Балкария в XV начале XIX вв

Картографируя бытовые памятники предшествующей, аланской эпохи, А.А.Иессен акцентировал такую особенность, как локализация их «гнездами», т.е. компактными группами из нескольких - от 5-7 до 12-15 и более - городищ и поселений, находившихся в пределах визуальной связи друг с другом. При этом к какому-либо одному городищу - более крупному и лучше укрепленному - тяготеют другие, меньшие по размерам, а с каждым из гнезд связаны еще выносные форпосты для наблюдения за ближними подступами к черте поселений; на равнине чаще всего такими форпостами служили насыпи древних курганов с уплощенной поверхностью. Автор полагал, что боеспособное население каждого гнезда представляло собой отдельное воинское подразделение. [64]

Анализ позднесредневековых балкарских поселений позволяет констатировать, что принцип их локализации почти не изменился с аланской эпохи. По существу это те же самые «гнезда»: Верхне-Балкарское, Суканское, Верхне-Чегемское и др. Неизменной в принципе оставалась и система защиты, контроля над подступами к «гнездам» и некоторые из иных реалий прошлого.

Но кое-какие перемены все же произошли, и наиболее заметная из них - это окончательное возобладание поселений, лишенных искусственных общесельских укреплений и такой природно-географической зашиты, как крутые склоны, отвесные обрывы и т.д. (разумеется, общесельскими укреплениями нельзя счесть феодальные замки). Неприступные городища-крепости вроде Лыгыта стали отходить в прошлое, типичными становятся поселения в долинах Северной депрессии, локализованные на пологих склонах горного массива. Правда, такие поселения известны с глубокой древности, были они и в аланскую эпоху, но тогда они представляли лишь одну из разновидностей горских аулов; теперь же, как отмечено, они становятся преобладающими.

Пожалуй, единственное исключение составляет Суканское городище позднего средневековья, огражденное с наиболее доступной западной стороны мощной каменной стеной протяженностью около 200 м. Последнее, очевидно, связано не столько с живучестью аланских традиций, сколько с особенностями местоположения городища - в непосредственной близости от залежей серебряной и свинцовой руды. Очевидно, эти залежи могли служить яблоком раздора для различных феодальных группировок края и быть причиной вооруженных конфликтов. Наглядным подтверждением тому являются события 1628-1629 гг., когда о здешней руде стало известно даже в далекой Москве, и когда суканцам пришлось противостоять многократно превосходящим их по численности дружинам кумыкских и кабардинских феодалов (см. гл.IV). Вопрос о причинах «дефортификации» балкарских поселений довольно сложен; вероятнее всего это явление связано с какими-то процессами социального порядка. Необходимо отметить, что переселение горцев из труднодоступных мест в долины имело место и в других частях региона. [65]

Едва ли можно счесть бесспорным вывод, будто для средневековой Балкарии более характерен тип поселений, локализованных «в естественно защищенных местах» [66]. Формулировка «естественно защищенные места», данная без конкретных пояснений - понятие настолько широкое, что при желании оно вполне применимо к местоположению почти любого из упомянутых автором поселений - Кюннюм, Шканты, Шаурдат, Мухол, Коспарты и др. [67] Но внести ясность в этот вопрос не столь уж и трудно - достаточно лишь сопоставить эти поселения, например, с городищем Лыгыт (XIII-XIV вв.). Окруженное высокими отвесными скалами, а с юго-запада огражденное глубоким речным каньоном, усиленное искусственными укреплениями, оно было практически неприступно, а единственный узкий проход на его территорию имелся только в одной точке его периметра. В этом отношении перечисленные аулы, даже и расположенные на более или менее высоких склонах гор, все же заметно уступали Лыгыту.

Наиболее показательны в интересующем нас плане старые поселения типа Курнаята, Коспарты, Зылгы и т.д. В целом они не претерпели коренных изменений ни в принципах организации пространства, ни в морфологии, ни в жилищной архитектуре вплоть до начала XX столетия. Поэтому остатки этих поселений, изученные Э.Б.Бернштейном, А.И.Робакидзе, Ю.Н.Асановым, В.П.Кобычевым и другими, дают относительно полное представление о некоторых особенностях данного компонента материальной культуры.

Почти все поселения указанной группы возникли на более или менее доступных склонах горного массива неподалеку от рек или родников, и почти все были полигенные. Жилища располагались, в общем, довольно компактно, хотя их чрезмерная скученность, о которой принято говорить, имела место далеко не всегда. Улиц в современном смысле этого слова, конечно, не было, что помимо прочего можно объяснить и спецификой занимаемой поселением местности. Но всякого рода проходы, тропинки, узкие извилистые переулки были во всех поселениях.

Общественные мероприятия по благоустройству сел нельзя назвать явлением очень уж распространенным, но все же они оставили достаточно заметные следы. По мере возможности улочки выравнивали, трамбовали, обкладывали булыжником, срезы горных склонов вдоль дорог и тропинок в черте села предохраняли от оползней и обвалов стенами циклопической кладки. Искусственное террасирование склонов, о котором принято упоминать лишь в связи с вопросами горного земледелия, нередко применялось и на территории поселений, хотя получавшиеся при этом площадки были и не особенно велики. Следы террасирования совершенно отчетливо прослеживаются, например, в некоторых частях поселения Кюннюм, а в селе Шики срез террасы был укреплен мощной каменной стеной, сужавшейся кверху не плавно, а уступами. Иногда террасирование применялось и на территории сельских кладбищ. В случаях, когда поблизости не было пригодной для питья воды, к селу проводили водопровод и примитивные подобия акведуков. Один из таких водопроводов был исследован нами в 1977 г. в с. Верхний Холам. [68]

Едва ли не самой заметной особенностью внешнего облика поселений являлось сочетание горизонтали множества одноэтажных крестьянских жилищ с вертикалью 1-2 боевых башен, по которым всегда можно было определить местонахождение феодальной резиденции. К тому же, башни выделялись еще по цвету и фактуре, так как, за исключением церквушек и часовен, это были единственные во всем селе отштукатуренные постройки.

В 1993 г. археологической экспедицией КБНИИ было начато обследование позднесредневекового городища в верховьях реки Сукан-су, входившего в систему Суканского «гнезда» балкарских поселений.

Городище находится в 15-16 км к юго-западу от с. Верхняя Жемтала, на правом берегу реки Сукан-су. Оно расположено на склонах горного массива, и занимает площадь приблизительно 200х200 м. Судя по наличию здесь склепового могильника аланской эпохи, оно было основано не позднее эпохи раннего средневековья, и продолжало функционировать где-то до XVII-XVIII веков. Обнаруживая много общего с синхронными бытовыми памятниками других ущелий Балкарии, оно в то же время имеет и некоторые особенности. Как уже отмечено, одна из таких особенностей состоит в наличии оборонительной стены. Она защищала городище с наиболее уязвимой западной стороны, и была сооружена вверх по склону с юга на север. Общая длина ее около 200 метров, в соответствии с рельефом поверхности склона она образует ряд зигзагообразных изгибов. Стена сложена из необработанных камней, но довольно тщательно. Местами она сохранилась на высоту 1-1,3 м, толщина стены варьирует в пределах от 0,5-0,6 м до 1-1,3 м.

На поверхности городища заметны остатки нескольких десятков жилищ, расположенных на значительном расстоянии друг от друга, но эта лишь та часть построек, которая поддается визуальной фиксации. Интересно, что большинство их было пристроено к валунам, и в этом состоит еще одна особенность городища. Необычно и то, что боевая башня одного из местных феодалов построена не над селом, а внизу, в русле реки, на поверхности валуна. Кроме того, на территории городища зафиксировано несколько круглых и овальных каменных выкладок, очевидно, загонов для овец.

В русле древних местных традиций продолжалось и развитие жилищного зодчества. Обобщение археологического материала (Лыгыт, Эль-Джурт, Сукан-су и др.) и сопоставление их с этнографическим позволяет хотя бы в самых общих чертах воссоздать облик «среднего» крестьянского жилища. Обычно это были не особенно вместительные по современным понятиям прямоугольные одноэтажные постройки, сооруженные из необработанных или лишь слегка подтесанных камней сухой кладкой. Качество кладки хотя и высокое, но все же заметно уступает той, которую можно видеть в большинстве подземных склепов аланской эпохи. На первый взгляд это кажется странным, но все дело в породе камня: для аланских склепов применялись слоистые породы, поддающиеся идеально ровному сколу и потому весьма удобные для ровной и плотной кладки, но зато совершенно непригодные для жилищного строительства ввиду их хрупкости и неустойчивости к воздействиям атмосферной среды. Фундамента как такового в жилищах не было, однако в нижних рядах кладки камни, как правило, были крупнее и прочнее остальных. Возводимые без известкового раствора, такие стены не могли выдержать чудовищную тяжесть толстого земляного перекрытия, и в тех случаях, когда площадь жилища была значительной, основная нагрузка от перекрытия приходилась на опорные столбы. [69] В стенах часто устраивались квадратные, прямоугольные или трапециевидные ниши для мелких вещей, а вдоль одной или двух стен располагались лежанки; то и другое известно еще с аланского времени. С того же времени сохранились до этнографической действительности глубокие, часто облицованные камнем, ямы для хранения продуктов, устраивавшиеся в полу жилища. Наиболее распространенным типом очага было квадратное углубление в полу в виде открытого каменного ящика. Иногда вместе с таким же очагом устраивали и другой - с горизонтально установленной тонкой каменной плитой для выпечки хлеба и для сушки зерна. Оба типа очагов относятся к числу древнейших, известных еще по материалам Былымского жилища эпохи бронзы. [70] «Окна» представляли собой узкие щели-бойницы, а в одной из стен устраивали проем для двери, запиравшийся на ночь изнутри на деревянный засов; обнаружены и так называемые «пяточные камни» от дверей.

В подавляющем своем большинстве жилища были однокомнатными; в последующем, по мере сегментации семьи к ним сбоку пристраивали особые помещения для молодоженов, а весь усадебный комплекс довершали одна или несколько хозяйственных построек.

В каждом конкретном случае величина жилища зависела от материальных возможностей хозяина, а потому крохотные лачуги площадью не более 10-12 кв.м. продолжали встречаться у беднейших слоев населения вплоть до начала XX столетия. Но если говорить о каких-то общих тенденциях, то все же нельзя не отметить некоторое увеличение площади «среднего» горского жилища и более значительную толщину его стен по сравнению с жилищами наиболее раннего из обследованных в высокогорье средневековых городищ - Лыгытского. Главное же, Лыгытское городище отличается от более поздних поселений еще и полным отсутствием хозяйственных помещений и дополнительных жилых пристроек к домам. Последние два отличия некоторые исследователи объясняют тем, что городище Лыгыт было патронимическим, [71] отражающим довольно архаичную стадию социальной организации. [72] Если это действительно так, то абсолютное преобладание в средневековой Балкарии полигенных поселений и обособленных усадеб с хозяйственными постройками нельзя расценить иначе, как следствие феодализации общества.

По принципу местоположения жилищ обычно выделяют две основные их разновидности: построенные на открытом ровном месте, и на склоне горного массива, когда задняя стена дома как бы «врезана» в срез склона. Но, как отмечено выше, существовал и несколько иной способ сооружения жилища, когда в качестве его четвертой стены служил скальный обломок или валун. Более всего этот способ был характерен для Суканского городища, на территории которого нами зафиксированы остатки свыше десятка таких построек.

Одна из них исследована в 1994 г. В плане она представляет собой почти правильный квадрат со сторонами 3,85х3,45 м. Стены жилища ориентированы по странам света, причем северной стеной служит обломок скалы высотой более 4 м. Почти то же можно сказать и о южной стене - с той лишь разницей, что высота скального обломка достигает здесь всего 1,35 м, а выше следует кладка стены. Целиком сооружены строителями только восточная и западная стены толщиной 80-90 см, причем нижние ряды кладки состоят из более крупных камней. В юго-западном углу оставлен дверной проем шириной 85 см. Кроме того, в западный стене на высоте 73-74 см от пола имеются две прямоугольные ниши высотой по 40 см и глубиной по 50 см. В центре помещения выявлены обломки плит - остатки разрушенного очага, а вдоль восточной стены - еще несколько камней, очевидно, опоры для ножек деревянного топчана.

Вещевые находки немногочисленны - несколько костей животных, около двадцати фрагментов глиняного и три обломка стеклянного сосудов.

К восточной стене жилища пристроено хозяйственное помещение площадью 3,7 х 2,2 м. Кладка стен здесь довольно небрежная, а само помещение представляет в плане неправильный прямоугольник.

Несмотря на позднюю дату описанного жилища (приблизительно XVI-XVII вв.), в нем довольно отчетливо прослеживаются традиции жилищного зодчества «каменных» городищ Алании: относительно малые размеры и однокамерность, квадратные пропорции плана, ориентировка стен по странам света, сухая кладка «тычком» и «ложком». [73] С теми же традициями связано наличие стенных ниш, а также едва заметная выгнутость наружу одной из стен, никак не обусловленная рельефом строительной площадки.

Конечно, помимо охарактеризованных выше, в средневековой Балкарии были и иные разновидности жилья, в частности срубные, а ниже Северной депрессии - например, на Бабугентском поселении - также и турлучные. Но первые пока не поддаются археологической фиксации, а вторые не изучены. Кроме того, по предположению И.М.Чеченова, некоторые из круглых каменных выкладок Верхнего Чегема, известные в литературе как остатки боевых башен, в действительности могут оказаться чем-то вроде оснований кочевнических юрт. [74]

Вопрос о феодальных резиденциях вкратце рассмотрен выше, и очевидно здесь нет необходимости обращаться к нему вновь. Нелишне было бы акцентировать только один существенный момент. В частности, сопоставляя усадебные комплексы таубиев и простых горцев, авторы некоторых обобщающих работ по истории края почему-то сводят вопрос о различиях лишь к количественной стороне дела: «Жилища таубиев отличались большими размерами, были более благоустроенными и имели больше хозяйственных помещений». [75]

Все это подразумевается само собой, и было бы удивительно, если бы дело обстояло как-то иначе. Но ограничивать суть затронутого вопроса лишь количественными критериями неприемлемо методологически. В данном случае куда важнее критерии соционормативные, отражающие не материальные возможности того или иного лица, а его социальный статус. Крестьян, способных обзавестись обширной усадьбой, было в Балкарии немало, но никто не позволил бы им возвести эту усадьбу в верхней части горного склона над селом, построить в ней боевую башню, провести туда «персональный» водопровод, и окружить усадьбу мощной оборонительной стеной. Все это - как и многое другое - было прерогативой феодальной знати.

Будучи одним из самых «интимных» проявлений духовной культуры, погребальный обряд всегда представлял особый интерес в качестве этнического индикатора, а его трансформация зачастую обусловлена процессами первостепенной значимости - этническими, идеологическими, социальными. Консервативность погребального обряда, его устойчивость к спорадическому и поверхностному воздействию инородной среды общеизвестна. Поэтому резкая трансформация обряда никак не может быть случайной; как правило, она адекватна темпам и масштабности отражаемых им процессов. На материалах средневековой Балкарии этот вопрос разработан недостаточно полно. В одной из своих ранних работ В.А.Кузнецов писал, что в аланскую эпоху для территории Балкарии более всего были характерны коллективные захоронения в подземных склепах, причем этническую атрибуцию этих сооружений автор связывал с аборигенами высокогорной зоны. [76] Л.Г.Нечаева рассматривает склепы как приспособленную к горным условиям разновидность аланских земляных катакомб, но верхнюю дату склепов ограничивает VII-VIII веками, и связывает их исчезновение с инфильтрацией тюрок. [77] В.Б.Ковалевская, как и большинство кавказоведов, считает склепы погребальными сооружениями аборигенов, но верхнюю дату доводит до XIII века. [78] По мнению И.М.Чеченова преемственная связь в погребальном обряде раннего и позднего средневековья прослеживается пока лишь в восточной части Балкарии; к западу же от Чегемского ущелья она неоднократно прерывалась вторжением степняков, причем такие вторжения имели место еще до средневековья. [79] Наконец, по мнению И.М.Мизиева, с рубежа XIV-XV вв. в Балкарии происходит переход от обряда коллективных захоронений к одиночным, однако, подчеркивает автор, эти изменения не были обусловлены какими-либо этническими процессами. [80]

При всем разнообразии приведенных мнений в чем-то они, безусловно, сходны, в чем-то удачно дополняют друг друга, а в чем-то и противоречивы. На мой взгляд, при всей ценности делаемых обобщений, пожалуй, ни одно из них не может быть принято безоговорочно.

В контексте рассматриваемой темы нас более всего интересует трансформация обряда в послемонгольский период. Но для того, чтобы выявить характер изменений и их причинную обусловленность, необходимо, прежде всего, уточнить исходные данные. Поэтому начать придется с краткого обобщения материалов аланской эпохи. Напомню, что по наблюдениям В.А. Кузнецова, самым распространенным видом обряда в Балкарии были коллективные захоронения в подземных склепах, в которых скелеты фиксируются в вытянутом положении на спине, головой на запад; индивидуальные же захоронения в грунтовых ямах и каменных ящиках встречаются лишь спорадически и не определяют специфику обряда в целом. По мнению же И.М.Чеченова, подземные склепы присущи главным образом западной части Балкарии (верховья Малки и Баксана), а далее к востоку получили распространение каменные ящики и грунтовые могилы. [81] Однако в свете археологических изысканий последних лет более обоснованным все же представляется вывод В.А.Кузнецова. Дело в том, что обширные некрополи с подземными склепами выявлены недавно в Суканском, Безенгийском и Хазнидонском ущельях, [82] где они ранее не были известны. В совокупности со склепами Верхне-Балкарского «городка мертвых» они приходятся как раз на восточную часть Балкарии.

Что касается грунтовых могил и каменных ящиков той поры, то в подавляющем большинстве случаев они приурочены к аланской эпохе лишь ориентировочно и не всегда убедительно. Общее количество их не превышает двух десятков, что в пересчете на обряд коллективного захоронения соответствует одному - двум подземным склепам. Правда, иногда удавалось фиксировать «обширность» некоторых могильников с одиночными захоронениями - например, Безенгийского. [83] Но, во-первых, единственное из раскопанных здесь погребений оказалось пустым, и ранним средневековьем могильник датируется лишь «ориентировочно». [84]

Во-вторых, удельный вес одиночных захоронений определяется не по площади занимаемого ими могильника, а опять-таки в пересчете их на обряд коллективных захоронений (занимавших, кстати, ничуть не менее обширные площади: в одном лишь Былымском некрополе местным населением было ограблено более 900 склепов). [85]

Исходя из всего изложенного, допустимо полагать, что число индивидуальных захоронений в IV-VIII вв. н.э. было крайне незначительно. Таким образом, остается в силе приведенная выше версия В.А. Кузнецова по данному вопросу. Убеждает и мысль автора о каменных ящиках и подземных склепах как памятниках некоей новой этнической общности, сформировавшейся из алан и ассимилированных ими аборигенов-горцев. [86] Начиная где-то с IX столетия, количество склеповых комплексов резко идет на убыль. Но говорить об их полном исчезновении едва ли приходится, как впрочем, и обряда коллективных захоронений вообще. Последние иногда фиксируются даже в сравнительно небольших для такого обряда каменных ящиках, в которых при захоронении очередного покойника кости предыдущего сдвигались в сторону.

Насколько об этом можно судить по отдельным комплексам Коспартинского могильника, и особенно по ранней группе Курнаятских погребений, развитие наметившейся тенденции продолжается и в золотоордынское время. А уже где-то с рубежа XIV-XV столетий наступает завершающая стадия трансформации, что впервые было отмечено еще И.М.Мизиевым.

Правда, в качестве пережитков прошлого коллективные захоронения в подземных и полуподземных склепах продолжали встречаться и много позже (например, в Верхне-Балкарском «Городке мертвых»). [87] Сохранялся этот обряд и в кругах знати, причем помимо живучести традиции это было обусловлено и иными причинами. Стремление уберечь могилы от ограбления и осквернения побуждало хоронить покойников не на общем кладбище, а на территории замков. Последние же чаще всего сооружались на скальных платформах, в которых невозможно вырубить десятки ям для одиночных погребений. К тому же, «собственное» кладбище предполагало расширение площади замка, а тем самым и удлинение периметра обороны, что при ограниченном числе защитников было бы крайне нецелесообразно. В подобных обстоятельствах древний обряд коллективных захоронений пришелся весьма кстати. Например, в фамильной усыпальнице владетелей Усхура удалось зафиксировать останки 20 или 25 человек.

Но что касается основной массы населения, то для нее уже более показательны индивидуальные погребения в грунтовых могилах (иногда обложенных камнем) и каменных ящиках. Из могильников с таким обрядом захоронения, о которых мы располагаем более или менее удовлетворительными сведениями, [88] можно назвать следующие:

- Ташлы-талинский (по И.М.Мизиеву XIV-XVIII вв.; по Р.А.Даутовой XVI-XVIII вв.);
- Верхне-Балкарский «городок мертвых» (в котором часть каменных ящиков датируется поздним средневековьем);
- Коспартинский (XIV-XVI вв.);
- Курнаятский (XIII-XVII вв.);
- Бабугентский (XIV-XVI вв.);
- Холамский 1-й (XV-XVI вв.);
- Холамский 2-й (XVI-XVIII вв.);
- Кашхатауский (XVII-XVIII вв.); - Верхне-Чегемский 2-й (XIII-XIV вв.);
- Верхне-Чегемский 3-й (XIII-XIV вв.);
- Верхне-Чегемский 4-й (XIII-XIV вв.).

Датировка трех последних некрополей, как и нижние даты первых пяти, на мой взгляд, не совсем безупречна, и синхронизация их с памятниками золотоордынского времени вызывает серьезные сомнения. К сожалению, инвентарь большинства комплексов не поддается датировке с точностью до одного-полутора столетий, и, прежде всего это относится к его наиболее представительной категории - украшениям. Но достоверно установлено, что серьги в виде вопросительного знака на основе которых Верхне-Чегемский третий могильник был датирован XIII-XIV вв., в действительности продолжали встречаться вплоть до XV столетия включительно [89]. Главное же, что составляет особенность погребального инвентаря - это полное отсутствие оружия, керамики и ордынских монет, т.е. черты, присущие именно для комплексов послемонгольской эпохи. [90] Правда, они довольно редки и в погребениях XIII-XIV вв., но если бы указанные некрополи действительно относились к этому времени, то общее количество исследованных в них комплексов отнюдь не исключало бы вероятность хотя бы единичных находок. В этом нетрудно убедиться, сопоставив их с надежно датированными погребениями из других районов края. Например, в вайнахских склепах и каменных ящиках близ Дёре, Пакоч и Верхний Кокадой на 50 погребенных в них лиц приходится три золотоордынские монеты и три глиняных сосуда, [91] в то время как около сотни балкарских погребений, датируемых тем же временем, не содержат ни одной монеты и ни одного сосуда. Добавлю, что во многих погребениях встречались остатки полуистлевшей одежды, и это нельзя объяснить наличием таких особенностей, которые способствовали бы сохранению органических веществ, как, скажем, в Пазарыкских курганах или наземных склепах Чечено-Ингушетии и Осетии. Поэтому, не отрицая в принципе вероятность возникновения отдельных комплексов в XIII-XIV вв., большинство их я все же склонен датировать послемонгольским временем.

Как уже говорилось, в подавляющем большинстве случаев комплексы позднего средневековья содержат индивидуальные захоронения с вытянутым на спине трупоположением. Ориентировка погребенных преимущественно западная, но в поздней группе Курнаятских захоронений (по И.М. Мизиеву XV-XVII вв.) она сменяется северной, а в Ташлы-талинском могильнике преобладают юго-западная и северо-западная ориентировки. В восточной части Балкарии доминируют погребальные сооружения в виде каменных ящиков, а к западу от Безенгийского ущелья - преимущественно грунтовые погребения. Те и другие отмечены на поверхности каменными набросками, круглыми или овальными выкладками, а в самих погребениях часто фиксируются остатки деревянных гробов, колод, иногда кожаных подстилок, подсыпка древесного угля в изголовье погребенного или же по всему дну могилы.

Как видим, изменения, произошедшие с аланской эпохи, достаточно глубоки и разнообразны, чтобы говорить о них как о явлении глобального масштаба: склепы постепенно вытесняются каменными ящиками и грунтовыми могилами, коллективные захоронения - индивидуальными, инвентарь уже не содержит ни керамики, ни оружия, в ряде случаев меняется ориентировка погребенных, в могилах появляются деревянные гробы и т.д. По-видимому, начало подобной трансформации действительно было положено с рубежа XIV-XV вв. [92]. Труднее датировать завершение этого процесса, но даже если бы он занял около одного-полутора столетий, то и этого было бы вполне достаточно, чтобы констатировать резкое и коренное изменение погребального обряда. Явление, не столь уж и частое в истории археологии, а потому небезынтересное с точки зрения ее причинной обусловленности.

Согласно одной из версий, оно было обусловлено процессами не этническими, [93] а социальными - выделением малых семей. [94] Отрицать роль социального фактора действительно не приходится. Но уж если быть точнее, то речь может идти не столько о выделении малых семей - процессе, не завершенном даже к началу XX в. (когда удельный вес больших семей все еще достигал в Балкарии около 39 процентов), - сколько о процессе феодализации общества. Правда, первопричиной рассматриваемого явления все-таки трудно счесть и феодализацию. В данном случае важно иметь ввиду лишь то, что столь резкий скачок в социальной стратификации общества - тем более в высокогорной зоне с ее экологической базой, недостаточной даже для простого воспроизводства - никак не может быть результатом «естественного» внутреннего развития. Чаще всего подобные явления бывают связаны с инфильтрацией в местную среду определенных групп инородного населения с более высоким уровнем социального развития. В средневековой Балкарии ими могли быть только «маджарцы» - генетически двуприродное тюркоязычное население плоскостной Алании, появившееся в горах на рубеже XIV-XV вв. Подтверждением тому служат многочисленные предания о балкарском феодализме как о чем-то чуждом, привнесенном из Предкавказья предками - маджарцами, предания о братьях-маджарцах Басиате и Бадинате как родоначальниках феодальной знати Балкарии и Дигории и т.д. Остается добавить лишь, что охарактеризованные выше особенности погребального обряда в общих чертах наметились на территории Центрального Предкавказья еще в XIV столетии, [95] и таким образом решающая роль маджарцев в трансформации погребального обряда горцев более чем вероятна.

Теперь вкратце о некоторых особенностях вещевого материала. Одна из наиболее характерных для археологических комплексов категорий инвентаря - керамика - известна преимущественно в памятниках начального этапа рассматриваемой эпохи. Это главным образом фрагменты глиняных сосудов, выявленные на бытовых и фортификационных памятниках в слоях XIII-XIV вв. Керамика из поселений уже неоднократно упоминалась в литературе. [97] Что же касается фрагментов, выявленных в процессе шурфовки на территории укреплений Зылги, Малкар-кала, Болат-кала и Усхур, [98] то в общих чертах они сходны с упомянутыми. Наряду с традиционными для аланских памятников образцами бурого, серо-охристого, темно-серого (а иногда и черного) цвета, умеренного обжига, с шероховатой или умеренно лощеной поверхностью здесь преобладают и характерные для золотоордынских слоев черепки из прекрасно отмученной глины, довольно крепкого обжига, с красной умеренно лощеной поверхностью, орнаментированной волнистыми и параллельными горизонтальными линиями, разнообразными фигурными вдавлениями, насечками и т.д.

Но для материальной культуры послемонгольского времени керамика уже нехарактерна, [99] единичные очаги гончарного производства продолжают сохраняться лишь в Дагестане, Осетии и некоторых других частях региона. Единственным исключением можно счесть пока лишь маленький одноручный кувшинчик, найденный в одном из погребений Ташлы-талинского могильника. Донышко сосуда довольно широкое, почти равное диаметру тулова, снаружи оно украшено рельефным триквестром. Шейка опоясана тремя полосами, нанесенными красной краской. Высота сосуда 11,5 см. Еще одно изделие из глины - головка курительной трубки из замка Курнаят, также орнаментированная триквестрами. Оба предмета, вероятнее всего, привозные.

Отсутствие в погребальных комплексах XV-XVIII вв. других категорий инвентаря - оружия, предметов конского снаряжения, мужских наборных поясов, некоторых типов украшений - связано уже не с прекращением их производства, а с изменением погребального обряда, о котором уже говорилось выше.

Средневековые женские украшения - такие, как различные типы серег и височных подвесок, фигурные пластинчатые нашивки на платье, серебряные диадемы на шапочках, кольца, перстни и пр. - довольно близки по форме с синхронными древностями соседних народов. Но особую близость, доходящую порой до полного тождества, обнаруживают они с женскими украшениями осетин. Учитывая этническое родство обоих народов, такая близость представляется неслучайной. Тезис о преобладании определенных типов украшений как отражении этнической специфики общепризнан в науке, и особый интерес в этом плане представляют фигурные нагрудные застежки на женских платьях. Утверждение некоторых авторов, будто их наиболее ранние образцы встречаются лишь в комплексах XVIII века, [100] едва ли соответствует действительности. Прототипы застежек известны еще в погребениях аланской эпохи, но тогда они были еще редки и встречались в количестве не более одной пары на одном платье. В послемонгольскую эпоху они получают более широкое распространение, а их количество на платье возрастает уже до 5-6 и более пар. Выполненные в технике литья и гравировки, в XV-XVIII веках они, пожалуй, не отличались особой изысканностью форм, и были популярны преимущественно у балкарок и осетинок. Но с середины XIX века ювелиры-отходники из Дагестана сумели придать им такой внешний блеск, что мода на застежки охватила почти весь регион, и довольно скоро они стали едва ли не самой яркой особенностью национального костюма горянок. [101]

В художественной обработке металла в XV-XVIII вв. наблюдается некоторая деградация, что связано с общим упадком экономики и ремесел вследствие монгольского и Тимуровского нашествий. Но все же она продолжала сохраняться на более или менее приемлемом уровне, причем, судя по инвентарю погребений, наиболее распространенными приемами обработки были чеканка, гравировка, серебрение, иногда вставки из цветного стекла и полудрагоценных камней. Ряд женских украшений выполнен в традиционном для аланской торевтики «ажурном» стиле, но уже более небрежно.

Другие категории вещей в погребениях представлены маленькими железными ножами, бронзовыми и железными пряжками от поясов, пуговицами из бронзы, кости, плетенных золотых и серебряных нитей, бусами, костяными шильями, ножницами, иногда круглыми нагрудными подвесками из листового серебра, кресалами, бритвами, игольницами и т.д.

В заключение несколько слов о других категориях средневековых древностей Балкарии. В значительном своем большинстве они, как и погребальные комплексы, не поддаются узкой датировке. Прежде всего, это относится к христианским церквям и часовням, строительство которых началось еще в аланскую эпоху и, несомненно, продолжалось в позднем средневековье. В подавляющем своем большинстве они были разрушены в период исламизации края, и, следовательно, уже недоступны для тщательного всестороннего изучения. О некоторых из них мы можем судить по незначительным остаткам стен (2-3 ряда нижней кладки), а также по описаниям и довольно схематичным рисункам дореволюционных авторов. Понятно, что разработка вопросов их генезиса и эволюции, выделение локальных особенностей, дифференциация их на православные и католические - задача чрезвычайной сложности.

Тем не менее, обобщение всего доступного материала позволило В.И.Кузнецову посвятить христианским древностям Балкарии отдельный раздел монографической работы, хотя и без дифференциации их на аланские и собственно балкарские [102]. По мнению автора, архитектура балкарских церквей самобытна и генетически связана с традициями местного зодчества. Как правило, это были довольно непритязательные по архитектуре и скромные по размерам постройки (иногда одноапсидные) с неустойчивой ориентацией, рассчитанные на богослужение не внутри, а у входа под открытым небом. Их интерьер часто украшался фресковой живописью, а снаружи на отдельных плитах высекались кресты, иногда даже изображения животных. О внешнем виде одной из таких церквушек мы можем судить по зарисовкам в альбоме полковника Д.А.Вырубова [103] и фотографии начала минувшего века.

С этой же группой памятников связана по своей идеологической атрибуции и другая категория древностей - многочисленные каменные кресты, обнаруженные в различных пунктах Балкарии. По форме, размерам, стилистике декора, уровню исполнения и иным особенностям они довольно разнообразны: с удлиненным основанием или простые равноконечные, с расширяющимися концами, с концами в виде кружочков или трилистника, прочерченные на плитах, выполненные в технике плоского рельефа или в виде фигурных выемок на стенах башен, с узорами и без, кресты-надгробия, кресты на перекрытиях каменных ящиков, кресты на стенах церквей и башен, на плитах бойниц и т.д. и т.п. Кажется, есть основания считать, что до массовой исламизации Балкарии кладбища с надгробными крестами были здесь явлением вполне обычным. В 1977 г. обломки более двух десятков таких крестов удалось выявить в окрестностях с. Жанхотеко, [104] а по сведениям В.Ф.Миллера, в некоторых селах Балкарии из них даже сооружались загоны для скота. [105]

Многочисленность христианских древностей в Балкарии - это оборотная сторона другого, не менее любопытного явления: в отличие от Осетии и Чечено-Ингушетии, где общее количество языческих святилищ в виде особого типа архитектурных сооружений исчисляется сотнями, в Балкарии их практически нет. Быть может, исключением являются лишь 1-2 сооружения на некрополе Фардык, сходных с осетинскими святилищами по отсутствию внутреннего помещения. Помимо каких-то иных причин это обстоятельство можно объяснить еще и более прочными, нежели к востоку от Балкарии, позициями феодализма, а тем самым и соответствующей ролью монотеизма в сфере идеологии.

Наконец, следует упомянуть и о такой категории древностей, как водопроводы. Согласно письменным источникам и устной традиции они имелись почти в каждом из балкарских «обществ», [106] но посредством археологических раскопок они выявлены пока в двух пунктах - на городище Лыгыт и в старом (ныне необитаемом) селе Верхний Холам. Холамский водопровод, часть которого была исследована мной в 1977 г., [107] состоял из узких керамических труб различной длины (от 35-36 до 55-60 см.), соединенных впритык и проложенных на глубине 45-50 см. Обстоятельное описание этого памятника имеется в одной из публикаций И.М.Чеченова, [108] здесь необходимо добавить лишь, что предлагаемая им дата водопровода (XVII-XVIII вв.) представляется небезупречной. В частности, вызывает сомнение лишь верхняя дата, которую автор склонен доводить даже до XIX столетия: «если не в XIX веке». [109] Непонятно, каким образом сельчане могли забыть о водопроводе уже к 1902 году, если бы он был сооружен в XVIII-м, или, тем более, в XIX веке. Ведь на каком-то своем отрезке водопровод продолжал функционировать и в начале XX века, а другая часть была обнаружена в 1902 году совершенно «случайно при постройке саклей» [110]. И это, судя по всему, явилось неожиданностью для самих холамцев, иначе вряд ли автор анонимной заметки счел бы нужным сообщать об «исторической давности» водопровода через газету «Каспий». Вероятнее всего строительство Холамского водопровода было начато никак не позже XVI-XVII веков. В последующие столетия он постепенно приходит в негодность, и в 20-е годы XX в. жители Холама ходатайствовали о строительстве в селе нового водопровода. [111]

Как видно из всего изложенного в настоящем разделе, материальная культура средневековой Балкарии, как и погребальный ритуал, представляла собой гармонический синтез общекавказских традиций с культурными традициями ирано - и тюркоязычных предков народа. Ряд функциональных особенностей и закономерности ее эволюции трудно понять вне связи с характером социально-экономического развития общества, ибо при всей экстремальности конкретно-исторических условий, скудности экологической базы прогресса и значимости пережиточных явлений в целом эта культура все же представляет культуру феодальной формации. Отсюда и одна из самых заметных ее особенностей - контрастность. Убогие лачуги крестьян резко контрастировали с вертикалью белоснежных княжеских башен; скромные жилища простых общинников несопоставимы с просторными помещениями феодальных замков, владельцы которых могли «с честью» принимать у себя и грузинских царей, и послов могущественной Российской державы; грунтовые погребения простых горцев, конечно же, не идут ни в какое сравнение с монументальными каменными мавзолеями таубиев, и если о материальном достатке масс мы можем судить по двум-трем дешевеньким вещицам погребального инвентаря вроде ножей, кресал и оселков, то богатство инвентаря княжеских усыпальниц очевидно уже по тому обстоятельству, что все без исключения они разграблены еще в средние века. Социальному аспекту культуры соответствовали реалии идеологические, и нагляднее всего это отразилось в культовом зодчестве: преобладание христианских церквей и почти полное отсутствие языческих святилищ.



Примечания к главе II

1. А.Л.Ястребицкая. Западная Европа XI-XIII веков. М., 1978, с.132.

2. М.И.Джандиери, Г.И.Лежава. Народная башенная архитектура. М., 1976. с. 118-119.

3. Там же.

4. М.И.Джандиери, Г.И.Лежава. Народная башенная архитектура. М., 1976. с. 47-55.

5. В.М.Батчаев. Былымский оборонительно-жилой комплекс эпохи бронзы. - сб.: Новое в археологии Северного Кавказа. М., 1986, с. 57-65.

6. Л.Г.Нечаева. Осетинские погребальные склепы и этногенез осетин. - сб.: Этническая история народов Азии. Л., 1972, с. 267-292.

7. Особенно часто упоминаются оборонительные сооружения («къала») в нартском эпосе. В изданной недавно балкаро-карачаерской версии «Нартов» слово къала почти во всех случаях переведено как «крепость». Но если в эпосе этот термин отражает реальные особенности местной архитектуры, то речь может идти не о крепостях, а преимущественно о башнях и замках (см.: Нарты. Героический эпос балкарцев и карачаевцев. М., 1994).

8. Род Урусбиевых утвердился на Баксане сравнительно поздно, когда традиции башенного зодчества в горах стали сходить на нет.

9. И.М.Мизиев. Средневековые башни и склепы Балкарии и Карачая. Нальчик, 1970, с. 16.

10. Там же, с. 15.

11. Д.Н.Коков, С.О.Шахмурзаев. Балкарский топонимический словарь. Нальчик, 1970, с. 38, 82, 93, 99, 109, 151. 12. К.Фиркович. Археологические разведки на Кавказе. ЗИАО, т.IX, СПб, 1857, с. 401.

13. СМОИЗО, т.2, М-Л., 1941, с. 122.

14. Отчет г.г. Нарышкиных, совершивших путешествие на Кавказ (Сванетию) с археологической целью в 1867 году. ИИРАО, VIII, вып. 4, СПб. 1877, с.331.

15. В.М.Батчаев. Археологическая экспедиция КБНИИ 1987 г. Архив КБНИИ, инв. № 2393, с. 38-39.

16. И.М.Мизиев. Средневековые башни и склепы Балкарии и Карачая. Нальчик, 1970.

17. Там же, с. 49-50.

18. В.М.Батчаев. Археологическая экспедиция..., с. 38.

19. Развернутую характеристику памятника см.: Б.Х.Атабиев. Раннефеодальное фортификационное зодчество Балкарии. – сб.: Карачаевцы и балкарцы. Этнография. История. Археология. М., 1999, с.290-301. В примечании к указанной статье редактор сборника обращает внимание на вероятность функционирования замка до середины XVIII века, ссылаясь на обнаружение здесь каменной плитки с надписью 1709 года (ук. сб-к, с.295-296). Не исключено, однако, что версия Усхурского «происхождения» надписи связана с каким-то недоразумением, ибо ни по одному из специфических «параметров» замок не соответствует комплексам XVII-XVIII вв. Можно лишь предполагать, что после XV столетия одно из сооружений уже необитаемого комплекса – неприступная башня в нише отвесной скалы (сооружение 3) – могло использоваться для хранения каких-то раритетов, подобно тому, как это имело место в Верхнем Чегеме.

20. П.Г.Акритас, О.П.Медведева, Т.Б.Шаханов. Архитектурно-археологические памятники горной части Кабардино-Балкарии. УЗКБНИИ, XVII, Нальчик, 1960, с. 71.

21. Л.И.Лавров. Карачай и Балкария до 30-х годов XIX века. КЭС, 4, М., 1969, рисунки на с. 98, 100 (нижний), 101 (справа), 103 (вверху слева). Башню изображенную на с. 98, автор считает башней Абаевых в с. Кюннюм, однако этому противоречит количество и взаиморасположение бойниц, отсутствие крестов на стенах и расположение входного проема. Явным недоразумением является отождествление замка, изображенного на с. 100 (внизу) с замком Джабоевых.

22. И.М.Мизиев. Средневековые башни..., с. 87.

23. Там же, с. 45.

24. Л.И.Лавров. Ук. соч., рис. на с.103 (вверху).

25. Там же, рис. на с. 100 (внизу).

26. Вахушти Багратиони. История царства Грузинского. Тбилиси, 1976, с. 256.

27. И.М.Мизиев. Средневековые башни..., с. 59.

28. Там же, с. 62.

29. Там же, с. 66.

30. В.Ф.Миллер. Терская область. Археологические экскурсии. МАК, вып. 1, М., 1888, с. 82-83, рис. 74-75; А.А.Миллер. Краткий отчет о работах Северокавказской экспедиции ГАИМК в 1924 и 1925 гг. СГАИМК, вып. 1, Л., 1926, с. 78-80, рис. 6-8.

31. Л.Г.Нечаева. О мавзолеях Северного Кавказа. СМАЭ, XXXIV, Л., 1978, с. 94-112.

32. И.М.Мизиев. Ук.соч., с. 68.

33. Там же, с. 58, табл.3.

34. Б.Х.Атабиев. Ук. соч., стр.559.

35. Л.Г.Нечаева. О мавзолеях Северного Кавказа. СМАЭ, XXXIV, Л., 1978, стр. 105.

36. В.А.Кузнецов. Зодчество феодальной Алании. Орджоникидзе, 1977, стр. 124.

37. В.Ф.Миллер. Ук. соч., стр. 83.

38. В работе Л.Г.Нечаевой (Л.Г.Нечаева. О мавзолеях ... стр. 99) говорится, что на Фардыке над погребениями внутри усыпальниц были устроены «надгробия прямоугольной формы высотой 30-40 см.», а сами захоронения были совершены в каменных ящиках. На момент раскопок в 2003 г. «надгробия» уже не сохранились, и мы затрудняемся сказать о них что либо определенное. Что же касается каменных ящиков, которые, судя по контексту, будто бы являлись преобладающей формой могильных сооружений, то это, скорее всего, недоразумение. Насколько можно судить по содержанию работы, Л.Г.Нечаева не ставила своей целью археологическое обследование комплексов, а ограничилась изучением конструкции мавзолеев.

39. Е.П.Алексеева. Археологические раскопки в районе села Верхний Чегем в 1959 г. ССИКБ, вып. IX, Нальчик, 1960, стр. 193-195.

40.Р.А.Даутова. К вопросу о датировке горно-кавказских мавзолеев Северного Кавказа. – сб.: Проблемы хронологии археологических памятников Северного Кавказа. Орджоникидзе, 1985, стр. 129.

41. В.Я.Тепцов. По истокам Кубани и Терека. СМОМПК, XIV, Тифлис, 1892, стр. 161-162.

42. Л.Г.Нечаева. Ук. соч., стр. 112.

43. Л.И.Лавров. Ук. соч. рисунок на стр. 117.

44. В.А.Кузнецов. Ук. соч., стр. 123-124.

45. Ю.Н.Асанов. Песня-поэма «Каншаубий» или «Плач княгини Гошаях». Нальчик, 1996, стр. 78-79, 89-90, и др.

46. Л.Г.Нечаева. Ук. соч., стр. 112.

47. Л.И.Лавров. Альбом и макеты Д.А.Вырубова по этнографии и археологии Кабардино-Балкарии. СМАЭ, XXXIV, Л., 1978, стр. 80, рис. 9-а.

48. А.А.Иессен. Археологические памятники Кабардино-Балкарии. МИА, вып. 3, М-Л., 1941, стр. 31.

49. В.Я.Тепцов. Ук. соч., стр. 161-162.

50. Л.Г.Нечаева. Ук. соч., стр. 85-112.

51. В.И.Марковин. О возникновении склеповых построек на Северном Кавказе. – сб.: Вопросы древней и средневековой археологии Восточной Европы. М., 1978, стр. 126-129; В.И.Марковин, Р.М.Мунчаев. Северный Кавказ. Очерки древней и средневековой истории и культуры. М., 2003, стр. 273; В.Х.Тменов. «Город мертвых». Орджоникидзе, 1979, стр. 25-27; Он же. Зодчество средневековой Осетии. Владикавказ, 1996, стр. 142-147; В.А.Кузнецов. Актуальные вопросы истории средневекового зодчества Северного Кавказа. – сб.: Северный Кавказ в древности средние века. М., 1980, стр. 174; Р.А.Даутова, Х.М.Мамаев. Мавзолеи Северного Кавказа (история изучения и проблемы). – сб.: Археология и вопросы социальной истории Северного Кавказа. Грозный, 1984, стр. 84-93; Р.А.Даутова. К вопросу о датировке горско-кавказских мавзолеев Северного Кавказа. – сб.: Проблемы хронологии археологических памятников Северного Кавказа. Орджоникидзе, 1985, стр. 124-132; и др.

52. Л.Г.Нечаева. Осетинские погребальные склепы и этногенез осетин. – сб.: Этническая история народов Азии. Л., 1972, стр. 267-293.

53. А.А.Иессен. Ук. соч., стр. 33, рис. 10 (справа).

54. И.М.Мизиев. Средневековые башни..., стр. 52-53.

55. Л.Г.Нечаева. О мавзолеях..., стр. 112.

56. Г.И.Лежава, М.И.Джандиери. Архитектура Сванетии. М., 1938, стр. 10.

57. См. примечание 51.

58. А.А.Иессен. Ук. соч., стр. 31.

59. Л.И.Лавров. Об арабских надписях Кабардино-Балкарии. УЗКБНИИ, XVII, Нальчик, 1960, стр. 117.

60. А.Х.Нагоев. Средневековая Кабарда. Нальчик, 2000, стр. 74-76.

61. С.И.Руденко. Очерк быта северо-восточных казаков. – сб.: Казаки, Л., 1930, стр. 50.

62 И.А.Кастанье. Надгробные сооружения киргизских степей. Оренбург, 1911, стр. 44; С.И.Руденко. Ук. соч., стр. 50-53; А.Х.Маргулан Архитектурные памятники в долине р. Кенгир. Вестник АН Каз. ССР, №11, Алма-Ата, 1947, стр. 62-63; А.Н.Бернштам. Архитектурные памятники Киргизии. М-Л., 1950, стр. 129-136; Ф.Г.Мамедов. Мемориальный комплекс в селении Джиджимли. СЭ, 5, 1976, стр. 42-43; И.Л.Кызласов. Аскизские курганы на горе Самохвал. СДЕС, М.. 1980, стр. 153.

63. В.М.Батчаев. Из истории традиционной культуры балкарцев и карачаевцев. Нальчик, 1986, стр. 82-83.

64. А.А.Иессен. Археологические памятники Кабардино-Балкарии. МИА, 3, М-Л., 1941, с. 24-25.

65. В.П.Кобычев. Поселения и жилище народов Северного Кавказа в XIX-XX вв. М., 1982, с. 26.

66. И.М.Мизиев. Очерки истории и культуры Балкарии и Карачая XIII-XVIII вв. Нальчик. 1991, с. 47.

67. Там же, с. 31.

68. В.М.Батчаев. Отчет об археологических работах 1977 года в районе с.с. Былым и Холам. Архив КБНИИ, инв. № 2275, с. 25-29.

69. Ю.Н.Асанов. Поселения, жилища и хозяйственные постройки балкарцев. Нальчик, 1976, с. 46.

70. В.М.Батчаев. Былымский оборонительно-жилой комплекс..., с.59.

71. И.М.Мизиев. Очерки..., с. 94-95.

72. З.П.Кобычев. Ук.соч., с. 26.

73. В.Б.Ковалевская. Кавказ и аланы. М., 1984, с. 146-149.

74. И.М.Чеченов. Новые материалы и исследования по средневековой археологии Центрального Кавказа. АИНКБ, т.3, Нальчик, 1987, с. 93.

75. История Кабардино-Балкарской АССР, т. 1, М., 1969, с. 250.

76. В.А.Кузнецов. Аланские племена Северного Кавказа. М., 1962, с. 76-81.

77. Л.Г.Нечаева. Осетинские погребальные склепы..., с. 267-292.

78. В.Б.Ковалевская. Культурологический анализ, ареальный метод и проблемы выделения локальных вариантов археологической культуры. - сб.: Методика исследования и интерпретация археологических материалов Северного Кавказа. Орджоникидзе, 1988, с. 20.

79. И.М.Чеченов. Ук.соч., с. 125-129.

80. И.М.Мизиев. Балкарцы и карачаевцы..., с. 52, 115.

81. И.М.Чеченов. Ук.соч., с. 52.

82. Зафиксированы мной, А.Х.Нагоевым и Б.Х.Атабиевым в 1986-1993 гг. Тогда же нами был доследован ряд ограбленных и полуразрушенных местным населением склепов. Материалы пока не опубликованы.

83. И.М.Чеченов. Древности Кабардино-Балкарии. Нальчик, 1969, с.67

84. Там же.

85. Там же, с. 55.

86. В.А.Кузнецов. Очерки истории алан. Владикавказ, 1992, с. 254.

87. И.М.Чеченов. Древности..., с.67-68.

88. В.А.Кузнецов. Археологические разведки в Кабардино-Балкарии и районе Кисловодска в 1959 г. ССИКБ, IX, Нальчик, 1961, с.205-216; О.Л.Опрышко. Раннехристианский могильник в с. Верхний Чегем КБАССР. ССИКБ, IX, Нальчик, 1961, с.217-221; Г.И.Ионе. Верхне-Чегемские памятники..., с. 183-208; И.М.Мизиев. Средневековый могильник Байрым у с. Верхний Чегем. ССНР КБГУ, вып.3. Нальчик, 1964, с. 15-22; его же. Позднесредневековые каменные ящики в Кабардино-Балкарии. СА, 4, 1971, с.242-250; его же. Могильник у с. Ташлы-тала. АЭС, Вып.1, Нальчик, 1974, с.110-120; И.М.Чеченов. Древности..., с. 67-68, 79-82, 94-95; его же. Новые материалы..., с. 123-125.

89. Р.А.Даутова. О генезисе и этнокультурной интерпретации некоторых типов серег и височных подвесок XIII-XVIII вв. горной Чечено-Ингушетии. - сб.: Археология и вопросы этнической истории Северного Кавказа. Грозный, 1979, с. 160.

90. И.М.Мизиев. Балкарцы и карачаевцы в памятниках истории. Нальчик, 1981, с. 118.

91. В.И.Марковин. Чеченские средневековые памятники в верховьях Чанты-Аргуна. - сб.: Древности Чечено-Ингушетии. М., 1963, с. 247-256.

92. И.М.Мизиев. Балкарцы и карачаевцы..., с. 115.

93. Там же, с. 52.

94. И.М.Мизиев. Очерки..., с. 97.

95. И.М.Чеченов. Новые материалы..., с. 92-94.

96. Г.А.Федоров-Давыдов. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. М., 1966, с. 130.

97. Г.И.Ионе. Ук.соч., с. 202-204; И.М.Мизиев. Балкарцы и карачаевцы..., с. 14-15, 27-29; его же. Очерки..., с. 44 и сл.

98. В.М.Батчаев. Археологическая экспедиция КБНИИ 1987 года. Отчет. Архив КБНИИ, инв.№ 2393, с. 25-39.

99. И.М.Мизиев. Балкарцы и карачаевцы....с. 118.

100. Там же, с. 74.

101. В.М.Батчаев. Из истории..., с. 54-60.

102. В.А.Кузнецов. Зодчество феодальной Алании. Орджоникидзе, 1977, с. 121-129.

103. Л.И.Лавров. Карачаевцы и балкарцы..., рис. на с. 114.

104. И.М.Чеченов. Новые материалы..., с. 77-79.

105. В.Ф.Миллер. Терская область, с. 85.

106. К.Фиркович. Ук. соч., с.399-401; Б.К.Далгат. Поездка к Чегемским ледникам Центрального Кавказа. Владикавказ, 1896, с.21; М.Абаев. Балкария. Исторический очерк. Нальчик, 1992, с.17; Л.И.Лавров. Ук. соч., с.99; И.М.Чеченов. Ук.соч., с. 133.

107. В.М.Батчаев. Отчет об археологических...., с. 25-29.

108. И.М.Чеченов. Новые материалы..., с. 131-133.

109. Там же, с. 133.

110. Газ. «Каспий», Баку, № 14, за 1902 г. (заметка).

111. ЦГА КБР, ф.Р-2, оп.1, д.316, лл.36-39.