Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова г. В. Плеханов



бет5/27
Дата12.07.2016
өлшемі1.67 Mb.
#193818
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   27

*) Лассаль признает только одно ограничение этого общего правила; именно оно не применимо к тем народам, «которые не могли собственными силами дойти до исторического существования», или к тем, которые остана­вливаются в своем развитии и дают повод более прогрессивным соседям «овладевать некоторыми частями их территории и ассимилировать их, к собственному удовольствию этих частей». Вымирание или ассимиляция завоеванного народа завоевавшим одни только указывают на его истори­ческую неправоспособность. Впоследствии, в письме к Родбертусу, Лассаль так поясняет сказанное им в этой бро-шюре: «Право национальности я при­знаю лишь sa великими культурными нациями, а не за расами, которые имеют лишь право быть ассимилированными этими нациями и выведенными на путь развития». См. Briefe von Ferdinand Lassalle an Carl Rodbertus-Jagetzow, Berlin 1878, S. 57.

43

правильно понятыми интересами прусского правительства. Обстоятель­ства сложились очень благоприятно для этого последнего. «Если бы те­перь на прусском троне сидел Фридрих Великий, то можно почти с уве­ренностью сказать, какой политике он стал бы следовать. Он понял бы, что пришло, наконец, время дать выход стремлению немцев к единству... Он считал бы это время самым благоприятным для того, чтобы вторг­нуться в Австрию, провозгласить Германскую империю и предоставить Габсбургам устраиваться как они хотят в их ненемецких землях». Но так как нельзя от каждого данного правительства требовать, чтобы оно обладало энергией Фридриха Великого, то Лассаль желает, по крайней мере, чтобы Пруссия заговорила таким языком:



«На основании принципа национальностей Наполеон переделы­вает карту Европы на юге; прекрасно, — мы сделаем то же самое на севере. Наполеон освобождает Италию; очень хорошо, мы возьмем Шлезвиг-Гольштейн».

Он думает, что только такая политика могла бы еще показать способность монархии к какому-нибудь «национальному подвигу». Он уверяет прусское правительство, что в войне за Шлезвиг-Гольштейн «немецкая демократия несла бы прусское знамя и уничто-жала бы пе­ред ним все препятствия, с силой, которую способен породить лишь опьяняющий взрыв национальной страсти, подавляемой в течение пяти­десяти лет, но не перестававшей согревать сердце великого народа».

Такое обращение к прусской монархии странно поражает в устах человека, который несколько лет спустя упрекал партию прогресси­стов в том, что она «вынуждена своим догматом прусской гегемонии видеть в прусском правительстве Мессию германского возрождения, тогда как нет ни одного немецкого правительства, не исключая гессен­ского, которое в политическом отношении стояло бы позади прусского, и, наоборот, нет почти ни одного немецкого правительства, не исклю­чая австрийского, которое не шло бы впереди прусского».

Это, бесспорно, вопиющее противоречие. И чего мог ждать от мо­нархии «решительный сторонник социально-демократической республи­ки»? Уже в статье «Fichte's politisches Vermдchtnis und die neueste Gegenwart», написанной в январе 1860 года, сам Лассаль, приведя по­желание Фихте относительно того, чтобы прусский король явился ре­волюционным воспитателем Германии в духе свободы и единства, при­бавляет:

«О, если бы король совершил этот подвиг! — так восклицает вот уже пятьдесят лет, то надеясь, то жалуясь, то раздражаясь, то снова надеясь, немецкий народ в своей политической пустыне, и только рав-

44

нодушное эхо отвечает ему его собственным голосом... Увы, немецкий народ находится в положении гейневского юноши:



Es blinken die Sterne gleichgültig und kalt

Und nur ein Narr wartet auf Antwort.

Выше мы заметили, что Лассаль не всегда имел достаточно тер­пения, чтобы установить надлежащее соответствие между своими це­лями и своими средствами. Теперь мы встречаемся с первым примером, могущим подтвердить справедливость сказанного. Объединенная Герма­ния, «Grossdeutschland moins les dynasties», была заветной мечтой Лас­саля. Для ее осуществления он иногда готов был идти рядом с прусским правительством, соглашая несогласимое, реакционную монархию с ре­волюционной демократией, забывая, что ему нужно было не только национальное единство, но и «воспитание в духе свободы», которое со­всем не входило в прусскую педагогическую систему. Конечно, объединенной стране легче добиться свободы, и в этом смысле даже императорско-коро-левско-прусское объединение является для Германии шагом вперед сравнительно с тем, что было прежде. Но ничто не мо­жет помешать освобождению немецкого народа больше, чем вера в прогрессивную миссию прусской и всякой другой монархии.

Как бы то ни было, но появление брошюры «Der italienische Krieg» совпадало с началом общего возбуждения в Германии. Глубокая ночь реакции приходила к концу, уступая место серенькому дню либе­рализма. В Пруссии король Фридрих Вильгельм IV закончил свою реак­ционную карьеру окончательным умопомешательством. Еще в октябре 1858 г. назначено было регентство, и началась так называемая «но­вая эра». Лассаль не приходил, конечно, в умиление от либерализма но­вого министерства. Но, как видно из его переписки, он с уверенностью ждал важных политических событий, толчком для которых должны были послужить международные отношения. В 1860 г. он встретился с Софьей Солнцевой и, страстно влюбившись в нее, послал ей, вместе с предложением руки, уже цитированную нами «исповедь». В ней мы от­метим следующее характерное место.

Приглашая любимую девушку обдумать его предложение, он го­ворит:

«Прежде всего, Софи, надо хорошенько поразмыслить о том, что я человек, отдавший свое существование своему делу, с его крайними последствиями. Этому делу суждено торжествовать в нашем веке, но оно еще много раз подвергнет значительным неудачам и опасностям своих сторонников. В этой борьбе я могу встретить страшные положе-

45

ния, от которых, впрочем, никакая привязанность не отвратит меня. Мое состояние, моя свобода, самая жизнь моя всегда могут под­вергнуться опасности. Ничто не верно со мною. Выйдя за меня, вы оснуете ваше существование, построите ваш дом на вершине вулкана. Хватит ли у вас отваги перенести в случае неудачи все: изгнание, тюрь­му, разорение, бедность и даже самую смерть?»



Понятно, что не в рядах либеральной буржуазии мог он найти то великое дело, которому решился отдать свое существование. Он с презрением смотрел на ее бессильные попытки окончательно обуз­дать реакционную партию, и с нетерпением ждал того времени, когда ему можно будет вывести новых борцов на политическую арену Герма­нии. Он чувствовал, что скоро придется ему нести науку к работникам.

Тем временем вышел в свет новый ученый труд его, «System der erworbenen Rechte, Eine Versöhnung des positiven Rechts und der Rechtsphilosophie» (1861) (Система приобретенных прав. Опыт прими­рения положительного законодательства с философией права). Это ис­следование еще более упрочило ученую славу Лассаля. Но так как пер­вая часть его (Теория приобретенных прав) приводит к очень ради­кальным заключениям, то раздававшиеся в честь автора похвалы не­редко сопровождались сомнительным покачиванием головы и замеча­ниями в том роде, что названная теория легко может обратиться в практику отнятых прав. В своем месте мы познакомим читателя с содер­жанием этого сочинения.

Лассаль собирался написать еще «Философию Духа» (Philosophie des Geistes) и «Основы научной политической экономии» (Grundlinien einer wissenschaftlichen National-Oekonomie). Обстоятельства помеша­ли ему исполнить это намерение. По его собственным словам, он уже готов был сесть за свой труд по политической экономии, когда выше­приведенное письмо Лейпцигского Комитета поставило перед ним эко­номические вопросы в практической форме. При том мы уже знаем, что в характере Лассаля борец занимал слишком много места, чтобы надолго умолкнуть перед мыслителем. Точно также, как после окон­чания «Гераклита» он, за неимением поводов для политической агита­ции, взялся за революционную историческую драму, теперь, после вы­хода «Системы приобретенных прав», его увлекла литературная поле­мика. Уже в следующем, 1862 году появилась его, полная знания, ума, остроумия и до крайности резких полемических выходок брошюра «Herr Julian Schmidt, der Literarhistoriker, mit Setzerscholien herausgegeben». Эта брошюра была первым нападением его на ту «лите­ратурную чернь», которая так много испортила ему крови впоследствии.

46

Юлиан Шмидт кажется ему образцом свойственного этой черни само­довольства и ограниченности. «Если бы мой Юлиан был одиноким явле­нием, я не тронул бы его и пальцем!.. но таких как он много, и здесь можно сказать, изменяя евангельское выражение: «один зван, но много избранных» *).



Резкий тон Лассаля, разумеется, был не по вкусу писателям шмидтовского калибра; они знали, что и сами они способны, в хорошую минуту, наговорить не меньшее количество глупостей, и потому вообще очень сочувственно относились к несчастному «историку литературы». Но авторитет Шмидта, сочинение которого выдержало перед тем че­тыре издания, был все-таки уничтожен. Измена стала проникать в среду его поклонников. «Главный редактор «National-Zeitung», г. Dr. Цабель кричал всякому встречному: я всегда это говорил, между тем как он прежде расточал в своем листке самые преувеличенные похвалы Юлиану», — рассказывал потом Лассаль в другом полемическом произ­ведении. Самые нападки на «тон» брошюры показывали, что нечего было возразить против нее по существу. Победа нашего автора могла считаться общепризнанной.

Этот поход против Юлиана Шмидта был, в сущности, нападе­нием на литературных героев и умственных руководителей тогдашней

*) Чтобы дать понятие о полемических приемах Лассаля, мы приведем здесь одно место из его брошюры. По поводу «Римской Истории» Нибура Юлиан Шмидт говорит: «Некоторые исторические документы из древней­ших времен города дошли до нас в совершенно достоверной форме». Мни­мый наборщик делает по этому поводу следующее примечание.

«Правда, г. Шмидт, правда — восклицает он. — Прочитавши это место, я побежал к знакомому студенту. С ним от радости чуть не сделалась пляска св. Витта. Итак, «исторические документы», и «в совершенно достоверной форме», и к тому же «из древнейших времен города», значит, по крайней мере, из эпохи царей! Г. Шмидт, жестокий вы человек, почему не опубли­куете вы этих документов? Представьте себе радость, восторг, благодарность наших филологов, которые со слезами на глазах бросятся вам на шею. Берлинская Академия Наук сделает вас своим членом, Парижский Инсти­тут выдаст вам почетный диплом, из Оксфорда вам будут присылать по­жизненную ренту в 1.000 фунтов!

«Г. Шмидт, г. Шмидт, что же вы собственно открыли? Скажите же, безжалостный! И откуда они у вас, эти «исторические документы», и еще «в совершенно достоверной форме», и, наконец, «из древнейших времен го­рода»! О, проказник! Вы наверное открыли нотариальный брачный контракт Нумы Помпилия с нимфой Эгерией? Куда же вы годитесь, г. Шмидт? На восьми длинных, убористым шрифтом напечатанных страницах говорите вы о Нибуре и его исследованиях... даже не перелистовавши его сочинений! Потому что иначе вы не сказали бы подобной нелепости» и т. д.

47

немецкой буржуазии. И уже из того, что Лассаль назвал впоследствии Шульце-Делича «экономическим Юлианом», видно, что он, прицели­ваясь в «историка литературы», хорошо знал, в чей лагерь попадут его стрелы. За этой первой стычкой логически последовала общая атака против буржуазии, как класса, эксплуатирующего рабочих в экономи­ческом и политическом отношениях. В самый разгар так называемого «военного конфликта», т. е. столкновения между прусской Палатой Де­путатов и правительством по вопросу о новой организации армии, Лас­саль выступил с речами «О сущности конституции», в которых он резко и заслуженно осуждает трусливую тактику прогрессистов. По его сло­вам, политический строй каждой страны обусловливается существую­щими отношениями силы различных классов и слоев ее населения. Пи­санная конституция представляет именно эти отношения, выраженные словами и занесенные на бумагу. С изменением отношений силы изме­няется и политическое устройство, старая конституция превращается в негодный клочок бумаги и пишется — новая. Изменения же этих отно­шений вызываются переменами в экономической жизни народов. Так, например, в средние века земля была главным источником националь­ного богатства, и землевладельческая аристократия естественно явля­лась господствующим сословием. С развитием городов отношения силы изменяются. Горожане поддерживают сначала монархию, которая кла­дет предел феодальным неурядицам. Но, чем более развивается про­мышлен-ность, тем более растут силы и образование среднего сословия, и оно приходит, наконец, в столкновение с абсолютной монархией: «в обществе наступает 18 марта 1848 г.». Абсолютная монархия падает, пишется новая конституция, выражающая новые отношения силы, и т. д. Отсюда вытекают два вывода.



Во-первых: «нет предубеждения, ведущего к более вздорным за­ключениям, как общераспространенное, господствующее мнение, будто конституции составляют исключительную особенность новейшего вре­мени. Каждая страна необходимо имеет реальное уложение или кон­ституцию», потому что «ведь в каждой стране непременно же суще­ствуют какие-нибудь фактические отношения силы». Новейшее время характеризуется лишь тем, что существующие теперь отношения силы заносятся на бумагу, выражаются в писаных конституциях, между тем как прежде в этом не видели надобности.

Во-вторых, для того, чтобы писаная конституция была хороша и прочна, нужно, чтобы она соответствовала действительной, т. е. су­ществующим в стране реальным отношениям силы. Раз нарушено это соответствие, то ее не спасут уже никакие фразы об ее неприкосно-

48

венности. Именно в таком положении находилась, по мнению Лассаля, тогдашняя прусская конституция. «Она может измениться вправо или влево, — говорит он, — но уцелеть не может. Это доказывает всякому здравомыслящему человеку самый вопль об ее сохранении. Она может измениться вправо, если изменение предпримет правительство, чтобы согласовать писанную конституцию с фактическими условиями органи­зованной силы в обществе. Или выступит неорганизованная сила обще­ства и снова докажет свое превосходство над организованной. В таком случае конституция будет отменена и изменена влево, как в первом случае — вправо. Но во всяком случае она погибла».



Эта неизбежная гибель январской конституции 1850 г. не могла быть большой потерей для низших классов, которым она не давала почти никаких политических прав. Но для них в высшей степени важно было положить предел самовластию правительства, иначе сказать, помешать изменению конституции «вправо». Во второй речи о «сущности конституции» («Что же теперь?») Лассаль указывает своим слу­шателям очень простое средство, с помощью которого Палата могла бы победить сопротивление правительства. Оно заключается в «заявле­нии того, что есть». По мнению оратора, Палата должна была бы сде­лать такое постановление:

«Принимая во внимание, что Палата отвергла бюджет расходов на новую организацию армии; принимая во внимание, что, несмотря на это, правительство по собственному сознанию продолжает со дня это­го решения расходовать на этот предмет по-прежне-му; принимая во внимание, что, пока это продолжится, прусская конституция... оста­нется ложью... — Палата постановляет прекратить свои заседания на не­определенное время, а именно до тех пор, пока правительство не пред­ставит доказательства, что прекратило неутвержденные расходы».

Правительство было бы безусловно побеждено этим простым за­явлением. В самом деле, ему оставалось бы или уступить, или править, без палат, возвратиться ко временам голого, ничем не прикрашенного абсолютизма. Но если бы оно решилось на это последнее, то «посту­пок палаты — заявление того, что есть, — принудив правительство откро­венно признать себя абсолютным, убил бы иллюзию, просветил бы не­мыслящих, ожесточил бы равнодушных к более тонким различиям. С этой минуты... все общество превратилось бы в организованный заго­вор против него, и правительству оставалось бы только заняться астро­логией, чтобы по звездам узнать час своей гибели!»

Очень вероятно, что Лассаль был прав, и что только указанным; им путем можно было придти к победе над правительством. Но какой

49

ценой купила бы буржуазия эту победу? Во-первых, ей пришлось бы помириться с «изменением конституции влево», т. е. с расширением политических прав народа; и уже одно это обстоятельство должно было значительно умерять ее пыл в борьбе с правительством. Но, кроме того, перед ней открывалась вовсе уже неприятная перспектива народ­ного революционного движения, внушавшего ей гораздо больше страха, чем реакционные замыслы Бисмарка. Поэтому прогрессисты не могли видеть в вышеприведенном совете ничего, кроме злой насмешки, име­вшей целью уронить их достоинство в глазах рабочих. Раздраженные таким коварством, они обрушились на Лассаля с нелепыми упреками, обвиняя его в том, что он будто бы ставит силу выше права. На это он отвечал, что если бы он «создавал мир, то, по всей вероятности, устроил бы его так, чтобы право предшествовало силе»; но так как ему «не приходилось создавать мира», то он «вынужден отклонить от себя вся­кую ответственность, всякие похвалы и порицания за его устройство». В речах своих он говорил не о том, чему следовало бы быть, а о том, что есть в действительности; в действительности же «сила всегда пред­шествует праву и до тех пор предшествует ему, пока право, с своей стороны, не наберет достаточно силы, чтобы сломить силу бес­правия» *),



Впрочем, мы уже сказали, что, выступая со своими речами, Лас­саль заботился не об обращении «прогрессистской» партии на путь прогресса. Напротив, еще за несколько месяцев до произнесения своей второй речи о конституции он бросил ей перчатку именно в той лекции «Об особенной связи современного исторического периода с идеей рабо­чего сословия», которая, появившись потом в печати, так понравилась лейпцигским работникам. Лектор делает в ней обзор исторического раз­вития европейского общества, начиная со средних веков, и показывает, как и почему в процессе этого развития данный класс сначала стано­вился «господствующим во всех отношениях общественным фактором», а затем должен был уступать свое привилегированное положение но­вому «сословию». Так, господство землевладельческой аристократии сменилось господством буржуазии, а за буржуазией стоит рабочий класс, «четвертое сословие», которому также суждено стать, со време­нем, господствующим.

Сделав характеристику предыдущих исторических эпох, ознаме­новавшихся господством крупного землевладения и капитала, Лассаль переходит к современному периоду. Начало его он относит к 24 февра-

*) Сила и право, стр. 472—473 1-го тома русского перевода.

50

ля 1848 г. «В этот день во Франции, стране, титанические внутренние битвы которой своими победами и поражениями знаменуют победы и поражения всего человечества, разразилась революция, возведшая ра­ботника (Альбера) в члены временного правительства, возвестившая целью государства улучшение жребия рабочего класса, провозгласившая общее и прямое избирательное право, в силу которого каждый гражда­нин, по достижении 21 года, получает равное участие в государствен­ной власти, в определении воли и цели государства, независимо от его имущественных обстоятельств».



«Если Революция 1789 г. была Революцией Tiers-Etat, третьего сословия, то революция 1848 года есть революция четвертого сословия, которое в 1789 году еще таилось в складках третьего сословия, и, по-видимому, было тожественно с ним. Теперь оно желает сделать свой принцип господствующим принципом всего общества и проникнуть им все его учреждения. Но здесь, в господстве четвертого сословия, тотчас высказывается громадная разница с господством других сословий. Дело в том, что четвертое сословие есть последнее и крайнее сословие обще­ства, сословие обездоленное, не имеющее и не могущее выставить никакого исключительного, правового или фактического условия, ни дворянства, ни землевладения, ни капиталовладения, которое оно могло бы обратить в новую привилегию и провести через все учреждения обще­ства... Его дело есть действительно дело всего человечества, его свобода есть свобода самого человечества, его владычество есть владычество всех».

Далее Лассаль рассматривает принцип рабочего сословия в троя­ком отношении: в отношении формального средства его осуществле­ния, в отношении его нравственного содержания и в отношении при­сущего ему воззрения на цель государства.

Средство осуществления его заключается в общем и прямом изби­рательном праве. Конечно, общее и прямое избирательное право не может предохранить рабочих от ошибок. «Мы видели во Франции в 1848 и 1849 годах, одно за другим, два неудачных избрания. Но общее и прямое избирательное право есть единственное средство, само загла­живающее с течением времени ошибки, к которым может повести не­удачное пользование им в данную минуту. Это — копье, само исцеляю­щее раны, которые оно наносит. При общем и прямом избирательном праве невозможно, чтобы избранное собрание не сделалось, наконец, верным и точным представителем избравшего его народа».

Что касается нравственного содержания рассматриваемого прин­ципа, то Лассаль видит его преимущество в указанной уже невозмож-

51

ности для рабочего класса отделить свое дело от дела всего челове­чества, выставить на своем знамени какую-нибудь новую привилегию. У рабочего класса не может быть того противоречия между его эгои­стическими, классовыми интересами и культурным развитием нации, которая «составляет причину глубокой и неизбежной Испорченности привилегированных сословий». Эти сословия «осуждены жить среди сво­его собственного народа, как среди врагов, должны считать его врагом, поступать с ним как с врагом, должны хитрить и скрывать эту вражду, облекать ее разными более или менее искусственными покровами». Не то видим мы в низших классах. «Когда низшие классы общества стре­мятся к улучшению своего положения, как класса, к улучшению участи своего сословия, — их личный интерес совпадает с развитием всего на­рода, с победой идеи, с прогрессом культуры, с самим жизненным на­чалом истории, которая есть не что иное, как развитие свободы».



Наконец, четвертое сословие имеет не только иной политический принцип, и не только относится иначе к прогрессу культуры, чем высшие сословия, но имеет еще совершенно иной взгляд на цель государства. Буржуазия проповедует государственное невмешательство, она говорит, что государство должно лишь обеспечить каждому беспрепятственное пользование его силами. Это было бы хорошо, если бы силы эти были одинаковы, если бы все члены общества были равно ловки, образованы и богаты. «Но такого равенства нет и быть не может. Поэтому мысль эта недостаточна и, в силу своей недостаточности, приводит к глубоко без­нравственным выводам. Она приводит к тому, что сильнейший, хитрей­ший, богатейший эксплуатирует слабейшего». Она противоречит са­мой идее государства. «Государство есть единство личностей в одном нравственном целом, единство, умножающее в миллионы крат силы всех личностей, вступивших в это единство, в миллионы крат увеличивающее индивидуальные силы каждой из них». Следовательно, и цель государ­ства гораздо шире, чем думает буржуазия. Она состоит в том, «чтобы соединением индивидуумов дать им возможность достигать ступеней существования, недостижимых для одинокой личности, делать их способ­ными приобретать такую сумму просвещения, силы и свободы, какая немыслима для отдельных индивидуумов... Государство есть воспитатель и развиватель человечества к свободе».

В заключение Лассаль обращается к рабочему классу с красноре­чивым воззванием. «Высокая всемирная историческая честь Вашего на­значения должна преисполнить собою все Ваши помыслы. Пороки угне­тенных, праздные развлечения людей не мыслящих, даже невинное лег-

52

комыслие ничтожных — все это теперь недостойно Вас. Вы — камень, на котором долж-на быть построена церковь настоящего».





Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   27




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет