Балкария в XV начале XIX вв

Оспаривая этот тезис, Е.Г.Битова предлагает иную интерпретацию указанных пунктов. По ее мнению, «субъектом владения землей выступала соседская община. И она в лице своего покровителя из привилегированного сословия заботилась о сохранении своего земельного фонда, не допуская перехода земли в руки иноплеменников. А таубий, выступая скорее как лицо административное, получал за исполнение этих функций вознаграждение в виде спорного участка в случае отсутствия у каракиши родственников». [94]

Такую трактовку, сводящую роль феодала в общине до уровня простого администратора, трудно счесть достаточно убедительной. Ведь изрядная доля земли – до трехсот рублей стоимостью – отходила к таубию даже при разделе имущества между братьями, когда ни о каких иноплеменниках не могло быть речи. [95] Ни община, ни отдельно взятый каракиши не могли быть «субъектом владения землей» во всеобъемлющем смысле этого слова, так как все операции, связанные с ее куплей-продажей или наследованием, жестко контролировались таубием, и контролировались только в своих интересах.

По специфике возложенных на него функций подвластное таубиям население можно условно разделить на две почти равные по численности группы. Категории первой группы – это объект непосредственной экономической эксплуатации, т.е. рабы, крепостные и данники. Вторую группу составляли каракиши, положение которых по отношению к таубиям было, как сказано выше, весьма неоднозначным. По сложности и противоречивости социального статуса они, пожалуй, сопоставимы с европейскими сервами («полусвободными»). [96] Обремененные многочисленными повинностями и подлежащие наказанию за побег от феодала, они действительно находились на положении полукрепостных. Но они же обладали и важнейшей прерогативой свободного человека – статусом, как сказали бы сегодня, «военнообязанного». В этом качестве каракиши представляли собой социальную и военно-политическую опору таубиев, с их помощью феодал держал в повиновении остальные зависимые сословия, защищал (а по мере возможности и расширял) свои владения, совершал набеги, успех которых сулил богатую добычу, взимал пошлины с купцов и т.д. В этой сложности и неоднозначности статуса – отголоски былых взаимообязывающих отношений сторон, когда будущий феодал являлся пока еще не столько господином, сколько лидером и покровителем своих боевых друзей. Особенно наглядным реликтом прошлого можно счесть статьи адата, предусматривавшие заступничество таубия за каракиши в суде и устройство им для каракишей новогодних пиров. [97]

Подведем некоторые итоги. Как справедливо отмечено автором одной из обобщающих работ, «в социально-экономическом отношении балкарскую общину XIX в. нельзя отнести ни к одному «чистому типу» общества на той или иной стадии развития». [98] С теми или иными оговорками такое определение вполне применимо и к эпохе средневековья. И хотя сам по себе термин «чистый тип» – понятие достаточно условное (если не сомнительное), все же черты своеобразия балкарского – да и любого другого – феодализма не должны заслонять то общее, на основе которого, собственно, и стало возможным выделение этой формации как особого этапа в социальной истории регионов Евразии.

Точки соприкосновения в социальном строе Балкарии и некоторых регионов Западной Европы эпохи раннего средневековья были отмечены еще в работах В.Миллера и М.Ковалевского. [99] На сегодняшний день эти параллели представляются уже куда более многочисленными и разнообразными. Социально-экономическая многоукладность – не как пережиток или признак переходного периода, а как неотъемлемое свойство самой формации – и сочетание различных форм эксплуатации (рабство, данничество, крепостничество); малочисленность крепостного крестьянства; опосредствованный характер верховной собственности феодала на землю; подчинение феодалу как необходимое для «свободных» общинников условие обладания землей; отсутствие независимых от феодала групп населения и вариативность форм самой зависимости; часто территориальная разобщенность отдельных феодальных владений; роль княжеских пиров, дарений и пожалований в становлении и укреплении иерархических связей; значительная роль внеэкономического принуждения; воспитание детей феодала в семье вассала; определенные обязательства господина перед подданными и т.д. – словом, многое из того, что выделено А.Я.Гуревичем в качестве особенностей раннего феодализма в Европе, [100] приложимо с поправками на местную специфику также к системе социальных отношений на Центральном Кавказе – в том числе, как мы уже видели, и в Балкарии.

Отметим параллель и иного рода. Вопреки стереотипным представлениям, становление феодального строя происходило в Европе не в условиях «развития производительных сил», а напротив – в условиях хаоса и разрухи. Этот период характеризуется «упадком производства во всех областях: и в ремесле, вернувшемся на несколько веков к состоянию, значительно более примитивному, чем ремесло античное, и в сельском хозяйстве, где многие земли запустели... после варварских завоеваний. Упадок городов, сокращение торговли, ... усиление натуральнохозяйственных тенденций – все это показатель регресса экономической жизни Европы в первые столетия средневековья» [101]. Сказанное целиком и полностью можно отнести и к ситуации на Центральном Кавказе после нашествия Тамерлана. Тому немногому, что было унаследовано уцелевшим населением края в области социальных и общественных отношений от прошлого, суждено было обрести «второе дыхание» в неимоверно сложных, можно сказать, экстремальных условиях.

Безусловно, были сдвиги, и они достаточно существенны. Но в целом это было развитие в стадиальных рамках все той же раннефеодальной формации. Констатируя это обстоятельство, в то же время следует подчеркнуть и неприемлемость каких бы то ни было преувеличений, упрощенно-поверхностных формулировок о якобы извечной консервативности горских обществ. Соотнесение конкретного материала с параметрами некоего «эталона» развитого, «классического» феодализма несостоятельно методологически, [102] и лишь способствует искажению изучаемой действительности. Между тем, такие случаи нередки в балкароведении, и едва ли не самым убедительным доказательством «отсталости» горцев почему-то принято считать незакрепощенность основной массы населения. Положение «классиков» о нетипичности поголовного закрепощения как показателя «развитости», признававшееся в свое время даже диссидентом от науки А.Я.Гуревичем, [103] обходилось стороной и в советский период – столь велико было искушение вникнуть во все тонкости «местной специфики». Тем уместнее вновь напомнить здесь о мнении опального историка на этот счет: в целом крепостное право как явление, отражающее уровень социальных отношений, было чуждым для Западной Европы даже в «эпоху расцвета феодализма» [104]. «Следовательно, речь должна идти не о том, что феодализм якобы несовместим с крестьянской свободой, а о том, как он с нею реально соотнесен. Ссылкой на пережитки мы ровным счетом ничего не объясним». [105]

Переходя от указанных параллелей к вопросу о местных особенностях феодализма в Балкарии, необходимо отметить, что в широком плане этот вопрос так или иначе связан с дискуссионной по сей день проблемой так называемого «горского феодализма». Очевидно, таковой она будет оставаться долго, и предметом дискуссии могут быть почти все ее аспекты – начиная уже с этногеографических границ подразумеваемого таким наименованием ареала. Относительно, например, центральной части Северного Кавказа правомернее было бы ставить вопрос не о некоем «горском» феодализме вообще, а феодализма двух конкретных ландшафтных зон – высокогорной и предгорно-плоскостной. При этом наиболее сложным всегда был вопрос о феодальных отношениях в высокогорных районах края. Быть может, целенаправленные изыскания кавказоведов позволят в будущем охарактеризовать предмет исследования в достаточно развернутых и аргументированных формулировках. Пока же, на стадии предварительных обобщений, заслуживают внимания три немаловажных момента. Прежде всего, это достаточно очевидный факт огромного – возможно, даже решающего – значения особенностей этнической истории в процессе классообразования. Формирование горских обществ с отчетливо выраженной сословной стратификацией – это преимущественно следствие притока в их среду инородных (ираноязычных и тюркоязычных) групп, у которых раннефеодальные отношения успели сложиться до этого в степной и предгорной зоне региона. [106] Далее, столь же очевидной представляется и невозможность изолированного существования феодальной формации в условиях недостаточности наличной территории для полного оборота годового производственного цикла. Необходимое условие стабильности экономической базы высокогорного феодализма – доступ к сезонным пастбищам на равнине. Этим обстоятельством были обусловлены связи горцев с правящей верхушкой Кабарды – связи сложные и противоречивые, неоднозначные по характеру и последствиям, парадоксальные в своей «обреченности» на постоянство при несовместимости коренных интересов сторон. И последнее. Отсутствие сложной многоступенчатой феодальной иерархии чаще всего принято связывать с уровнем феодализации горских обществ. В принципе верно, но едва ли этим сказано все. Ведь среди факторов, определяющих сам уровень феодализации, не последнюю роль играет численность населения. К примеру, о какой многоступенчатой иерархии могла идти речь относительно, скажем Урусбиевского общества, которое даже к началу XIX столетия состояло всего лишь из 150 семейств? Ясно, что в этой связи не менее уместно было бы вспомнить о «многотипности феодального развития», [107] обусловленной разнообразием, как принято говорить, «конкретно-исторических условий» – нередко даже в пределах одного региона.

Горы Большого Кавказа – это одна из тех экологических ниш, которые исключают не только нормальное развитие, но даже эндогенное формирование феодализма. [108] И в наибольшей мере это относится к Балкарии – самой высокогорной части Кавказа с ее чрезвычайно суровым климатом, экологической базой, недостаточной даже для простого воспроизводства, мизерным населением, к тому же еще и разобщенным на локальные взаимно изолированные группы. Казалось бы, ни о каком классовом обществе в таких условиях не могло быть и речи. А между тем весь парадокс в том, что в географических пределах высокогорной зоны социальная структура балкарских «обществ» относилась к числу наиболее развитых. О «влиятельности» верхнебалкарской знати писал еще грузинский царевич Вахушти, [109] и это очень похоже на правду, если учесть, что в отдельных случаях титулом таубий именовали себя и феодалы некоторых соседних народов. [110] В самой Балкарии убеждение, будто «жить без князя считается позором», [111] прочно внедрилось в сознание масс, а поселения, над которыми возвышались башни феодальных замков, считались особенно «престижными». [112]

* * *

Согласно материалам капитана М.Ольшевского (1847г.) в традиционном быту народов Северного Кавказа существовало два «порядка правления» – «владельческий и народный». Владельческое, или княжеское правление имело место у кабардинцев, кумыков, ногайцев и некоторых западных племен; народное – у балкарцев, карачаевцев, осетин и части западных адыгов. [113] Отметим, что изрядную условность такого деления осознавал и сам автор, оговоривший, что подлинно народное («в полной силе народное») правление было присуще только чеченским обществам до вхождения их в имамат Шамиля. [114] Если же быть еще точнее, то уместно добавить, что в этом отношении отнюдь не составляли целостной картины и общества с «народным» правлением. В чем-то, конечно, отличался общественный строй, скажем, «вольных обществ» Северного Кавказа с приоритетными (но юридически не закрепленными) правами «сильных фамилий» и, например, балкарских обществ, в которых «административную» зависимость вроде бы «свободных» крестьян от феодалов признавали даже представители царской администрации на Кавказе. [115] Следовательно, М.Ольшевский прав лишь отчасти: в интересующем нас плане балкаро-карачаевцы и дигорцы занимали как бы промежуточное положение между «вольными обществами» Кавказа и населением Кабарды и Кумыкии.

Местом проведения собраний служила обычно либо площадь в центре наиболее крупного и древнего из поселений, либо «открытое, возвышенное место за аулом». [117] Вел собрание олий, «старейший и достойнейший из таубиев», стоявший во главе общества и «правивший всем народом». [118] Право голоса имели все, хотя особой весомостью обладало мнение людей преклонного возраста, а также личностей незаурядных, выделявшихся ценимыми в народе качествами – взвешенностью суждений, познаниями, опытом, и, прежде всего, - компетентностью в том или ином обсуждаемом вопросе. Ввиду отсутствия традиции письменного делопроизводства нам неизвестен конкретный перечень вопросов, подлежащих обсуждению. Категория самого института как высшего органа власти в совокупности с материалами устной традиции дает основание считать, что это могли быть вопросы особой важности, неординарные по масштабности и связи их с коренными интересами общества или даже всего народа, иногда трудноразрешимые из-за своей необычности: вопросы войны и мира, вопрос о границах, о последствиях стихийного бедствия, о позиции общины в событиях межэтнического масштаба и согласовании ее с позицией других балкарских обществ, о прокладке новых дорог, мостов и ремонте старых, о предоставлении «политического убежища» и т.д. Вместе с тем это был и высший законодательный орган, в компетенцию которого входила отмена устаревших и введение новых законов: «В составе обрядов убавка, прибавка или отмена вообще делаются по приговору и общему согласию; если народ убедится, что на будущее время невыгодно продолжать суждение по делу обрядом, до того существующим, тогда обряд уничтожается по приговору...». [119]

Зачастую в источниках содержатся лишь намеки на роль публичной власти. В них не говорится со всей определенностью о санкционировании наиболее значимых акций именно Народными собраниями. Но в свете формулировки М.Ольшевского о «народном правлении» все-таки показательно, что сами эти акции часто мотивируются ссылками на волеизъявление народа. В официальном документе за 1827 г. о принятии российского подданства балкарцами и дигорцами об их представителях из числа феодальной знати сказано как о лицах, «присланных от упомянутых народов», «уполномоченных старшинах от народов». [120] На Народных же собраниях, скорее всего, была согласована и позиция горских обществ в событиях 1834 г., когда территориальный спор между балкаро-карачаевцами и сванами едва не вылился в вооруженный конфликт. [121] От имени «народов» (т.е. обществ) Урусбий, Чегем, Хулам, Безенги, Балкар был в 1883 г. передан в дар императору национальный раритет Балкарии – так называемая «благородная винтовка» (огурлу ушкок). [122]

Хотя приведенные факты и не лишены определенного интереса, они, к сожалению, не соответствуют хронологическим рамкам данной работы. Что касается более раннего периода, то иллюстрировать тезис о роли Народных собраний конкретными примерами почти невозможно, хотя, по логике вещей, значимость этого института в условиях средневековья достаточно очевидна и без примеров. В условиях почти полного информационного вакуума не приходится пренебрегать и упоминаниями таких событий, которые в интересующем нас плане могут быть интерпретированы только гипотетически.

В одном из номеров «Терских ведомостей» за 1884 г. было помещено сообщение, будто во время пребывания Петра I в Дербенте к нему явилась группа балкарских князей с просьбой о политическом покровительстве. Достоверность этой информации требует тщательной проверки, но здесь важно только то, что, согласно сообщению, феодалы прибыли в Дербент отнюдь не по собственной инициативе, а якобы их подданные «горцы послали к Великому гостю своих депутатов». [123] Ясно, что решения подобного рода могли приниматься только на Народных собраниях.

Столь же лаконично, но зато более достоверно другое сообщение. Это, в частности, повествование Вахушти Багратиони о злоключениях имеретинского царя Арчила на Северном Кавказе в 1693 г. Вкратце суть этой истории сводится к тому, что, скрываясь от персов и турок, Арчил перебрался на Северный Кавказ; здесь его преследование возобновилось уже силами крымцев, лезгин, шамхала Тарковского, некоторых кабардинских феодалов и т.д. В конце концов, царя вероломно пленил «господарь черкезов Килчико», [124] который тайно переправил Арчила со свитой в Верхнюю Балкарию, а его войнов – в Дигорию. Вскоре об этом стало известно шамхалу Тарковскому, потребовавшему у Килчико незамедлительно выдать царя. В свою очередь с тем же требованием Килчико обратился к балкарцам. Для последних отказ грозил обернуться серьезными последствиями: община, вся «армия» которой к тому времени могла состоять не более чем из тысячи человек, [125] не смогла бы противостоять объединенным силам шамхала и «господаря черкезов». Положение царя стало критическим. «Но тут, – продолжает Вахушти, – басианские женщины сняли свои головные уборы и сказали мужьям: «Или это наденьте вы и ваши шапки дайте нам, или Арчила не отдадим Килчико». Отпустили поэтому Арчила той же ночью со своей свитой. Дигорцы также отпустили всех пленных...». [126]

Из приведенной выдержки явствует совершенно недвусмысленно, что исход дела был предрешен вмешательством женщин, но к какому сословию они принадлежали, а главное – на каком «уровне» решался сам вопрос – этого автор, к сожалению, не уточняет. Но в свете всего, что нам известно о традиционном менталитете горцев, говорить о принадлежности женщин к сословию таубиев едва ли возможно. В Балкарии «Чем выше общественное положение человека, тем в большей замкнутости живут у него женщины» [127] и тем строже к ним требования этикета. Столь экстравагантную форму дискутирования, о которой сообщает Вахушти, можно вообразить в какой угодно среде, но никак не в семьях таубиев. «Более счастливая доля выпала на сторону горянок простого класса, - писал Н.Ф.Грабовский, – они не стеснены тяжелыми правилами этикета, не ведут замкнутой жизни, не избегают встреч с аульною молодежью...». [128] Что же касается интересующей нас «инстанции», то едва ли может подлежать сомнению, что вопрос, связанный с возможностью тяжелого вооруженного конфликта, мог решаться только на Народном собрании. Участие женщин в Народных собраниях неоднократно отмечали исследователи традиционного быта как адыгов, так и осетин. Правда, по словам авторов, у адыгов подобное могло иметь место лишь «в отдельных случаях», [129] а у осетин это были не все женщины, а лишь «мудрые и многоопытные люди», советы которых «не могли игнорироваться сельской общиной при решении важных общественных дел». [130] Создается впечатление чего-то эпизодического, вроде бы не очень типичного, но, очевидно, в обоих случаях подразумеваются относительно поздние явления, когда всеобщее равенство свободных членов общины независимо от пола постепенно стало изживаться – у одних народов вследствие исламизации, у других под влиянием соседей-мусульман и т.д.

Таким образом, наиболее приемлемой интерпретацией рассмотренного эпизода нам представляется версия, согласно которой вопрос о выдаче имеретинского царя решался на собрании свободных общинников-каракиши во главе с таубием-олием. В этой связи заслуживают внимания три момента. Во первых, этот случай дает хоть какое-то представление о значимости обсуждавшихся на Народных собраниях проблем; во-вторых, в средние века (до массовой исламизации Балкарии) в этих собраниях могли принимать участие и женщины – порой, как мы уже видели, даже с правом решающего голоса; в-третьих, привлекает внимание согласованность действий Малкарского и Дигорского обществ (как и в ряде иных политических акций – например, принятии Российского подданства в 1827 г.).

Еще один пример, характеризующий уровень компетенции средневековых Народных собраний, приведен в работе М.Абаева. «Для обсуждения особо важных вопросов, и в особенности в тех случаях, когда кто-нибудь из таубиев начинал выходить из повиновения, олий сзывал на сход все население и предлагал народу решить вопрос, и решение народа моментально приводилось в исполнение». [131]

Комментируя это сообщение, Е.Г.Битова приходит к выводу, что столь высокие полномочия Народного собрания были обусловлены «верховной собственностью общины на всю занимаемую территорию». [132] Такая констатация оставляет место для сомнений хотя бы по той причине, что сам же М.Абаев, повествуя о неповиновении князя Айдебулова олию Сосрану Абаеву, скромно умалчивает как о «решении народа» по этому вопросу, так и его «моментальном исполнении». Впрочем, дело здесь не в возможностях общины в каком-то конкретном случае, а в тезисе о непосредственной связи этих возможностей с формами земельной собственности вообще.

Вопрос о собственности на землю уже рассмотрен выше, и здесь нет необходимости обращаться к нему вновь. Нельзя обойти лишь противоречие между констатируемым в работе уровнем феодализации и полномочиями Народного собрания, больше ассоциирующимся с периодом военной демократии. В значительной мере это противоречие лишь кажущееся, а то, что действительно противоречиво, необязательно интерпретировать исключительно в контексте земельных отношений. Ведь в данном случае речь идет о той ранней стадии феодальной формации, когда эволюция обычного права не всегда и не во всем адекватна изменениям в социальной сфере. Ввиду известной консервативности надстройки (особенно в условиях средневековья) компромисс между старым и новым совершенно неизбежен, и, судя по европейским параллелям, это было достаточно распространенное явление. В Европе «важнейшим признаком средневекового права считалась древность его установлений... Идеальное состояние видели в прошлом – и стремились его возродить или к нему возвратиться». [133] В этом – одна из причин устойчивости традиций военной демократии. Другое дело, когда из пиетета к «седой старине» в новые своды законов включались статьи, «практически уже утратившие свою силу». [134] Последнее для нас особенно интересно: не о таком ли рудиментарном пункте права упоминается в работе М.Абаева?

Обсуждение актуальных проблем общины было основной, но не единственной функцией Народных собраний. По завершении собрания начиналось нечто вроде всенародного празднества – со спортивными состязаниями, танцами, выступлениями певцов, сказителей, джигитовкой и т.д. Целью их было, конечно, не одно развлечение. В условиях отсутствия школ и профессиональной педагогики празднества в какой-то мере заменяли собой и то, и другое, играя важную роль в воспитании подрастающего поколения. Для молодежи они были своего рода экзаменом, где она могла демонстрировать не только силу, ловкость, искусство, но – что не менее важно – также знание этикета, обычаев.

Наряду с подобными всеобщими собраниями существовал и их как бы «сокращенный» вариант, или, выражаясь современной терминологией, «закрытые» Народные собрания. От обычных они отличались тем, что на них присутствовало не все население, а лишь по одному представителю от каждой семьи из сословия каракиши. [135] Как правило, это были люди преклонного возраста, как, впрочем, и руководивший собранием олий. Отмечая наличие подобных вариантов собраний у других народов края (например, в Осетии), Ю.Ю.Карпов констатирует, что по возрастному цензу участников они фактически представляли собой советы старейшин. [136] В наибольшей мере это относится, конечно, к рассматриваемым автором «вольным обществам», хотя даже в них характер принимавшихся собраниями решений зачастую определялся позицией так называемых «сильных» фамилий.

Если Народное собрание представляло собой высший совещательный, судебный и законодательный орган в каждом из горских обществ, то лицом, наделенным высшей исполнительной властью, являлся олий – верховный князь, «старейший и достойнейший из таубиев». [137] По словам Мисоста Абаева, олий «правил всем народом. При нем существовали народный суд и судилище под названием «Тёре». В этом суде заседали представители от таубиев, узденей и при разборе крестьянских дел – и от чагаров, и в нем разбирались и решались окончательно все гражданские и уголовные дела словесно, и утверждались олием на словах же;... Распоряжения олия беспрекословно исполняли все, не исключая и таубиев... Каждый мужчина из таубиев, узденей и эмчеков должен был иметь оружие и коня и по первому призыву олия явиться готовым к походу и войне с неприятелем, а в мирное время мужчины упражнялись в стрельбе, верховой езде, борьбе и играх на открытом поле». [138]

Судя по контексту, именно олиев подразумевали В.Миллер и М.Ковалевский под «старейшими представителями княжеских династий». Отмечая, что «надзор за выполнением приговоров, самое приведение их в действие всецело входит в круг обязанностей старейшего представителя княжеской династии», авторы сопоставляют балкарских олиев с ранними представителями воинской знати у германских и славянских племен: «Подобно им, они – верховные предводители на войне и стражи общего спокойствия в мире». [139]

М.Абаев писал о должности олия как выборной, на которую мог претендовать лишь «старейший и достойнейший» из таубиев. Но сам по себе этот принцип не исключал монополизацию должности в руках одной фамилии или даже семьи, так как в некоторых обществах правило только по одной княжеской династии (Холам, Безенги, Урусби). Очевидно, иначе должно было обстоять дело в Малкаре с его более многочисленной знатью. О пребывании в этом обществе той или иной личности в должности олия можно судить не только по указанию источников на ее руководящую роль в событиях особой значимости, но и главное – по акцентации ее статуса.

Так, в вооруженном конфликте горцев с группой кабардинских и дагестанских феодалов в 1628-1629 гг. оборону Малкара возглавил некий Абши Тазримов (или Тазритов). В интересующем нас плане это мало что значило бы само по себе, если бы не то обстоятельство, что в источниках он фигурирует как феодал, владеющий «местом Болкары», т.е. всей Верхней Балкарией. Разумеется, такую констатацию не следует понимать буквально. Эта территория никогда не принадлежала только одному человеку, что, кстати, оговорено в том же самом документе: помимо Тазримова здесь «много иных мурз». [140] Следовательно, речь может идти не о личных владениях Тазримова, а о его положении как верховного князя (олия) Малкара, куда наряду с Черекским входили также ущелья рек Сукансу и Хазнидон. Некоторые историки склонны видеть в нем одного из родоначальников фамилии Абаевых. [141] Если такое предположение верно, то, пожалуй, можно констатировать доминирующее положение этой фамилии в Малкаре на протяжении XVII-XVIII вв.

Дело в том, что к самому концу того же XVII столетия относится документ с упоминанием еще одного лидера того же ранга, что и Тазримов, но теперь уже он фигурирует под фамилией Абаев. Речь в нем идет о рассмотренном нами выше эпизоде с пленением царя Арчила. Захватив своего венценосного гостя в плен, Кильчуко передал его «в горы для бережения тех гор владетелю Килчигу Абаеву. И у того владетеля был он царь месяцев шесть. И той Килчуга, видя, что задержание ему царя напрасное и кабардинский владетель Кильчука к нему не присылывал по него многое время, из гор ево, царя Арчила Вахтангеевича и со всеми ево людьми отпустил в карталинскую землю. И провожать их за ним своих улусных людей с тысячу человек послал.

И кабардинский владетель Кальчука, услыша, что царь Арчил Вахтангеевич из гор пошел в карталинскую землю, послал за ним в погоню ратных своих людей тысячи с полторы. И настигли ево, царя, в Дигорах, и хотели перенять и Матию Божиею царь Арчил Вахтангеевич тем Кулчуковым посыльщикам в руки не дался. Також и Килчигины провожатые его не выдали,...». [142]

Главное, что привлекает внимание в приведенном тексте, - это количество «своих улусных людей» князя Абаева: «с тысячу человек». Судя по численности погони и исходу стычки, документ сравнительно точен в интересующей нас части. Это важно в том смысле, что дружина в тысячу человек никак не могла состоять только из собственных подданных Абаева (по местным меркам той поры это была чуть ли не армия). Ясно, что речь может идти о боеспособной части населения всего Малкарского общества, а раз так, то распоряжаться ею как «своими улусными людьми» мог только олий. И никто другой.

Далее. В первые десятилетия XVIII века Малкарское общество возглавлял Сосран Абаев, которого его потомок Мисост Абаев уже вполне определенно называет олием. При Сосране Абаеве были достигнуты значительные успехи в деле благоустройства и укрепления обороноспособности общины, были отражены посягательства Асланбека Кайтукина на суверенитет горцев, в результате чего – как утверждает Мисост Абаев – резко возрос авторитет малкарской знати. Столь впечатляющая характеристика олия вроде бы дает основание заподозрить автора в тенденциозности, в стремлении возвеличить своего предка; надо полагать, здесь действительно не обошлось без преувеличений. Любопытно, однако, что при всем том нечто подобное мы находим и в работе грузинского царевича Вахушти, лично побывавшего в Верхней Балкарии как раз в начале XVIII века: «Басиани – страна благоустроенная, с поселениями и знатью, более влиятельной, чем у прочих овсов» [143].

В работе М.Абаева приводится также второе имя этого олия – Альшагир Кучукович. Судя по отчеству, Альшагир мог быть сыном своего предшественника в этой должности «Килчига» Абаева; хронологические параметры правления того и другого вполне допускают такое предположение. Правда, имена Кучук и Килчиг не столько сходны, сколько созвучны, но в этом нет ничего удивительного, так как в средневековых письменных источниках непривычные для авторов имена чаще всего искажались до неузнаваемости. Унаследовал ли Альшагир полномочия отца в порядке исключения, или же со временем эта должность превратилась в наследственную, как считали некоторые историки, [144] остается пока неизвестным. Но это не первый и не последний случай упоминания Абаевых в контексте, допускающем версию об их достаточно высоком положении среди своих соплеменников.

К концу XVIII-началу XIX столетий относятся сведения П.Г.Буткова о том же Малкарском обществе: «В 1794 г. в сей фамилии Басиат считалось до 26 человек, и старший между ними был Солтан-мит-Коншаов, а по нем Мусса Ахматов, Девлетуко Алаганов и Бингор Гургокаев». [145] Разумеется, возрастной «ценз» перечисленных лиц интересовал составителя документа неспроста; скорее всего это перечень олиев в той последовательности, в какой они сменяли друг друга. Странным может показаться причисление к потомкам Басиата лиц с «фамилиями» Каншаов, Ахматов или Алаганов. Но это не фамилии. В России вплоть до середины XIX в. и отчество и фамилия часто могли иметь одинаковую форму: на –ов, -ев... Из указанных П.Г.Бутковым «старших» нам удалось идентифицировать только двоих. Любопытно, что оба они оказались Абаевыми: Солтан-мит-Коншаов (он же Солтамбут Качаев) и Девлетуко Алаганов (он же Довлетуко Алаготев). [146] Таким образом, речь идет о Солтанмуте Каншаовиче Абаеве и Довлетуко Алаугановиче Абаеве.

Вторым по значимости (в рамках общины) институтом был представительный орган различных уровней с ограниченным числом выборных лиц. Название его звучит по-разному: у одних авторов говорится о ныгыше, у других – о Тёре. Но, судя по наименованию того и другого «судилищем», в обоих случаях речь идет об одном и том же. [147] Параллельное употребление двух терминов связано с особенностями этнической истории: слово ныгыш – иранское, Тёре – тюркское. В настоящем экскурсе предпочтение отдано форме «Тёре», хотя в цитируемых текстах может встретиться и равнозначный ей вариант «ныгыш».

К сожалению, вплоть до последних десятилетий никто не ставил своей целью сколько-нибудь обстоятельную характеристику Тёре. Неудивительно, что имеющихся в старой литературе сведений – более чем лаконичных и, как правило, весьма поверхностных – недостаточно даже для беглого описания предмета. В существенной мере этот пробел восполнен в современных публикациях Х.Х.Малкондуева, Х-М.А.Сабанчиева, Р.Т.Хатуева, Е.Г.Битовой и др. Ценность проделанной ими работы очевидна, но приходится помнить и о характере использованных источников: в ряде случаев это почти исключительно полевой этнографический материал. То, что в своей основе это наследие средневековья, ясно и без доказательств. Сложность, однако в том, что никто не сможет сказать с полной уверенностью, насколько точны сведения информаторов минувшего столетия, особенно его второй половины.

Общим недостатком ранних сведений о Тёре является то, что из всех функций этого органа авторы досоветского периода почему-то чаще всего акцентировали только судебную. Выше уже приводилась выдержка из публикации М.Абаева, который называл Тёре «судилищем» при олие. То же самое мы находим в работе Ф.И.Леонтовича, с той лишь разницей, что судилище у него фигурирует под своим вторым названием ныгыш: «Судебное место зовут нагиш (оно состоит из камней вроде стульев, поставленных кругом, никто не помнит, кем). Это судебное место существует везде, даже в аулах. Там избранные почетные старики из всех классов, т.е. старшин, каракеш, казаков и кулов, каждый день бывают для выслушивания жалоб просителей и оправдания ответчиков, после чего решают дела по обряду. Это место даже зимою остается судебным; в нем расправу делают непременно каждый день» [148] (автором допущена неточность: казаки и кулы не избирались в Тёре).

В отличие от Народного собрания, соответствие Тёре особенностям классового общества было выражено более отчетливо: «Судьи избираются преимущественно из того сословия, к которому принадлежат тяжущиеся, а потому и постоянные судьи избираются из разных классов» [149]; «Поступки и действия князей и старшин, противные принятым правилам общежития, разбираются равными им и первостепенными узденями». [150]

Приведем здесь более обстоятельную характеристику рассматриваемого института, основанную на публикациях Х.Х.Малкондуева и Х-М.А.Сабанчиева. [151] Согласно формулировке указанных авторов, Тёре – это «высший выборный общенациональный универсальный орган социально-политического, законодательного и распорядительного порядка, регулирующий политическую и общественную жизнь в средневековой Балкарии и Карачае. На Тёре была возложена ответственность за судьбу страны и народа, чьими интересами он и руководствовался. Как верховное собрание и трибунал Тёре обладал известной независимостью и... был вправе ограничить даже власть олия - верховного князя Балкарии». [152]

Существовали Тёре четырех уровней: сельские, общеущельские, общенародный и Верховный; помимо того было еще и княжеское Тёре, решавшее только узкосословные проблемы. Первые две инстанции действовали постоянно, общенародный Тёре собирался раз в два-три месяца по мере необходимости, а Верховный – с интервалами в несколько лет, иногда даже десятилетий, по вопросам исключительной важности. Высшей апелляционной инстанцией был общенародный Тёре, постоянным местопребыванием которого было общество Малкар. Сюда обращались не только сами балкарцы, но нередко жители Дигории и Карачая. Таким образом, если Народное собрание являлось высшим органом в решении проблем отдельно взятого «общества», то общенародный Тёре являлся таковым в масштабах всего этноса.

Выборы в Тёре проходили один раз в семь лет. Каждый аул выдвигал из своей среды по пять или семь кандидатур, утверждавшихся решениями сельского схода. Избранными в Тёре могли быть представители всех сословий, кроме рабов и крепостных, причем главными критериями успеха являлись личные качества: честность, безупречная репутация, глубокий ум, знание народных обычаев, и не в последнюю очередь – выдающиеся ораторские способности. Члены сельских Тёре выдвигали из своей среды по одному представителю в обшеущельский Тёре, а последний делегировал одного из своих членов в общенародный Тёре. Каждый из народных избранников (тёречи) давал клятву-присягу, нарушение которой каралось смертью.

Председательствующим на Тёре являлся олий. Олием же утверждались и все решения Тёре – вначале словесно, а позже, с появлением арабской письменности, они стали фиксироваться кадием документально. Эти решения доводились до сведения народа через специальных глашатаев – бегеулей, и были обязательны для всех членов общества. Был предусмотрен ряд строгих мер по предупреждению случаев неповиновения – начиная от публичной диффамации посредством «камня позора», и кончая изгнанием из общества, или даже смертной казнью. С этой целью был создан своего рода «аппарат принуждения», особый отряд стражников-мыртазаков, а также подземные помещения для содержания преступников, так называемые «джер-юй». [153]

В соответствии с уровнем каждого Тёре распределялись и их полномочия: сельские и общеущельские Тёре решали преимущественно проблемы локального масштаба, в то время как в компетенции общенародного и Верховного Тёре находились вопросы войны и мира, гарантия суверенитета и охрана границ, решение территориальных споров с соседними народами, вопросы внешнеполитической ориентации и т.д.

Таковы некоторые особенности института Тёре, охарактеризованные в серии публикаций упомянутых выше авторов. Воздавая должное их усилиям по воссозданию одной из интереснейших реалий прошлого, нелишне все же вновь оговорить необходимость осторожного подхода к отдельным положениями, основанным на этнографическом материале. В свете источников XIX – начала XX вв., а также параллелей с общественным устройством, скажем, соседней Осетии, [154] не вызывает сомнений наличие Тёре (или ныгыша) трех уровней: сельских (в масштабах одного аула), общинных (в масштабах отдельно взятого горского общества) и общенародного (единого для всех обществ). Но не совсем понятно наличие еще и Верховного Тёре, который, при некоторых отличиях в частных моментах, в целом все-таки функционально дублировал общенародный Тёре.

Насколько представляется возможным судить по всей совокупности наличной информации, заметной особенностью всех рассмотренных институтов являлась незавершенность дифференциации их функций на законодательные, совещательные, судебные и исполнительные.

Наиболее архаичным следует счесть такой орган «непосредственной демократии», [155] как Народное собрание. Некоторые авторы склонны были сравнивать его с Новгородским вече. В чем-то такое сопоставление, быть может, и правомерно. Скажем, выборы олия на том же Народном собрании или «решение народа» по делу того или иного строптивого феодала действительно ассоциируются с принятой в Новгороде практикой приглашения угодных и изгнания неугодных князей. Правда, в отличие от истории Новгорода, в интересующем нас прошлом мы не знаем ни одного достоверного, документально зафиксированного случая сколь-либо жестких санкций против знати. Зато документально зафиксирована статья обычного права, которая уже приводилась выше: поступки таубиев, «противные принятым правилам общежития, разбираются равными им» по социальному статусу лицами. Здесь же напомним и о другой статье: «недоразумения» между таубиями и общинниками-каракиши рассматривались не на Народном собрании, а в апелляционном Тёре Малкара. [156] Казалось бы, какая разница, если само Тёре состояло из представителей обоих сословий? Разница же видится в том, что феодалам куда легче было правдами и неправдами навязать свою волю пяти-шести выборным лицам, нежели всему Народному собранию.

Не может не насторожить проявляющаяся порой тенденция к идеализации всей системы общественного устройства горских обществ, попытка усмотреть в ней едва ли не своеобразный «госаппарат», функционировавший с безупречностью хорошо отлаженного механизма, и гарантировавший «защищенность» любого члена общины. Ясно, что введенный когда-то М.Ольшевским термин «народное правление» ни в коем случае не следует понимать буквально, коль скоро речь идет о классовом обществе.

С другой стороны, столь же очевидна и неприемлемость обратной крайности, выраженной в традиционных представлениях о средневековой Балкарии как простой совокупности политически разрозненных, чуть ли даже не безразличных друг к другу «горских обществ», озабоченных лишь собственными проблемами, признававших только власть местных феодалов и нормы обычного права. Определенный уровень консолидации как единственно возможное средство выживания малых этносов в экстремальных исторических условиях имел место в прошлом почти у всех народов горного Кавказа. Едва ли он мог быть особенно стабильными в пространстве и времени (проявляясь, главным образом, в критических ситуациях), но все же он имел место, и наиболее характерным координирующим органом были при этом общенародные институты – не только судебные (как принято думать), но и прежде всего совещательные. У вайнахов, например, это был «Совет страны», [157] у сванов – «Всесванский совет», [158] у осетин – общенародный нихас [159] и т.д.

В Балкарии таким органом являлся Малкарский общенародный Тёре; туда, по словам Ф.И.Леонтовича, обращались люди «от всех племен осетинских» [160] (т.е. от всех горских «обществ»), что подтверждается сведениями М.Абаева, Б.Шаханова, И.Урусбиева, а также В.Миллера и М.Ковалевского [161]. Помимо этого, своеобразным символом союза пяти горских обществ являлось так называемое «благородное ружье», поочередно передававшееся на хранение из одного общества в другое. [162]

Касаясь вопроса общественно-политического устройства средневековой Осетии, Р.Бзаров отмечает: «Каждое осетинское общество, сохраняя суверенитет и независимость внутренней жизни, объединялось с остальными в области военной и внешнеполитической деятельности. Иными словами, Осетия XV-XVIII вв. – это ряд самоуправляющихся областей, объединяемых на конфедеративных принципах». [163] Очевидно, то же самое мы вправе сказать и о средневековой Балкарии. Следует лишь оговорить, что применительно к обоим случаям понятие «суверенитет» подразумевает, прежде всего, взаимную независимость горских обществ. Что касается отношений их с внешним миром, то здесь уже дело обстояло несколько сложнее, о чем будет сказано ниже.

* * *

Проблема самозащиты относится к числу наиболее актуальных в жизни любого общества, но перед малыми народами она всегда стояла с особенной остротой. К числу таких народов относились балкарцы и карачаевцы.

Любопытные, но, к сожалению, весьма лаконичные сведения об организации обороны в Балкарии и Карачае можно найти в работах М.Абаева, В.Миллера, М.Ковалевского, Н.П.Тульчинского, И.В.Шаховского и некоторых других авторов. В последние десятилетия этот вопрос вкратце затрагивался также в публикациях Р.Харадзе, И.М.Мизиева, Е.Г.Битовой.

Первым же – и пока единственным – обстоятельным экскурсом по данной теме является специальный раздел в монографии Р.Т.Хатуева. [164] Не со всеми выводами автора можно согласиться безоговорочно, но в любом случае остается очевидным, что именно благодаря его усилиям дело сдвинуто с мертвой точки, и в разработке малоизученной темы сделан первый шаг.

Забота о безопасности этнотерриториальных границ предполагала определенное разнообразие средств и подходов, во многом общих для оборонной стратегии всего горного Кавказа. При чрезвычайной малочисленности населения единственно возможным противовесом внешней угрозе мог быть лишь определенный уровень «военизации» жизненного уклада, а также умелая реализация возможностей, связанных с труднодоступностью занимаемой территории.

Различные формы приобщения к воинскому искусству – начиная от игровых – практиковались уже в детском возрасте, а затем мужчины совершенствовали эти навыки на протяжении всей жизни, вплоть до преклонного возраста. Все это в совокупности с прочными традициями взаимопомощи, связывавших Балкарию с ближайшими соседями, в критических ситуациях ощутимо компенсировало общую малочисленность боеспособного контингента.

Последний состоял, главным образом, из сословия общинников-каракиши, руководимых феодалами. В начале XIX столетия кн.И.В.Шаховской отмечал, что все балкарские общества могут выставить отряд в 630 человек. [165] Но, скорее всего эта цифра занижена, так как по данным, например, И.Ф.Бларамберга, относящимся к тому же времени, одно лишь общество Малкар было в состоянии выставить до 500 человек, а вместе с чегемцами – до восьмисот. [166] В предшествующее, XVIII столетие эти цифры могли быть даже несколько выше, так как сведения обоих авторов отражают ситуацию, создавшуюся в крае после очередной эпидемии чумы. Но вообще в эпоху средневековья такие эпидемии были довольно часты, и они постоянно низводили численность населения до «исходного» уровня. Напомню, что в одном из наиболее ранних документов, относящемся к концу XVII в., речь идет даже о тысячной дружине малкарцев. Судя по отпору, оказанному ею превосходящим силам противника, эта цифра едва ли преувеличена. Следует полагать, что даже в наиболее благоприятные периоды истории численность боеспособных групп пяти горских обществ едва ли могла превышать 1,5-2 тысячи человек. В исключительных случаях их состав мог быть расширен за счет представителей зависимых сословий, которые в обычных условиях не допускались к участию в боевых действиях. «Крепостные люди – писал Ф.И.Леонтович, - участвуют в набегах не иначе, как с дозволения своего владельца; но это делается ими весьма редко...». [167] Впрочем, известно, что, например, у Малкарского олия Сосрана Абаева была не временная, а постоянная группа стрелков из сословия крепостных. [168]

Из всей совокупности задач, связанных с вопросами обороны, наиболее актуальными были две: охрана главного достояния горцев – скота – на чужой территории (в период сезонного выпаса стад за пределами Балкарии), и защита самой Балкарии от вторжения извне.

Решение первой задачи было возложено на так называемый Басиат-кош, т.е. «лагерь Басиата»: «отряд войска из молодых таубиев и стрелков,... весной и осенью становился лагерем на плоскости перед входом в ущелье; лагерь этот назывался «Басиат-кош», по имени родоначальника балкарских таубиев, куда являлись учиться военному искусству молодые таубии и из других обществ. Этот отряд, охраняя общество и стада его от неприятеля, одновременно командировал партии из молодцов - сотоварищей в разные стороны за наживой, так что войско содержало само себя.(...)... если ему почему-либо не удавалось предпринять поход на южную сторону гор – в Сванетию или Имеретию,... то он частенько обижал своих единоплеменников-безенгиевцев, хуламцев и чегемцев, угоняя у них скот». [169] Нередко к таким отрядам присоединялись и «молодые люди из соседних дружественных племен». [170] Например, долгое время провели в Басиат-коше верхнебалкарских таубиев представители кабардинского дворянского рода Куденетовых, к которым вскоре присоединилась и молодежь из рода Атажукиных. [171]

Второй и наиболее важный аспект данной темы - вопрос о защите горских обществ в периоды вражеских вторжений. Вопрос относится к числу недостаточно разработанных, а связанные с ним формулировки зачастую далеко не бесспорны. Нельзя не заметить странную закономерность: почему-то в большинстве случаев такой вопрос возникает лишь в связи с интерпретацией остатков феодальных резиденций, т.е. памятников башенного зодчества, не имевших к проблеме общей безопасности никакого отношения.

Например, по предположению некоторых авторов, башенные сооружения Верхне-Балкарской котловины «представляют собою строго продуманную и завершенную систему укреплений, а не случайно разрозненные башни, как может показаться на первый взгляд. Умелое размещение их делало аулы долины хорошо защищенными...». [172] При этом комплекс сооружений Зылги «представлял собой первый оборонительный форпост в общей цепи укреплений», а Болат-кала «завершает всю оборонительную систему этого района». [173]

Верны ли эти наблюдения или нет, но они не согласуются с дальнейшими выводами самого автора, изложенными в той же самой работе. Начать хотя бы с того, что по вполне обоснованному мнению автора, эти памятники датируются в пределах XIII-XVIII веков, [174] и таким образом, на «умелое размещение» какого-то десятка башен ушло пять-шесть столетий – по полвека на каждую башню. При этом в первую очередь почему-то была возведена та самая башня Болат-кала, которая... «завершает» (!) всю оборонительную систему.

Наконец, по завершении строительства вдруг выяснилось, что «все жители ближайших аулов не могли укрыться, а тем более жить в этих укреплениях». Следовательно, укрепления «назначались... для привилегированной родовой знати». [175]

Но если укрепления предназначались только для знати, то в чем же тогда состоит «строгая продуманность» их локализации, и что именно «делало аулы долины хорошо защищенными»? Быть может, на эту самую знать вместе с ее укреплениями и была возложена миссия защиты горских обществ? Едва ли. Ведь большинство укреплений расположено не перед поселениями в их наиболее уязвимой части (со стороны долины), а позади них, на крутых склонах гор, откуда менее всего можно было бы ожидать нападения. И почему-то во всех достоверно фиксируемых случаях фасады укреплений вместе с бойницами обращены не вовне, не на подступы к поселениям, а в сторону самих поселений.

Понятно, что к задачам общественной безопасности феодальные резиденции не имели никакого отношения. По мере возможности таубии действительно старались защитить своих подданных. Но это они делали не за стенами собственных замков, а на поле боя во главе ополчения. Что же касается рассмотренных выше укреплений (замков), то они служили для зашиты самих таубиев в периоды феодальных усобиц, крестьянских восстаний, заговоров и т.п. Совершенно недвусмысленно говорится об этом, например, в «Песне о Рачикаовых»: «Если бы мы про это дело (про заговор односельчан; В.Б.) узнали в самом начале, то заперлись бы в башне, стоящей вверху аула». [176]

На первый взгляд, такому выводу противоречат хроники, повествующие о войне Тамерлана с горцами Северного Кавказа. В большинстве случаев в них говорится лишь о взятии «множества крепостей», и, таким образом, создается впечатление, будто эти крепости являлись чуть ли не единственной зашитой горцев от вторжений извне. Но это далеко не так.

Прежде всего, необходимо отметить, что крепостей в собственном смысле этого слова (т.е. сравнительно обширных по площади укреплений, рассчитанных на содержание гарнизонов) на Центральном Кавказе не было вообще. Чаще всего под «крепостями» подразумевались укрепленные резиденции конкретных лиц (Пулада, Кулу, Тауса и пр.). Судя по таким, сохранившимся по сей день «крепостям» XIII-XIV вв., как Зылги или Болат-кала, это были довольно скромные сооружения, быть может, не бесполезные в период внутренних усобиц мелких феодалов, но непригодных для противостояния регулярным воинским контингентам. Наименование их «крепостями» не должно вводить в заблуждение: в данном случае летописцы оперировали хотя и неточной, но привычной и понятной для них терминологией. К тому же, искусственное повышение «статуса» укреплений с целью подчеркнуть значимость одержанных побед – явление, широко распространенное в пространстве и времени. История знает немало случаев, когда, например, отдельную башню могли назвать не только крепостью, но даже городом, и, таким образом, количество завоеванных «городов» исчислялось десятками и сотнями. [177]

Но главное все же не это. Здесь важнее всего учесть то обстоятельство, что говоря о взятии Тимуром «множества крепостей», летописцы в то же время почему-то обходят молчанием вопрос о поселениях горцев. Это тем более странно, что катастрофическое сокращение населения горной зоны в XIV столетии историки единодушно связывают с нашествием Тимура, а потери такого масштаба при всем желании невозможно отнести за счет одних лишь обитателей княжеских замков. Следовательно, под крепостями здесь подразумеваются не только резиденции феодалов, но, пожалуй, прежде всего и более всего укрепленные горские поселения типа городища Лыгыт. Только при взятии поселений могли воины Тимура «сжечь дома», «убить без числа людей» и овладеть «несметной добычей», [178] хотя во всех этих случаях речь идет именно о «крепостях».

Вернемся к материалам рассматриваемого нами периода. Хорошо отлаженная, базирующаяся на богатом опыте предшествующих эпох система охранно-защитных мероприятий предполагала прежде всего наличие постоянной караульной службы в стратегически важных точках пограничья – перевалах в Закавказье и Осетию, а также теснинах ущелий близ выходов на равнину. Краткие упоминания караулов довольно часты в фольклоре и литературе, но более или менее конкретные сведения можно извлечь лишь в экскурсе Р.Харадзе, основанном на материалах устной традиции. [179] По словам автора, караулы выставлялись начиная с мая месяца и до наступления зимы, т.е. на все то время, когда перевалы и горные дороги были проходимы. Обычно состав каждого караула насчитывал по 12 человек, содержавшихся на общественные средства. Любопытно, что в их обязанности входила не только военно-пограничная, но и карантинная служба: в каждом карауле имелись по 1-2 опытных знатока («уста»), проверявших состояние прогонявшегося в Балкарию скота во избежание проникновения эпизоотии. Еще одна функция мирного времени состояла в охране территории от «обычных» бытовых набегов соседей с целью похищения скота, а иногда и людей. Вопреки широко распространенному заблуждению, такие набеги вовсе не являлись проявлением враждебности, хотя наносимый ими ущерб мог быть весьма значительным и, как правило, провоцировал потерпевшую сторону на ответные действия.

Разумеется, при всей своей значимости такие караулы не всегда срабатывали безотказно. Условия длительного мира могли несколько притупить бдительность стражников, а противник мог проникнуть на охраняемую территорию либо хитростью, либо обходными путями, тем более что не во всех ущельях караульная служба была столь эффективна, как в Малкаре. [180] Во всяком случае, по словам М.Абаева, иногда соседям все же удавалось проникнуть в горы и производить там грабежи. [181] Более обстоятельно говорится об этом в сообщении феодалов Атажукина и Гиляксанова: «Когда Большой Кабарды владельцам случается над ближними им народы чинить поиски, и тогда ходят на них партиями от 50 до 200 человек, и наперед, тайным образом осмотря, захватят тесные проходы, и для охранения тех проходов оставляют несколько человек кабардинцев пеших с ружьем, и таким образом, учиня поиски, возвращаются с добычею, а ежели при приходе их, кабардинцев, на тесных проходах усмотря горские караулы, и в таком случае, они, кабардинцы, возвращаются в домы свои без добычи, напротиву того ис тех горских народов по нескольку человек ночным временем приходят и зажигают их кабардинские деревни, от чего им и немалые разорения приключаютца». [182]

Но такое, повторим, было возможно только в условиях мирного времени, когда упомянутые в цитируемом тексте «поиски» не имели почти ничего общего с войной. И совсем иное дело – ситуация, когда трения в отношениях с кем-либо из «чужих» феодалов грозили перерасти в вооруженный конфликт. В таких случаях ответственность караульных возрастала настолько, что никто из провинившихся не мог рассчитывать на снисхождение. Возглавлявший общину олий принимал дополнительные меры по охране рубежей: наряду с обычными караулами ставились секретные дозоры в укрытиях, снаряжались пикеты, разъезды. Об одном из таких случаев сообщал в 1787 г. князь Ураков. В том году обострение отношений с некоторыми феодалами Кабарды вынудило горцев перекрыть входы в свои ущелья, где до этого кабардинские повстанцы всегда находили укрытие и поддержку. Соседям удалось преодолеть изоляцию только путем мирных переговоров. [183]

Здесь же необходимо упомянуть и о мерах иного свойства. М.Абаев описывает эпизод, когда, готовясь к войне с горцами, Аслан-бек Кайтукин подослал к тогдашнему олию Малкара двух лазутчиков. [184] В таких, или каких-то иных формах, но разведка, конечно же, существовала и у самих горцев. Наглядное представление об ее эффективности дают, например, события 1828 года, когда царские войска во главе с генералом Эммануэлем решили напасть на Карачай врасплох. По свидетельству современника, «как ни скрытно делались приготовления к этой экспедиции, в горах узнали о ней прежде, чем собрались войска», и еще до начала похода «где только могла ступить нога человека – везде они (карачаевцы; В.Б.) стояли наготове». [185]

Караулы были связаны с поселениями посредством так называемых дыфов - сигнальных костров, расположенных с определенными интервалами (в пределах видимости) друг от друга. В случае тревоги дыфы загорались один за другим, и зачастую это происходило столь быстро, что в поселениях знали о тревоге еще до прибытия гонца. Въехав в одно из наиболее многолюдных поселений, гонец останавливался у ныгыша, и сходил с коня не с левой стороны (как обычно), а с правой. [186] Став на видном месте, он оповещал население о причине тревоги.

В подобной ситуации главная задача олия сводилась к отражению агрессии еще на дальних подступах к поселениям. Во главе спешно мобилизованного ополчения он выезжал на пограничье. Любопытная подробность: туда же, к месту предстоящего сражения доставляли и огурлу шкок – «благородное ружье», в магическую силу которого верили горцы. Ружье являлось общенародной святыней, и в мирное время поочередно хранилось в каждом из обществ. [187]

Дальнейшие действия ополчения зависели от конкретных обстоятельств на местах. Если позволяло соотношение сил, сражение могло произойти на месте встречи. Когда же приходилось сталкиваться с превосходящими силами противника – старались принять бой в теснинах, и тем самым свести на нет численное превосходство нападавших. Здесь ими возводились различного рода сооружения с целью преградить путь вражеской коннице. У балкарцев и карачаевцев - писал князь И.В. Шаховский, - «защита своих земель состоит в завалах и засеках, которые они весьма искусно располагают». [188] Много позже это отмечал и Л.И.Лавров со ссылкой на местных информаторов: «По словам жителей села Верхний Чегем, в старину, в целях обороны... балкарцы заваливали камнями узкое место Баксанского ущелья... и держали там стражу, и в Чегемском ущелье... держали караул в узком месте ущелья - у водопадов, что между селениями Верхний и Нижний Чегем. [189] Остатки таких завалов Л.И.Лавров видел и в других районах Балкарии. [190]

Такая тактика была рассчитана, прежде всего, на применение оружия дальнего боя – лука со стрелами, а где-то с XVII или с XVIII в. наряду с ними также и огнестрельного оружия. Находившимся в укрытии стрелкам это давало большие преимущества перед нападавшими. Отмеченное И.В.Шаховским «искусное расположение» завалов предполагало – помимо прочего – сооружение их в таком месте и такое размещение стрелков, что неприятель обстреливался и спереди, и с флангов. Преодолеть такое препятствие, находясь под перекрестным огнем защитников, было трудно. Если противнику все же удавалось подойти к линии обороны вплотную, начинался рукопашный бой, в ход шли сабли, кинжалы, дротики и т.п.

Следующий этап боевых действий начинался с преодолением указанных препятствий и продвижением противника вглубь ущелья, в сторону горских поселений. Для наступавшей стороны он оказывался ничуть не легче первого этапа. Завалы и засеки продолжали встречаться вновь и вновь, мосты через бурные реки разрушались отступавшими, с крутых склонов гор обрушивались искусственно вызванные камнепады, на всем пути следования приходилось остерегаться засад. Отдельные подвижные группы ополченцев не выпускали неприятеля из поля зрения, стараясь если не остановить, то хотя бы измотать его настолько, чтобы свести к минимуму его шансы на успех в заключительной стадии сражения, т.е. при штурме поселений.

Вопрос об этом заключительном, третьем этапе является наиболее сложным. Обстоятельными сведениями на этот счет мы не располагаем. Но то, что подобные случаи предусматривались оборонной стратегией, явствует даже из таких внешних реалий, как локализация поселений. Отчетливо прослеживается единая для всех горских обществ закономерность: во-первых, максимальная удаленность аулов от легкодоступной предгорной зоны; во-вторых, их локализация компактными «гнездами» в долинах Северной депрессии, и надежная взаимосвязь посредством общей коммуникации – проложенной через перевалы (параллельно Кавказскому хребту) горной дороги. Компактность «гнезд» сокращала периметр круговой обороны каждого из обществ, что при общей малочисленности населения было весьма существенно. Именно в этом, а не в «умелом размещении» феодальных замков, состояла «строго продуманная» система защитных мероприятий.

Небезынтересно то, что традиция «гнездового» расположения поселений ведет свое происхождение еще с аланской эпохи. Впервые эта особенность бытовых памятников Алании была отмечена А.А.Иессеном, [191] о ней же писали впоследствии В.А.Кузнецов, [192] В.Б.Ковалевская [193] и др. На равнине перед каждым из таких «гнезд» – в пределах визуальной связи – находилось несколько сторожевых форпостов. Обычно это были крупные курганы более ранних эпох; вершины курганов уплощались, а насыпи ограждались рвами и валами. Предназначенные для караульной службы и для сигнальных костров, эти форпосты также находят аналогии в упомянутых выше балкарских дыфах и караулах.

Очевидно, такая же преемственность имела место и в иных особенностях защиты. Например, говоря о бытовых памятниках алан, В.А.Кузнецов акцентирует то обстоятельство, что «как правило, к большому и сильно укрепленному городищу тяготеют менее значительные». [194] Иными словами, в период осады мирное население крайних городищ укрывалось на территории центрального городища, а крайние, в которых оставались только воины, становились как бы бастионами или небольшими крепостями на ближних подступах к основному городищу. Судя по данным устной традиции, нечто подобное происходило и при осаде балкарских аулов: «Из крайних селений люди бегут в центральные (...). Так бывает, когда начинается война».  [195] Правда, в обоих сопоставляемых случаях могли быть и особо критические ситуации, когда в поселениях оставались только мужчины, а женщин и детей приходилось эвакуировать вглубь гор.

А.А.Иессен считал вполне вероятным принадлежность каждого из аланских «гнезд» к одной «военной и племенной организации». [196] Если такое предположение соответствует действительности, то мы имеем возможность завершить перечень алано-балкарских параллелей еще одной аналогией, - правда, с той лишь оговоркой, что в данном случае речь может идти не о племенах, а локальных группах единого балкарского этноса - малкарцах, холамцах, чегемцах и т.д. Что же касается военной организации, то, судя по балкарским материалам, в пределах каждого «гнезда» она могла состоять еще из ряда подразделений. Дело в том, что при всей компактности «гнезд» расстояние между отдельными поселениями заметно варьировало, и по данному признаку они делились еще на подгруппы из 2-3 или 4-5 наиболее близких друг к другу поселений. Эти подгруппы, формировавшиеся «не по родственному принципу, а на основе искусственно-территориальных объединений» назывались аирылгъан, и в данном случае особый интерес представляет то, что «система общинной защиты у балкарцев располагалась по аирылганам». [197]

Наряду с отмеченными параллелями необходимо обратить внимание и на некоторые отличия. Как правило, аланы придавали исключительно важное значение укреплению своих поселений и городищ: в большинстве случаев те и другие располагались на поверхности платообразных возвышенностей - останцев, склоны которых «подрезались» с целью увеличить их крутизну, а по периметру холмов сооружались рвы и валы. Балкарские же поселения располагались в нижней, сравнительно, доступной части горных склонов, причем использование склонов было вызвано соображениями не столько безопасности, сколько экономии: более удобные земли в долине были отведены под пахотные участки. Ни валов, ни рвов эти поселения, конечно, не имели, а остатки оборонительных стен зафиксированы лишь в 1-2 исключительных случаях.

Конечно, в значительной мере отсутствие укреплений компенсировалось удаленностью поселений от предгорий и труднодоступностью самой зоны расселения балкарцев. Тем не менее, это обстоятельство само по себе еще ничего не проясняет. Дело в том, что в аланскую эпоху укрепленные поселения существовали не только на плоскости, но и в горах. Например, городище Лыгыт, удаленное от предгорий ничуть не меньше, чем, скажем, Верхняя Балкария или Безенги, было совершенно неприступно. Оно располагалось на крутом склоне горного массива, и по всему своему периметру было защищено естественными препятствиями: с юга и юго-запада - глубоким речным каньоном, а с остальных сторон - высокими отвесными скалами. Доступ к городищу имелся только в одной точке с юго-восточной стороны, но здесь он был укреплен башней и стенами. [198]

Надо полагать, указанные отличия были обусловлены не спецификой ландшафта, а какими-то иными обстоятельствами – и, как представляется, вероятнее всего, социальными. Судя по множеству исторических параллелей, укрепленные поселения и укрепленные жилища возникают на стадии родового строя, и обусловлены такими присущими этой формации явлениями, как кровная месть, межродовые и межплеменные конфликты. Относительно слабая политическая консолидация и отсутствие прочных гарантий общественной безопасности стимулировали тенденцию к индивидуальной или групповой пассивной обороне, т.е. к укреплению каждого жилища или каждого поселения в отдельности. В эпоху классообразования эти же меры безопасности служили гарантией социальной независимости общинников до тех пор, пока феодализм не побеждал целиком и полностью. [199] По мере возможности правители всех рангов старались бороться с «индивидуальной» фортификацией, но в силу целого ряда обстоятельств это удавалось не всегда и не везде. Например, в почти не зависимых от центральной власти горных районах Грузии поселения с башенными жилищами и поселения-крепости не теряли своего значения вплоть до последних столетий. В плоскостной Алании укрепленные городища возникли еще до появления государственности, но в условиях опасного соседства со степью они сохраняли свое значение и позже, независимо от внутреннего фактора. В горной части страны процесс феодализации наметился только в завершающий период аланской истории.

Конечно, такая обусловленность рассматриваемого явления не универсальна в пространстве и времени, и абсолютизировать изложенный вывод нет достаточных оснований. При всем том материалы позднего средневековья позволяют констатировать очевидную закономерность: «индивидуальная» фортификация более всего была типична для тех районов горного Кавказа, где феодализм не утвердился в сколько-нибудь отчетливо выраженных формах даже к началу XVIII в. Данное обстоятельство наводит на предположение, что отсутствие укрепленных поселений в средневековой Балкарии является следствием возобладания феодальных отношений в XV-XVI столетиях.

Особенно показательна в этом отношении история упомянутого выше аланского укрепленного поселения Лыгыт, тем более что именно здесь происходили события, описанные в предании об истреблении рода Рачикаовых. Судя по археологическим данным, поселение было покинуто, скорее всего, в XV веке. [200] Г.И.Ионе полагал, что это было связано с разрушением поселения вследствие горного обвала, [201] но характер и состояние выявленного автором археологического материала не позволяет счесть такую версию единственно возможной; обвал мог произойти и много позже. Местные таубии объясняли запустение Лыгыта несколько иначе: когда-то горцы вынуждены были укрываться в Лыгыте от набегов более сильных соседей, но, благодаря доблести пришельцев Баймурзы и Джанмурзы, с внешней угрозой было покончено навсегда, и они получили возможность обосноваться на более удобных землях в долине. [202] Теперь уже – в неукрепленном поселении.

Но коль скоро к дефортификации поселений действительно были причастны предки таубиев, то руководствовались они, конечно же, не соображениями благоустройства подданных. История феодализма не знает случаев обитания крестьян в поселениях-крепостях как типичного явления: укрепленной может быть только резиденция феодала. Так оно и было в средневековой Балкарии.

Впрочем, счесть эти поселения абсолютно беззащитными не приходится даже и при отсутствии в них искусственных укреплений. В данном случае внутренние закономерности феодальной формации неизбежно вступали в противоречие с фактором внешней угрозы, особенно актуальной в условиях Кавказа. Очевидно, лишить своих подданных каких бы то ни было средств безопасности оказалось феодалам не под силу, а в чем-то даже и невыгодным. Так или иначе, но налицо появление определенной «компенсации»: если, например, в том же Лыгыте толщина стен жилища варьирует в пределах 45-50 см, то в более поздних балкарских поселениях она доходила до 1 м и более, а узкие световые проемы скорее напоминали бойницы.

Выше уже говорилось об аланских традициях в тактике защиты, когда в случае необходимости крайние поселения могли послужить прикрытием для центрального. В условиях Балкарии этот способ оказывался даже более эффективным, нежели на равнине, из-за разницы, как в рельефе местности, так и в строительном материале и указанной «компенсации». При умело поставленной обороне жители поселений могли успешно противостоять длительной осаде.

Такова, в общих чертах, лишь самая приблизительная схема оборонной стратегии средневековых горских обществ. Состояние источниковой базы не позволяет охарактеризовать её более детально, но основополагающие принципы прослеживаются сравнительно отчетливо. Разумеется, она была рассчитана на вооруженные конфликты только локального масштаба, и при всей своей эффективности не могла служить гарантом абсолютной безопасности – таких оборонных стратегий не бывает вообще. Но в условиях горного Кавказа она, пожалуй, была единственно возможной, и в целом достаточно успешно выдержала испытание на прочность. Особенно показателен в этом отношении отзыв таких наиболее опытных стратегов, как кабардинские и кумыкские феодалы, чьи дружины прекрасно были знакомы со спецификой горной войны: «Оные горские народы... ни под чьею протекциею не состоят и никому ими действительно овладеть невозможно затем, что живут в крепких и непроходимых местах, и...оные народы весьма военные...».  [203] Правда, эти сведения необходимо дополнить уточнением, немаловажным как раз в контексте приведенного экскурса. Указание информаторов, будто горцы «ни под чьею протекциею не состоят», не следует понимать буквально; речь лишь о том, что они не состоят в подданстве у какого-либо государства. Но при этом различные «общества» Осетии, Ингушетии, Балкарии и др. все же находились в большей или меньшей зависимости от феодалов Кабарды. А это важно в том смысле, что сама зависимость предполагала покровительство и защиту («протекцию») со стороны сюзерена. Обходиться без его поддержки, т.е. полагаться только на собственные силы (на описанную выше систему самозащиты) приходилось обществам, либо «отложившимся» от сюзерена, либо признававшим его приоритет только номинально.

Разумеется, сказанное не означает, будто в истории Балкарии не было случаев консолидации всех обществ и их совместного противостояния внешней угрозе. Вопреки ошибочным (иногда и тенденциозным) утверждениям, такие случаи имели место неоднократно. Так было, например, в начале XVIII в., когда расчеты Кайтукина строились на том, что с покорением Малкара остальные общества «сами сдадутся».  [204] Так было и в конце того же столетия (1787 г.), когда малкарцы, «согласясь с прочими горскими соседними народами, именуемыми чегемы, холамы и безенгы, поставили по всем дорогам, лежащими от кабардинцев, караулы,...». [205] Так было в 1834 г., когда в назревающий вооруженный конфликт между Урусбиевыми и Дадешкелиани стали втягиваться не только балкарские общества, но и карачаевцы. [206] Кстати, по словам пристава Тургиева, балкарские общества имели «с давнего времени с карачаевцами условие в том, чтобы при могущих случиться опасностях от нападения на кого-либо из них неприятеля, они обязаны подать возможную помощь,...». [207]

В начале XIX столетия совокупность исторических обстоятельств подвела горские общества Балкарии к необходимости добровольно войти в состав Российской империи. Любопытно, что, по некоторым из имеющихся сведений [208], тогда же горцы передали императору упоминавшееся выше «благородное ружье», служившее им на протяжении ряда столетий своеобразным оберегом в оборонительных войнах. Такая акция могла иметь только символический смысл: отныне гарантом их безопасности становилась Россия, и вручение ружья ее правителю было выражением доверия и залогом мирного будущего.