоторыми другими вещами (особенно тем, что, как и многие другие персонажи настоящего раздела, написал комментарий к «Поэтике» Аристотеля, 1560)⁷¹³, но в первую очередь его имя связывается с текстологией. В Италии середины XVI в., постепенно теряющей свои позиции на общеевропейском фоне, Веттори, наверное, действительно был самым ярким филологом-эллинистом⁷¹⁴ – и это при том, что основной сферой его деятельность как раз была скорее латинистика. Видимо, встречая периодически на книгах записи Полициано (Полициано имел обыкновение оставлять на книгах, с которыми имел дело, автографы, вроде записи на «Бембинской рукописи» Теренция, о которой см. раздел о Мюре, прим. 62), Веттори составил себе представление, что у Полициано был какой-то цельный проект по переделке всех классических текстов на основе лучших рукописей, и что Полициано осуществить этот проект не успел⁷¹⁵. Естественно, Веттори решил завершить дело учителя самостоятельно.

Яркие текстологические открытия Полициано были всегда связаны с нахождением лучших рукописей. Редкостный знаток, Полициано умел это делать великолепно: при той низкой доступности сведений о рукописях, которая была в конце XV в., количество случаев, когда Полициано находил действительно лучшие рукописи автора, просто поразительно. В идеальном случае (Дигесты, «Сильвы» Стация, «Письма к близким» Цицерона, Валерий Флакк) эту рукопись можно было объявить «архетипом», источником всех прочих рукописей. Полициано, впрочем, был довольно осторожен с такими выводами и делал их только в надежных случаях. Веттори абсолютизирует этот подход: он всегда старается найти именно одну рукопись, которую можно объявить архетипом, и по возможности вообще строить издание только на ней, исключая и чтения других рукописей, и любые издательские поправки (на практике Веттори все же допускает себе некоторую степень вольности, но это другой вопрос). Здесь отличие метода Веттори от «стемматизма» XIX в.: во-первых, XIX в. допускает конъектуральную правку, во-вторых, XIX в. старается уменьшить число реально используемых рукописей до 2–3, но все-таки не до 1, чтобы сохранялась возможность выбора и все-таки не было обязательного требования воспроизводить чтения лучшей рукописи, даже когда они абсурдны. Приверженность Веттори к codex optimus, «лучшему экземпляру», гораздо строже и ригористичней.

Текст всех рукописей «Хоэфор», вероятно, действительно восходит к М, но в какой степени от М зависит текст «Эвменид», совсем не очевидно, и уж тем более это относится к тексту византийской триады: почему нужно сосредоточиваться на одной рукописи?⁷¹⁸ И уж совсем нелогично на самом деле то пренебрежение, с которым Веттори отнесся к Триклиниевской рукописи. По сути дела, по набору используемых рукописей Веттори владел чуть ли не всей той же самой ценной информацией о тексте Эсхила, какой сейчас владеем мы, но именно его метод помешал ему сделать издание, в такой же степени учитывающее эту ценную информацию, как и издания ХХ века. Все-таки отчасти Веттори стал выглядеть более важной фигурой из-за того света, который на его метод ретроспективно пролила «стемматика» XIX века: на самом деле не так очевидно, что он был безусловно единственным умным среди людей поглупее.

Но подготовке издания не суждено было остановиться на этом. Обычно французские печатники, когда Веттори посылал им текст, просто печатали его (правда, это чаще был текст заметок, а не голый текст античного памятника с разночтениями: может быть, Веттори в данном случае учитывал формат каких-то известных ему изданий Этьеннов, которые часто как раз выглядели как текст плюс разночтения без уточнения источников, наподобие средневековых рукописей). Но Анри Этьенн не ограничился этим; сначала он проделал самостоятельную работу по выбору, какие из присланных Веттори вариантов печатать в тексте, а потом еще и решил добавить свои текстологические комментарии, вместо указания разночтений (см. переведенное ниже вступление Этьенна).

Интересующего нас Анри Этьенна (Henricus Stephanus, 1528?–1598) иногда назвают Анри Этьенном II, чтобы отличать от его деда Анри Этьенна I, основавшего ок. 1505 г. знаменитый издательский дом Этьеннов. Больше всего это издательство, наверное, знаменито тем, что на пагинации и нумерации стихов этьенновских изданий основывается стандартная система ссылок на многие тексты, прежде всего на Библию (номера стихов) и на греческих философов (Платона, Плутарха: сложный номер в виде трехзначной цифры, латинской буквы и еще одной цифры указывает страницу этьенновского издания, обозначаемый латинской буквой раздел и номер стиха внутри раздела; для Аристотеля аналогичная система опирается на оформленные в духе этьенновских издания А. И. Беккера XIX в.). Система ссылок на классические тексты вообще постепенно начинает оформляться во II половине XVI в.: где-то в это же время появляется нумерация строк античных поэтических памятников⁷¹⁹.

Франция, в которой рос Анри Этьенн, была уже не совсем той периферией классического образования, где люди вроде Гийома Бюде или Лефевра д’Этапля могли чувствовать себя миссионерами новой науки. Утонченность французских эллинистов довольно быстро нагоняла и перегоняла искушенность итальянцев, а Анри к тому же рос в ученой семье. Он сам рассказывал о себе такую историю: «Первые же, так сказать, огоньки моей любви к поэзии, я помню, зажглись оттого, что, когда в раннем детстве меня отдали какому-то преподавателю, который разъяснял другим своим ученикам “Медею” Еврипида, каждый раз как они на моих глазах разыгрывали эту пьесу по ролям (потому что тому моему учителю особенно нравился такой способ обучения детей), эта музыка греческих слов с такой сладостью и наслаждением щекотала мои уши (при том что вообще я только звуки и мог различать, а слов не понимал), что с тех пор я днями и ночами только этим и занимался и одно только это и считал достойным предметом приложения всех моих способностей, чтобы самому наконец стать способным играть в той пьесе, зрителем которой я многократно бывал. Но, поскольку без знания греческого языка я не мог достичь желаемого, я в этот язык тогда с такой силой влюбился, что никакой любовник никогда не пылал к своей возлюбленной такой страстью. Но только я приготовился к старту, как для меня уже оказалось готово новое препятствие: незнание латинского языка, на котором растолковывают греческий⁷²⁰. Но тогда я стал сопротивляться и яростно отрицать, будто я не знаю латынь. Ведь, поскольку мои детские уши, постоянно слышавшие латиноязычные беседы моих домашних, потихоньку настолько привыкли к этому языку, что я стал понимать значительную часть говоримого (и то же самое произошло также с моей матерью), – то я был совершенно уверен, что я в этом языке натаскан в более чем достаточной степени. Поэтому я и удивлялся, и был очень сильно недоволен, что мне приходится штудировать склонения и спряжения, и я открыто говорил, что греческий я буду учить с прилежанием, а вот с занятий латинским сбегу. Тогда решили посоветоваться с моим отцом, и он тем охотнее пошел навстречу моим желаниям и душевным наклонностям, что и сам соглашался со сторонниками преподавания греческого языка прежде латинского. Ну а дальше что рассказывать? Поглощенный своими надеждами, я с жадностью проглатываю всю скуку греческих склонений и спряжений, сразу же после этого берусь за эту самую “Медею” Еврипида и с глубочайшим вниманием ловлю слова учителя, растолковывающего греческий текст не по-латински, как это принято, а на народном языке. А книжку эту я до сих пор храню наравне с ценнейшими сокровищами, как колыбель моей учености, какая уж там она у меня есть. А потом я наконец разыгрываю эту пьесу сам, выступая то как Ясон, то как Креонт, то как Медея, и делаю это столько раз, что выучиваю ее всю целиком не хуже, чем Господню молитву»⁷²¹.

Отец Анри, Робер Этьенн (1503–1559), перешел из католической веру в протестантизм (может быть, это как-то связано с его только что упомянутой нелюбовью к латыни: именно протестанты начали печатать наряду с латинским греческий и еврейский текст Библии); в конце своей жизни, в Женеве, он издавал, среди прочего, сочинения Жана Кальвина. Французский король Франциск I, покровительствовавший Роберу, умер в 1547 г.; новый король Генрих II прославился преследованием гугенотов. Первое время, в 1547 г., Робер ощущал давление разве что в виде обсуждения в Сорбонне допустимости издаваемых им Библий, но, видимо, решил на всякий случай отправить сына за границу, и Анри, которому было около 20 лет, отправился в путешествие по Италии.

Поехать набраться учености в Италию все-таки оставалось очень важным пунктом для французских ученых; отмежевываясь от старшей сестры, французская наука все-таки пока побаивалась полной самостоятельности. Из рассмотренных нами в настоящем сборнике французских издателей все трое – Мюре, Этьенн и Ламбен в первом издании Горация – пользуются (за одним или двумя исключениями) только итальянскими рукописями; если первый был принужден к тому обстоятельствами, то остальные двое совсем нет. По каким конкретно рукописям Этьенн дополняет в издании Эсхила сведения, предоставленные ему Веттори, не очень понятно, но сам Этьенн пишет об этих экземплярах так: «Я сам видел не менее пятнадцати копий, часть в Венеции, часть во Флоренции, часть в Риме и еще часть в Неаполе» (может быть, имеется в виду, что сюда не включена одна дополнительная рукопись, о которой Этьенн говорит отдельно, и эта рукопись, в принципе, может быть французской, но она все равно только одна). Видимо, поискать рукописи еще и во Франции ему не представлялось естественным. При этом французские рукописи довольно часто оказываются более древними и качественными, чем итальянские (хотя, конечно, больше латинские, чем греческие); но в середине XVI в. самые лучшие древние рукописи во Франции, видимо, в основном находились в собраниях монастырей и еще плохо выходили на книжный рынок.

Точно так же французы ездят в Италию поучиться у мастеров. Веттори писал о общении с образованными французскими юношами, проезжающими через Флоренцию (см. прим. 43). Одним из таких юношей был и Анри Этьенн. Во Франции он учился у Тюрнеба, теперь же он познакомился и с Мюре, и с Кастельветро, и с итальянским переводчиком «Энеиды» Аннибалом Каро (1507–1566), и с Робортелло⁷²², и с Веттори. Не очень дружелюбный Робортелло, конечно, все равно не преминул отчитать Этьенна в описанном выше трактате о критике текста за «Анакреонтику», но Анри все-таки попадает у Робортелло в промежуточную категорию в общем врагов, но таких, которых все же не называют прямо по имени и про которых не пишут прямо, что они «вообще ничего не читали и языков не знают».

А вот с Веттори у Этьенна установились очень хорошие отношения. В 1553 г. Веттори написал в конце одной из глав своих «Разных чтений» (20.17): «А еще я хотел бы прибавить не менее сладостное и остроумное стихотворение Анакреонта: Анри Этьенн, сын Робера, юноша добрый, глубокая ученость которого в свободных науках не соответствует его возрасту, передал мне этот текст, когда несколько месяцев назад проезжал здесь. Он говорил, что нашел это стихотворение на обертке древней книги (in antiqui libri tegmine). Ведь ему дал рекомендательное письмо ко мне кардинал Бернардино Маффеи⁷²³, который поддерживает и поощряет всех охочих до добрых наук, которыми он и сам наполнен. И если остальная поэзия Анакреонта такая же, то Цицерон с полным правом говорил о ней, что она “вся сплошь любовная” <Тускуланские беседы 4.71>, и краткость стихотворного размера также подтверждает то, что Деметрий сказал о каком-то его стихе <Псевдодеметрий Фалерский, О словесном выражении 5>: что он выглядит как стих пьяного старика, каким Анакреонт и был»⁷²⁴. Далее Веттори публикует текст одного из «Анакреонтических стихотворений» – Lšgousin aƒ guna‹kej «Женщины говорят…» (Анакреонтика 7 West). Анри, таким образом, к этому моменту уже нашел текст «Анакреонтики» (видимо, в 1549 г.), которую он с шумом опубликует через год, в 1554. Ронсар (который ознакомился с текстом еще до публикации – см. прим. 2 к разделу о Мюре) торжественно возносил это издание в таких словах (Ода 5.15)⁷²⁵:
Je vay boire à Henri Estienne,

Qui des enfers nous a rendu

Du vieil Anacreon perdu

La douce lyre teïenne.

Подтасовка данных об источниках и фальсификация текстов была очень важной темой во взаимных обвинениях ученых XVI в. и, очевидно, не случайно: в XVI в. действительно довольно часто публиковались подделки под античность и мистификации⁷²⁸. Монументальное собрание «Трудов разных авторов, пишущих о древностях» (1498) доминиканца Анния из Витербо (Joannes Annius Viterbiensis, Джованни Нанни), «Орфей» Кассия Пармского (1565), подделанный Антонио Телезио (Antonius Thylesius), завещание Цезаря, подделанное Пьером Амоном (Petrus Hamo), причем как раз на папирусе (ок. 1566), цицероновское «Утешение» Карло Сигонио (1583) – это только самые яркие и надежно установленные случаи. Альд Мануций Младший (1547–1597), сын Павла Мануция, унаследовавший после его смерти в 1574 г. издательство, имел обыкновение публиковать сомнительные тексты, присылаемые ему, вне своего издательского дома со специальной оговоркой в титуле, что текст «откопан Альдом Мануцием среди древностей»: так он, в частности, издал в 1588 г. в Лукке комедию Леона Баттисты Альберти «Филодокс» (ок. 1426 г.) под именем «древнего комика Лепида», при том что «Филодокс» на самом деле уже был в 1500 г. опубликован под именем Альберти (Альд, может быть, не знал об этом). Многие тексты оставались приписаны авторитетным именам еще со Средних веков, и еще нужно было проделать работу по их «атетезе» (опровержению ложной атрибуции); естественно, реакцией на фальсификации было усиление такой критической деятельности.

И интересно, что Анри Этьенн как раз весьма отличился в этой области: очевидно, ему вообще не было свойственно всегда стараться атрибутировать текст наиболее выгодным для издателя образом. В своем издании «Древнейших греческих поэтов» (1566) Этьенн не стал ставить перед Гомером тексты, приписывавшиеся мифическим Орфею и Мусею: Орфей следует в сборнике после Гесиода, а Мусей вообще почти в самом конце, после позднеантичного поэта Трифиодора. Это решение сопровождалось такими пояснениями: «Хоть я и выделил Орфею место после Гесиода, сильно ошибется тот, кто решит, что этот тот самый древний Орфей, фрагменты которого мы приложили: и даже совсем невероятно, чтобы и те, и те тексты принадлежали одному человеку… Мусею я выделил место после Трифиодора, поскольку, как и Трифиодор, он был грамматиком. Ведь некогда мне рассказывал в присутствии многих других людей Михаил Софиан, что видел в Генуе старинную книгу, содержавшую среди прочих стихотворений также и это, с таким титулом: Mousa…ou grammatikoà t¦ kaq' `Hrë kaˆ Lšandron <«Мусея грамматика О Геро и Леандре»>, и имя владельца этой книги Софиан тоже называл. Этим рассказом он утвердил меня в моем мнении. Ведь, поскольку я бы и без того сказал, что поэма не кажется мне древней и что я не вижу в ней ни малейшей примеси, так сказать, toà ¢rca…ou cnoà poihtikoà <налета поэтической древности> (не говоря уже о том, чтобы приписывать этот текст тому самому древнейшему поэту), то Софиан этим свидетельством совершенно устранил у меня и у других всякие сомнения»⁷²⁹. Далее Этьенн также высказывает сомнение в принадлежности Гомеру «Войны мышей и лягушек»: «Однако эти замечания о подозрительных стихах заставляют меня вспомнить еще о гомеровской “Войне мышей и лягушек”: ведь, если бы я не сомневался в ее аутентичности, то мне пришлось бы, если мое суждение хоть что-то значит, сомневаться в аутентичности “Илиады” и “Одиссеи”. Но многие утверждают, что “Войну мышей и лягушек” написал он – это я признаю; однако они не говорят, что он написал именно эту “Войну мышей и лягушек”. Я также признаю, что в этой поэме есть некоторые вещи, встречающиеся у Гомера в других местах; но такие места перемешаны с выражениями, которые не только у Гомера больше нигде не попадаются, но и вообще не являются поэтическими»⁷³⁰. Впоследствии атетезу «Геро и Леандра» и «Войны мышей и лягушек» подкрепил Исаак Казобон (1559–1614), зять Анри Этьенна, отметивший в своем комментарии к Диогену Лаэрцию (1583), что сохранившийся Мусей не есть легендарный Мусей⁷³¹, а на полях своего экземпляра этьенновского издания «Древнейших греческих поэтов» написавший, что слова «Песня, которую я давеча записал на дощечки у себя на коленях» (Война мышей и лягушек 2–3), вряд ли могут принадлежать слепому⁷³². Так что в противостоянии фальсификаторов и критиков Анри Этьенн занимает двойственную позицию, активно выступая за оба лагеря.

Ему-то и решил Веттори послать своего Эсхила. Этьенн, однако, напечатал не совсем то, что послал ему Веттори – француз сам выбрал из присланных вариантов, какой текст в каждом случае печатать, а вместо списка разночтений приложил свои многословные заметки.

Как должен был на это отреагировать Веттори? Чтобы понять это, нам нужно разобраться в том, насколько внесенные Этьенном изменения были методологически неприемлемы для Веттори.

Веттори и Этьенн оказываются в разных лагерях при проведении практически любых разделений внутри науки XVI века. Веттори в 1557 г. – довольно пожилой и степенный ученый; Этьенн – энергичный и не особенно страшащийся опрометчивых решений юнец (дата рождения Этьенна известна не точно, но ему наверняка еще не было 30 лет). Веттори – представитель традиционно доминировавшей в классической филологии итальянской науки, Этьенн представляет ее молодую дерзкую конкурентку, науку французскую. Мы уже видели, что, в отличие от Мюре периода итальянской иммиграции, Этьенн хорошо относится к родному языку и даже порой ставит его выше латыни⁷³³; но язык, который он ставит ниже французского без всяких сравнений, – это итальянский. В истории французского языка Этьенн знаменит прежде всего своими выступлениями против итальянских заимствований: «И в любом случае, если итальянцы передали нам эти слова, что нам-то с них взять? Очевидно, что, если мы будем ими пользоваться, то не ради необходимости, а ради забавы; и при этом мы осудим в первую очередь самих себя, испытывая угрызения совести, что мы лишили наш язык его достоинства ради иностранного облачения»⁷³⁴.

Точно так же Этьенн явным образом противостоит Веттори и в своем издательском методе. Если Веттори – чистейший образец того, что Энтони Графтон называет «итальянской школой», то Этьенн прекрасно представляет методологические особенности, связываемые Графтоном с Францией. Национальное противостояние, очевидно, тоже имело место, но границы подходов с границами стран совпадают не всегда (круг Павла Мануция, например, скорее примыкает к «французской» школе). Но в любом случае, метод Этьенна – это совершенно точно не «метод Полициано». Никакой присяги на верность «лучшей рукописи»; никакой конкретики в указании источников рукописных чтений (даже про «лучшие рукописи» Веттори можно понять, что в них написано, только в отдельных редких случаях); вообще никакого особенного интереса к рукописям, к дотошности эмпирического описания; вместо этого – свободный полет творческой правки.

Оставим в стороне вопрос о связи национальных школ с методом в XVI веке; достаточно принять идею Графтона, что существовало жесткое противостояние «протостемматической» школы Полициано и более вольной, менее строгой текстологии, и мы уже должны будем ожидать, что издание Этьенна приведет Веттори в ярость. Плоды его трудов перевернуты вверх ногами, сама идея издания поругана и изуродована (представьте, например, что креационист издает тексты Дарвина, подправляя их содержание в соответствии со своим вкусом). Однако ничего подобного. Единственной реакцией Веттори на это издание была фраза в письме к кардиналу Гульельмо Сирлето от 24 апреля 1557 г.: «Анри Этьенн также закончил печатать того⁷³⁵ Эсхила, потому что мне пришел экземпляр издания (?). Мне кажется, я понимаю, почему он столько мешкал с публикацией этой книги: потому что ему захотелось добавить в конце некоторые примечания и получить таким образом возможность немного поумничать (usare un po’ di saccentería). Сколь многословны эти примечания, Ваша Милость скоро увидит сама»⁷³⁶. Видимо, само противопоставление двух методологических школ нуждается в оговорках. Скорее всего, Веттори просто понимал, что, хоть взгляды Этьенна на издание текстов отличаются, это не значит, что Этьенн не понимает, что делает. Просто он позволяет себе пренебречь тем, что считает второстепенным, и кто из двоих более прав в выделении второстепенного, на самом деле не так уж очевидно.

Издание Веттори и Этьенна не совсем отвечает тем требованием, которые мы предъявляем к изданиям сегодня, но в любом случае это очень важное и качественное издание, сделанное, быть может, лучшим итальянским эллинистом своего времени и, быть может, лучшим французским эллинистом своего времени. Время определяло некоторые отличия в их взглядах на текстологию, но в любом случае их опыт полностью достоин того, чтобы быть принятым во внимание сегодняшним текстологом.

Мы переводим текст предисловий обоих издателей (исключая конец предисловия Веттори, посвященный схолиям – Этьенн написал к схолиям отдельное длинное предисловие, которое мы также опускаем) по переизданию в Praefationes et epistolae editionibus principibus auctorum veterum praepositae / Curante B. Botfield. Cantabrigiae: E Prelo Academico, 1861. Р. 501–13, сверяясь с оригинальным изданием (Aeschyli Tragoediae VII: Quae cum omnes multo quam antea castigatiores eduntur, tum vero una, quae mutila et decurtata prius erat, integra nunc profertur; Scholia in easdem, plurimis in locis locupletata, et in pene infinitis emendata: Petri Victorii cura et diligentia. : Ex officina Henrici Stephani, 1557). Выдержки из примечаний Анри Этьенна переведены по оригинальному изданию.

По-видимому, довольно много людей в одно и тоже время, только в разных местах, со всем усердием взялись за одно и то же дело, заботясь о всеобщей пользе и желая принести пользу греческой словесности еще и в этой области. Ведь, раз афинянин Эсхил, именитый среди трагиков и заслуживший высших похвал в этом своем деле, до нашего времени, когда ожили всякие свободные науки, а особенно изучение греческого языка, дошел отовсюду изуродованным и калечным (в частности, бóльшая часть его трагедий погибла совершенно, да и те немногие, которые сохранились, были напечатаны с большим количеством ошибок⁷³⁷ и ходили по рукам с постыднейшими уродствами), – раз дело обстояло так, эти люди взялись поправить такую беду и озаботились издать эти трагедии еще раз с гораздо большим прилежанием и гораздо лучше, и они с легкостью исцелили немалое число его ран⁷³⁸. Вот и я тоже, давно с усердием занимаясь этим делом и, как мне казалось, не без некоторых полезных результатов сопоставляя текст этого поэта с древними книгами, не захотел, чтобы моих бдения пропали впустую, и передал плоды их для распространения ученому и прилежному юноше Анри Этьенну, поскольку здесь у нас никакой возможности напечатать их не было⁷³⁹ (ожидая же такой возможности, я долго откладывал решение о публикации). Но сделал я это не для того, чтобы отнять славу у других, но чтобы поделиться со всеми тем, что я смог сделать на этом поприще. И я не буду теперь сопоставлять свои труды с их бдениями или хвастаться превосходством в каком-то отношении: впоследствии ученым мужам и тем, кто хорошо оценивают такие вещи, будет виднее, какое издание предпочесть из многих.

Но в одном, как минимум, я оказался удачливее прочих – что наткнулся на полный текст «Агамемнона»: до этого опубликована была только часть его, да и та крохотная. А что за такая серьезная ошибка была причиной той беды, что раньше эта трагедия была слеплена с «Хоэфорами», я сейчас укажу, если я не ошибаюсь. В очень древнем и хорошем экземпляре, содержащем все трагедии Эсхила и Софокла, не ставшие жертвами жестокости прежних времен, а также «Аргонавтику» Аполлония (а экземпляр этот у нас в руках)⁷⁴⁰, были написаны обе эти трагедии в том порядке, в каком происходили события, то есть сначала шел «Агамемнон», а затем «Хоэфоры». Но несколько страниц оттуда то ли выпало, то ли какой-то нехороший человек их вырвал, и на этих страницах содержалась та самая остальная (и бóльшая) часть «Агамемнона» и начало «Хоэфор»: ведь кажется, что в начале этой трагедии небольшая лакуна. А еще мы нашли другую копию, в которой «Агамемнон» был полным⁷⁴¹. Но ни в той, ни в другой «Хоэфоры» полными не были. Поэтому я осмелюсь утверждать, что та часть этой трагедии происходит из этого нашего экземпляра⁷⁴². Оттуда она и была переписана после того, как приключилось упомянутое несчастье. Поэтому ходить она стала без зачина и начала. А что касается «Агамемнона», то, чтобы не упустить ничего, что могло бы быть полезно для его восстановления, когда мы услышали, что в Риме в библиотеке Алессандро Фарнезе, высшего епископа и человека во всех вещах, достойных благородного и изящного человека, образованнейшего⁷⁴³, есть экземпляр Эсхила, в котором сохранилась названная трагедия⁷⁴⁴, мы озаботились, чтобы текст ее, переписанный нами, был сопоставлен с этой копией и все разночтения были аккуратно отмечены. В этом свою верную и ученую помощь оказал нам Гульельмо Сирлето⁷⁴⁵. Взвесив же после того эти разночтения, мы пришли к выводу, что наша копия не хуже этой и что большая часть попадающихся в той копии оригинальных чтений – это изменения, внесенные неким человеком, желавшим восстановить в хоровых партиях какой-то собственный размер: ведь часто мы видели, что он добавляет или выкидывает что-то в них, в соответствии с собственным представлением.

А поскольку Бартоломео Барбадоро⁷⁴⁶, юноша ученый и бойкий, которого я всегда очень сильно любил за его особенную одаренность и прилежание к добрым наукам, помогал мне в этой работе (а она была большой и тяжелой), то я хочу, чтобы он разделил со мной славу, если это ничтожное дело может принести какую-то похвалу. Хотя известно, что некогда им с почетом занимались люди благороднейшие и утонченнейшие в знании самых изысканных вещей, и действительно, если судить по пользе, которую, конечно, в изобилии приносит исправление древних памятников на основании старинных книг⁷⁴⁷, то дело это не должно быть обделено наградами, полагающимися за добродетель и за достойные деяния. Ведь никто не будет сомневаться, что дело это особенно тягостное и трудоемкое; но особенно хорошо это понимают и видят те, кто испробовал его на себе и когда-нибудь сам занимался им⁷⁴⁸. Но не жалко будет, что я потратил столько трудов без всякой выгоды для себя, если я пойму, что люди, неравнодушные к благородным наукам, приняли мой труд благосклонно и с благодарностью. А поэт этот и из-за торжественности своих сентенций, и из-за изящества его языка всегда казался мне достойным того, чтобы все, кто на это способен, направили все силы своего ума на выправление эсхиловского текста: и, конечно же, согласие двух ученейших и образованнейших мужей, занявшихся этим делом⁷⁴⁹, ясно показало, что они согласны с моим мнением. Но я не хочу здесь пускаться в долгие доказательства того, что он писатель хороший и что прилежное его чтение может принести немалую пользу. Ведь он прославлен многочисленными и частыми упоминаниями у серьезнейших как из греческих, так и из латинских писателей, и не только как поэт, но и как философ и знаток сокрытых наук⁷⁵⁰. И в самом деле, насколько он прославил само свое дело и сколько достоинства он принес ему, делу, которое до него было, по рассказам, в совершенно грубом и зачаточном состоянии, – это запечатлено в текстах великих писателей и греческого, и латинского языка, даже при том, что он не достиг вершины мастерства в сочинении трагедии.

[далее следуют рассуждения об относительном авторитете схолий к греческим трагикам]
Анри Этьенн. Предисловие к трагедиям Эсхила
Анри Этьенн желает здравствовать читателю

Когда Пьер Веттори, желая воспользоваться моей помощью в деле издания этих трагедий Эсхила, передал мне экземпляр, который он с величайшей заботой и величайшим прилежанием сопоставил с древними копиями, и особенно с самой лучшей и самой древней копией, принадлежащей ему самому (я сам лично ее видел)⁷⁵¹, а на полях этого переданного мне экземпляра он выписал все отличающиеся чтения других книг, – то я счел, что не следует мне поступать так, чтобы говорили, что по какому-то моему небрежению пропало что-нибудь из щедрых подарков, сделанных прилежанием столь великого мужа для любителей этого поэта. И вот, чтобы этого не произошло, как только сами эти трагедии были набраны, я стал собирать вместе все эти варианты текста, добавив также другие, которые у меня были выписаны из не совершенно плохой рукописи.

Когда же я их собрал и уже готовился передать, чтобы их напечатали в конце книги, удачным образом попался мне некий муж, с которым я нахожусь в очень дружеских отношениях и, проглядев их, сказал: «Так по какому же принципу ты выбирал среди столь большого количества вариантов, что напечатать в самом тексте? Была ли у тебя какая-то одна копия, за которой ты решил всегда следовать, или ты скорее каким-то образом делал выбор?» Когда же я ответил ему, что я больше доверял копии Веттори, чем какой-либо другой, но и за ней следовал не в такой степени, чтобы могло показаться, что я словно присягаю хранить верность ее чтениям, – то тогда он сказал: «Значит, твоей обязанностью было не просто вот так в голом виде печатать варианты текста, но заодно объяснять всем логику твоих решений и приводить для них хоть какие-то основания, если не сможешь привести все». Услышав эти слова, я, честно признаюсь, некоторое время, конечно, терзался сомнениями и метался из стороны в сторону, как бы мне увильнуть от этого нелегкого труда. Я думал, в частности, о том, сколько досуга для этого требуется и как мало – да практически вообще нисколько – времени оставляет для досуга наше предприятие, а если его забросить, то оно заглохнет, принеся мне большие убытки. Однако все эти колебания он разогнал и рассеял и добился (убедив меня отчасти своими аргументами, отчасти своим авторитетом), чтобы я издал некоторые наблюдения по поводу тех мест Эсхила, в которых есть разночтения.

Прежде чем перейти к ним, я хочу предупредить тебя, читатель, чтобы ты не думал, будто я полагаю, что все мои замечания нужно считать верными. Я имею в виду только вот что: насколько я смог⁷⁵² и насколько мне позволил недостаток времени (а он был столь жесток, что примечания эти мне чуть не с клепсидрой⁷⁵³ приходилось писать), я при сопоставлении разных мест этого поэта усердно добивался того, чтобы не было впечатления, что тот, кто решит соглашаться с моим мнением, предпочитает мое мнение мнению Эсхила. Этот путь был, с одной стороны, короче и безопаснее, с другой – сложнее и требовал больше труда. Ведь, в то время как при наборе текста этого поэта я некоторые его слова и отдельные выражения и высказывания взвешивал, конечно, но как бы между делом, и в голове у меня они крепко не застревали (ведь я совсем не думал об издании этих наблюдений), тот тут вышло так, что все, что должно было быть у меня наготове и под рукой для подтверждения моих замечаний, мне, наоборот, пришлось отыскивать с большой неохотой и большим трудом. Ведь слова-то у меня сами в памяти все равно оставались, но вот где я их читал – этого я не помнил. Поэтому, не доверяя своей памяти, я отметил практически все места, которые цитирую, как будто я указую на них перстом, и выписал номера страниц, на которых каждое из них можно отыскать⁷⁵⁴. И я не скрывал, когда указываемый в примечаниях вариант мне нравился больше, чем то, что мы напечатали в тексте.

А за той копией, про которую я сказал, что я за ней следовал (то есть той, которая по справедливости названа лучшей, хотя бы просто из-за ее древности), я следовал бы и вообще везде, если бы не предвидел, что, если я полностью сдамся на ее произвол, то в некоторых местах я откажу в доверии прочим экземплярам поспешно и безосновательно. Это относится и к другим местам, а в особенности к страницам 61, 279 и 312: если бы я там решил последовать за этой копией, о которой я говорю, то я бы в здравом уме и твердой памяти, конечно, оставил замечательнейшие сентенции испорченными, как они и были в некоторых изданиях⁷⁵⁵. Чтобы справиться с этим злом, я, если находил в другой копии отличающийся вариант, подходящий в этом месте для текста поэта, даже если недоставало согласия той копии Веттори (потому что такого чтения не было среди отмеченных им), не колебался печатать этот вариант в тексте, а другой, про который всякому очевидно, что он испорчен, указывать в примечаниях в конце книги. И я, конечно, делал то, что, как я полагал, сделал бы и сам Веттори, если бы находился рядом. А те места, о которых я только что упоминал, и если где есть другие им подобные, ты найдешь расставленными по порядку в этих моих примечаниях, и не только их, но вообще практически все разночтения, даже те, которые казались несущественными: кроме тех, про которые я предпочел, чтобы ты узнал о них из схолиаста.

Про настоящее издание, с одной стороны, если бы я стал отрицать, что оно значительно лучше выправлено, чем все остальные (за это я сам благодарю и остальных прошу благодарить Веттори), то легко смог бы уличить меня во лжи кто угодно, кто сравнил бы с предшествующими изданиями хоть одну страницу, особенно из идущих последними трагедий⁷⁵⁶; с другой стороны, если я скажу, что это издание совершенно не содержит никаких ошибок, то, пусть даже молчат другие, я сам буду сознавать, что лгу. Знаю, знаю я, что кое-какие ошибки там еще прячутся: но выковырять их оттуда, может, никакие щипцы не помогут. Потому что я не вижу, какой можно в будущем ждать помощи от каких бы то ни было древних экземпляров, сверх той помощи, что принесли нам наши. А как вообще можно полностью очистить от ошибок Эсхила, в котором так много слов и выражений настолько диковинных, настолько чудных и таких непохожих на обычную речь, если и некоторые трагедии Еврипида кишат ошибками, а ведь Еврипид очень редко прибегает к таким эсхиловским штучкам? А что ошибки в тексте этого поэта, как и многих других, появились не cqj kaˆ prèhn <вчера и позавчера>, как говорят греки, но некоторые из них уже давно въелись в его текст, это ясно хотя бы из самого схолиаста, который в нескольких местах исправляет текст по догадке: он бы совсем не стал его исправлять, если бы не видел уже тогда, что копии попорчены.

Кроме того, среди тех ошибок, что были в настоящем издании исправлены по древним экземплярам, бóльшая часть, конечно, была очень запутанной и duseikastÒtata <очень трудноразборчивой>, особенно в идущих последними трагедиях; но были некоторые и такие, которые даже без помощи всяких древних копий легко было бы исправить по догадке: ведь попадались некоторые слова, которые достаточно часто встречаются у других трагиков, и поэтому человек, который не совершенно бесславен был на поприще чтения этих поэтов, вполне может такие слова узнать, даже если они немного изуродованы, и практически без всякого труда восстановить, либо заменив одну букву на другую, либо соединив слоги, которые неправильно были разделены, либо разделив неудачно соединенные⁷⁵⁷. А те ошибки, что остались, в основном таковы, что для разрешения их нужен, кажется, какой-то Эдип или даже скорее сам Эсхил. Даже нет: может быть, даже если бы сам Эсхил вернулся из мертвых и мы бы сказали ему поправить такие места, то он бы быстрее придумал новые стихи, чем поправил вот эти.

Тем сильнее я боюсь, что кто-то сочтет мои труды бессмысленными, потому что ему покажется, что в некоторых из таких мест я, полагаясь на догадку, словно бы пытаюсь применять лекарство к какой-нибудь безнадежной болезни. Именно из страха перед этим обвинением я не буду публиковать все мои конъектуры (conjecturas), про которые я думал, что с их помощью можно исцелить некоторые из таких мест; однако из многих я опубликую лишь небольшое количество тех, про которые я говорю тебе, читатель, чтобы ты читал именно так под мою ответственность. Одна из них – та, благодаря которой я трем (как говорил Эсхин о некоторых демосфеновских) не словам, а чудищам⁷⁵⁸, то есть bret…osa, ∙os£tai, malda£gei, как мне кажется, вернул их истинную и совсем не чудовищную словесную природу. А каким образом я дошел до этой догадки, ты поймешь тогда, когда я буду разбирать эти слова⁷⁵⁹. А если эта моя конъектура и все прочие не угодят, то все равно никакого вреда от них не будет, ведь в тексте я всегда печатал в неприкосновенности чтение древних экземпляров, не позволяя себе изменить ни одной буквы; но только если я где опасался, что не в том месте поставленная запятая или отсутствие вопросительного знака помешает тебе понять, что имел в виду поэт, там я позволял себе некоторую свободу, но и ее логику я тебе в соответствующих местах поясню.

Вот более или менее все, что, я подумал, нужно сказать об издании этого поэта. А о схолиях к нему придет время сказать, когда я закончу эти наблюдения⁷⁶⁰.

Будь здоров.

Но стой, читатель! Прежде, чем я перейду к ним, есть еще две вещи, о которых, я вспомнил, надо тебя предупредить.

Во-первых, если ты когда-нибудь наткнешься на одно место у Галена, находящееся в первой книге комментариев к шестой книге ™pidhm…wn <«Эпидемий»> Гиппократа <17.1.879 Kühn>, где он цитирует некие стихи из трагедии PromhqeÝj desmèthj <«Прометей скованный»> (которая в нашем издании идет первой, как во всех древних копиях), то не трать времени и сил: никогда ты их не найдешь. Приводит же их Гален, говоря о значении слова pšmfix <«дуновение»>. Когда он, в частности, привел примеры из Софокла, он добавляет: A„scÚloj d ™n Promhqe‹ desmètV, EÙqe‹an ˜rpet¾n d kaˆ ptètista mn bore£daj ¼xeij prÕj pnoa‹sin. EÙlaboà brÒmon kataig…zonta, m» s' ¢narp£sV dusceimšrJ pšmfigi tršyaj ¥fnw <«И Эсхил в “Прометее скованном”: “Прямую, но ползучую, и (?несуществующее слово) ты придешь к дочерям Борея к ветрам. Опасайся обрушивающегося грома, чтобы он не унес тебя бурным дуновением, повернув неожиданно”»>. Эти слова, и попорченные и перепутанные, мне кажется, в любом случае можно поправить и сделать подходящими под стихотворный размер вот так:

Bore£daj ¼xeij prÕj pnoa‹sin, eÙlaboà

BrÒmon kataig…zonta, m» s' ¢narp£sV

DusceimšrJ pšmfigi tršyaj ¥fnw.

ты придешь к дочерям Борея к ветрам: опасайся

обрушивающегося грома, чтобы он не унес тебя

бурным дуновением, повернув неожиданно»>.

Но скажите мне, пожалуйста, что нам думать об этих строках? Что их пропустили переписчики во всех тех копиях, которые нам довелось видеть? Если в них во всех они пропущены, то я уж не знаю, можем ли мы надеяться, что в какой-нибудь копии они наконец найдутся. Ведь, чтобы не говорить о тех, которые случилось увидеть Веттори, я осмелюсь утверждать, что я сам видел не менее пятнадцати копий, часть в Венеции, часть во Флоренции, часть в Риме и еще часть в Неаполе. Правда, в большинстве из них были только первые три трагедии. Когда я из любопытства их пролистывал, ни в одной из них я ничего такого не видел.

А если мы скажем, что эти строки не из этой трагедии, то duo‹n q£teron <одно из двух>: либо испорчена копия Галена, и вместо названия одной трагедии написано название другой; либо сам Гален неправильно написал одно название вместо другого. Хочешь ли, свободно выскажу, что я думаю? Я бы думал, что ошибка эта порождена не невежеством переписчика (ведь, если он не был начитан, откуда он узнал, что у Эсхила есть трагедия под названием PromhqeÝj desmèthj <«Прометей скованный»>?), но что это mnhmonikÕn ¡m£rthma <ошибка памяти>⁷⁶¹ Галена, который отвлекся и думал о чем-то другом. А сколько у древних греческих и латинских писателей встречается таких mnhmonik¦ ¡mart»mata <ошибок памяти>, стоит ли здесь упоминать? Всем известно, что даже Цицерон не смог уберечься от них: и другие люди отмечали другие ошибки его памяти, и я сам недавно первым, как мне кажется, нашел у него одну оплошность, которую, однако, не стоит разбирать здесь. Но вот и недавно я, когда готовил к печати написанные по-гречески рассуждения платонического философа Максима Тирского, никогда прежде не издававшиеся, наткнулся у него на такую mnhmonikÕn ¡m£rthma <ошибку памяти>. Если хочешь узнать, что это была за ошибка, смотри примечания, которые я присоединил в конце того тома⁷⁶². А раз так, то и эту sf£lma припишем Галену.

Но из какой же тогда трагедии Эсхила мы будем думать, что взяты эти строки? Конечно, из PromhqeÚj <«Прометея»>, но PromhqeÝj luÒmenoj <«Прометея освобожденного»>. Ведь мы знаем, что у Эсхила было три трагедии с одинаковым названием, только с разными эпитетами: PromhqeÝj purfÒroj, PromhqeÝj desmèthj, PromhqeÝj luÒmenoj <«Прометей пламеносец», «Прометей скованный» и «Прометей освобожденный»>. Тем более достоин снисхождения Гален, ведь в таких похожих названиях очень легко запутаться.

А думать, что эти строки взяты из PromhqeÝj luÒmenoj <«Прометея освобожденного»>, меня заставляет место из Страбона. Я приведу его здесь полностью (ведь оно весьма достойно того, чтобы ты его прочел, хотя бы по тому поводу, что принадлежит Эсхилу), а потом объясню, на какие догадки я опираюсь. Так вот Страбон в четвертой книге tîn gewgrafoumšnwn <«Географии», 4.1.7>, упоминая ped…on liqîdej tÕ metaxÙ tÁj Massal…aj kaˆ tîn ™kbolîn toà `Rodanoà <«каменистую равнину между Массилией и устьем Родана»>, среди прочих свидетельств цитирует также Эсхила. В частности, он говорит: TÕ mšntoi dusapolÒghton A„scÚloj katamaqën À par' ¥llou labën, e„j màqon ™xetÒpise, fhsˆ goàn PromhqeÝj par' aÙtù, kaqhgoÚmenoj `Hrakle‹ tîn Ðdîn tîn ¢pÕ Kauk£sou prÕj t¦j `Esper…daj,
“Hxeij d LigÚwn ™j ¢t£rbhton stratÕn

”Enq' oÙ m£cVj, saf' oda, kaˆ qhrÕj perîn,

MšmyV: pšprwtai g¦r se kaˆ bšlh lipe‹n.

'Entaàq' ˜lšsqai d' oÜtin' ™k ga…aj l…qon

“Exeij: ™peˆ p©j cîroj ™stˆ malqakÒj.

'Idën d' ¢mhcanoànt£ s' Ð ZeÝj o„ktere‹,

Nefšlhn d' Øposcën n…fadi stroggÚlwn

Pštrwn⁷⁶³ ØpÒskion q»sei cqÒna

OŒj ™pe‹ta sumbalën dVèseij ∙ad…wj LigÝn stratÒn.
<«Однако этот труднообъяснимый факт Эсхил, то ли сам с ним столкнувшись, то ли от кого-то другого проведав о нем, вставил в сюжет трагедии: в частности, у него Прометей говорит, объясняя Гераклу, как идти от Кавказа к Гесперидам: “И придешь к бесстрашному войску лигурийцев, где, я ясно знаю, ты не будешь битвами (?), даже зверя (?) пересекая, недоволен; ибо суждено тебе и стрелы оставить. Там ни одного камня взять с земли ты не сможешь, потому что вся эта земля мягкая. Когда же Зевс увидит твою растерянность, он сжалится и, прислав тучу, накроет эту землю ливнем круглых камней: тогда ты, сразившись ими, легко побьешь лигурийское войско”»>.

Стихи же эти напечатаны в альдинском издании⁷⁶⁴ в большом беспорядке. Ведь будущее время mšmyV, которое должно стоять в начале третьего стиха, там стоит в конце второго, а также будущим временем ›xeij заканчивается четвертый стих, а должен начинаться пятый. И еще испорчены слова qhrÕj perîn <«зверя (?) пересекая»>: их можно замечательным образом исправить по некому экземпляру Генри Скримджера⁷⁶⁵, мужа, рожденного для правки добрых писателей (я надеюсь, он не заставит тебя долго ждать публикации чтений этого экземпляра), – исправить, написав qoàrÒj per ên <«хоть ты и неистов»>. Разбор же всего остального, что попорчено в следующих стихах, я оставлю на другой раз⁷⁶⁶, а сейчас я вкратце объясню, каким образом это место говорит в пользу моего предположения.

Говорят, что, по сюжету Эсхила, когда Геракл обходил весь мир и пришел к Кавказу, и увидел Прометея, прикованного к скале, а печень его клевал орел, то тогда Геракл сжалился над Прометеем, зарубил орла и освободил того из оков. Если мы это все принимаем за верное, то я не вижу, какие могут быть сомнения, что эти строки Эсхила, в которых, как говорит Страбон, Прометей указывает Гераклу дорогу от Кавказа к Гесперидам, взяты из трагедии, названной в честь расковывания Прометея и освобождения его от уз. Если же эти строки из PromhqeÝj luÒmenoj <«Прометея освобожденного»>, то скажите мне, пожалуйста, что же мешает нам считать, что и те, цитируемые Галеном, взяты из той же самой трагедии? И тогда мы должны полагать, что правильно⁷⁶⁷ в тексте Галена читать ™n Promhqe‹ <«в “Прометее”»>, но вместо desmètV <«cкованном»>, наоборот, luomšnJ <«oсвобожденном»>.

Однако кто-нибудь, быть может, скажет: «Хорошо, я уступаю тебе, пусть эти стихи, которые приводит Страбон, взяты из PromhqeÝj luÒmenoj <“Прометея освобожденного”>; но на основании чего ты заключаешь, что и те, которые цитирует Гален, тоже из этой трагедии?» Отвечаю: из того, конечно, что всякому читающему эти стихи ясно: это тоже слова кого-то kaqhgoumšnou tinˆ Ðdoà tinÒj <объясняющего кому-то, как куда-то идти>. А поскольку и в нашем «Прометее скованном» был длинный монолог Прометея, в котором он рассказывает Ио, по какой ей дороге идти, и в «Прометее освобожденном» тот же самый Прометей тоже многословно объяснял Гераклу, каким путем тот должен следовать; и таким образом это было общим у двух трагедий, что обе содержали описания разных мест; – то, я полагаю, совершенно не стоит удивляться, что Гален смог в них из-за этого запутаться.

Этими замечаниями, читатель, я хотел избавить тебя от всяких сомнений, которые могло у тебя вызвать это место из Галена. Если тебе показалось, что я говорил на эту тему более многословно, чем обычно, то считай, что это объяснение я обязан был ввести не paršrgwj <«между делом», как мимоходом сделанную заметку (p£rergon)>, поскольку я полагаю, что собственную (то есть моего издания) сторону мне нужно защищать со всей решительностью. И, если вдруг пришлось бы, я чуть не в драку готов полезть за достоверность моего издания, как за отеческие алтари. А каким же образом оно смогло бы сохранить свое достоинство или добиться чьего бы то ни было доверия в других вопросах, а не оказаться скорее под неизменным подозрением, если бы мы с самого порога обнаружили, что оно калечное и обрезанное? Но хватит об этом.

А что касается действующих лиц этой трагедии (ибо это второй пункт, о котором я хотел предупредить тебя), то вот что я хотел сказать. В двух из изданий этой книги трагедий списки действующих лиц первой трагедии состоят из девяти персонажей⁷⁶⁸, а еще в одном – из восьми⁷⁶⁹. Те две добавляют к напечатанным нами еще два имени, Земли и Геракла; а третье – только Геракла. Мы же сделали список состоящим только из семи персонажей, поскольку ни у Земли, ни у Геракла в самой трагедии реплик нет. И мне кажется, можно было бы сделать достаточно надежное предположение, что они попали из PromhqeÝj luÒmenoj <«Прометея освобожденного»>, потому что правдоподобно, чтобы он когда-то раньше имел обыкновение следовать в этом собрании трагедий за этой нашей трагедией, то есть за PromhqeÝj desmèthj <«Прометеем скованным»>.

Хотя я точно помню, что по крайней мере в одной древней копии, я видел, было написано Ñktë t¦ toà dr£matoj prÒswpa <«действующих лиц восемь»>, хотя имена там были только те, которые напечатаны нами. Так что совершенно очевидно (по крайней мере, по моему мнению), что подписавший эту цифру считал двумя отдельными персонажами Kr£toj kaˆ B…a <«Власть и Силу»>. Но эти два персонажа, конечно, действуют так, что они словно бы один персонаж, даже когда в реальности они вдвоем: поэтому и в начале трагедии, prolog…zousai <произнося пролог>, они говорят вместе (ведь там написано ¼komen <«мы пришли», Прометей 1>, а не ¼kw <«я пришла»>), и Гефест обращает речь к обоим персонажам сразу, когда говорит Kr£toj B…a te sfîin mn ™ntol¾ DiÕj ”Ecei tšloj d» <«Власть и Сила, вот вы и выполнили приказ Зевса», Прометей 12–3>, и так далее. Но и Гесиод тоже говорит об обеих сразу вот так:
Tîn oÙk œst' ¢p£neuqe DiÕj dÒmoj, oÙdš tij ›drh,

OÙd' ÐdÕj, Ópph m¾ ke…noij qeÕj ¹gemoneÚei,

'All' a„eˆ p¦r Zhnˆ baruktÚpJ ˜driÒwntai.
<«Нет у них дома, нет никакого жилища, где они обитали бы без Зевса, нет у них пути, по которому они шли бы не за богом, но всегда они обитают при тяжелогремящем Зевсе», Теогония 386–8>.

Также и Каллимах в гимне к Зевсу упоминает обеих вместе:

S» te B…h, tÒ te K£rtoj, Ö kaˆ pšlaj e†sao d…frou.

Хотя Каллимах здесь говорит не Kr£toj, а K£rtoj, с метатезой (per metathesin) буквы r, как karterÕj, kraterÒj <«более сильный»>.

Но я знаю, что Власть тоже обращается к Гефесту, и тогда Гефест обращается к ней в единственном числе <напр., Прометей 42>. Однако чтобы два человека или даже более (как в случае хора) обращались к нам от одного лица и чтобы мы в свою очередь обращались к ним так же, даже в повседневной речи не кажется чем-то непривычным.

Но что болтать? Одним ли персонажем следует считать Kr£toj kaˆ B…a, или двумя, число персонажей, которых поэт наделяет репликами в этой трагедии, твердо известно, и Земле и Гераклу среди них места совершенно нет.

Вот это я собирался тебе сказать, одергивая тебя на пороге: и я потому думал, что нужно упомянуть об этом, прежде чем перейти к моим наблюдениям, что, поскольку эти оговорки не имеют отношения к тексту поэта, если б о них зашла речь посреди примечаний, ты мог бы счесть бы такие отступления ¢prosdiÒnusa <«не про Диониса», т. е. «неуместными»>⁷⁷⁰.

Будь здоров еще раз.

OC. Atqui Prometheu te hoc tenere existimo,

Mederi posse rationem iracundiae.

PR. Si quidem quis tempestivam medicinam admovens,