Ален Рене Лесаж. Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

КНИГА ТРЕТЬЯ

одному сеговийскому купцу, проезжавшему через Ольмедо. Он только что отвез

на четырех мулах партию товара в Вальядолид и теперь возвращался

порожняком. Мы познакомились дорогой, и я так ему полюбился, что он просил

меня непременно остановиться у него в Сеговии. Я прогостил в его доме два

дня, а когда собрался ехать в Мадрид с погонщиком мулов, то этот купец

вручил мне письмо с просьбой передать его в собственные руки по указанному

адресу, но не сообщил, что письмо было рекомендательным.

Я не преминул отнести его сеньору Матео Мелендесу, торговцу сукном,

проживавшему у Пуэрта дель Соль, на углу Сундучной улицы. Как только он

вскрыл письмо и познакомился с его содержанием, то весьма учтиво обратился

ко мне:

вас рекомендует, что я считаю долгом предложить вам приют в своем доме.

Кроме того, он просит меня подыскать вам хорошее место, о чем я с

удовольствием позабочусь. Вполне уверен, что мне нетрудно будет найти для

вас подходящую должность.

Я с тем большим удовольствием принял предложение Мелендеса, что мои

финансы таяли на глазах. Но мне недолго пришлось быть ему в тягость. По

прошествии недели он сообщил, что рекомендовал меня одному знакомому

кавалеру, нуждавшемуся в камердинере, и что, по всей вероятности, это

место от меня не ускользнет. Действительно, в ту же минуту явился и сам

кавалер.

- Сеньор, - сказал ему Мелендес, указывая на меня, - вот молодой

человек, о котором я вам говорил. Он порядочный и нравственный малый.

Ручаюсь вам за него, как за самого себя.

Кавалер пристально взглянул на меня, сказал, что мое лицо ему нравится

и что он берет меня в услужение.

- Пусть идет за мной, - добавил он. - Я объясню ему, в чем будут

состоять его обязанности.

С этими словами он распростился с купцом и вывел меня на главную улицу

прямо против церкви св.Филиппа. Мы вошли в довольно красивый дом, одно из

крыльев которого он занимал, и поднялись по лестнице в пять-шесть

ступеней. Тут кавалер отпер две основательных двери, из которых первая

была снабжена маленьким решетчатым окошком, и провел меня в первую

горницу, а оттуда с другую, где стояла постель и прочая мебель,

производившая скорее впечатление опрятности, нежели богатства.

Если мой хозяин пристально всматривался в меня у Мелендеса, то теперь

пришла моя очередь разглядеть его повнимательнее. Это был уравновешенный и

серьезный человек лет пятидесяти с лишком. Он обладал, по-видимому,

добродушным характером, и я почувствовал к нему расположение. Расспросив о

моей родне и удовлетворившись полученными ответами, он сказал:

- По-видимому, Жиль Блас, ты весьма разумный малый, и я рад, что тебя

нанял. Ты, в свою очередь, тоже останешься доволен службой. Я буду давать

тебе шесть реалов в день на харчи и содержание, но можешь рассчитывать и

еще на кой-какие мелкие доходы. Хлопот у тебя будет немного, так как я не

веду дома хозяйства и столуюсь в городе. Утром почистишь мое платье, а

затем весь день будешь свободен. Приходи только по вечерам пораньше домой

и жди меня у дверей: вот все, что я от тебя требую.

Объяснив мне мои обязанности, он вынул из кармана шесть реалов и,

соблюдая договор, отдал их мне для почина. Затем мы оба вышли, и он сам

запер двери. Забрав с собой ключи, он сказал:

- Ты мне больше не нужен, друг мой. Ступай, куда тебе угодно, погуляй

по городу, но смотри, чтоб ты был на лестнице, когда я вечером вернусь

домой.

Сказав это, он удалился и предоставил мне распоряжаться собой по своему

"Честное слово, Жиль Блас, - сказал я самому себе, - лучшего господина

и сыскать трудно. Как? Ты нашел человека, который платит тебе шесть реалов

в день за то, чтоб чистить ему платье и прибирать поутру горницу, да еще

предоставляет тебе свободу гулять и развлекаться, как школьнику на

каникулах? Клянусь богом, нет должности приятнее этой! Не удивляюсь тому,

что мне так хотелось попасть в Мадрид; видимо, я предчувствовал счастье,

которое меня здесь ожидало".

Я провел весь день, шатаясь по улицам и развлекаясь осмотром предметов,

которые были для меня новы, что потребовало немалой беготни. Вечером,

поужинав в харчевне неподалеку от нашего дома, я поспешил туда, куда мне

было приказано. Мой господин пришел спустя три четверти часа после меня и,

по-видимому, остался доволен моей исправностью.

- Отлично, - сказал он, - это мне нравится; люблю слуг, знающих свои

обязанности.

С этими словами он отворил двери квартиры и запер их за нами, как

только мы туда вошли. В квартире было темно, а потому, достав кремень и

трут, он зажег свечу, после чего я помог ему раздеться. Когда он улегся в

постель, я засветил по его приказанию ночник, стоявший в камине, и, забрав

свечу, унес ее в переднюю, где помещалась небольшая кровать без полога, на

которой я и расположился.

На следующее утро он встал между девятью и десятью часами. Я вычистил

ему платье, а он отсчитал мне шесть реалов и отпустил меня до вечера. Сам

он тоже ушел, не забыв старательно запереть двери, после чего мы

расстались друг с другом на целый день.

Таков был наш обычный образ жизни, и я находил его весьма для себя

приятным. Забавнее всего было то, что я не знал, как зовут моего хозяина.

Даже Мелендес не мог мне этого сказать. Кавалер этот был ему известен

только как клиент, изредка заходивший в лавку и покупавший у него сукно.

Наши соседи тоже были не в состоянии удовлетворить мое любопытство; все

они уверяли, что не знают, кто он такой, хотя мой хозяин жил в этом

квартале уже два года. По их словам, он не ходил ни к кому по соседству, а

отсюда, те, кто привык к скороспелым заключениям, делали вывод, что от

такой личности нечего ждать добра. Некоторые шли еще дальше и подозревали

в нем португальского шпиона, а мне сочувственно советовали позаботиться о

своей безопасности. Это предостережение смутило меня и наводило на

размышления: действительно, оправдайся их подозрения, я сам рисковал

попасть в мадридскую тюрьму, которая представлялась мне не более приятной,

чем все прочие. Сознание моей причастности к делу не могло меня ободрить:

испытанные мною злоключения внушили мне страх перед правосудием. Я дважды

познал на собственном опыте, что если оно и не казнит невинных, то во

всяком случае плохо соблюдает по отношению к нам законы гостеприимства, и

что даже недолгое пребывание в ее теремах всегда бывает весьма неприятным.

Я переговорил с Мелендесом по поводу этого щекотливого обстоятельства,

но он не мог подать мне никакого совета. Если ему и не верилось, чтоб мой

господин оказался шпионом, то, с другой стороны, он не мог утверждать и

противного. А потому я решил понаблюдать за своим патроном и покинуть его,

как только удостоверюсь, что он действительно государственный преступник;

однако же мне казалось, что осторожность и приятная моя служба требуют,

чтоб я сначала твердо в этом убедился. Приняв такое решение, я стал

следить за его поступками и однажды вечером, помогая ему раздеться,

сказал, чтоб его испытать:

- Ах, сеньор, не знаю уж, как надо жить, чтоб уберечься от злых языков.

Свет чертовски зол! Возьмите хотя бы наших соседей: они хуже самого

дьявола. Гнуснейшие людишки, сударь! Вы и представить себе не можете, что

они о нас говорят.

- Вот как, Жиль Блас? - заметил он, - что же, друг мой, они могут про

нас говорить?

- Ах, сеньор, - отвечал я, - злословие всегда найдет себе пищу; оно не

пощадит даже добродетели. Наши соседи говорят, что мы опасные люди, что

суд должен обратить на нас внимание, словом, они почитают вас здесь за

шпиона португальского короля (*63).

Говоря это, я глядел на хозяина так же испытующе, как Александр на

своего врача (*64), и напрягал всю свою проницательность, чтоб угадать,

какое действие произвело на кавалера мое сообщение. Мне показалось, что он

вздрогнул, а это подтверждало предположения соседей; к тому же он

погрузился в раздумье, которое я тоже истолковал не в его пользу. Впрочем,

он скоро оправился от смущения и сказал мне довольно спокойно:

- Пусть соседи болтают, что хотят, это не должно нарушить наш покой. Не

стоит беспокоиться о пересудах, поскольку мы не подаем никакого повода для

того, чтоб о нас дурно думали.

С этими словами он улегся в постель, а я, ничего не добившись,

последовал его примеру.

На следующее утро, собираясь выйти из дому, мы услыхали сильный стук в

первую дверь, выходившую на лестницу; мой хозяин отпер вторую и, посмотрев

в решетчатое оконце, увидел хорошо одетого человека, который сказал ему:

- Сеньор кавальеро, я - альгвасил и пришел к вам от имени сеньора

коррехидора, который хочет с вами поговорить.

- Что ему от меня нужно? - спросил мой хозяин.

- Не знаю, сеньор, - возразил тот, - соблаговолите пожаловать к нему, и

дело быстро решится.

- Слуга покорный, - сказал мой хозяин, - он мне вовсе не нужен.

С этими словами он резко захлопнул внутреннюю дверь. Затем, походив

некоторое время взад и вперед по комнате с видом человека, которого

сообщение альгвасила заставило, по-видимому, сильно призадуматься, он

отдал мне мои шесть реалов и сказал:

- Можешь идти, друг мой, и провести день, где тебе угодно. Я еще побуду

здесь, но сегодня утром ты мне больше не нужен.

Эти слова навели меня на мысль, что он боится ареста и что страх

заставляет его оставаться дома. Я ушел и, чтоб проверить правильность

своих подозрений, спрятался в таком месте, откуда мог видеть его, если бы

он вышел. У меня хватило бы терпения просидеть там все утро, но он избавил

меня от этого труда. Час спустя я увидел его идущим по улице с такой

самоуверенностью, которая заставила меня сперва усомниться в своей

проницательности. Все же я не придал веры первому впечатлению и не

отступился от подозрений, так как был предубежден против своего хозяина. Я

подумал, что вся его выдержка могла быть показной, и у меня даже возникло

предположение, что он остался дома только для того, чтоб собрать все свое

золото и все драгоценности, и намеревается теперь обеспечить себе

безопасность поспешным бегством. Я не надеялся больше его увидать и

сомневался, стоит ли мне вечером дожидаться у дверей, настолько я был

уверен, что он в тот же день покинет город, чтоб спастись от угрожавшей

ему опасности. Тем не менее я отправился к нашему дому и был весьма

удивлен, когда хозяин мой вернулся в обычное время. Он лег спать, не

проявив ни малейшей тревоги, и так же спокойно встал на следующее утро.

В то время как он кончал свой туалет, неожиданно раздался стук в дверь.

Кавалер посмотрел сквозь решетчатое окно и, увидев альгвасила,

приходившего накануне, спросил, что ему угодно.

- Отворите, - отвечал тот, - к вам пожаловал сеньор коррехидор.

Кровь застыла у меня в жилах от одного упоминания об этом страшном

человеке. Я чертовски боялся всех этих господ с тех пор, как побывал в их

руках, и в этот момент предпочел бы находиться за сто миль от Мадрида. Что

касается моего патрона, то он испугался меньше меня и, отворив дверь,

встретил судью весьма почтительно.

- Вы видите, - сказал коррехидор, - что я пришел к вам почти без

провожатых, так как не хочу подымать шума. Несмотря на неблагоприятные

слухи, которые ходят о вас по городу, я все же считаю, что вы заслуживаете

предупредительного обхождения. Скажите мне ваше имя и что вы делаете в

Мадриде.

- Сеньор, - отвечал ему мой господин, - я родом из Новой Кастилии и

зовут меня дон Бернальдо де Кастиль Бласо. А что касается моих занятий, то

я гуляю, посещаю театральные представления и ежедневно развлекаюсь в

обществе нескольких лиц приятного обхождения.

- Вы, вероятно, получаете большие доходы? - спросил судья.

- Нет, - прервал его мой хозяин, - у меня нет ни ренты, ни земель, ни

домов.

- Это я вам сейчас покажу, - возразил дон Бернальдо.

При этом он приподнял шпалеры, отпер дверь, которую я раньше не

замечал, за ней другую, находившуюся позади, и, впустив судью в каморку,

где стоял большой баул, наполненный золотыми монетами, показал ему свои

сокровища.

- Сеньор, - сказал он затем, - вам известно, что испанцы не любят

работать; но какое бы отвращение они ни питали к труду, смею вас заверить,

что превосхожу их всех в этом отношении: во мне сидит такая лень, что я не

гожусь ни для какого занятия. Вздумай я выдавать свои пороки за

добродетели, я назвал бы свою лень философским равнодушием, я сказал бы,

что она является порождением духа, отвернувшегося от всего того, к чему

так жадно стремятся люди; но вместо этого я готов откровенно сознаться,

что ленив от природы и притом до такой степени, что если б мне пришлось

зарабатывать на жизнь, то, пожалуй, предпочел бы умереть с голоду. И вот,

чтоб вести образ жизни, соответствующий моим наклонностям, чтоб не

отягощать себя заботами о собственном добре и, главное, не возиться с

управляющим, я превратил в наличные все имения, доставшиеся мне по

нескольким крупным наследствам. Здесь, в бауле, хранится пятьдесят тысяч

дукатов. Это больше того, что мне нужно до конца моих дней, проживи я даже

сто лет, ибо я трачу в год менее тысячи дукатов, а мне пошел уже шестой

десяток. Будущее меня не страшит, так как я, слава богу, не подвержен ни

одной из тех трех слабостей, которые обычно разоряют людей. Я не питаю

пристрастия к роскошному столу, играю только для развлечения, а женщины

меня больше не прельщают. Таким образом, я не боюсь превратиться на склоне

жизни в одного из тех сладострастных старичков, которым кокетки продают

свои милости на вес золота.

- Вы, действительно, счастливец, - сказал ему тогда коррехидор. -

Совершенно неуместно подозревать вас в шпионстве: это не вяжется с

человеком такого склада, как вы. Продолжайте, дон Бернальдо, жить так, как

жили до сих пор. Я не только не стану тревожить ваше спокойное житье, но,

напротив, буду всячески его ограждать. Подарите мне вашу дружбу и примите

взамен мою.

- Ах, сеньор! - воскликнул мой господин, тронутый этими любезными

речами, - с радостью и почтением принимаю драгоценное предложение, которое

вы мне делаете. Даря меня своей дружбой, вы умножаете мои богатства и

довершаете мое благополучие.

После этой беседы, которую я с альгвасилом слушал у дверей каморки,

коррехидор простился с доном Бернальдо, не находившим слов, чтоб выразить

ему свою признательность. Желая, в свою очередь, пособить хозяину в

радушном приеме гостей, я рассыпался в учтивостях перед альгвасилом и

отвесил ему тысячу глубоких поклонов, хотя в душе чувствовал к нему

презрение и отвращение, которые всякий порядочный человек естественно

питает к полицейскому.

поспешил вернуться назад, чтоб запереть свой денежный сундук и двери, за

которыми он хранился; затем мы оба вышли из дому, весьма довольные: он

тем, что приобрел могущественного друга, а я тем, что мне обеспечены

ежедневно мои шесть реалов. Желание поведать это приключение Мелендесу

побудило меня направиться к нему, и я уже подходил к его дому, как вдруг

увидал атамана Роландо. Неожиданная встреча повергла меня в крайнее

изумление, и я невольно затрепетал при виде этого человека. Он тоже узнал

меня, подошел ко мне с внушительным видом и, продолжая сохранять тон

превосходства, приказал следовать за собой. Я повиновался, дрожа от

страха.

"Увы! - воскликнул я про себя, - он, наверное, потребует, чтоб я вернул

тоже имеется подземелье. Ах ты черт! Знай я это наверняка, я показал бы

ему, что у меня нет подагры в ногах".

С этими мыслями шел я позади атамана Роландо, внимательно следя за ним,

чтоб улепетнуть во все лопатки, если место, где он остановится, покажется

мне подозрительным.

Но Роландо вскоре рассеял мои опасения. Он завернул в одну из лучших

харчевен, куда я последовал за ним. Там он потребовал бутылку хорошего

вина и приказал трактирщику приготовить для нас обед. Тем временем мы

перешли в другую горницу, и когда остались наедине, то атаман обратился ко

мне со следующими словами:

- Ты, вероятно, удивлен, Жиль Блас, встретив здесь своего прежнего

атамана, но ты изумишься еще больше, когда узнаешь то, что я собираюсь

тебе рассказать. В тот день, когда я оставил тебя в подземелье и

отправился со своими молодцами в Мансилью продавать там мулов и лошадей,

захваченных накануне, нам повстречался сын леонского коррехидора, который

ехал в карете в сопровождении четырех хорошо вооруженных всадников. Двоих

из них мы уложили на месте, а прочие ускакали. Тогда кучер, боясь за жизнь

своего господина, крикнул умоляющим голосом: "Милосердные сеньоры,

заклинаю вас именем бога; не убивайте единственного сына леонского

коррехидора!" Но эти слова нисколько не смягчили моих всадников, а,

напротив, довели их почти что до бешенства. "Господа, - сказал один из

них, - неужели мы выпустим живьем сына величайшего врага нашей братии?

Сколько из наших товарищей по ремеслу погибло по приказу его отца!

Отомстим же за них, принесем молодчика в жертву их теням, которые в данный

момент как бы умоляют нас об этом". Остальные всадники одобрили это

предложение, и мой податаманье уже собирался выступить в качестве главного

жреца при жертвоприношении, когда я удержал его за руку. "Остановитесь! -

сказал я ему, - к чему без нужды проливать кровь? Удовольствуемся

кошельком этого молодого человека. Поскольку он не сопротивляется, было бы

варварством его убивать. К тому же он не ответствен за поступки отца, а

отец его только исполняет долг, когда приговаривает нас к смерти, как мы

исполняем свой, грабя проезжих". Словом, я вступился за сына коррехидора,

и мое заступничество не оказалось безрезультатным. Мы только отняли все

находившиеся при нем деньги и, прихватив лошадей убитых нами всадников,

продали этих животных в Мансилье вместе с теми, которых туда вели. Затем

мы отправились обратно к подземелью, куда прибыли на следующий день за

несколько минут до рассвета. Трап оказался открыт, и это нас весьма

удивило, но наше изумление еще возросло, когда, войдя в кухню, мы увидали

связанную Леонарду. Она в двух словах объяснила нам все, что произошло.

Вспомнив о твоих коликах, мы расхохотались и все дивились тому, как тебе

удалась нас провести; никто не думал, что ты в состоянии сыграть с нами

такую штуку, и мы простили тебя ради твоей изобретательности. Как только

развязали стряпуху, я приказал ей изготовить нам завтрак. Тем временем мы

отправились в конюшню, чтоб позаботиться о лошадях, и застали при смерти

старого негра, пролежавшего без помощи в течение суток. Нам хотелось

помочь ему, но он уже потерял сознание и был так плох, что, при всем

добром желании, пришлось оставить этого несчастного витающим между жизнью

и смертью. Это не помешало нам сесть за стол и плотно позавтракать, после

чего мы разбрелись по своим помещениям, где отдыхали весь день.

Проснувшись, мы узнали от Леонарды, что Доминго скончался. Мы отнесли его

в погреб, который, как ты помнишь, служил тебе спальней, и устроили ему

там такие похороны, как если б он имел честь быть нашим товарищем.

Пять-шесть дней спустя выехали мы поутру на промысел и повстречали у

опушки леса три команды стражников Священного братства, которые,

по-видимому, поджидали нас там с намерением атаковать. Сперва мы заметили

только одну команду. Отнесясь к ней с презрением, мы напали на нее, хотя

своею численностью она превышала наш отряд; но в разгар побоища две другие

команды, которым удалось притаиться, неожиданно нагрянули на нас, так что

вся наша доблесть оказалась тщетной. Пришлось уступить ввиду превосходства

сил неприятеля. Податаманье и двое из наших всадников погибли в этой

схватке. Меня же с двумя товарищами окружили и так прижали, что стражникам

удалось захватить нас в плен. Пока две команды сопровождали нас в Леон,

третья отправилась разорять наше убежище, которое было открыто вот при

каких обстоятельствах. Какой-то лусенский крестьянин, возвращаясь лесом

домой, случайно заметил трап нашего подземелья, который ты оставил

открытым. Это было в тот самый день, когда ты удрал оттуда с сеньорой. Он

сразу заподозрил, что это наше жилище, но побоялся туда войти. Поэтому он

ограничился обследованием окрестностей и, чтоб вернее разыскать место,

слегка надрезал ножом кору нескольких соседних деревьев, а затем стал

помечать через известные промежутки другие стволы, пока не вышел из лесу.

После этого он отправился в Леон, чтоб доложить о своем открытии

коррехидору, который тем более ему обрадовался, что наш отряд незадолго до

того обобрал его сына. Он приказал собрать три команды, чтоб нас

задержать, а крестьянин пошел с ними в качестве проводника. Мой въезд в

город Леон был зрелищем, привлекшим всех его обитателей. Будь я даже

португальским генералом, захваченным в плен на поле брани, то и тогда

народ не сбегался бы с таким рвением, чтоб на меня посмотреть. "Вот он! -

кричала толпа. - Вот он, знаменитый атаман, гроза нашего края! Он

заслуживает клещей! Пусть разорвут его на части вместе с его пособниками!"

Нас отвели к коррехидору, который принялся меня честить. "Ага, негодяй, -

сказал он мне, - небу надоели, наконец, твои преступления, и оно отдало

тебя в руки правосудия". - "Сеньор, - отвечал я ему, - если на мне и много

грехов, то все же нет среди них смерти вашего единственного сына: я спас

ему жизнь, и вы обязаны мне за то некоторой благодарностью". - "Ах,

злодей! - воскликнул он. - Да разве к таким людям, как ты, питают

благодарность? Но если б я даже захотел тебя спасти, то долг службы не

позволяет мне этого сделать". Покончив на этом разговор, он приказал

отправить нас в тюрьму, где моим товарищам не пришлось долго томиться. Они

вышли оттуда через три дня, для того чтоб исполнить трагическую роль на

торговой площади. Что касается меня, то я просидел в тюрьме целых три

недели. Мне казалось, что мою казнь откладывают для того, чтоб сделать ее

как можно ужаснее, и я уже готовился к какому-нибудь особенному роду

смерти, когда коррехидор приказал позвать меня к себе и сказал: "Выслушай

свой приговор: ты свободен. Без тебя моего единственного сына убили бы на

большой дороге. Как отец я хотел отблагодарить за эту услугу, но как судья

я не мог оправдать тебя, а потому письменно ходатайствовал о тебе перед

двором: я просил о твоем помиловании, и просьбу мою уважили. Ступай же,

куда тебе будет угодно. Но послушай меня, - добавил он, - воспользуйся

этим счастливым случаем. Одумайся и брось разбой раз навсегда". Эти слова

подействовали на меня, и я отправился в Мадрид с твердым намерением

покончить с прошлым и вести в этом городе спокойный образ жизни. Я не

застал в живых ни отца, ни матери, а наследством моим управлял один

старичок-родственник, который отчитался передо мной так, как это делают

все опекуны: коротко говоря, мне досталось всего-навсего три тысячи

дукатов, что не составляло, быть может, и четвертой части моего состояния.

Но что тут поделаешь? Я ничего не выгадаю, если затею с ним тяжбу. Чтоб не

пребывать в праздности, я купил должность альгвасила, которую отправляю

так, точно всю жизнь ничем другим не занимался. Мои теперешние сотоварищи,

вероятно, воспротивились бы из приличия принятию меня на службу, если б

проведали о моем прошлом. Но, к счастью, оно им не известно или они делают

вид, что его не знают, а это в сущности одно и то же. В этой почтенной

корпорации всякий заинтересован в том, чтоб скрыть свои дела и поступки,

и, слава богу, никто не смеет попрекнуть другого, ибо самый лучший достоин

повешения. "Но теперь, друг мой, - продолжал Роландо, - мне хочется

открыть тебе свою душу. Занятие, которое я избрал, мне не по вкусу; оно

требует слишком большой щепетильности и таинственности: все дело состоит в

том, чтоб обманывать ловче да незаметнее. Ах, как я жалею о своем прежнем

ремесле! Моя новая профессия, правда, безопасна, но старая много приятнее

и, к тому же, я люблю свободу. Меня так и подмывает отделаться от своей

должности и в один прекрасный день дернуть в горы, которые находятся у

истоков Тахо. Я знаю, что в этом месте есть убежище, где скрывается

огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев (*65), а это само

за себя говорит. Если ты согласен меня сопровождать, то мы пополним с

тобой ряды этих славных героев. Я буду в этой шайке податаманьем, а чтоб

тебе оказали хороший прием, подтвержу, что ты десятки раз бился бок о бок

со мной. Я превознесу твою храбрость до небес и наговорю о тебе столько

хорошего, сколько иной генерал не скажет об офицере, которого хочет

повысить в чине. Но я, конечно, поостерегусь упоминать о твоей проделке:

это может навлечь на тебя подозрение, и лучше о ней умолчать. Ну, что же,

- добавил он, - хочешь мне сопутствовать? Я жду твоего ответа".

- У каждого человека - свои склонности, - отвечал я атаману Роландо, -

вы рождены для смелых подвигов, а я для покойной и тихой жизни.

- Понимаю, - прервал он меня, - похищенная сеньора все еще владеет

вашим сердцем, и вы, без сомнения, наслаждаетесь с нею той покойной

жизнью, которую вы только что восхваляли. Сознайтесь, сеньор Жиль Блас,

что вы обставили для вашей красавицы квартирку и проедаете вместе с ней

пистоли, украденные в подземелье.

Я стал разуверять атамана и, чтоб вывести его из заблуждения, обещал

рассказать за обедом все приключения этой сеньоры, что я и исполнил,

сообщив ему заодно и все происшествия, случившиеся со мной после того, как

я покинул шайку. К концу обеда Роландо снова завел речь о каталонцах. Он

даже сознался мне, что твердо решил к ним присоединиться, и сделал новую

попытку меня уговорить. Но, видя, что я твердо стою на своем, он внезапно

переменил тон и обращение и, поглядев на меня свысока, строго сказал:

- Если у тебя такая низкая душонка, что ты предпочитаешь рабскую

должность чести вступить в дружину храбрых людей, то и оставайся при своих

подлых наклонностях. Но слушай, как следует, то, что я тебе скажу, и пусть

это крепко засядет у тебя в памяти! Забудь, что ты меня сегодня встретил,

и ни с кем никогда не говори обо мне. Если только до меня дойдет, что ты

где-либо упомянул мое имя... то ты меня знаешь: мне незачем

распространяться на эту тему.

Сделав мне это предупреждение, он позвал трактирщика и расплатился.

Затем мы оба встали из-за стола и вышли на улицу.