Аръергард. Ру

Секретное оружие работало.

Жаркое лето 1984 года. Мне оставалось около месяца до конца моей афганской эпопеи, когда я попал под кратковременное начало легендарного в узких переводческих кругах генерал-лейтенанта Ш., тогда - советника начальника Генерального Штаба афганской армии. Генерал Ш. был человеком, еще сталинско-фронтовой закваски и ходили слухи, что он не раз бросался фразами «Расстреляю!!!», впрочем, справедливости ради заметим, без соответствующего завершения заявленного. Еще генерал Ш. был знаменит своим скотским отношением к переводчикам, которых он считал чем-то средним между лакеями и банными массажистами, достойными соответствующих задач и отношения. Одна из его наиболее часто повторяемых шуток была «у вас в институте этому учат?», произносимая в разгар каких-нибудь танковых стрельб или показательных занятий по строевой подготовке.

Летом генерал Ш. решил проехаться с инспекцией по отдаленным гарнизонам афганской армии в приграничных с Пакистаном провинциях. Была выделена пара вертолетов. В свиту к Ш. набралось несколько полковников-афганцев, а для усиления гражданской составляющей делегации и придания ей некоторой культурно-просветительской функции в нее был так же включен тогдашний Министр по Делам Племен и Народностей известный поэт Сулейман Лайек. Поездка проходила по плану, завершаясь, всякий вечер в новом месте, в каком-нибудь отдаленном афганском «мухосранске». В тот день делегация долго уламывала какого-то пуштунского деревенского «князька» недалеко от Хоста заключить договор с правительством о том, чтобы местные «малиши» - плохо одетая и вечно голодная на подачки банда ополченцев - не пропускала через свои земли «духов». «Князек» (с именем, как звук перерезаемого горла - Гилот) упорно сопротивлялся, зная, что на завтра вертолеты с делегацией улетят, а на после завтра придут те самые «духи», которых он обязался, не пропускать и станут задавать неприятные вопросы. Соглашение, разумеется, было, все же заключено, заедено ритуальным бараном, и толстозадые полковники уже бились об заклад на то, как скоро оно будет нарушено.

В разгар празднования, когда правительственная часть делегации уже основательно расслабилась (умение пить всегда считалось у советских советников непременным показателем готовности подсоветного к продвижению по службе - приходилось соответствовать) на поэта Сулеймана Лайека внезапно накатило творческое вдохновение. Сжимая жирными от риса пальцами мятый лист бумаги, он резво поднялся над засиженным мухами ковром с тарелками. Стол затих, кроме угла, где сидела незнакомая с великим поэтом местная деревенская политическая элита. Сулейман Лайек выдержал длительную артистическую паузу, а я судорожно пытался прожевать кусок жесткой, как резина баранины, зная, что сейчас будет работа. Наконец, местные «олигархи» угомонились под строгими взглядами кабульских полковников. Лайек вздернул к потолку потертой палатки троцкистскую бородку и с характерными для персидской поэзии подвываниями прочел первую строку. Я окаменел - это были стихи!

Кто знает правила персидского стихосложения поймет, что перевод стихов требует совершенно особенной подготовки, ибо особенным талантов стихотворца считалось умение изобразить простейшие жизненные ситуации в невообразимо сложной словесной форме, с употреблением совершенно невероятных синонимических комбинаций, с тем, чтобы эта ситуация стала поучительной притчей с глубочайшим, доступным только отличникам смыслом. Первая строка была произнесена, и все взоры обратились ко мне: ожидался перевод для уважаемого русского «джанраль-саиба». Я не разобрал ни слова. Все смотрели на меня, и пауза становилась слегка тягостной. Я величественно сделал знак поэту: «Продолжайте!», как бы давая ему понять, что стихи не переводят построчно, и желательно бы «весь список», чтобы было, что переводить. Сулейман Лайек слегка пожал плечом и снова обратил взор к засаленной бумажке. Я пытался прокрутить в голове только что прозвучавшую фразу, чтобы выудить из нее хоть что-то, за что можно было бы зацепиться. Ничего не было! Пошла вторая строка! Бинго! Зажатые где-то между изощренными синонимами вдруг проскочили «крестьянин» и «земля», которым я обрадовался как старым добрым знакомым. Уже была на исходе третья строка, и голос классика подогрел сам себя легким взвывом под конец многостопного персидского ямба, когда я понял, что пришел мой судный час. Когда четвертая строка закончится, фронтовой генерал Ш. расстреляет меня за профнепригодность! Голова работала, как на экзамене, только быстрее в десятки раз, ибо времени на бэканье и «воду» просто не было. Как молния в небе проскочило в бессмертных строках слово «солнце», и четвертая строка внезапно украсилась легко различимым и от того непривычно родным словом «Афганистан».

Все! Время вышло! На этот раз Сулейман Лайек решительно опустил бумажку и обратил на меня свой классический взор. Застолье внезапно сконцентрировалось на мне одном. Афганские полковники тоже мало, что поняли, но сидели, всем своим видом давая понять, что лишь ожидают перевода, что бы покрыть вирши аплодисментами только вместе с уважаемым генералом.

Я встал. В общем-то, это было необязательно, но давало мне еще доли секунды на размышление. Когда я окончательно разогнул колени, решение было почти готово. Еще доли секунды подарил мне мой долгий взгляд на поэта, в который я вложил столько почтения и гордости за то, что именно мне пришлось присутствовать при рождении вечного, что Сулейман Лайек даже счел нужным ободряюще кивнуть мне, мол, не робей, все когда-то начинают с малого! Я открыл рот, набрал воздуху и произнес:

Вот крестьянин идет по земле по своей!

(Что там было во второй строке, черт побери?! Ага! Кажется, «пахать», а что, почему бы и нет, где еще пахать, как не на земле? Должно пройти!)

Целый день будет плуг эту землю пахать!

(Вообще-то, не в рифму, но хрен с ней, с рифмой, я им не классик, а даю подстрочник-синхрон, понимать должны! Так, что там было дальше, перед самым подвывом, если не изменяет память, что-то про солнце! Да, кажется, оно... Ну, ладно, солнце, так солнце, нет крепостей, которые не взяли бы...)

Раньше солнца вставать землепашец привык, (Куда же там впендюрить «Афганистан»? Надо бы что-нибудь супер­патриотическое, нам - классикам - нельзя иначе, тем более перед почтенной публикой в глубинке, людьми от сохи... или от «Калашникова», уж кто на что учился... Кстати, ждут!)

Это - Афганистан, тут иначе нельзя!

(Коряво, но для пунктирной импровизации неплохо! Нехорошо, конечно, с ударением в «Афганистане», но для деревни сойдет и так.)

Услышав ключевое слово «Афганистан», полковники разразились пьяными аплодисментами, а генерал Ш. политически корректно одобрительно кивнул головой! Поэт удовлетворенно воздел к глазам мятую бумажку со стихами, а из дальнего угла сквозь дремучие бело-рыжие бороды сверкали непонимающими глазами звероподобные «олигархи». Меня понесло!

Сулейман Лайек читал строфу за строфой, а я выпекал стихи, как пончики, по ключевым словам, которые удавалось иногда выудить из бурного потока персидского красноречия. Когда же это не удавалось, я с необыкновенной наглостью нес полнейшую отсебятину, стараясь только, что бы она ни звучала подозрительно гладко. Мы с поэтом творили совершенно параллельно и - в немалой степени независимо друг от друга - наши шедевры. Прерываемые лишь громовыми овациями, мы с ним продекламировали довольно длинную поэму из строф, эдак, двадцати. Моя поэма в конечном итоге выглядела не так уж плохо, даже и рядом с творением классика. Я считал, что у меня есть законный повод для гордости, когда я вспомнил, что все лавры, включая их русскоязычный эквивалент, должны были по закону жанра отойти моему афганскому со-классику. Утерев пот со лба, я присел под скептическим взглядом генерала. Мне в какой-то момент показалось, что он раскусил мой трюк, и день все же завершится ритуальным расстрелом. Я протянул руку и ухватил огромный кус баранины, чтобы хотя бы набить перед смертью желудок. Все вокруг кивали головами и громко обсуждали гениальное произведение, и Сулейман Лайек, привычно греясь в лучах славы, тоже потянулся за добавкой риса.

Я набрал в рот риса, чтобы иметь беззаконный повод передохнуть от перевода, когда генерал наклонился ко мне, дохнул на меня генеральским «факелом» и, прищурив глаз, произнес:

-Я знаю, из вашего... - он слегка задержался прежде, чем выговорил это глубоко презираемое слово, - института... кто только не вышел, даже послы были! А скажи мне, был ли у вас хоть один порядочный поэт?
Александр Дмитриевич Алексин В-80:

???
В Военный институт иностранных языков я поступил в 1975 году. В сентябре 1977 года нашу группу "персов" отправили на стажировку в Афганистан, где мы и встретили так называемую "Саурскую революцию" 27 апреля 1978 года, а в конце августа того же года вернулись в Союз.

Через полгода, к весне 1979 года, из-за обострения гражданской войны в Афганистане и, соответственно, увеличения количества наших военных советников, потребовалось дополнительное количество и переводчиков. Поэтому нашу группу (9 человек) срочно опять откомандировали в Афганистан – 24 марта 1979 года.

До мая я служил в летно-техническом училище в Кабуле (одновременно мы дежурили в Штабе ВВС и ПВО на кабульском аэродроме). После этого служил в штабе 3-го Армейского Корпуса афганской армии в г. Гардезе (это километрах в 160 к юго-востоку от Кабула – недалеко от границы с Пакистаном).

В то время в этих районах практически ежедневно (вернее, еженощно) шли бои с "духами", поэтому служба проходила в режиме смены отражения ночных атак, пары часов сна под утро, боевой подготовки афганских войск и дежурств.

Моя жена (мы поженились ровно за месяц до отправки в Афган) дала мне в дорогу ярко-желтую, практически люминесцентную сумку из очень прочного материала, и я ее во время ночных боев использовал в качестве шикарной тары для переноски гранат для РПГ-7 (я по боевому расписанию был вторым номером, а первым – наш выпускник - нынешний депутат Госдумы Макс Коробов). За это регулярно бывал руган начальством – демаскировка! А если еще учесть, что мы на пару принципиально не надевали по ночам форму, а носились с голым торсом, в джинсовых шортах (ну, просто джинсы обрезанные) и в черных беретах а-ля Че Гевара, то воины еще те!

Вечером 16 июля 1979 года в штаб корпуса поступило донесение о том, что полк, дислоцированный в селении Зурмат (примерно на полпути от Гардеза до Газни, то есть километрах в 35-40 от нас) оказался окруженным крупными силами противника и несет большие потери. На следующий день командир афганского корпуса, его советник полковник Шипилов, советник начальника артиллерии и я вылетели на вертолете Ми-24 в Зурмат для оценки обстановки и принятия решения о необходимых мерах. На подлете к Зурмату решили сделать облет, чтобы сверху увидеть, что происходит в действительности – не секрет, что донесения "с мест" зачастую бывают паникерскими. "Духов" оказалось, действительно, несколько сотен – это только замеченных нами. Мы пролетели менее половины периметра обороны полка и были сбиты огнем ДШК – пули, как выяснили потом, разбили автомат перекоса винта. Ми-24 – штука тяжелая, поэтому в режиме авторотации он не садится, как какой-нибудь Ми-8, а практически падает. Вот мы и шлепнулись посреди "духов" со 150 метров так, что при ударе о землю штурман погиб, а дверь заклинило – если помните, в 24-ке она не отодвигается в сторону, а представляет собой две половинки – верхнюю и нижнюю (она же трап). Вертолет по иллюминаторы бронирован, кроме двери (ее иначе не поднимешь). Ошалевший комкор бросился к заклинившемуся выходу, то есть в незащищенное от пуль место. Шипилов заорал мне: "Сашка, убери этого идиота, убьют ведь!" Комкор весил раза в полтора больше моих 70 кг, но как-то оторвать его от бесполезной ручки на двери мне удалось, даже более того, повалить на пол. В это время по нам стали стрелять и со стороны моего (левого) борта, и с противоположной. Расстояние до душманов было, наверное, метров 70-80, - мы упали возле кишлака, из-за дувалов которого по нам вели огонь; одновременно, под его прикрытием, "духи" перепрыгивали через дувалы, чтобы подобраться к непростреливаемой нами зоне – со стороны хвоста – похоже, живыми взять хотели, да в этом им еще помогало поле низкорослой (чуть больше полуметра) ржи, на котором мы оказались. Первую пулю я схватил, когда, подмяв под себя комкора, открыл огонь из автомата по перепрыгивавшим через дувал "духам". Обидно было, что стрелявшего я видел, но быстро перенести на него огонь не мог – главнее было снять перепрыгивавших. Повезло остаться в живых благодаря банальной близорукости – известно, что изучающие восточные языки с точками-черточками в написании, быстро теряют зрение, вот и у меня правый глаз стал видеть хуже левого, поэтому я и приноровился стрелять не с правой, а с левой руки, чтоб целиться нормальным глазом, правда, пришлось несколько часов протачивать на компенсаторе добытым по знакомству надфилем новую канавку для того, чтобы отдача шла в нужную руку.

А суть проста – чтобы попасть в сердце противника, то есть убить его наверняка, отсчитайте вниз от его прицеливающегося глаза два вершка, ну, для простоты, два расстояния между большим и указательным пальцами растопыренной ладони - туда и бейте. А я-то развернут другим боком – вот и попадают мне не в левую, а в правую половину груди.

Пока немного очухался (впечатление такое, как будто кто-то монтировкой по спине со всего размаху жахнул, так что ни вдохнуть – ни выдохнуть), в это время подо мной завозился комкор – ему на лицо моя кровь попала. Значит, опять уминать его надо, поскольку Шипилов орет, что главная задача для нас – афганца спасти. Умял, поднялся, стал опять стрелять. До сих пор перед глазами стоит изумленное лицо стрелявшего перед этим в меня – почему жив?! Снял я его только с третьей очереди – все время отвлекался на то, чтобы не допустить ползущих по полю "духов" зайти нам в хвост.

А минут через 15-20 (точно не помню - отсчет времени вели только по расходованию боекомплекта), спасибо тому же Максу Коробову – благодаря его умению наладить взаимоотношения со службой артвооружения у меня на поясе было 4 полных подсумка с магазинами для автомата, да еще изначально строенный магазин (три магазина, обмотанные вместе изолентой), то есть 12 дополнительных магазинов, которые у меня (по ощущениям, вообще-то, из-за боли – как будто из меня) по мере расходования боеприпасов выдирали, я получил вторую плюху – при этом, почти в то же самое место. "Духи" вопили уже возле вертолета. Шипилов каким-то потухшим голосом, достав из кобуры пистолет сказал, стараясь не глядеть в мою сторону – я уже к тому времени валялся мешком: "Саш, я не смогу. У тебя гранаты есть?" Гранат нам не было положено, но какой же переводчик не добудет запретный плод?! В нагрудных карманах вместо положенных индивидуальных медицинских пакетов у меня, естественно, лежали две Ф-ки с запалами в целлофановой обертке. Я показал глазами на местонахождение гранат – после этого Шипилов вынужден был отвлечься, чтобы отстреливаться, затем он крикнул мне: "Вяжи, а по команде взрывай!" "Вязать" значило прикрепить гранаты к бензобаку внутри вертолета – не живыми же сдаваться! Благо всякой проволочной арматуры хватало.

Пока я, по мере сил, прикреплял гранаты к баку, рядом с нашим вертолетом раздались несколько взрывов НУРСов – мимо случайно пролетал афганский Ми-8, его пилот заметил, что мы отстреливаемся, ударил по "духам", подождал, пока его второй пилот ударами приклада по заклинившему замку заставит дверь открыться, и взял на борт всю нашу команду, включая и меня. Когда выскакивали из вертолета, я намертво вцепился в ремень своего автомата – в свое время батя мой, воевавший в Отечественную командиром батареи 45-мм пушечек, кидаемых на самые опасные направления, сказал мне, что самое страшное для бойца – потерять свое личное оружие. Автомат встал наперекосяк в дверном проеме – меня дергали до тех пор, пока не догадались ударить снизу по натянутому ремню – приклад освободился, и меня можно было бегом доставить к Ми-8, при этом, все это – под постоянным обстрелом.

Что впечаталось в память – низкая золотистая рожь, чуть выше колена, а я с запрокинутой назад головой вижу падающие ровными колоннами стебли ржи, срезанные пулями, и понимаю, что бьют по ногам, чтоб всех нас взять тепленькими. Не знаю, как только Бог уберег!

Вертолет доставил нас в Гардез, и только там Шипилов ответил мне на вопрос, что он имел в виду, говоря: "Саш, я не смогу". Он, чтобы не попасть в плен, стреляться хотел, а меня, беспомощного, застрелить не смог бы.

Пока летели, связались с землей, в Гардезе срочно дозаправились, приняли на борт примчавшегося доктора Юру (ему спасибо за жизнь – это он сказал, что если везти на автомобиле, то и четверти расстояния живым не довезут), гонявшего нас за то, что мы вместо бинтов норовили запихнуть себе в карманы лишние гранаты, и доставили меня в наш госпиталь в Кабуле.

Пока летели, я вспомнил старинное афганское правило, что раненный в спину – не воин, это – позор – ты повернулся спиной к врагу. А болела-то у меня спина (выходные отверстия всегда больше входных), и именно туда доктор Юра впендюрил мне целых шесть индпакетов, чтоб кровь остановить. Какое же счастье было услышать от него в ответ на мой вопрос: "Я что, в спину ранен?" ответ – "Да ты что, в грудь, при этом дважды".

Ну, потом были долгие дни в кабульском центральном госпитале, где через две недели ко мне в палату зашел летчик-афганец с обожженным лицом – (это оказался пилот спасшего нас вертолета), а второй пилот, сбивший замки на двери нашего вертолета, тем самым освободивший нас, погиб через неделю после того случая оттого, что их экипаж пытался спасти загнанных на какой-то пригорок – ну, это по афганским меркам – бойцов, а в них попал снаряд, который просто разметал их. Пилоты выпрыгнули из горящего вертолета, командиру повезло – он зацепился бедром за скобу бокового иллюминатора, разорвал себе мышцы бедра и упал, а второй пилот встал на ноги, и тут через него прошли сошедшие с подвесок НУРСы, опалив командиру лицо.

Потом, после того как стал транспортабельным, перевезли меня с Москву в госпиталь им. Бурденко, после этого дали мне отпуск по болезни (затем не знали просто, что со мной делать – вся группа моя в Афгане, учить одного человека, вроде как не положено, ну, пристроили меня к кафедре ближневосточных языков, чтоб, мол, обретался там до приезда однокашников – месяца три всего оставалось).

А тут 27 декабря 1979-го – ввод войск в Афган. Ребятам со старших курсов срочно присваивают офицерские звания и отправляют туда, а я, что, забыт, никому не нужен?! Через начальника политотдела Института Рыбникова (спасибо ему, и царствие небесное!) дохожу аж (страшно подумать) до начальника ГУКа Шкадова – получаю высочайшую бумагу о разрешении (при условии прохождения медкомиссии) отправить меня, куда мне надо (шутка, конечно).

Медкомиссию прохожу (бумага из ГУКа очень помогла – видите, мол, все решено, осталось только формальность), получаю направление в "10-ку" и 16 января 1980 года прилетаю в Кабул. Меня хотели оставить при Главном штабе, но на следующий день как раз уходила колонна в Гардез, я узнал от ребят, с которыми там раньше служил, что у них не хватает переводчика, и уговорил начальника группы переводчиков назначить меня туда, так что на следующий день я уже опять был в Гардезе, среди своих (правда, огорчил Макса свежей новостью о том, что нас решено оставить еще на полгода).

Потом была подготовка и проведение первой операции по деблокированию гарнизона Хоста – постоянно приходилось летать на вертолетах Ми-8 в роли бортстрелка – с пулеметом на турели у открытой двери – афганскую зимнюю форму, сшитую из того же сукна, что и наши солдатские шинели, продувало вовсю, а летных курток нам, естественно, никто не давал. В результате жестоко простудился, а поскольку разбитая нижняя доля правого легкого была удалена, заработал пневмонию.

Весной 80-го в Министерстве обороны было принято решение прекратить практику так называемых "декабристов" – то есть возвращающимся из длительных командировок курсантам звания младших лейтенантов не присваивать, а обязать руководство Института выпускать всех строго через пять лет обучения. А у нас – уже почти пять лет на исходе, а мы все на третьем курсе, так что к майским праздникам мы, неожиданно для себя оказались опять в стенах родной Альма Матер и, с использованием как "интенсивных", так и "экстенсивных" методов обучения, за последующий год прошли программу остававшихся двух с половиной курсов, так что приказ хоть и нарушили, но всего на год.

По окончании Института я получил распределение в одну из частей Главного штаба ВМФ, в которой служил до конца 1993 г. К этому времени постоянные пневмонии (только в 1993 году дважды лежал в госпитале) вынудили уволиться из ВС, тем более, тогда как раз вышел закон "О статусе военнослужащих", отменявший обязательные 25 лет выслуги, а 20 лет, с учетом льгот, у меня выходило. Правда, когда мое личное дело вернулось после подсчета выслуги лет, оказалось, что весь период 1979 года, считавшийся до того как месяц за два, приравнен к обычной службе, отметки о его пересчете в личном деле перечеркнуты с указанием основания отмены, таким образом, выслуга у меня составила менее 19 лет. В принципе, вроде бы, особой беды нет – всего за полгода я прошел ВТЭК, получил 3-ю группу как инвалид войны и стал получать пенсию, такую же, как получал бы с выслугой 20 лет.

Оказывается, беда есть – через 5 лет надо проходить переосвидетельствование. Тут-то и начались мытарства – пройти положено всех специалистов в поликлинике, система записей на получение талончиков в районных поликлиниках такова, что ждать приходилось по полтора месяца. Пока всех обошел, прошло более девяти месяцев, оказалось, заключения тех врачей, которых прошел вначале, уже просрочены, надо опять начинать это хождение по кругу. После нескольких месяцев повторных хождений удалось попасть к заведующей поликлиникой, которая посоветовала мне пройти весь этот круг в той военной поликлинике, к которой я был прикреплен (хотя во ВТЭК меня до этого уверяли, что документы должны быть только из районной поликлиники).

Пошел я в 39 Центральную поликлинику ВМФ, к которой я был прикреплен во время службы. В поликлинике к этому времени прошла замена пропусков на новые, для замены потребовалось пенсионное удостоверение. Удостоверение у меня было украдено вместе с бумажником в 2001 году. В военкомате выдать дубликат мне не могли, поскольку пятилетний срок выплаты мне пенсии по инвалидности к тому времени истек, для получения нового требовалась очередная справка ВТЭК, получился замкнутый круг.

Я обратился к Врио начальника 39 поликлиники ВМФ полковнику В. Антропову, тот потребовал справку из военкомата о том, что мне выдавалось пенсионное удостоверение. Принесенная справка не удовлетворила его, поскольку в ней не было фразы "с правом медицинского обслуживания". После очередного посещения ЦСО горвоенкомата я представил ему справку (цитирую): "…в том, что в соответствии со статьей 16 Федерального Закона "О Ветеранах" он, как участник боевых действий имеет право на бесплатное пользование поликлиникой, к которой был прикреплен в период прохождения военной службы". На это я услышал: "А при чем тут "Закон о Ветеранах"? Вам ведь нет 65 лет. Надо было зубами держаться за службу, что Вы, не знаете, в какой стране живете?". В качестве отписки дал мне составленное им письмо на имя начальника 1 медицинского центра ГВМУ МО РФ полковника Борзенкова, долго мучался с формулировкой, в результате вместо первоначального варианта "Прошу Вашего разрешения о прикреплении" написал "Прошу Ваших разъяснений о правомочности прикрепления" и отдал мне его со словами: "Все равно у Вас ничего не выйдет".

Письмо это, датированное 27 марта, пока еще у меня.