Глава III. Социальная структура, общественный строй, организация защиты

Проблема социальной структуры средневековых балкарских «обществ» затрагивалась в литературе неоднократно, но в своих наиболее существенных моментах она разработана все же недостаточно обстоятельно. И рассчитывать на лучшее едва ли приходится; учитывая возможности источниковой базы, счесть этот пробел восполнимым было бы явным преувеличением. В данном разделе работы я мог ставить своей целью обращение только к отдельным, наиболее спорным ее аспектам.

Прежде всего, это вопрос о времени феодализации. Решающее значение здесь чаще всего принято отводить тому факту, что, начиная с XVII века, в русских источниках появляются первые упоминания о балкарских «мурзах», «владельцах» и «мужиках». Обоснованность такого подхода не подлежала бы сомнению, если б только была уверенность, что за социальным развитием горских обществ на Руси следили, затаив дыхание. Но бесспорным пока остается только то, что появление в источниках сведений о малочисленных, затерянных в дебрях Кавказа группах населения целиком и полностью зависело от игры случая; при каких-то иных обстоятельствах мы могли бы узнать о наличии балкарских «владельцев» из источников не XVII-го, а, скажем, начала XIX столетия.

В свое время Л.И.Лавров считал непоследовательной трактовку этого вопроса в первой сводной работе по истории Балкарии. «Уздени Женоковы, - говорится в указанном издании – в своем прошении на имя исправляющего должность начальника Кабардинского округа в январе 1861 года писали, что с давних пор принадлежавшие им по наследству «холопы»... несли им «холопские повинности». Уздени имели право «продавать их по обряду холопей, отпускать на волю, а имение все отбирать при отпуске», и крепостные «несли повинности... по прошествии 20 колен их рода». Ссылка Женоковых на то, что их крестьяне несли повинности по прошествии 20 колен их рода, свидетельствует о том, что феодализм в Балкарии не был поздним явлением, как это утверждали многие авторы». [1]

Вывод вполне закономерный. Тем более что в ответных прошениях крестьяне не отрицали ни факт своей зависимости, ни срока ее давности; оспаривалась лишь форма зависимости. Cледовательно, если вести отсчет от 1861 г. – даты прошения – и исходить при этом из расчета не по 3 (как принято в науке), [2] а по 4 колена на одно столетие, то даже и при такой скидке мы имеем возможность предполагать наличие каких-то форм феодальных отношений не позднее, чем в XIV-XV вв. Нелишне добавить, что этому не противоречит и упоминаемое самими авторами предание о родоначальнике балкарских феодалов Басиате, жившем, судя по реалиям предания, где-то в конце XIV или начале XV столетия.

Однако, начав за здравие, авторы рассматриваемого издания, вслед за критикуемыми ими «многими авторами» решили кончить за упокой и счесть XVI-XVII века «переходным периодом от патриархально-родовых порядков к феодальным» [3]. Об отмеченных выше прошениях уже нет речи, а что касается предания о Басиате, то здесь все обстоит просто; оно является вымыслом, отражающим «стремление знати выделиться из общей массы соплеменников и идеологически обосновать свое превосходство». [4]

Есть, однако, веские основания полагать, что вопреки такой уверенности как раз с преданием-то дело обстоит совсем не так просто. Возможно, авторы и правы, считая его вымыслом, как, впрочем, и осетинское предание о Баделе – родном брате Басиата, родоначальнике дигорской знати. Но в интересующем нас вопросе это ничего не меняет, так как здесь важна не достоверность фольклорной информации, а время ее появления. Известно, что в письменной традиции Грузии Дигория и Верхняя Балкария часто назывались по именам указанных персонажей предания - «страна Баделидзе» и «страна Басиани» (т.е. «страна потомков Баделя» и «страна потомков Басиата») – обстоятельство, отражающее не только знакомство какой-то части грузин с «генеалогией» балкаро-дигорской знати, но и признание особой роли этой знати в горских «обществах». Необходимо здесь же оговорить со всей определенностью: встречающийся во многих работах тезис о связи наименования Басиани с этнонимом асы ни в малейшей степени не соответствует действительности. Если бы такая связь имела место, грузины называли бы Балкарию не Басиани, а Асиани или Асети. В данном случае начальная буква «Б» недвусмысленно говорит о связи с именем Басиат, и уже в силу такой связи решающее значение для нас имеет вопрос о ранних фиксациях топонима Басиани в грузинских источниках.

Одним из таких источников является ныне уже «хрестоматийная» в балкароведении надпись на золотом кресте из с. Цховати. Вслед за Е.С.Такайшвили Л.И.Лавров датировал крест XIV-XV веками [5]. Уточнением этой даты мы обязаны Ф.Х.Гутнову, установившему, что в XIV столетии в роду Ксанских эриставов не было мужчин с именем Ризия. Следовательно, надпись, повествующая о пребывании Ризии Квенипневели в плену «в Басиани», была составлена не ранее XV столетия. [6]

Хотелось бы это кому-то или нет, но Цховатская надпись – это документ, не считаться с которым невозможно при всем желании. Фигурирующее в ней наименование Верхней Балкарии непосредственно связано с феодальной генеалогией, а поскольку не бывает феодальных генеалогий без феодалов, то едва ли будет натяжкой полагать, что уже в XV веке здесь имелась определенная группа лиц, заинтересованных в «идеологическом обосновании своего превосходства».

Далее. Цховатская надпись – не единственный источник по рассматриваемой проблеме, в отдельных грузинских хрониках того же XV столетия также упоминаются «цари овсов». Под овсами здесь, конечно, подразумевается и часть балкарцев, коль скоро еще в XVIII столетии Вахушти Багратиони причислял таубиев Верхней Балкарии к категории знатнейших «овсских» родов.

Уместно обратить внимание и на то, что почти вся социальная терминология балкарцев сходна с терминологией других тюрок, хотя, начиная с XV века, балкарцы не соседствовали ни с одним тюркским народом. Объяснить это сходство сходством самих языков невозможно, так как принадлежность к одной языковой группе вовсе не предполагает абсолютной идентичности лексики. Надо полагать, эти термины унаследованы от тюркских предков домонгольской эпохи, а их устойчивость во времени отражает непрерывную связь с соответствующими реалиями исторической действительности Балкарии XV-XIX вв.

Последнее из имеющих к данной теме обстоятельств – наличие в Балкарии феодальных резиденций типа Усхура, Зылги, Болат-кала, Малкар-кала, датируемых по обнаруженной в них керамике периодом не позднее XIII-XIV вв., и связанных именно с социальной дифференциацией общества.

Исходя из совокупности приведенных фактов и соображений, я склонен считать предания о Басиате «фольклоризированным» отголоском каких-то реальных событий (что, конечно, не предполагает историчности самого персонажа), и этим объясняется столь значительное место, отводимое в главе IV анализу фольклорных текстов.

Тем не менее, некоторые историки продолжают настаивать на традиционной версии поздней феодализации Балкарии. Последнее же обосновывается не столько привлечением весомых контраргументов, сколько игнорированием одних и искажением других фактов, о которых говорилось выше. Поскольку ни Цховатская надпись, ни тюркская социальная терминология не поддаются удовлетворительному объяснению с позиций традиционной версии, то в возражениях оппонентов они не упоминаются вообще. Наиболее уязвимыми для критики они сочли два других тезиса – о «царях овсов» и феодальных резиденциях XIII-XIV вв. «А Вы парируете, - читаем в одном из письменных отзывов на рукопись данной работы, - заявляя, что грузинские хроники XV столетия упоминают «цари овсов», но забыли сказать, что у овсов никогда не было царей»; «В работе слишком большая роль отводится мавзолеям, усыпальницам, и особенно башням, как индикаторам социально-политического развития..., при этом забывается, что они были построены грузинами».

Озабоченность критика состоянием моей памяти трогательна, но неуместна, так как в действительности я ничего не забыл сказать ни о «царях», ни об архитектуре. В этом нетрудно убедиться, обратившись к соответствующим страницам рукописи: «то, что кровь проливалась именно у знати («царей»), наводит на предположение о династических войнах» (см. гл.IV). Термин «цари» заменен здесь более общим понятием «знать» не только потому, что в послемонгольскую эпоху на Северном Кавказе действительно не было царств. Это сделано еще и в соответствии с комментариями грузинских историков, прекрасно осведомленных в особенностях национальной письменной традиции: «мепе» – «царь» при всей своей определенности, - термин многозначный. В условиях политической раздробленности, ... каждая феодальная единица... могла считаться «царством», (...) хотя оснований для такого понятия применительно к Северному Кавказу, строго говоря, не было». [7]

Теперь об архитектурных памятниках. Критик уверенно счел их работой грузинских мастеров, но сколь ни лестна такая оценка, я вынужден отклонить ее как чрезмерно завышенную. По большому же счету дело здесь даже не в оценке, а в самой логике суждений: если не было своих строителей, значить не могло быть и феодалов. Любопытно было бы в свете такого критерия сопоставить социальное развитие Кабарды и, скажем, вайнахов.

Более вдумчивый подход к вопросам горского феодализма отражает первое монографическое исследование по проблеме кабардино-горских связей. В частности, нельзя не согласиться с выводом автора о стадиальной «совместимости» двух систем как важнейшей предпосылке инкорпорации горской знати в феодальную иерархию Кабарды: «Лишь в тех горских обществах, где еще до появления кабардинцев на Центральном Кавказе выделились сословные группы, претендующие на особый социальный статус, взаимодействие с более развитыми формами общественной организации кабардинцев послужило катализатором процессов прогрессирующей эволюции новых социальных институтов в ущерб старым родовым порядкам и способствовало окончательной выработке феодальной сословной организации». [8]

Доминирующая поныне установка на «зарождение» феодализма в XVI-XVII вв. представляется если не тенденциозной, то в лучшем случае ошибочной. Применительно к хронологическим параметрам нашей темы речь может идти не о зарождении, а только об эволюции наметившихся еще в предшествующие 1,5 – 2 столетия форм раннефеодальных отношений. Политика геноцида, целенаправленно проводившаяся Тамерланом в горной зоне Центрального Кавказа, не только приостановила процесс социогенеза, но отбросила его едва ли не к исходным позициям. И если в суждениях по рассматриваемому вопросу исходить исключительно из уровня феодализации к началу XIX в., то мысль о позднем зарождении этой формации внешне как будто закономерна. Но – только внешне; в действительности, как мы уже видели, дело обстоит значительно сложнее.

Прежде чем обратиться к сословной стратификации собственно балкарских «обществ», необходимо хотя бы в общих чертах охарактеризовать социальные процессы в высокогорной зоне на рубеже раннего и позднего средневековья.

Говоря об общественной системе Алании X-XII вв. как о раннегосударственной, и о социальной – как раннефеодальной, историки имеют в виду преимущественно предгорно-плоскостную зону страны, отмечая при этом скудость источников для суждений о ее горных районах. Более определенную, хотя и небесспорную в отдельных моментах, констатацию содержит экскурс Ф.Х.Гутнова, отмечающего «имущественную дифференциацию и социальную стратификацию в нагорной полосе Осетии VI-IXвв.». [9] По мнению автора, немаловажное значение в этом процессе имело расселение здесь прибывших из плоскости алан, а с возвращением их на равнину в IX-X вв. в горах возрастает «влияние местной автохтонной знати». [10]

Безоговорочная экстраполяция приведенных наблюдений на население тогдашней Балкарии едва ли возможна; во всяком случае, круг доступных на сегодняшний день источников не позволяет говорить об этом с полной уверенностью. По материалам археологии достоверно фиксируется лишь далеко зашедшее имущественное расслоение, т.е. своего рода социальная «подготовленность» к последующей, качественно новой фазе развития – выделению отдельных сословий. Разделяя мнение некоторых кавказоведов [11] о недоказуемости эндогенного перехода «количества в качество» в условиях кавказского высокогорья, я также склонен полагать, что катализатором наметившейся тенденции должна была послужить инфильтрация на данную территорию значительных групп инородного населения с более высокой социальной организацией. Не отрицая в принципе определенной роли ранних алан или болгар в этом процессе, все же вынужден акцентировать, что наиболее зримые, бесспорные последствия такого симбиоза прослеживаются начиная преимущественно с XIII-XIV вв. Прежде всего это упоминавшиеся выше памятники средневекового зодчества.

Значение всякого рода оборонно-жилых сооружений в качестве индикатора исторических формаций общепризнанно в мировой науке, и в этом отношении не составляет исключения так называемое башенное зодчество горного Кавказа. Практика строительства башен и домов-крепостей зародилась здесь в глубокой древности как неотъемлемый атрибут патриархально-родового строя с присущими ему межродовыми конфликтами, кровной местью и т.д. [12] В эпоху средневековья особенности их эволюции были связаны уже с формированием раннеклассовых обществ [13], но встречающиеся в литературе констатации относительно темпов развития этого процесса часто грешат преувеличениями. Еще в XVII-XVIII веках на большей части горной зоны башни продолжали оставаться принадлежностью почти любой «сильной» фамилии, и при сватовстве родители невесты прежде всего задавали вопрос: имеется ли у жениха родовая башня?

Несколько иначе к тому времени обстояло дело в Балкарии. Намеки на относительно широкое распространение башен в прошлом (а, следовательно, их родовую атрибуцию) у балкарцев можно встретить только в фольклоре. [14] В фольклоре же – а не в реальной действительности последних столетий – фиксируются и первые признаки «феодализации» башен. Так, один из персонажей нартского эпоса, - Ерюзмек - «построил себе башню и стал главным над жителями нартского аула». [15] Единственным обладателем башни, сооруженной в верхней части села, был и князь Бердыбий в предании о Рачикаовых. [16] Наглядно прослеживается принцип: на каждое село — по одному феодалу, и локализация башни в верхней части села.

Архитектурные памятники подтверждают достоверность фольклорной информации: такие оборонно-жилые комплексы, как Зылги, Малкар-кала, Болат-кала, Усхур и др. действительно возвышаются над поселениями, и других синхронных укреплений в этих поселениях нет. Вещевой материал, добытый в этих комплексах в ходе археологических раскопок, позволяет датировать их XIII-XIVвв. [17] Такая хронология ранних феодальных резиденций представляется неслучайной: вероятно, толчком к оживлению социогенных процессов послужило появление в горах беженцев-алан с равнины в период монгольского нашествия. Учитывая масштабы постигшей их катастрофы, число беженцев могло быть весьма значительным, а по уровню социального развития они существенно опережали своих соплеменников в горах.

Едва ли речь может идти лишь о временном сосуществовании социально разнородных групп. Источники XIII-XIV вв. позволяют локализовать в горах Центрального Кавказа как резиденцию «правителя народа асов» [18], так и особую «Кавказскую» митрополию, [19] ставшую катализатором «широкого церковного строительства». [20] Совершенно очевидно, что подобного рода обстоятельства не могли пройти бесследно для социального развития населения тогдашней Балкарии.

В свете предположения о роли плоскостных алан в социогенезе неслучайно близкое сходство морфологии аланских городищ равнины и старых балкарских поселений. Оно прослеживается, в частности, в четкой дифференциации тех и других на две части: собственно поселение и обособленную от него рельефом местности укрепленную резиденцию представителя местной родовой знати. [21] Говоря о подобных «цитаделях» аланских городищ, А.А.Иессен интерпретировал их следующим образом: «Это центральное укрепление, представляющее, скорее всего место обитания уже выделившейся из среды общины господствующей семьи будущего мелкого феодала». [22] Судя по хронологическим реалиям предания, в Балкарии XV века такими мелкими феодалами могли быть, например, Рачикаовы, история которых обстоятельно рассмотрена в главе IV. История, небезынтересная в том плане, что она дает хотя бы некоторое представление о статусе первых представителей феодальной знати.

Предание вполне определенно называет Бердыбия, главу рода Рачикаовых, таубием, и на первый взгляд, с правомерностью такого наименования как будто можно согласиться. Действительно, у Бердыбия были свои уздени, рабы, собственная боевая башня – единственная в селе; «признавая Бердыбия таубием», сельчане ежегодно в день покоса приносили ему по одному барану со двора; один из его потомков будто бы был женат на дочери осетинского алдара Карабугаева, а другой воспитывался в семье аталыка. Кроме того, в числе приношений упоминаются также «девять стрел» – возможно, намек на какие-то обязательства Рачикаовых по защите общины от внешней опасности, подобно тому, как это имело место, скажем, в истории тогдашней Осетии. [23]

Словом, устная традиция наделяет ранних феодалов времен Рачикаовых почти той же системой прерогатив, которой располагали и сменившие их впоследствии таубии – «басиатиды». Но это – повторю вновь – только на первый взгляд. В действительности же различие в положении этих двух групп весьма ощутимо.

Отмечу, прежде всего, то главное, что позволяет говорить о феодалах как о сословии – наследственность статуса, принадлежность к категории знати «по праву рождения». Возможно, в рассматриваемое время уже стало проявляться стремление феодально-родовой верхушки как-то закрепить свое особое положение в обществе, и в чем-то такие попытки могли оказаться небезуспешными – ведь потомки Бердыбия сохраняли привилегированное положение еще долгое время после его смерти. Но если быть последовательным в ориентации на материалы устной традиции – а других у нас просто нет, во всяком случае, именно в данном вопросе – то нельзя не заметить, с какой легкостью потомкам Анфако удалось узурпировать сословный статус Рачикаовых еще до открытой конфронтации с ними. Заслуживает ли доверия мысль об особой жестокости последних, или нет, но фактом остается то, что якобы недовольные ими сельчане свергают Рачикаовых и избирают себе нового таубия. С другой же стороны, примитивной контрагитации Рачикаовых оказалось достаточно, чтобы сельчане с такой же легкостью вдруг прекратили выдачу подати своему новому избраннику Балкарокову.

Подобного рода «игра в князя» была бы совершенно немыслима в Балкарии последующих столетий. В этой связи привлекает внимание оговорка в работе М.Абаева: «Когда кто-нибудь из таубиев начинал выходить из повиновения (олию; В.Б.), олий сзывал на сход все население и предлагал народу решить вопрос, и решение народа моментально приводилось в исполнение». [24] Какое «решение» имеется в виду – неизвестно. Но, во всяком случае, история не располагает ни одним достоверно установленным фактом деклассирования таубиев в XVII-XVIII вв., а в зафиксированных нормах обычного права балкарцев [25] такая статья не предусмотрена вообще.

Намек на подобную меру воздействия некоторые авторы склонны видеть в словах из песни о Бийногере: «В Большом Малкаре нет тебе села для княжения, ... сыну бия Тере не оказывает уважения». [26] Однако, Бийногер – персонаж не исторический, а заведомо вымышленный, песня о нем имеет множество национальных версий у народов высокогорного Кавказа. Цикл сказаний, баллад и песен об охотнике, для которого встреча с божеством оказалась гибельной, возник в глубокой древности, задолго до феодальной эпохи. [27] Следовательно, песня отражает ситуацию не XVII-XVIII вв., а в лучшем случае той «демократической» стадии феодализации, когда подобное противостояние общества и представителей нарождающейся знати действительно было возможно.

Далее. Вопрос о земельных владениях Рачикаовых упоминается в предании лишь вскользь, причем нет оснований считать их особенно обширными. Впрочем, здесь важнее вопрос о всей совокупности земельных угодий. Заметим, что в числе узурпированных их соперником прерогатив было и то, что «Келемет распоряжается всеми землями – пахотными и сенокосными. Земли эти распределялись им во временное пользование ежегодно» [28]. Выделим главное: речь идет о распоряжении общественной собственностью – «все население участвовало в равной мере во владении землею, которая была переделяема между дворами в определенные сроки». [29] Не столь просто обстояло дело с собственностью на землю в последующем, о чем будет сказано ниже.

О формах зависимости. Нельзя не считаться с тем обстоятельством, что фигурирующие в записях XIX в. сведения о «жестокости» Рачикаовых заведомо тенденциозны; они были получены от потомков тех, кто принимал участие в истреблении этого рода. В «народных» вариантах предания характеристика Рачикаовых далеко не столь однозначна. [30]

А вообще, главное, что привлекает внимание в фольклорной версии социогенеза – это четкая дифференциация его истории на два периода: изначальный «демократический» и более поздний – собственно феодальный, связываемый с потомками легендарного Басиата. [31] Определение «демократический», введенное в оборот некоторыми авторами XIX века, конечно, достаточно условно. Оно вовсе не предполагает всеобщего и абсолютного равенства, а скорее лишь подчеркивает более жесткие формы феодальной эксплуатации, насаждавшейся впоследствии «басиатидами». Действительно, если, скажем, тот же Бердыбий ежегодно получал от сельчан по одному барану со двора и «девять стрел», то повинности даже «лично свободных» общинников-каракиши в XVII-XVIII вв. составляли уже около [30] пунктов. [32] Таким образом, по сравнению со своими потомками общинники времен Рачикаовых, пожалуй, действительно могли считаться свободным сословием. Не случайно упоминавшиеся уже холопы Женоковых, отвергая притязания последних на их свободу, ссылались на свою «автохтонную генеалогию» («предки наши из балкарских старожильцев») [33] – в отличие, надо полагать, от пришельцев – «маджарцев» с их прочно укоренившимся («узаконенным») социальным неравенством.

Резюмируя изложенное, нелишне повториться: к началу XV столетия – нижнему хронологическому рубежу нашей темы – зачаточные формы новой исторической формации уже успели утвердиться в горских обществах. Хотя основная масса населения и состояла из свободных общинников, в их среде уже наметился процесс выделения феодализирующейся знати. Несмотря на тенденцию к наследованию социальных прерогатив, состав этих лидеров и их ближайшего окружения не отличался стабильностью, а устойчивость их социального положения определялась не только личными качествами, но и отношением общины. Это была пока лишь та начальная стадия расслоения, которая в досоветской литературе обоснованно характеризуется как «демократическая», и квинтэссенцией которой могла бы послужить поговорка «Не считающийся с мнением общины не будет признан бием». [34]

Конечно, учитывая характер используемого материала, трудно настаивать на абсолютной безупречности намеченной схемы. Но главное здесь – не частные аспекты проблемы, а несостоятельность тезиса о XVI-XVII веках как своего рода «точке отсчета» социальной истории балкарцев.

Приблизительно с конца XIV – начала XV столетий происходит еще одна массовая миграция предгорно-плоскостного населения в горы Центрального Кавказа. Сам по себе этот факт никогда и никем не отрицался в кавказоведении, но под мигрантами чаще всего подразумевались почти исключительно аланы. Между тем археологические и антропологические исследования последних десятилетий дают веские основания говорить не только об этнической неоднородности этого населения, но более того – о вероятности полной тюркизации в XIII-XIV вв. той его части, которая проникла впоследствии в Балкарию, и которая часто фигурирует в устной традиции под наименованием маджарцев. [35] Выделяя актуальный для рассматриваемого вопроса социальный аспект этого явления, необходимо отметить преобладание в среде пришельцев более развитых (по сравнению с местными) форм социальных отношений, т.е. хотя и ранних, но уже достаточно стабильных форм феодального строя. Последнее – итог не только «собственного» развития алан и кипчаков домонгольской эпохи, но еще и следствие почти 200-летнего пребывания в составе Золотой Орды с ее жесткой социальной стратификацией, товарно-денежными отношениями, развитым ремесленным производством, единой государственной религией. В преданиях (локальной версией которых является упомянутое выше повествование о Рачикаовых) говорится о борьбе «маджарской» знати с местными феодалами, о победе пришельцев во главе с Басиатом и возобладании тех форм социальных отношений, которые, по словам М.Абаева, сохранились вплоть до присоединения Балкарии к России. Судя по топониму «Басиани» Цховатской надписи, в Верхне-Балкарской долине «потомки Басиата» утвердились сравнительно быстро – быть может, уже к концу XV столетия. Но в других ущельях борьба продолжилась и позже.

Разумеется, фольклорный материал – даже и вне своих «беллетристических» наслоений – дает заведомо субъективную картину социальных процессов в ранней истории края. Ясно, что эти процессы не могли сводиться лишь к физическому устранению местной знати; труднее было утвердить свое социальное господство над массой простого населения – будь то местного или пришлого. В предании с этим все обстоит просто: горцы якобы «добровольно» признают Басиата таубием после того, как он с помощью огнестрельного оружия сумел защитить общину от врагов.

Но в свете других источников внедрение феодальной эксплуатации выглядит куда более прозаично и, несомненно, более реально. Это, например, неоднократно упоминавшееся выше прошение Верхне-Балкарских крестьян на имя начальника Кабардинского округа (1864 г.) – документ чрезвычайно любопытный, хотя, к сожалению, и очень лаконичный в интересующей нас части. «Предки наши, - говорится в прошении, - из балкарских старожильцев, впоследствии потомки Басията умножившись; когда овладели балкарцами, князья Кайтукины приговорили, чтобы мы состояли в ведении под защитой Басиятов Женоковых;...». [36]

Насколько можно понять, суть этих сбивчивых и путаных пояснений сводится к трем основным моментам:

- предки просителей, относясь к числу коренных жителей Верхне-Балкарской долины («старожильцев»), являлись исконно свободными общинниками (надо полагать, в отличие от пришлых «маджарцев») и, следовательно, посягательство Женоковых на их свободу незаконно;

- не располагая в конце XIV в. возможностью подчинить горцев, потомки Басиата стали претендовать на господство лишь «размножившись», т.е. по прошествии многих десятилетий после появления своего предка в Верхней Балкарии (вероятно, где-то во второй половине или даже в конце XV столетия);

- в своих притязаниях «басиатиды» пользовались активной поддержкой более могущественной кабардинской знати.

Приведенный документ – не единственное свидетельство прямого воздействия Кабарды на ход социальных процессов в горах Центрального Кавказа. В другом источнике об этом говорится с еще большей определенностью, хотя, пожалуй, чрезмерно категорично. В частности, говоря об истории формирования зависимых сословий в Балкарии, автор «Приложения» к рапорту начальника Терской области от 8 сентября 1866 г. отмечал: «В горах зависимое сословие образовалось от подаренных кабардинскими князьями своим аталыкам или воспитателям холопов, от продажи в горы кабардинцами холопов, вышедших из повиновения или сделавших большие проступки, от бежавших соседних обществ людей, которые за покровительство горских таубиев по необходимости подчинили себя зависимости личной и поземельной». [37] О другой разновидности обретения подданных говорится в работе В.Миллера и М.Ковалевского: «Те же князья (кабардинские; В.Б.) нередко отправляют к горским таубиям новых поселенцев, прося о наделении их землею, ... под условием платежа известной ренты в пользу таубия». [38]

Немаловажно и то, что, опираясь на указанные связи, балкарские феодалы бесцеремонно расширяли свои владения: «Самые обширные захваты таубиями горских (общинных; В.Б.) земель производились в эпоху владычества кабардинских князей над окрестными народностями» [39], в результате чего «Во всех горских обществах лучшие земли и угодья очутились в руках князей и каракишей-татар (тюрок; В.Б.). Родовое же население очутилось в крепостной зависимости,...». [40]

Наконец, той же классовой солидарностью кабардино-горской знати склонны объяснять современные историки и стабильность социально-политической ситуации в горах на протяжении всего позднего средневековья; во всяком случае, источники XVI-XVIII вв. не содержат сведений о сколь-нибудь значительных по масштабам антифеодальных выступлениях в Балкарии. [41]

Нельзя не оговорить, что во всех цитируемых здесь документах немало преувеличений и однозначных трактовок, игнорирующих значимость основных тенденций внутреннего развития горских «обществ». Но фактом остается то, что определенное – и небескорыстное – содействие извне действительно имело место, и что, в конечном счете, оно способствовало укреплению классового господства таубиев.

Каковы же особенности той социальной структуры, которая сменила «демократический» феодализм горцев в XV-XVI веках? Конечно, нет оснований абсолютизировать мысль М.Абаева о неизменности этого строя вплоть до начала XIX столетия, и тем самым безоговорочно экстраполировать приводимую им (и его современниками) характеристику на эпоху средневековья. Хотя бесспорно и то, что в силу целого ряда обстоятельств – малочисленность и географическая разобщенность населения, скудость экологической базы хозяйства и др. – возможность каких-либо изменений принципиальной значимости действительно была маловероятна. Во всяком случае, мнение историков на этот счет совпадает не всегда и не во всем.

Высшее сословие в Балкарии состояло из