Балкария в XV начале XIX вв

Таким образом, повторим вновь, маджарцы Предкавказских степей и маджарцы предгорий Центрального Кавказа – это совсем не одно и то же: в первом случае речь может идти о численном преобладании кочевников-тюрок, во втором – преимущественно об аланах, ассимилированных пришельцами. В то же время достаточно очевидна и недопустимость каких бы то ни было упрощений. Говоря о маджарских предках балкарцев, мы имеем ввиду прежде всего оседлых алан, но зачастую номадизмы в традиционной культуре балкарцев столь «интимны», что их при всем желании невозможно счесть следствием всего лишь языковой и культурной ассимиляции; надо полагать, что в числе предков-маджарцев были и тюрки, продолжавшие еще сохранять подвижный, полукочевой образ жизни.

В числе групп, которые застали в горах маджарцы, упоминаются также «таулу». Это тюркское слово, являющееся самоназванием балкарцев, справедливо принято считать отголоском эпохи, когда их тюркоязычные предки населяли одновременно равнину и часть горных районов, вследствие чего возникла необходимость терминологически дифференцировать две группы одного этноса по ландшафтно-географическому признаку [8]. Пока не совсем ясно, с каким конкретно тюркским народом можно идентифицировать указанных предков-таулу. В одной из предшествующих публикаций я склонен был счесть их первой, наиболее ранней волной тех же маджарцев [9]. Однако М. Абаев, в версии которого упоминаются таулу, четко отделяет их от соплеменников маджарца Басиата. Возможно, это остатки домаджарских тюрок.

Последнее, что необходимо оговорить в связи со всем изложенным – это, так сказать, «количественная» сторона дела. Поскольку речь у нас идет о ситуации, сложившейся на Центральном Кавказе после кровопролитных войн с монголами, а затем и полчищами Тамерлана, то ясно, что говоря о горцах или маджарцах XV-XVI веков, мы можем подразумевать не огромные массы людей, а лишь очень небольшие по численности группы. Источники XIII-XIV вв. подчеркивают катастрофические масштабы людских потерь [10], и, судя по демографической обстановке, скажем, XVIII-XIX вв. [11], эти потери оказались невосполнимыми даже по прошествии 4-5 столетий – во всяком случае, в территориальных пределах Балкарии и Карачая.

Разумеется, намеченная здесь схема этнической номенклатуры края пока еще весьма приблизительна, а во многом и гипотетична ввиду дефицита информационно емких источников [12].

Со временем взаимное смешение рассмотренных выше групп привело к окончательному оформлению этнической самобытности балкарцев. Но на первых порах отношения сторон носили далеко не идиллистический характер. Предания содержат немало упоминаний этнических конфликтов, причем в ряде случаев хронологические реалии повествования позволяют без особых натяжек приурочить время действия именно к XV-XVI столетиям.

В данном случае для нас важнее учесть то, что в совокупности своей все эти конфликты представляют как бы фон, на котором разворачиваются события несколько иного рода: борьба нарождающейся местной (горноаланской) знати с пришлой, маджарской, победа маджарцев и подчинение ими горцев. Поскольку основным источником по этому вопросу является фольклор, рассмотрим здесь вкратце два соответствующих текста.

Одолев сванов, братья отослали в Абадзехию дружину отца, а сами в сопровождении двух аталыков перешли в Чегемское ущелье. Увидев плывущие по реке щепки, они догадались о наличии в её верховьях какого-то поселения. Братья направляются вглубь ущелья и вскоре доходят до места слияния Чегема и её притока Жылгысу. Здесь они увидели поселение, которое будто бы уже тогда называлось Чегем, но по другому варианту предания этого села тогда еще не было, а люди жили в верховьях Жылгысу, на месте, известном ныне в археологии как «городище Лыгыт». Это было «какое-то неведомое для них (братьев - В. Б. ) племя; рассказчик предполагает, что народец этот были осетины» [14].

Братья были радушно приняты местным князем Берды-бием, жившим в своей башне в верхней части села. В другом варианте предания братьев приняли сами жители Лыгыта, которых впоследствии Баймурза и Джанмурза избавляют от угрозы вражеских набегов, и тем самым предоставляют возможность перенести село в более удобное место у слияния Джилгысу с Чегемом.

Прошли годы. После смерти князя и его гостей стал назревать конфликт между их потомками - Рачикаовыми и Балкаруковыми. Дело в том, что пользуясь то ли малолетством, то ли неспособностью потомков Берды-бия (Рачикаовых), энергичные и предприимчивые потомки пришельцев (Балкаруковы) сумели узурпировать их княжеские прерогативы (по другому варианту не меньшим влиянием пользовались и братья-родоначальники, сумевшие защитить село от набегов соседей). Достигнув совершеннолетия, девять (по другому варианту - двенадцать) братьев Рачикаовых стали всячески притеснять народ, чем не преминул воспользоваться Келемет Балкаруков. Заручившись поддержкой своих сторонников, он в одну ночь истребляет братьев Рачикаовых. После этого он становится полновластным правителем Чегемского ущелья и раздает соучастникам убийства земли Рачикаовых в вечное пользование. Со временем из рода Балкаруковых выделилось два ответвления - Барасбиевы и Кучуковы.

Верхне-Балкарский текст [15]. В незапамятные времена из плоскости пришел в Верхне-Балкарскую котловину охотник по имени Малкар, и поселился вместе с семьей по соседству с поселком аборигенов – таулу (варианты: «осетин-дигорцев» и «выходцев из Сванетии»). Однажды у Малкаровых нашел приют и стал жить на правах гостя некто Мисака, тоже пришелец с равнины (из Маджар). К тому времени семья Малкаровых состояла из 10 человек - девятерых братьев и одной сестры. Девушка и гость полюбили друг друга, но братья не хотели выдавать сестру за человека неизвестного происхождения. Тогда ко дню сенокоса сестра приготовила для братьев крепкое пиво, и когда те, опьяненные, уснули, влюбленные перебили их.

Женившись на сестре Малкаровых, Мисака прочно обосновался в их доме, привел из плоскости «других людей», и вместе с ними стал притеснять местных жителей «таулу», которые в конечном итоге стали его данниками. Правда, по другому варианту предания с аборигенами воевали появившиеся здесь еще до Мисаки простые маджарцы, а последующее вмешательство Мисаки ускорило их победу.

Наконец, опять-таки из плоскости, из тех же Маджар сюда прибывает еще один человек - князь Басиат со своей дружиной. При помощи огнестрельного оружия, о котором горцы тогда не имели понятия, Басиат производит такой эффект, что население ущелья добровольно признает его своим князем. В других вариантах Басиата приводит из Маджар уже покоривший горцев Мисака, или же Басиат покоряет их сам.

От Басиата ведут свое происхождение все княжеские фамилии Балкарского ущелья - Абаевы, Айдебуловы, Шахановы и др. Княжеской же была признана и фамилия Мисаковых.

Известны и другие предания подобного рода - об истреблении Баташевых, Джабоевых, и т. д., но, к сожалению, я не располагаю полной публикацией текстов.

Что же касается рассмотренных выше двух текстов, то я целиком и полностью разделяю интерпретацию В. Миллера и М. Ковалевского, которые считали предания о Басиате и Анфако отражением реальных событий, связанных с борьбой феодальных династий и становлением в Балкарии новых, относительно более развитых форм социальных отношений [16]. Подобного же мнения придерживаются, кстати, и осетинские исследователи, интерпретируя тесно взаимосвязанную с Верхне-Балкарским преданием легенду о родоначальнике дигорских феодалов Баделе (в балк. версии Бадинат) - родном брате князя Басиата [17].

Но поскольку В. Миллер и Б. Ковалевский не ставили целью развернутый анализ текстов, то вне поля их зрения остались некоторые существенные моменты. Я, например, склонен полагать, что приведенные здесь Верхне-Балкарский и Верхне-Чегемский повествования - это не два различных предания, а две локальные версии одного и того же предания. Об этом свидетельствует множество параллелей, хотя и не все из них включены в приведенный выше краткий пересказ. Так, в обоих случаях говорится о появлении в горах двух братьев из плоскости (Басиат и Бадинат, Баймурза и Джанмурза), о вмешательстве их в этнические или социальные конфликты, об истреблении одного из местных родов (причем в обоих случаях гибнут по девять братьев), обретении пришельцами (либо их вассалами или же потомками) княжеского статуса, о подчинении местного населения. В обоих случаях упоминается дружина и вассалы главных действующих лиц, эффект, производимый огнестрельным оружием [18], промежуточный между равниной и высокогорьем пункт, в котором либо останавливается временно, либо умирает один из главных персонажей (здесь же фиксируются их усыпальницы - кешене Анфако, кешене Мисаковых), упоминаются также башни в верхней части села, щепки, плывущие по реке, пиво как реалия горского быта и т. д. В данном случае сходство художественной формы никак не дает оснований отнести предания к разряду так называемых «бродячих» сюжетов. Скорее это отражение единого для всей Балкарии и Дигории процесса, приведшего к сходным результатам, а, следовательно, и обусловившего единую форму его художественного осмысления.

Правда, наряду с тем в сказаниях имеются и существенные расхождения, равно как и моменты, не внушающие доверия. Вообще, есть основания считать, что истинное положение вещей в предании сильно искажено. Лишь неадекватность этих искажений в различных его вариантах и версиях позволяет путем их перекрестного анализа, взаимных дополнений и уточнений, воссоздать более или менее правдоподобную картину. Прежде всего, нельзя не заметить расхождение в ключевом эпизоде обоих повествований. В Чегемской версии истинной причиной истребления Рачикаовых послужила их попытка пресечь практику выдачи ежегодной дани Балкароковым. Иными словами, это попытка вернуть утраченный Рачикаовыми социальный статус, борьба за власть, и эту подоплеку трагедии не может заслонить даже камуфляж из ссылок на «бесчинства» братьев Рачикаовых, на «притеснение» ими простого народа и на «благородное заступничество» Келемета Балкарокова. Объем данной главы исключает перечень противоречий, предполагаемых версией «заступнической» роли Келемета. Отмечу главное. В самых широких слоях балкарского крестьянства было распространено представление о феодализме и феодальном гнете как о чем-то глубоко чуждом, привнесенном извне в изначально «демократическую» среду аборигенов [19]. А между тем в предании все поставлено с ног на голову: потомок пришельцев Келемет «избавляет» крестьян от «произвола» местного рода Рачикаовых. И это при всем том, что последние воплощали собой ту изначальную стадию феодализации общества, когда статус князя почти целиком зиждется на личном авторитете, несовместимом с какими-то ни было бесчинствами. Ларчик открывается просто: тезис о демократическом прошлом домаджарской Балкарии фиксировался в народе, а предание о «подвиге» Келемета Балкарокова записано либо со слов его потомков, либо приближенных к ним дворянских кругов [20]. Но в народе же сохранилась и «Песнь о Рычкаовых», вполне определенно отрицающая «феодальную» версию о деспотизме потерпевшей стороны: «Мы жили мирно, а он потешился над нами, Ахтугана сын, прозванный Келеметом... Кровью обагрился Галаучинский курган» [21]. Кстати, недавно опубликован еще один вариант предания, в котором народ осуждает преступление Балкароковых [22].

По-видимому, очернение побежденных являлось закономерным следствием всех феодальных войн. На Кавказе такая закономерность прослеживается не только по балкарским материалам, но, например, и по осетинским: «Если борьба претендентов за «предводительство» или «верховенство» увенчивалась успехом, то потом уже шли в ход чудесные и сказочно-фантастические предания о якобы чуть ли не божественном происхождении власти того или иного феодала. Но если претендент не выдерживал борьбы,... то их просто уничтожали, и в памяти народа они запечатлевались как отвратительные личности с набором черт, не подобающих добропорядочному осетину» [23]. Надо полагать, в силу такой закономерности превратились в «отвратительные личности» и братья Рачикаовы. Правда, здесь следует учесть и другое. Устная традиция, отражающая столь отдаленное прошлое, со временем неизбежно должна была фольклоризироваться. А закономерностью эволюции фольклора, проявляющейся всюду «с удивительной одинаковостью», является то, что «при переходе на новые формы общественного строя или даже при развитии внутри данного строя» традиционные образы постепенно трансформируются в свою противоположность: «Некогда святое превращается во враждебное, великое – во вредное... [24].

Подобные закономерности в трансформации устной традиции зачастую упускаются из виду даже историками. Ссылаясь на предания, некоторые авторы приводят примеры «деклассирования» князей – одного якобы за чрезмерную гордость, другого будто бы за нарушение обычая, третьего – за жадность и т. д.

Не менее тенденциозна и версия Верхне-Балкарских событий, но расстановка акцентов здесь несколько иная. Если Чегемская версия ставит целью оправдать истребление одного феодального клана другим, то для Верхне-Балкарских информаторов важнее было вообще умолчать о феодальном статусе Малкаровых. Вся история начинается с «бытового конфликта» между потомками простого охотника и их гостем, - «человеком неизвестного происхождения». Похоже, фальсификаторов мало заботило то, что именно в такой редакции мотивировка преступления ошарашивает своей надуманностью. В самом деле, истребление рода из-за несговорчивости в вопросе брака - явление, совершенно немыслимое в простонародье (на Кавказе такие проблемы чаще всего решались умыканием невесты), в то время как в феодальной среде неудачное сватовство действительно могло послужить поводом к Варфоломеевской ночи. Собственно говоря, предание почти и не скрывает феодальный статус Мисаки, «человеком неизвестного происхождения» он предстает лишь в начале повествования. Впоследствии же выясняется, что это вассал самого Басиата (сына чингизида Джанибека) - следовательно, он княжеского происхождения. Отказывает предание в таком статусе лишь Малкаровым. Однако сопоставление данной версии с Чегемской неизбежно предполагает идентификацию сословной принадлежности Малкаровых и Рачикаовых. Тем более что в Верхней Балкарии по сей день сохранились руины монументального комплекса, наименование которого «Малкар-кала» (замок Малкара) говорит само за себя. «Не заметить» это обстоятельство могли лишь информаторы-потомки того же Басиата и Мисаки [25].

Таким образом, финалы Верхне-Чегемской и Верхне-Балкарской трагедии совершенно идентичны: в обоих случаях дело кончается сменой местной феодальной династии пришлой. Надо полагать, что именно в свержении местных династий и заключались действительные мотивы преступлений, а выдумки о «деспотизме» Рачикаовых и «пламенной любви» Мисаки введены в устную традицию потомками победителей с целью как-то сгладить негативные ассоциации, связанные с вероломным истреблением местных родов, с целью придать факту узурпации хотя бы видимость законности.

Тем самым, кстати, в существенной мере решается и вопрос о достоверности описанных событий: раз фальсификация налицо, значит, было что фальсифицировать. При всех потугах к самореабилитации победителей эпизоды Варфоломеевской ночи привносят в повествование явно нежелательную двусмысленность, и коль скоро они все же есть, то умолчать о них было просто невозможно.

Кроме того, в обеих версиях предания есть искажения конъюнктурного порядка. По прошествии ряда столетий представления о маджарском прошлом приобретали все более абстрактный, все более расплывчатый характер, в то время как успехи Крымского ханства в распространении мусульманства на Северном Кавказе способствовали зарождению здесь в среде духовенства крымской ориентации. Под влиянием духовенства стали появляться версии этногенетических преданий, «выводившие» предков народа из Крыма. Не обошла эта тенденция и предание о Басиате.

Такого же рода трансформацию, но уже на ином - местном уровне претерпела и Верхне-Чегемская версия. Уж если исходить из принципа историчности предания, то абадзехское происхождение Анфаки более чем сомнительно. Скорее всего здесь также произошла подмена полузабытой маджарской прародины, но теперь уже не крымской, а адыгской - не менее престижной в условиях адыгской гегемонии на Северном Кавказе.

Исчерпывающий всесторонний анализ всех версий и вариантов с последующей исторической идентификацией персонажей и сюжетных линий - задача, разрешимая лишь общими усилиями фольклористов и историков. Здесь я ограничусь лишь несколькими замечаниями относительно хронологических рамок рассмотренных событий. Дигорская и Верхне-Балкарская версии, сюжетно взаимосвязанные ввиду кровного родства главных персонажей предания, уже стали предметом специального исследования. Авторы едины в мнении, что обе национальные версии отражают реальные события XV-XVI столетий, связанные с инфильтрацией в высокогорную зону Центрального Кавказа плоскостных алан («маджарцев») [26].

С этой датой согласуется в целом и время Чегемских событий - «приблизительно 10 поколений тому назад» - по подсчетам В. Миллера и М. Ковалевского, конец XVI века [27]. Правда, в Верхне-Чегемской версии действие происходит в поселке Лыгыт, а верхней датой Лыгыта археологи считают XIV век [28]. Все это как будто указывает на рубеж XIV-XV вв., но следует учесть и то, что истребление Рачикаовых имело место уже спустя 2-3 поколения, т. е. где-то во второй половине XV века, быть может, начале XVI-го.

Обобщая все эти подсчеты - конечно, сугубо ориентировочные, - можно полагать, что борьба пришлой и местной знати в Балкарии и Дигории приходится преимущественно на XV-XVI столетия.

Если выдвинутая в свое время В. Миллером и М. Ковалевским интерпретация рассматриваемого предания верна - а отрицать её правомерность, как видно из всего изложенного, я не вижу ни малейших оснований, - то суть того, о чем говорилось выше можно было бы счесть наглядной иллюстрацией закономерности, о которой пишет О. В. Дмитриева: «противостояние семейств друг другу во многом определяло характер и содержание политической борьбы в средневековье, которая нередко приводила к возвышению одних и поголовному истреблению других кланов наряду с другими, более важными последствиями социально-экономического порядка» [29].

В данном случае события, предполагаемые анализом предания, интересны для нас не сами по себе, а как раз в связи с «более важными последствиями социально-экономического порядка». Какими же оказались эти последствия? Некоторые из современных историков склонны оценивать их однозначно негативно: с переселением плоскостных алан в горы в их среде наметилась тенденция к социально-экономической и культурной деградации, оживлению пережитков родового прошлого, и т. д. Это действительно так, но ведь здесь подразумевается лишь один из компонентов в этногенезе осетин и балкаро-карачаевцев. Поскольку вся последующая история этих народов связана с ареалом расселения другого - горноаланского - компонента, то в данном случае куда более актуально сопоставление социальной структуры маджарцев не с феодализмом плоскостной Алании Х-XI вв., а с уровнем социального развития горцев к началу XV столетия. А при таком подходе, пожалуй, не остается места для сомнений: даже и в «деградированном» виде социальная организация маджарцев все же представляла собой относительно более высокий уровень феодализации общества. Об этом, например, со всей определенностью писал первый балкарский историк М. Абаев, противопоставлявший якобы введенные Басиатом феодальные порядки «демократическому» устройству горцев [30]. Конкретнее, речь может идти о противопоставлении раннефеодального общества обществу патриархально-родовому на стадии её разложения. С личностью этого же легендарного персонажа связывала устная традиция и появление в Балкарии трех основополагающих нововведений - сословной иерархии, института Тёре и некоего подобия сил самообороны. Конечно, образ Басиата здесь явно идеализирован, независимо от того, реальная это личность или вымышленная. Правдоподобно лишь то, что с возобладанием «маджарского» начала в этнокультурных и социальных процессах в жизни горцев действительно должны были произойти заметные перемены.

Столетиями вызревавшие в недрах горских обществ предпосылки классового расслоения в условиях изоляции этих обществ от равнины почти не имели перспектив для реализации [31]. Включение в горские общества нового этнического компонента - пришельцев с равнины, достигших задолго до рассматриваемого времени стадии феодальных отношений и ранних форм государственности, а в XIII-XIV вв. входивших в состав Золотой Орды с её четко выраженной социальной стратификацией, товарно-денежными отношениями, развитой городской жизнью и ремеслами - все это «подтолкнуло» и углубило позитивные тенденции в эволюции горских обществ, позволило количеству перейти в качество и обусловило полную победу раннефеодальной формации.

В свете изложенных предположений особого внимания заслуживает загадочная фраза грузинского летописца о «великой смуте в стране Осетской», когда «обильно проливалась кровь царей овсов» [32]. К сожалению, среди кавказоведов нет единого мнения относительно даты упомянутых событий. Но уместно отметить, что по одной из выдвинутых версий речь идет о событиях XV-XVI столетий [33]. Если это действительно так, то предложенная здесь интерпретация устной традиции как будто подтверждается и письменными источниками. Ведь овсами в Грузии называли не только осетин; в число знатнейших «овсских» родов Вахушти включал также балкарскую знать. Тем вероятнее это относительно XV-XVI веков, когда еще свежа была память об этнокультурных границах исторической Алании. Любопытно, что в источнике речь идет вовсе не о вражеском вторжении. Деликатное определение «смута» ассоциируется прежде всего с какими-то социальными потрясениями, а то, что кровь проливалась именно у знати («царей»), наводит на предположение о династических войнах.

Если устная традиция дает некоторые основания хотя бы для гипотетических суждений о внутриобщественных процессах, то куда сложнее обстоит дело с вопросом об отношениях горцев с внешним миром в XV веке. Информативно полноценных источников по данной теме нет.

Правда, в этой связи можно было бы вспомнить так называемую Цховатскую надпись на золотом кресте, повествующую о пленении балкарцами феодала из рода Ксанских эриставов Ризии Квенипневели. По последним, уточненным данным надпись датируется XV веком (а не XIV-XV вв., как считалось ранее). Ни о подробностях, ни о причине его вторжения в Балкарию надпись ничего не сообщает. Поэтому неясно, следует ли отнести эту акцию к категории так называемых «бытовых» набегов, или это один из эпизодов открытого вооруженного конфликта. Все же определенный интерес представляет для нас тот исторический «фон», в свете которого поход Ксанского эристава мог быть и неслучайным. Дело в том, что в ряде официальных документов той поры цари Картли и Имерети названы правителями не только грузин, но также алан (т. е. горцев Центрального и Северо-Западного Кавказа), черкесов (кабардинцев) и джиков (западных адыгов); не исключено, что в этом своем качестве цари пытались утвердиться также и «де-факто». Как бы то ни было, но в первой четверти XV столетия действительно имело место какое-то столкновение. Не располагая возможностью ознакомиться с первоисточником, привожу здесь сведения об этом событии в изложении Дюбуа де Монпере: «... когда в 1424 г. Александр, царь Грузии, вознамерился окончательно разделить свои владения между сыновьями, это послужило как бы сигналом к мятежу горных народов (Северного Кавказа; В. Б. )... и между этими народами... первыми были черкесы»34. Тенденциозность используемого автором источника очевидна. В свете всего, что нам известно об истории и Грузии, и Северного Кавказа той эпохи, речь может идти не о «мятеже» строптивых вассалов, а скорее об отпоре северян посягательству на свой суверенитет.

Но в рассматриваемом контексте важнее другое. По словам автора, самую активную роль в организации отпора сыграли черкесы. Черкесами же в Грузии называли не всех адыгов, а преимущественно кабардинцев. Иными словами, речь может идти, главным образом, о грузино-кабардинском конфликте. Закономерен вопрос: могли ли предки балкарцев, населявшие промежуточную территорию, оставаться в стороне от этого конфликта? Разумеется, нет; автор вполне определенно констатирует, что кабардинцы стали во главе «горных народов» Северного Кавказа. Таким образом, указанный источник можно счесть едва ли не первым свидетельством совместного отражения внешнеполитической угрозы предками кабардинцев, балкарцев, осетин, карачаевцев.

Катаклизмы двух предшествующих веков истощили людские ресурсы Алании до предела и, к тому же, ни политически, ни этнически население гор уже не представляло собой единого целого. Теперь уже численности боеспособных контингентов каждого из «обществ» хватало в лучшем случае лишь на мелкие локальные стычки. Поэтому тезис С. Н. Малахова о «военно-союзнических отношениях Алании с Трапезундской империей» в XV столетии [35] представляется чрезмерно категоричным.

Правда, кое-какие связи все-таки продолжали сохраняться. Установлено, в частности, что Аланская митрополия продолжала функционировать и в рассматриваемое время, причем резиденция митрополита находилась именно в Трапезунде. Говорить о сколько-нибудь регулярном характере этих связей, конечно, не приходится, но все же они не могли пройти бесследно для конфессиональной истории края, если учесть, что часть хранившейся когда-то в Верхнем Чегеме христианской литературы, написанной на греческом языке, была датирована как раз XV столетием [36].

Упомянутый выше случай 1424 года – если только сообщение о нем заслуживает доверия – редкое исключение из характера взаимоотношений Грузии с северными соседями. Куда более реальную опасность для населения Северного Кавказа представляло Крымское ханство, экспансия которого, начиная с XVI века, стала стремительно нарастать.

Наиболее уязвимым было положение адыгских племен, населявших преимущественно легкодоступную для врага плоскостную зону края. Им и пришлось взять на себя главное бремя неравной борьбы. Но нельзя не отметить, что посильное участие в отражении общей угрозы извне нередко принимали и горцы – предки осетин, балкаро-карачаевцев, абазин. Об этом достаточно недвусмысленно свидетельствует фольклор указанных народов, об этом же писал и Ш. Ногмов, опираясь на устную традицию кабардинцев. Впрочем, не исключено, что в единичных случаях какие-то намеки на это можно найти и в письменных источниках.

В частности, определенного внимания в данной связи заслуживают обстоятельства гибели в 1523 году крымского хана Мухамед-Гирея. В том году он воевал с ногайцами и татарами Астраханского ханства, однако, по словам турецкого автора XVII века, хан погиб в войне с «черкесами и дадианами» [37]. Комментируя это сообщение, А. М. Некрасов полагает, что черкесы здесь упомянуты в качестве союзников ногайцев и астраханцев, а «Упоминание дадианов пока объяснению не поддается» [38].

Объяснение все-таки возможно, и первое, что необходимо отметить со всей определенностью - это то, что о мингрельцах, которых по фамилии их владетеля часто называли дадианами, в данном случае не может быть и речи. Во-первых, история региона не знает ни одного достоверно установленного факта участия грузин - тем более из внутренних районов Грузии - в оборонительных войнах адыгов. Напротив, на протяжении всего средневековья Грузия сама опиралась на их поддержку. Во-вторых, в рассматриваемое время Западная Грузия без особого успеха пыталась противостоять агрессии турок и, следовательно, при всем желании не смогла бы помочь адыгам. Наконец, в-третьих, у нее и не было такого желания. Напротив, ухудшение адыго-грузинских отношений стало даже причиной неудачного похода владетелей Гурии и Мингрелии на Северный Кавказ.

Ясно, что наличие этнонима дадианы в упомянутом источнике связано с каким-то недоразумением. Поскольку этноним фигурирует в турецком источнике XVII века, то, очевидно, и разгадку следует искать в работах других турецких авторов того же времени. Одной из таких работ является «Книга путешествия» Эвлия Челеби. Главное, чем она привлекает внимание в рассматриваемой связи - это неоднократные констатации автора, что чуть ли не все реки Северного Кавказа «начинаются в горах грузинской земли Дадиании», «стекают с гор земли Дадиан в Грузии» [39]. Это тем более странно, что автор долго путешествовал по Кавказу, и, следовательно, имел достаточно полное представление о географии края. Остается полагать, что недоразумение вызвано неосведомленностью автора в вопросе об этнополитических границах Грузии, в состав которой он ошибочно включает также территорию Осетии, Балкарии и Карачая (здесь уместно напомнить, что в число своих подданных грузинские цари часто включали и «алан»).

Но дело не только в Грузии. Перечисляя различные наименования Кавказского хребта («горы Эльбрус»), он приводит и его якобы арабское название «Пуште и Дадиан» [40]. Совершенно очевидно, что в данном случае «Дадиан» - это сильно искаженное арабское название Дарьяльского прохода «Дар- и алан», которое часто относилось к центральной части Большого Кавказа, равно как и к горной зоне исторической Алании вообще. Иными словами, ошибочно отождествляя такие понятия, как алан и дадиан, автор одним росчерком пера превратил потомков алан-осетин, балкарцев и карачаевцев - в мигрельцев. Одна ошибка повлекла за собой другую: исконно аланскому городу Верхний Джулат автор приписывает наименование Ирак- и Дадиан, утверждая, что когда-то в нем жили «люди грузинского происхождения» [41].

В свете всего изложенного идентичность загадочных «дадиан» - союзников адыгов в их войне с Мухаммед-Гиреем - и горцев Центрального Кавказа представляется совершенно бесспорной.

К середине XVI столетия агрессия татар при поддержке могущественной Османской империи обрела характер «крупномасштабного наступления» [42]. В то время Москва еще не располагала возможностью сколь-либо эффективно противодействовать распространению крымско-турецкого влияния в регионе, особенно в его центральной и западной частях.

В данном случае это факт, не лишенный определенного интереса в том плане, что, судя по многочисленным данным фольклора, в числе местных племен-данников татар, были какое-то время и предки балкаро-карачаевцев. Сомнения в достоверности такой информации едва ли могут быть оправданы. При всей своей специфичности как источника в целом фольклор все-таки отражает какую-то историческую реальность. И наиболее вероятным периодом зависимости горских обществ представляется именно XVI век (преимущественно вторая его половина) – время «крупномасштабного наступления» татар. Отчасти такой вывод основан и на данных письменных источников: в конце XV века имели место пока лишь спорадические стычки крымцев с черкесами [43], а источники XVII-XVIII веков, отмечая экономическую зависимость «обществ» от Кабарды, в то же время подчеркивают, что они «живут о себе» и в подчинении у чужеземных правителей не состоят [44]. Следовательно, где-то на рубеже XVI-XVII или в начале XVII столетия горцы уже прекратили выдачу дани.

Любопытные сведения о конце крымского владычества сохранила устная традиция. Накануне очередного появления семенов (сборщиков дани) - говорится в предании - в Малкаре был созван общебалкарский Тёре, на котором решено было перебить незваных гостей, а исполнителей этой акции назначить по жребию. До жеребьевки дело не дошло: исполнить решение Тёре вызвалась группа добровольцев из Верхнего Чегема во главе с Эбуевым. Заручившись поддержкой других обществ на случай неудачи, они приступили к осуществлению замысла. Крымцам был оказан пышный прием с обильным угощением и музыкой, а когда те, опьяненные крепким горским пивом, наконец уснули, чегемцы перебили их. Прибывшим сюда впоследствии представителям ханской администрации ничего не удалось узнать о судьбе семенов. С тех пор татары перестали появляться в горах, а в самой Балкарии резко возрос авторитет Чегемского общества и тамошнего Тёре [45].

Насколько достоверна устная традиция в изложении подробностей, трудно сказать; вероятнее всего здесь не обошлось без элементов «художественного вымысла». Но в любом случае ясно, что избиение семенов еще не было решением проблемы. Сама эта акция была бы возможной лишь в качестве одного из эпизодов массового антитатарского движения во всем регионе. Известно, что в конце 80-х годов XVI в. на Центральном Кавказе имела место резкая активизация сторонников пророссийской ориентации, которые «Кабардинскую землю всее под государеву руку привели» [46].

Приведенная выдержка логически подводит нас еще к одному аспекту рассматриваемой темы - к вопросу о дате вхождения горских обществ Балкарии в состав России.

Как известно, в отдельных кругах феодальной знати Северного Кавказа тенденция к политическому сближению с Россией четко обозначилась еще во времена Ивана Грозного. В 1557 году политические связи с Россией установила часть Кабарды во главе с князем Темрюком Идаровым. В данном случае это событие примечательно в том смысле, что в советской науке это событие трактовалось как принятие российского подданства, а в ряде публикаций «автоматическое» - т. е. вместе с Кабардой - присоединение Балкарии и Карачая рассматривается как нечто само собой разумеющееся [47]. Обосновать такой вывод конкретными источниками невозможно, но похоже, это обстоятельство не очень уж беспокоило авторов. Логика суждений была предельно проста: дескать, в средние века горная зона Центрального Кавказа являлась «вассальной» территорией Кабарды, а раз так, то вместе же с Кабардой в состав России непременно должны были войти и горцы.

Между тем документы двух последующих столетий совершенно недвусмысленно говорят обратное: балкарцы «государю не послушны, живут о себе».

Вопреки отмеченной установке, специфика вассальных связей вовсе не предполагает такое «присоединение». В одном из документов 1629 г. говорится, будто некоторые из балкарских феодалов «слушают... черкасского Алегука-мурзы Шеганукова» [48]. Но характер его связей с горцами - каковыми бы они не были в действительности - не имеет к проблеме статуса тогдашней Балкарии никакого отношения. Ведь сам Шегануков вполне определенно считался подданным России: «А государю Алегук-мурза послушен и заклады его в Терском городе есть» [49]. Однако на запрос о подданстве «слушавших» его балкарцев было сказано четко и ясно: «А государю де те мурзы не послушны, живут о себе, и закладов их в Терском городе нет» [50]. Между прочим, здесь показателен даже не ответ, а уже сам запрос: оказывается, в правительственных кругах России даже не имели понятия о балкарцах.

Правда, ни в 1957 году (когда в республике широко отмечалось 400-летие «добровольного вхождения» Кабарды в состав России), ни в последующие четверть века вопрос о Балкарии как будто бы не получил особо заметного резонанса. А в сводной работе по истории края, изданной в 1967 году, присоединение Балкарии вообще отнесено к иной эпохе, хотя «механизм» этой акции остался прежним - через Кабарду. В результате заключения Кючук-Кайнарджийского мирного договора 1774 г. - утверждают авторы - влияние России на Кавказе значительно усилилось. «В подданство России поспешили перейти связанные с кабардинскими владетелями балкарские таубии и осетинские алдары. Следовательно, не только территория собственно Кабарды, но и соседние земли Балкарии и Осетии также оказались в составе России» [51]. Пожалуй, это уже несколько ближе к истине – в том смысле, что к тому времени в горной зоне возобладали пророссийские настроения. Но существенных уточнений требует дата фактического присоединения Балкарии, а главное роль «кабардинского фактора» в этом процессе.

Попытка приобщить Балкарию к знаменательной вехе кабардинской истории повторилась в 1982 г. в связи с празднованием 425-летия «присоединения», и на сей раз приняла откровенно анекдотические формы. Теперь уже идея о вхождении Балкарии в состав России именно в XVI веке исходила от... высших партийных инстанций республики(!), а широковещательная кампания в средствах массовой информации началась независимо от мнения научной общественности по данному вопросу. Впрочем, говорить о каком-то определенном мнении и не приходится; наспех созванная «конференция» вынуждена была ограничиться туманной формулировкой об «общности исторических судеб Кабарды и Балкарии».

На протяжении всего XVII столетия неуклонно возрастала роль «российского фактора» на Кавказе, и порой сама международная обстановка той эпохи объективно способствовала прямому или косвенному вовлечению балкарцев в те или иные события, связанные с кавказско-русскими отношениями.

В 20-х годах XVII века произошел небольшой инцидент, сравнительно полно освещенный в источниках той поры, но тем не менее упоминаемый в кавказоведческой литературе только вскользь. Российским государством, испытывавшим тогда значительные трудности с ценными металлами для нужд денежного обращения, был принят комплекс мер по выявлению и разработке месторождений полезных ископаемых. В ноябре 1628 года по поручению Пшимахо Черкасского Каншов-мурза Битемрюков тайно добыл и привез в Терки образцы серебряной руды из трех месторождений, находившихся в Дигории и сопредельных землях Балкарии. По его словам, разработку месторождений можно будет вести лишь под усиленной охраной, так как «кабардинские люди тое руды делати не дадут». Настоятельно рекомендовал ввести войска и Пшимахо Черкасский. Анализ руды показал в нем малый процент серебра, но все же Каншов-мурза был отправлен в Москву для ознакомления Посольского приказа с результатами разведки. Тем временем группа антирусски настроенных феодалов Кабарды и Кумыкии стала настраивать народ против того и другого.

Дождавшись возвращения Каншов-мурзы, Пшимахо Черкасский собрался ехать вместе с ним в горы для дополнительной разведки, но враги пригрозили ему смертью. Пришлось тайно отправить одного Каншова, но избежать огласки не удалось и в этот раз. Сразу же после его возвращения феодальные дружины во главе с будущим шамхалом Айдемиром Эндерийским и кабардинскими князьями Илдаром и Суркаем Ибаковыми ринулись в Малкар. Вероятнее всего, они подозревали местную знать в тайном содействии Битемрюкову и Черкасскому - тот и другой приходились родственниками балкарским феодалам.

Неоднократно подвергались нападению и владения самого Пшимахо Черкасского, который вынужден был обратиться к Астраханскому воеводе с просьбой прислать «ратных людей» для его защиты. Вскоре последовало распоряжение царя о прекращении разведочных работ. Таковы вкратце события 1628-1629 гг., известные нам по документам Посольского приказа [52].

Суть всей этой истории принято интерпретировать в том смысле, что, убедившись в бесперспективности планов промышленной разработки рудных залежей, правительство потеряло к ним интерес. На первый взгляд это выглядит как будто вполне убедительно, так как пробные анализы руды действительно не дали повода для оптимизма, а в отмеченном указе царя также акцентируется нерентабельность залежей. Но считать эту причину главной и единственной едва ли правомерно даже в том случае, если заключение немцев-рудознатцев было достаточно объективным. Объективным же оно быть не могло, так как доставленных Коншов-Мурзой образцов руды оказалось слишком мало для окончательных выводов, а желание рудознатцев лично посетить рудные месторождения оказалось неосуществимым [53].

Пожалуй, вопрос о качествах руды здесь беспредметен вообще, поскольку решающую роль в событиях все-таки сыграли те феодальные круги, которыми планы экономического освоения края Россией были восприняты крайне негативно. Огласка этих планов вызвала нездоровый ажиотаж в Кабарде и Кумыкии, многие антироссийски настроенные феодалы обвиняли Черкасского с Битемрюковым в преследовании своекорыстных целей. Позиции этих кругов были пока еще довольно прочны, и правительство попросту сочло нецелесообразным идти на обострение отношений с ними при весьма сомнительных видах на экономическую «отдачу».

В таких условиях сторонникам российской ориентации на местах приходилось нелегко. Тот же Пшимахо Черкасский неоднократно обращался к царю с жалобами на непрерывные набеги вражеских дружин, на разорение его владений отрядами «Шелоховых братьев и племянников, Илдар-мурзы с братьею», и др.

Но наибольший интерес в контексте нашей темы представляет вопрос о месте верхнебалкарских князей в рассмотренном инциденте. По мнению Ю. Н. Асанова, вопреки противодействию антироссийских кругов разведочным мероприятиям, «оставляли надежду сами балкарские владельцы, на чьей территории указывались залежи серебряной руды» [54]. Л. И. Лавров также полагал, что именно содействием этих владельцев был вызван карательный (по замыслу) поход Айдемира и братьев Ибаковых на Малкар [55]. Обоснованность обоих предположений не подлежит сомнению. Действительно, если бы подозрения Ибаковых и Айдемира относительно солидаризации таубиев с Черкасским были основаны на недоразумении, то конфликта нетрудно было бы избежать путем переговоров. Но, как мы уже видели, малкарцам все же пришлось вступить в неравную схватку с превосходящими силами противника без всякой надежды на чью-либо помощь. В феврале 1629 г. воевода И. А. Дашков сообщал в Посольский приказ, что малкарцы во главе с Абшитой Взрековым56 «против Айдемиря да Илдара да Суркая стоят и с ними бьютца» [57]. Следовательно, причастность таубиев к доставке образцов руды без особых натяжек можно счесть достоверным фактом.

Какую-то роль в этом, конечно, могли сыграть и родственные связи с Черкасским и Битемрюковым, а также российская (по крайней мере, формально) ориентация Алегука Шеганукова, во владениях которого горцы пользовались сезонными пастбищами. Тем не менее, сводить обусловленность такой позиции лишь к воздействию извне было бы ошибочно; в случае необходимости она могла быть и иной. Не случайно новокрещенные черкасы Семенов и Агапитов (прекрасно знакомые с ситуацией) предпочли на этот счет весьма осторожную формулировку: позволят ли балкарские владельцы «в том месте руды искать или нет, того они не ведают» [58].

Спустя 22 года после рассмотренных выше событий князья Верхней Балкарии «с честью» принимали у себя русское посольство во главе и Иевлевым и Толочановым, а еще через четыре года – другое, возглавляемое Жидовиным и Порошиным. Оба посольства были направлены царем в Грузию, и их маршруты проходили через Балкарию, по Суканскому и Черекскому ущельям. Балкарцы оказали им всемерное содействие в переходе через труднодоступные горные перевалы и в транспортировке многочисленной клади.

Активному содействию миссии посольств способствовала лояльность горцев не только к России, но и к Грузии. Комментируя сообщение Иевлева и Толочанова о крепости (каменном «городке») в верховьях Риони, О. Л. Опрышко полагает, что «городок» был предоставлен в распоряжение таубия Алибека имеретинским царем Александром [59]. Другой феодал – Жамбулат Айдебулов – был крещен самим Александром в присутствии русских послов [60]. В свою очередь правителям Грузии также приходилось бывать в Балкарии. В 1656 г. кахетинский царь Теймураз обратился к российским властям с просьбой встретить его с войском «в Малкари» [61], а до этого он же извещал Иевлева и Толочанова, что встретит их у уже известного нам Алибека [62].

Оба посольства представляют интерес также и в контексте последовавшего за ними несколько загадочного эпизода. В 1657 году вместе с царем Кахетии Теймуразом и сопровождавшими его горцами – представителями Чечни, Тушетии, Хевсуретии, Пшаветии – в Москву прибыл Артутай Айдебулов. То, что участие Артутая в этой поездке, как и цель самого вояжа, было заблаговременно согласовано с главами указанных посольств, пожалуй, не подлежит сомнению. Но в чем состояла эта цель и каковы результаты поездки – с достаточной степенью достоверности это не удалось выяснить и по сей день.

В. Б. Виноградов отмечает, что в Грановитой палате Артутай был принят царем Алексеем Михайловичем, что в Москве он провел около года, что перед отъездом на родину он был щедро одарен соболями [63]. Некоторые историки склонны счесть это выражением признательности за содействие Артутая российским послам на Кавказе [64]. Но, очевидно, не было особой необходимости ехать за вознаграждением в Москву. Достоверно известно, что первое из двух упомянутых посольств сумело отблагодарить балкарских феодалов непосредственно на месте; не понадобилась поездка в Москву и братьям Крымшамхаловым, активно содействовавшим российскому посольству 1639 года.

Заслуживает внимания некоторая необычность самого вояжа. Ведь в случае, если бы Артутай был приглашен в столицу за вознаграждением, ему куда проще было бы отправиться туда в сопровождении одного-двух провожатых из Терского городка. А между тем он предпочел присоединиться к кортежу Теймураза, весь состав которого преследовал одну и ту же цель: поиски политического покровительства. Такой выбор представляется не случайным, хотя уверенные выводы на этот счет пока едва ли возможны. Но если такая постановка вопроса вообще допустима, приходится признать, что по какой-то причине покровительство оказалось невозможным, что подтверждается и осетинским «вариантом» рассматриваемой ситуации: за несколько лет до поездки Артутая дигорцы просили Толочанова известить государя об их желании присоединиться к России [65]. Но никакого присоединения не состоялось. Просьба была оставлена без последствий, хотя задолго до этого сама же Россия проявила интерес к рудным залежам Дигории и Балкарии.

Разумеется, все, что изложено здесь по рассматриваемому вопросу, не выходит за рамки гипотезы. Но коль скоро она предполагает тенденцию к российской ориентации горских обществ в середине XVII в., то закономерен и вопрос о развитии этой тенденции в последующем.

Некоторое представление о предмете дает, как мне кажется, эпизод, связанный с пребыванием в Балкарии имеретинского царя Арчила. В 90-х годах XVII столетия, потеряв престол и теснимый превосходящими силами турок и персов, он решил перебраться на Северный Кавказ, а оттуда в Россию. Ситуация не благоприятствовала ему и на Северном Кавказе. Здесь за ним неустанно охотились отряды шамхала Тарковского, антирусски настроенных феодалов Кабарды и крымского хана. В ноябре 1693 года царь был пленен владельцем Малой Кабарды Кильчуком Килимбетовым, который был в сговоре с шамхалом. Оба намеревались выдать Арчила иранскому шаху в расчете на щедрое вознаграждение. Но вначале Кильчуко переправил пленника в Верхнюю Балкарию, с тем, чтобы при первой же возможности забрать его оттуда и доставить в Иран.

Такая возможность не представилась. Князь Абаев, у которого содержался Арчил, не только отпустил царя вместе со свитой в Грузию, но и снабдил его охраной в тысячу человек, которая благополучно довела его до границы [66].

Заметим: узнав о пленении Арчила, астраханский воевода П. И. Хованский призвал на его защиту всех тех горцев, которые признавали власть московского государя. Следовательно, поддержка, оказанная балкарцами Арчилу, по всей вероятности, отражала нечто большее, чем простое гостеприимство. Их лояльность по отношению к России и её союзникам проявилась совершенно недвусмысленно, и это обстоятельство можно счесть превалирующей тенденцией не только XVII-го, но и XVIII – начала XIX столетий.

В XVII веке, как и прежде, горские племена Центрального Кавказа принимали активное участие в оборонительных войнах адыгов против общих врагов. Один из примеров такой консолидации приведен Ш. Б. Ногмовым в его комментариях к исторической песне «Каракашкатау», повествующей о нашествии на Кабарду тургутов и татар. «Кабардинцы были в опасном и ужасном положении, имея мало надежды на спасение, - писал Ш. Б. Ногмов, - но через день неожиданно подоспела к ним помощь, состоявшая слишком из 2000 людей, собранных из разных горских племен. Подкрепленные свежими войсками, кабардинцы начали действовать наступательно; они бросились с таким остервенением на врагов, что заставили их отступить и преследовали до переправы через Малку... » [67]. Сражение произошло где-то в конце XVII века [68], а, судя по месту генерального сражения (Кашхатау), союзниками Кабарды могли быть прежде всего балкарцы и дигорцы.

Несколько лучше документировано другое сообщение, относящееся к самому началу XVIII столетия (1708 г. ) и повествующее о разгроме кабардинцами вместе с «другими горскими народами» полчищ Каплан-Гирея у горы Кинжал [69]. Упоминание «других горских народов» заслуживает тем большего доверия, что беспрецедентное по своей мощи нашествие крымцев потребовало от Кабарды предельной мобилизации всего ее военно-политического потенциала, а об участии горцев в военных акциях Кабарды некоторые авторы той поры писали как о явлении обычном [70].

Весной 1748 года Арслан-Гирей собрал на берегах Кубани многочисленную рать из татар и турок, готовясь вторгнуться с ними в Кабарду. Княживший тогда Магомет Кургокин сумел сплотить для отпора врагу кабардинцев и балкарцев, дигорцев, карачаевцев и абазин [71].

Но вообще отношения сторон, конечно, не сводились лишь к консолидации перед лицом общей опасности, и в целом роль «кабардинского фактора» в истории горной зоны не всегда была столь однозначна. Здесь очень важно не путать два диаметрально противоположных аспекта этой проблемы: отношения горских народов с кабардинским народом, и их же отношение к феодальной элите Кабарды.

В обращении к первому из этих аспектов нет особой необходимости, ибо в данном случае речь может идти о простом соседстве – порой, быть может, и далеком от идиллии, но все же и без того антагонизма, который приписывали ему некоторые авторы XIX века.

Иное дело – ассоциации, связанные со вторым аспектом проблемы. Ясно, что искать что-то позитивное в отношениях феодала с простыми горцами было бы наивно. Двойственным, противоречивым могло быть лишь отношение к нему местной, горской аристократии. Скажем, для отдельных балкарских таубиев или осетинских алдаров кабардинский князь был порой не только сюзереном, но и гарантом незыблемости их классового господства над «своими» общинниками; первое тяготило, второе же отвечало их коренным интересам. Чаша весов колебалась в соответствии с давлением извне и темпами стабилизации социальной структуры обществ. К концу XVIII столетия нарастающая агрессивность соседей предопределила политический выбор горских феодалов и возобладание в горах наметившихся ранее пророссийских настроений.

Начало гегемонии кабардинской знати в регионе принято относить к XV веку, но из-за отсутствия конкретных данных эту версию нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Сами кабардинские князья склонны были считать, что это могло произойти во времена Ивана Грозного [72]. В первом своде адатов, составленном Я. Шордановым на основе материалов XVI – первой четверти XIX в. [73], приводится перечень племен и народов, вовлеченных в орбиту политического влияния Кабарды: часть чеченцев (карабулаки), ингуши, осетины, балкаро-карачаевцы, абазины [74]. Наиболее сильные из обществ вынуждены были пойти на сближение, главным образом, по экономической необходимости: раз в год они выдавали по одному барану с каждого двора тому из кабардинских князей, на землях которых находились используемые ими сезонные пастбища. Такие общества были относительно независимы, но эту независимость приходилось отстаивать из века в век, зачастую с переменным успехом.

Но такой возможностью располагали не все, в ряде районов были общества с мизерным населением, недостаточным для гарантии безопасности в ту суровую эпоху. Их отношения с кабардинскими феодалами регулировались договором, который, конечно, трудно назвать равноправным, но который все-таки был взаимообязывающим: сверх обычной «дани» они облагались дополнительной податью, а князь присылал к ним своего представителя «для охранения их как от своих князей, так и от прочих народов» [75]. В прошении группы хуламцев на имя Начальника центра Кавказской линии кн. Эристова от 25 мая 1858г., говорится: «... во время же самовольственной жизни кабардинских князей стали иго свое распространять и на нас, тогда мы не найдя по малому количеству народонаселения других защит как прибегнуть под покровительство одного князя, просили князей Касаевых быть нашим защитником, которые прислали к нам из своих узденей Жараштиевых, которые берегя нас от всех хищников кабардинских, и за сей труд платили мы им по одной овце из двора,... » [76].

Наряду с тем, конечно, имели место и случаи вооруженного вторжения в то или иное из горских обществ. Как правило, они вызывали ожесточенное сопротивление.

В одном из документов говорится: «Кабардинцы утверждают, что чегемцы были народ сильный. <... > А черкесы... долго вели с ними войну, и в помощь кабардинцам пришел со своими войсками Шамхал Тарковский, властитель дагестанский. <... > В оную войну было побито много кабардинских узденей... » [77].

Не будет преувеличением считать, что степень воздействия «кабардинского фактора» варьировала не только в пространстве, но и во времени. При всей претенциозности информации (получаемой, как правило, только от одной из сторон), источники не могут скрыть ни фактов «отлогательства» соседей, ни потребности посторонней помощи в восстановлении статус-кво. В 1563 г. с помощью воеводы Плещеева Темрюк не только разоряет владения Пшеапшоко Кайтукина, но и переподчиняет себе его данников-горцев (сванов) [78]; в 1604 г. Айтек-Мурза просит Терского воеводу о содействии в покорении «отложившихся» тагаурцев [79]; в 1720 г. Асланбек Кайтукин сообщает Петру I о том, что «татары кабардинские (балкарцы; В. Б. )... от нас отложились» [80]; несколько позже крымский хан обещает кабардинским феодалам свою помощь в восстановлении их политического влияния в Осетии [81], а уже в самом начале XIX века царское правительство обещает вернуть в их подданство абазин – при условии, если эти феодалы проявят «верность и усердие свое к России» [82]. Столь трогательная забота правителей Крыма и России о Кабарде, конечно, не случайна, ибо сами кабардинские феодалы являлись их вассалами.

Кабардинские князья, - писал в 1811 г. генерал Дельпоццо – «ищут власти владеть всеми горскими народами... неправильно, потому что сия часть покорности оных им относится к силе и действию войска в тогдашнее время и покровительства им (кабардинским феодалам; В. Б. ) от Всероссийских Государей; народы же сии суть Осетинцы, Балкарцы, Карачаевцы, Абазинцы, Ингушевцы и Карабулаки есть люди вольные, и хотя они с некоторых времен и платили им подати, но сие единственно последовало от вышеописанного предмета силы оружия Российского и покровительства им, Кабардинцам, данного,... » [83].

В приведенной констатации есть изрядная доля правды, а для полноты картины следует лишь добавить, что то же самое о своей роли в кабардино-горских отношениях могли бы сказать крымские ханы и шамхалы Тарковские.

Разумеется, случаи противостояния, отказа от выплаты дани и вооруженных конфликтов на этой почве были куда чаще, чем это отражено в источниках. Нельзя согласиться с мнением историков, считавших, что они характерны для периода, когда балкарцы уже присягнули на верность России [84]. В прошлом таких случаев было ничуть не меньше, и лучшее тому доказательство – официальные показания самих же кабардинских феодалов, относящиеся к первой половине XVIII века. В ноябре 1743 г. в Коллегии иностранных дел России от Магомета Атажукина и Альдигирея Гиляксанова были получены сведения о различных горских народах – в том числе и о пяти балкарских «волостях» (обществах), из которых только «некоторые... дают малую подать вышеописанному Магомету Кургокину и Арасланбеку Кайтукину для того, что оные, приезжая в Кабарду, покупают соль, также хлеба и рыбы по нескольку, а особливо в кабардинских угодьях, чрез несколько месяцев скот свой пасут, а когда у них в горах хлеб и трава родится довольная, и тогда оные соль покупают из Грузии и в горах, отъезжая в дальние места, достают воды и из оной варят и скоты свои из гор не выгоняют, и сами в Кабарду уже не ездят, и кабардинцев к себе не пускают, за что с ними бывают ссоры и драки» [85].

Источники часто оговаривают особое положение Малкара в отношениях балкарских обществ с феодалами Кабарды. Относительно многочисленное (по балкарским меркам) население, его сплоченность и умелая организация самозащиты заметно снижали уровень воздействия здесь внешнего фактора. Это общество – единственное из всех, относительно статуса которого источники дают противоречивые сведения. Родственные связи таубиев с Черкасским и Битемрюковым противоречат версии равнозначности их положения с положением тлокотлешей, а согласно Гюльденштедту, «Семейство Басиат в округе почитается княжеским, каковым признается оно и черкесами» [86]. То же самое следует из несколько громоздкой формулировки другого автора: «... не унижаемые в степени против кумыкских и кабардинских владельцев и всегда с ними в брачные союзы вступали как беки, подобно владельцам балкарского племени фамилии Басиатов» [87]. Насколько достоверна подобная информация в данном случае не столь уж и важно. Важно то, что подобного рода «ошибок» - если это ошибка – мы не встречаем в описании других «обществ» горного Кавказа. Далее. В указанном выше своде кабардинских адатов все горские племена и общества от чеченцев-карабулаков до абазин числятся как данники кабардинских князей. Единственное исключение составляет население Малкара: «С балкарцев никакой дани не получают, но только в случае кражи у кабардинцев лошадей платят штраф и наказываются за все проступки, наравне по правилам кабардинским» [88]. Хотя в своде обобщены записи правовых норм XVI-XVIII вв., приведенные сведения о Малкаре подразумевают какой-то более короткий промежуток времени. Какой именно, трудно сказать. Первые сведения о «ясачных людях» относятся к 1628-1629 годам, но после этого сколь-нибудь достоверная информация подобного рода не встречается вплоть до 1753 года. За десять лет до этого Атажукин и Гиляксанов сообщали, что малую подать Кабарде платят лишь некоторые из балкарских «волостей», и полагать, будто в число этих «некоторых» входила сильнейшая «волость» Малкар было бы абсурдом. Напротив, Вахушти Багратиони, побывавший в Малкаре в начале 20-х г. г. XVIII в., отметил не зависимость таубиев, а их «влиятельность» по сравнению со знатью других горских племен [89].

Как бы то ни было, но, в конечном счете, сугубо номинальный характер зависимости Малкара представляется совершенно бесспорным. Столь же закономерно и наличие вызванных этим обстоятельством двух противоположных тенденций: стремление других балкарских обществ свести свое фактическое положение до уровня Малкара, и напротив – попытки кабардинских феодалов покорить Малкар полностью и безоговорочно. Столкновение на этой почве было неизбежно, и, в конце концов, оно произошло.

Поход на Малкар был задуман Асланбеком Кайтукиным – одним из лидеров Большой Кабарды, колоритной личностью, оставившей заметный след в фольклоре не только кабардинцев, но и осетин, балкарцев, карачаевцев. О столкновении Кайтукина с горцами нам известно, главным образом, по устной традиции дигорцев и балкарцев.

Из балкарских вариантов предания наиболее обстоятельна версия Мисоста Абаева – прямого потомка Сосрана Абаева, под чьим руководством малкарцы противостояли Кайтукину. В самых общих чертах суть повествования сводится к тому, что задумав покончить с независимостью горцев, Кайтукин предпринимает поход на Малкар, полагая, что «если покорить его, то остальные сами сдадутся». В перспективности такого мероприятия его убедил верхнебалкарский феодал Айдебулов, оспаривавший у тогдашнего олия Сосрана Абаева должность верховного князя, и надеявшийся достичь своей цели с помощью Кайтукина. Вопреки расчетам, поход оказался неудачным. Убедившись в высокой боеспособности малкарцев и их твердой решимости отстаивать свободу, Кайтукин вынужден был вступить в переговоры. Стороны пришли к компромиссу: Кайтукин отказывается от притязаний на Малкар и даже предоставляет ему право безвозмездного пользования сезонными пастбищами «до берегов реки Терек»; Абаев же будто бы оплатил эту уступку согласием не препятствовать Кайтукину в его набегах на Холам и Безенги [90].

Интерпретация предания предполагает обращение к двум основным вопросам: об исторической достоверности описываемого события и его дате.

Достоверность самого события можно констатировать с полной уверенностью хотя бы потому, что столь популярное в народе предание никак не могло возникнуть «на пустом месте». Но главное все же не это. Важнее то, что о каком-то конфликте с горцами упоминается и в письмах самого Кайтукина. И хотя в интересующей нас части вся информация сводится буквально к одной-двум фразам, она существенно дополняет приведенные выше сведения устной традиции (поскольку, как я полагаю, в обоих источниках речь идет об одном и том же конфликте).

Рассмотрим этот момент несколько подробнее. Летом 1720 года в Кабарду вторгся Саадат-Гирей с огромным войском, состоявшим не только из татар, но также из темиргоевцев, бесленеевцев, казаков-некрасовцев и др. Вторжение состоялось по просьбе одного из кабардинских князей, хотя хан руководствовался и собственными планами: получить компенсацию за погибших в Кинжальской битве татар и переселить кабардинцев на Кубань. В Кабарде к хану примкнула группа местных феодалов.

Другая же во главе с Асланбеком Кайтукиным укрылась в «городке Черек» где-то неподалеку от Малкара («меж гор») и находилась там в осаде около трех лет. На протяжении всего этого времени городок подвергался нападениям не только татар (часть которых вскоре покинула Кабарду), но и местных противников князя.

В данном случае привлекает внимание то, что в числе противников оказались и балкарцы, которые до этого, как правило, вместе с кабардинцами воевали против татар. В августе 1720 г. Кайтукин в письме Петру I упоминает «татар кабардинских, которые от нас отложились, с ним (Саадат-Гиреем; В. Б. ) заодно держат» [91]. Ю. Н. Асанов полагает, что под кабардинскими татарами имеются в виду карачаевцы, хотя не исключает, что это наименование могло относиться и к балкарцам [92]. Последнее явно предпочтительнее; едва ли князя могло обеспокоить «отложение» одних лишь карачаевцев, не составлявших тогда и половину населения Балкарии, и обитавших, к тому же, далеко на западе, в верховьях Кубани. Правомернее видеть в «татарах кабардинских» население всей сопредельной с Большой Кабардой высокогорной зоны от Баксана до Черека Балкарского.

Все это население выступило «заодно» с Саадат-Гиреем. Но под «отложившимися» автор письма мог подразумевать не всех, а лишь общества с самым малочисленным населением, которым для этого понадобилась благоприятная политическая ситуация. Что касается малкарцев, то они в такой ситуации вроде бы не нуждались. Это явствует не только из цитируемого выше свода кабардинских адатов, но еще из содержания песни, повествующей о походе Кайтукина на дигорцев, - походе, имевшем место незадолго до нашествия Саадат-Гирея [93]. В различных вариантах этой песни в качестве данников Кайтукина названы холамцы, безенгиевцы, чегемцы; малкарцы же в этом контексте не упоминаются вообще [94]. В конечном счете, изложенное можно суммировать в том смысле, что вторжение крымцев в 1720 г. послужило для указанных обществ как бы сигналом для того, чтобы прервать даннические отношения.

Но это не все. Быть заодно с Саадат-Гиреем означало еще и войну с Кайтукиным. В мае 1722 г. Кайтукин пишет Петру I: «Однако же татарские народы нас зело теснят и обижают, отчего в конечное разорение пришли,... » [95]. В данном случае термин «татарские» употребляется уже в более широком смысле «нерусские». Но то, что в числе прочих под таковыми здесь подразумеваются также и балкарцы (возможно, вместе с дигорцами), явствует из того, что кабардинские и крымские враги Кайтукина упоминаются в этом же письме отдельно от «татарских народов»: «Еще ж наипачи Куропгоков сын Мухамед и Ниятшаг денно и ночно беспокойно с крымскими татарами на нас нападают... » [96]. Впрочем, через некоторое время Кайтукин сам становится сторонником крымской ориентации.

Как видим, конфликт между Кайтукиным и балкарскими обществами действительно имел место, и это произошло в самом начале 20-х годов XVIII века. В этом устная традиция вполне достоверна. Но специфика подобного рода источников в том, что со временем они начинают испытывать довольно ощутимое влияние фольклорных жанров, что отражается как на расстановке акцентов, так и на характере информации в целом. Например, в предании ничего не сказано ни о крымцах, ни о противниках Кайтукина в самой Кабарде, зато есть такие заведомо фольклорные «штампы», как испытание горцами храбрости князя или же случайно подслушанный разговор, определивший его дальнейшие действия. В основе сюжета – только противостояние Малкара с Кайтукиным, ибо самым существенным для аудитории балкарских сказителей было именно это.

Согласно изложенной М. Абаевым версии, малкарцам удалось отклонить притязания князя, и это явилось главным итогом конфликта. По прошествии двух десятилетий источники действительно фиксируют статус-кво: данниками Кайтукина и Кургокина названы лишь «некоторые» из обществ – надо полагать, самые слабые, в число которых никак не могло входить Малкарское общество. Не исключено, что этим слабым обществам удалось облегчить свое положение хотя бы отчасти, поскольку в показаниях Атажукина и Гиляхсанова речь идет о «малой подати».

Однако, приблизительно с середины XVIII столетия отношения племен горной зоны (не только балкарцев) с кабардинской знатью ухудшаются вновь, и теперь уже надолго. Отныне все последующие десятилетия вплоть до первой четверти XIX века представляют один из самых драматичных периодов в истории Центрального Кавказа, когда кардинальное решение накопившихся противоречий этнополитического, социального и экономического характера стало исторической необходимостью, а неизбежность перемен, осознанная заинтересованными сторонами, придала этим противоречиям невиданную доселе остроту.

Здесь нет необходимости в обращении ко всем аспектам этой темы, выделим лишь несколько моментов.

В свое время на примере осетин Б. Скитский отметил, что в рассматриваемое время кабардинские князья «стали более требовательными к зависимым от них народам», стали «брать налоги неположенные», увеличивать нормы повинностей» [97]. Одновременно участились случаи феодального разбоя – набеги, грабеж, пленение людей, угон скота и т. д. Причину всех этих явлений автор видел в «новых экономических условиях», конкретнее – в развитии торговли. Последнее, быть может, действительно в отношении «требовательности» соседей. Но что касается случаев открытого разбоя, то, насколько позволяют проследить источники, они ставили своей целью пресечь попытки горцев к сближению с Россией в поисках политического покровительства.

Далее. Указанная политическая ориентация горцев также была обусловлена преимущественно экономическим фактором. Ведь за истекшие к тому времени 2-3 столетия население высокогорной зоны заметно возросло, соответственно возросло и число скотоводческих хозяйств, а следовательно и потребность в сенокосных и пастбищных угодьях. Объективно все это способствовало «актуализации потенциального стремления горцев к колонизации плоскости, огромного земельного фонда, на безраздельное владение которым претендовала черкесская по преимуществу аристократия» [98].

Третье, что представляется немаловажным в интересующем нас плане – это то, что всякого рода недоразумения и конфликты, неизбежные в охарактеризованной выше ситуации, никогда не перерастали в противостояние на межэтническом уровне. Недовольство горных племен вызывал не кабардинский народ, а ненасытная в своих претензиях наиболее реакционная часть кабардинской знати. В отношениях с соседями она всегда предпочитала тактику силового давления, и определенный предел этой агрессивности положила лишь начавшаяся Кавказская война: приходилось помнить, что горная зона – тыл Кабарды, значение которого резко возрастало в период военных действий.

Показателен в этом отношении инцидент 1787 года, когда часть балкарских таубиев изъявила желание принять российское подданство. Недовольная этим группа кабардинских феодалов отогнала у них скот, перекрыла доступ на равнину, и, как следует из контекста, произвольно увеличила размер дани. Тогда, усыпив их бдительность ложным перемирием, горцы совершили ответный набег, а затем перекрыли все доступы на свою территорию. Результат сказался незамедлительно: «и принуждены были сами кабардинцы просить у балкарцев вторичного миру», ибо – поясняет автор документа – до этого случая кабардинцы «всегда находили у них (у балкарцев; В. Б. ) свое убежище и укрывательство имений» [99]. Стороны пришли к соглашению о соблюдении прежних – более приемлемых для горцев – норм «дани».

Последний из наиболее важных для нас моментов – это вопрос о позиции России в горско-кабардинских отношениях. Если исходить из таких «опорных» фактов, как безоговорочное признание Россией сюзеренитета Кабарды в XVI-XVII веках, официальное подтверждение этого же «права» царской грамотой 1771 г., и отмена даннических отношений А. П. Ермоловым только в 1822 году, то может создаться впечатление, будто эта позиция оставалась неизменной на протяжении всего «дороссийского» этапа истории горцев.

В действительности же дело обстояло несколько иначе. И главное, что важно выделить в контексте нашей темы – это то, что как раз в рассматриваемое нами время в политических планах России на Центральном Кавказе все более заметное место начинает занимать горная зона края, сопредельная с Кабардой. Традиционная тактика опоры на отдельных, наиболее влиятельных представителей местной знати как средство укрепления российского присутствия в регионе пока не исчерпала себя. Но теперь уже такую опору Россия видела не только в кабардинских феодалах; правительство стало поощрять прорусскую ориентацию и других лидеров – например, представителей Чечни, Ингушетии, Осетии.

На то имелось несколько причин, из которых можно выделить две. Во-первых, в связи с заключением в 1739 г. так называемого Белградского трактата России на какое-то время пришлось сменить районы и формы политической активности в регионе. По условиям трактата Кабарда являлась отныне нейтральной («барьерной») зоной между Россией и Турцией, стороны обязывались воздерживаться от распространения здесь своего политического влияния. В создавшейся ситуации России стало выгодно акцентировать иноэтничность горских народов, их отличие от собственно кабардинцев.

Во-вторых, в связи с развитием российской промышленности все большую актуальность приобретал вопрос о сырьевых ресурсах. Не последнее место в перспективах решения этого вопроса отводилась кавказским месторождениям, но в условиях нараставшего кабардино-горского противостояния правительство сочло нецелесообразным рассчитывать на посредничество Кабарды. Показательна в этом отношении докладная записка астраханского губернатора П. Кречетникова, настоятельно рекомендовавшего Екатерине Второй «обуздать» Кабарду, и проявить в отношениях с горцами «ласковое обхождение». Обратим внимание на мотивировку такой тактики: «От Большой Кабарды сильного и варварского притеснения сии народы (т. е. горцы; В. Б. )... принуждены себе сыскивать защищения... кое и надобно им подать... », а в результате «преобрящете на вечные времена все горы с их сокровищами» [100] (выделено мной; В. Б. ).

Любопытно, однако, что задолго до этого, еще при жизни Петра I, по его распоряжению в Петербург были доставлены образцы свинцовой и серебряной руды из сопредельных с Кабардой горных районов. Политическая обстановка тех лет (нашествие Саадат-Гирея, междоусобицы в Кабарде и пр. ) помешали продолжению изысканий, но вопрос о месторождениях поднимался и впоследствии. Причем в этой связи упоминаются и хозяева рудных залежей – «горские люди по сю сторону Сванетии» [101]. Под таковыми вне всякого сомнения подразумеваются балкарцы: осетины никогда не проживали «по сю сторону Сванетии», а в обозначении кабардинцев столь громоздким и витиеватым наименованием не было никакой необходимости – их название было в России хорошо известно. В данном случае некоторая неопределенность такого наименования связана с тем, что ни грузинское «басиани», ни русское «балкарцы» в тот период еще не подразумевали весь балкарский этнос.

Сведения о «горских людях» были получены от грузинского царя Вахтанга VI в 1725 году. Царь находился тогда в Петербурге, и на вопрос об отношении балкарцев к планам разработки рудных месторождений на их территории отвечал, что в целом они вполне лояльны к России: «А оне в горских местах, где нам будет потребно, городы дадут построить. А в них серебреные руды есть, и то может человек в дело производить. А которые горские люди жалованные будут, их можно в службу употребить» [102].

Но «в службу употребить» не удавалось ни тогда, ни в последующем. Наметив курс на сближение с горской знатью, правительство делало это крайне медленно и осторожно, стараясь избегать резких движений. Оно пока еще вынуждено было считаться с мнением кабардинских феодалов, относившихся к любым проявлениям этого курса крайне враждебно. В рескрипте Екатерины II генерал-поручику Медему от 30 апреля 1773 года подчеркивается: «Заслуживают призрение (покровительства; В. Б. ) и ингушевцы такожде,... но пособствование им,... в соответствии оставаться долженствует с предосторожностями, чтоб сильнейшие пред ними околичные народы раздражены не были, а особливо кабардинский,... » [103].

Правда, те же ингуши, карабулаки или осетины все-таки располагали возможностью хотя бы спорадических контактов с русскими, а потому и процесс политического сближения сторон наметился в этой части региона относительно рано. Дело еще и в том, что указанные народы соседствовали с Малой Кабардой, где среди феодалов было немало сторонников российской ориентации, не только не препятствовавших, но порой даже содействовавших становлению горско-российских связей.

Труднее пришлось балкарцам и карачаевцам. Находясь вдали от опорных пунктов российского присутствия, плотно блокированные в отдаленных уголках труднодоступной высокогорной зоны, они еще долгое время оставались вне пределов досягаемости российского влияния. К тому же, из всех сопредельных с Кабардой народов они были самые малочисленные. А потому, лишенные той поддержки, которую Россия оказывала ингушам и осетинам, они были не в состоянии противостоять нажиму более сильных соседей.

Тем временем мощь российского присутствия в регионе продолжала возрастать стремительными темпами, а Крымско-Турецкий блок оказался не в состоянии противопоставить этому ничего адекватного. Данникам Кабарды это было наруку. В 1762 г. в российское подданство перешли карабулаки, в 1770-1774 гг. – ингуши и большая часть осетин.

Оставались еще дигорцы и балкарцы, карачаевцы и абазины, но время уже «работало» на них. В 1774 г. был заключен Кючюк-Кайнарджийский мирный договор, по условиям которого Турция отказалась от притязаний на Кабарду. Теперь уже в «кавказской политике» России ставка делается не столько на дипломатию, сколько на силу. Если в 1771 г. правительство официально санкционировало даннические отношения, то всего через 12 лет, в 1783 г. князь Потемкин заявил кабардинской знати столь же официально, что они могут требовать дань только с тех народов, которые еще не присягнули на верность России. Заявление интересно и в другом отношении. Если, например, в XVII столетии российские государи требовали у кабардинских князей присяги вместе с их вассалами всех рангов [104], то теперь последние должны были перейти в российское подданство самостоятельно, уже не как объект, а как субъект международного права. Правда, контроль за соблюдением предписания относительно дани был невозможен впредь до фактического присоединения Кабарды к России. Но, тем не менее, значение указанного заявления очевидно: оно подтолкнуло горцев к более решительным действиям.

Одно из первых обращений балкарцев к представителям царской администрации на Кавказе с просьбой о включении в состав России относится к 1781 г., когда, по словам офицера Л. Л. Штедера, дигорцы «и с ними балкарцы просили милости – быть под русской защитой и объявили себя как верноподданные» [105]. Обращение оказалось безрезультатным, Штедер отделался обещаниями. Зато заявление Потемкина послужило как бы сигналом для «бега с препятствиями» - обращения с такими просьбами стали следовать одно за другим. Как и следовало ожидать, в своих попытках к сближению с Россией горцам пришлось столкнуться с яростным противодействием Кабарды. Были перекрыты все выходы из ущелий, но посланцам горских обществ еще неоднократно (1783, 1787, 1794 гг. ) удавалось прорываться через кабардинские заслоны и подавать повторные прошения.

На картах 90-х годов XVIII в. Балкария уже обозначена в составе российских владений [106], но это еще не было фактическим присоединением «обществ». По мнению Л. И. Лаврова, о таком присоединении не могло быть речи до тех пор, пока не был бы решен вопрос о Кабарде – промежуточной между Балкарией и Россией территории [107].

В самой же Кабарде правящие круги пытались не только покончить с пророссийской ориентацией соседей, но и более того, втянуть их в войну с Россией – втянуть не мытьем, так катаньем. Так, в мае 1795 г. двое представителей от Малкарского общества через священника Е. Николаева сообщали военной администрации края, что «кабардинцы скочевали нашего уезда в крепкие места, где уже и хижины себе делают, а нас притесняют и говорят сообщитеся де с нами воевать с Россиею, либо искореним... » [108]. Малкарцы ответили отказом: «ныне подданны мы России» [109]. Это усугубило конфронтацию, набеги участились, а надежды горцев на заступничество русских все еще оставались несбыточными.

Вопрос о союзе с горцами стал особенно актуален с начала XIX в., когда из-за эпидемии чумы и карательных экспедиций царских войск людские ресурсы Кабарды заметно убавились. Но именно последнее обстоятельство теперь уже исключало вовлечение горцев в войну посредством грубого нажима. В документе от 12 февраля 1910 г. говорится, что князья «теперь стараются со всеми своими неприятелями, народами осетинскими и балкарцами... во что бы то ни стало примириться и действовать совместно против России неприятельски» [110]. Правда, в целом из этой затеи ничего не вышло. В том виде, в каком этот план был задуман кабардинскими феодалами, он заведомо был обречен на провал. Дело в том, что они намеревались «действовать совместно» при сохранении прежних даннических отношений с соседями, психология баскака оказалась сильнее здравого смысла. Невероятно, но просьбами узаконить дань они донимали военную администрацию края даже тогда, когда российские войска сносили с лица земли десятки кабардинских аулов.

Ввиду отмеченного обстоятельства участие осетин и балкаро-карачаевцев в антиколониальной борьбе кабардинского народа носило только эпизодический характер, и, в общем, не оказало сколько-нибудь существенного влияния на ход событий.

Но какое-никакое, а все-таки участие имело место, причем, помимо все еще сохранявшейся экономической зависимости от Кабарды, на то имелись и другие – порой весьма любопытные – причины. Укажем здесь лишь на одну из них. Представителям военной администрации на Кавказе неоднократно приходилось сталкиваться со странной закономерностью: стоило только тому или иному из «обществ» заручиться поддержкой этой администрации (хотя бы только предварительным соглашением), как влияние местной знати среди своих подданных начинало стремительно падать. Крестьяне переставали повиноваться, уклонялись от выплаты подати и т. д. Дело в том, - поясняет современник, - что со времен средневековья горцы привыкли видеть в князьях своих покровителей и защитников, а раз община теперь переходит под защиту могущественной Российской империи, то, естественно, отпадает необходимость и в... собственных феодалах. Далее следуют примеры: «... в недавнее время осетины подняли вопрос подчиненности против своих ельдаров, дигорцы – против своих бадилатов, ногайцы – против своих мурз и султанов» [111]. Не готовые к такому обороту дела, некоторые представители знати видели выход в возврате к статус-кво и не прочь были «забыть» о своей присяге России.

В рассматриваемом здесь контексте для нас интереснее всего пример дигорцев, интереснее по той причине, что какое-то участие в этих событиях приняли и балкарцы. Оговорим сразу, что приведенная К. Ф. Сталем причина дигорского восстания 1781 г. была отнюдь не единственной. Дело еще и в том, что упоминавшиеся уже повышенные требования, которые кабардинские князья стали предъявлять к данникам, вызвали как бы цепную реакцию; вслед за князьями стали повышать размеры податей и горские феодалы [112]. И главным требованием восставших был возврат к прежним нормам, хотя наряду с тем раздавались и призывы к «полному уничтожению баделят» [113].

На помощь крестьянам пришли тогда не только ополченцы из других районов Осетии, но также и из Балкарии. При посредничестве Л. Л. Штедера большая часть их требований была удовлетворена. Отряд балкарцев возглавлял некий Бекби, о котором нам, к сожалению, почти ничего не известно. Надо полагать, это была довольно-таки незаурядная личность, сыгравшая в указанных событиях не последнюю роль: по словам Т. А. Хамицаевой, в Дигории о нем даже была сложена песня [114]. Заслуживает внимания то обстоятельство, что Бекби «принес присягу вместе с дигорцами... и требует принесения формальной присяги в верноподданстве» России [115]. В описании этих событий Л. Л. Штедер счел необходимым отметить, что и сама присяга, и переход в христианство многих повстанцев являли собой шаг «чисто политический» [116], т. е. предпринимаемый в надежде на освобождение от феодальной зависимости (прецеденты имели место уже с начала 60-х годов, со времени основания Моздока).

Эти попытки крестьян перехватить инициативу и принять российское подданство «через голову» собственной знати показательны во многих отношениях. Но здесь они интересны парадоксальностью ситуации, когда присяги таубиев, приносимые в надежде на лучшее будущее, едва не обернулись для них потерей какой-то части своих подданных.

Тем не менее, говорить об обратимости избранного ими курса на сближение с Россией было бы ошибочно. Правильнее было бы констатировать, что, столкнувшись с непреодолимыми на тот момент затруднениями, горцы вынуждены были – в который уже раз – перейти к тактике выжидания.

Точка в этой чрезмерно затянувшейся истории была поставлена железной рукой А. П. Ермолова. В 1822 г. возглавляемый им экспедиционный корпус прошел с боями через всю Кабарду, заложив здесь целый ряд опорных пунктов – в том числе и укрепления у выходов из ущелий. Отныне все контакты горцев с населением равнины должны были контролировать гарнизоны этих укреплений. А. П. Ермоловым был наложен строгий запрет на такие формы традиционных связей, как данничество, аталычество и пр., а горцы, выдав аманатов, обязались не пропускать на свою территорию кабардинских повстанцев. «Хотя все эти мероприятия еще не означали фактического присоединения Балкарии к России, - писал Л. И. Лавров, - но экспедиция 1822 г. все же имела решающее значение для судьбы Балкарии» [117].

Так был положен конец целой исторической эпохе в жизни горских народов Центрального Кавказа, эпохе экономической зависимости и вековой изоляции, эпохе вражеских набегов и феодального разбоя. Завершая связанный с ней экскурс, нелишне напомнить о моменте, немаловажном для понимания характера межэтнических отношений в контексте рассмотренного противостояния.

В свое время Б. Скитский подверг резкой и вполне обоснованной критике распространенную в дореволюционной литературе вульгарно-упрощенную трактовку взаимоотношений гор и равнины как господство одного народа над другими. По мнению самого автора на уровне феодальных кругов суть этих отношений сводилась к взаимовыгодному классовому союзу кабардинской и горской знати для господства над массами [118]. В настоящее время такая альтернатива может показаться несколько искусственной, своего рода «подгонкой» под общепринятые в тогдашней науке идеологические установки. Однако еще в 1781г. Л. Л. Штедер, говоря о причинах ненависти дигорцев к кабардинским князьям, отметил со всей определенностью, что именно при поддержке этих князей бадилаты угнетали свой народ [119]. Между прочим, точно к такому же выводу приходят и авторы новейших исследований, свободных от какой бы то ни было идеологии [120].

Но здесь же нелишне вновь подчеркнуть и всю эфемерность такого союза. Агрессивность правителей Кабарды никак не способствовала его упрочению, в то время, как солидаризация горских феодалов со своими подданными в их противостоянии давлению извне становилась со временем куда более надежным средством социального самоутверждения.

К концу 1826 – началу 1827 гг. положение А. П. Ермолова в должности наместника края стало критическим. Могли ли знать об этом горцы или нет, трудно сказать. Вопрос не праздный, если учесть, что последовавшая вскоре «добровольная» отставка А. П. Ермолова была следствием опалы, и, следовательно, не исключала возможности отмены царем некоторых из его мероприятий на Кавказе. Отношение же к такой перспективе на местах никак не могло быть однозначным.

Как бы то ни было, в январе 1827 г. феодальная знать горцев – представители всех балкарских обществ, а также от населения равнинной и горной Дигории спешно прибыли в г. Ставрополь к генерал-лейтенанту Г. А. Емануелю, и принесли присягу на верность России. Акция ставила целью доведение до логического конца тех мероприятий А. П. Ермолова, которые относились к политическому статусу горских обществ, то есть фактическое включение их в состав России и санкционирование этой акции уже на государственном уровне. При этом Россия гарантировала сохранение традиционных обычаев и распорядков, а также сословных прерогатив знати и свободы вероисповедания; феодалы же обязались привести к присяге своих подданных, выдать заложников, а в случае необходимости поступать на военную службу [121].

Нельзя не отметить, что совокупность всех этих условий, по сути дела, сводилась к предоставлению горцам российского подданства с правами довольно-таки широкой автономии. Документы последующих десятилетий дают основание констатировать, что в целом эти права соблюдались правительством долго и неукоснительно. Административные нововведения как форма вовлечения «обществ» в сферу российской юрисдикции внедрялись постепенно, без грубого нажима и без ущерба для коренных интересов населения (В свое время М. Абаев, пожалуй, даже преувеличивал уровень этой автономии, заявляя, будто еще в 90-е годы XIX столетия представитель центральной власти «до смерти старых олиев почти не вмешивался во внутренние общественные порядки» [122]). Впрочем, катализатором наметившегося процесса послужили и встречные шаги самого населения, которое, начиная с 30-40 годов XIX в. все чаще стало прибегать к содействию военной и гражданской администрации края в решении своих частных и общественных проблем. В целом, при всей противоречивости происходивших в ней процессов, балкарская община XIX в. сумела довольно безболезненно «вписаться» в новые исторические условия [123], что следует объяснить не только «гибкостью» ее традиционной структуры [124], но, очевидно, и некоторой гибкостью краевой администрации.

Конечно, в целом реалии тогдашней балкарской действительности вовсе не столь уж однозначны, чтобы их суммарная оценка была сопряжена с риском непроизвольной идеализации. Но, с другой стороны, едва ли больше оснований драматизировать и те из ее негативных моментов, которые традиционно принято было связывать со спецификой Российской империи как «тюрьмы народов». Имущественное неравенство, коррупция и злоупотребление властью, толика пренебрежения к «инородцам» со стороны чиновной знати, трения на почве национальных или социальных противоречий – эти и другие явления подобного рода не имеют границ ни в пространстве, ни во времени. В той или иной мере и в самых различных формах они характерны почти для любого общества, а для нынешней России – едва ли не в большей степени, чем для России дореволюционной.

Поэтому, говоря о значимости произошедших в XIX столетии перемен, необходимо иметь в виду прежде всего то главное, чем это столетие отличается от всех предыдущих: обеспечение мира и элементарного правопорядка, ликвидация реликтов средневековья в этносоциальной сфере, практические мероприятия правительства по решению земельного вопроса, отмена крепостного права и развитие товарно-денежных отношений, ускорение процесса этнической консолидации разрозненных «обществ» и формирование предпосылок их европеизации. Думается, глобальность и значимость указанных перемен дает основания, хотя и с изрядной долей условности, рассматривать 1822 год как своего рода хронологический рубеж, отделяющий средневековую историю Балкарии от новой.