Библиотека научного социализма

Но даже и в отсталых провинциях, где поземельная собствен­ность, в общем, не концен­трируется, а раздробляется; крупное земле­владение прогрессирует во всех тех дистриктах, которые по тем или другим причинам подчиняются влиянию больших городов с их капита­листическими отношениями. Это мы видим, например, в про­винциях Намюрской и Лим­бургской. К тому же, само дробление по­земельной собственности знаменует победу капита­лизма, потому что по большей части его вызывает совершающийся под влиянием про­мыш­ленного развития переход от экстенсивных форм хозяйства к бо­лее или менее интенсивным.

Если принять в соображение, что рост крупного землевладения в Бельгии сопровож­дался быстрым увеличением тех микроскопических

участков («носовых платков»), которые, как мы уже знаем, обраба­тываются женами и до­черьми промышленных рабочих, то станет ясно, что собственно крестьянское хозяйство Бельгии быстро кло­нится к упадку.

А к этому нужно прибавить еще и то, заботливо отмеченное Вандервельдом, обстоя­тельство, что число участков, сдаваемых в аренду, быстро растет, между тем как участки, возделываемые своими собственниками, уменьшаются в числе. Это, во всяком слу­чае, пока­зывает, что эксплуатация земледельца принимает более широкие размеры.

Все эти выводы как нельзя лучше подтверждаются новейшими данными официальной земледельческой статистики Бельгии, анали­зируемыми в третьей части книги Вандервельда. Мы находим в этой части, между прочим, следующие интересные сведения.

В 1834 году приходилось 23 поземельных участка (cote) на 100 жителей; в 1897 году их приходится на то же число жителей только 18 (стр. 271).

Эти цифры указывают,— по справедливому замечанию Вандер-вельда,— на то, что во второй половине XIX века значительно уве­личилось число лиц, не имеющих ровно никакой поземельной соб­ственности. Но, взятые сами по себе, цифры эти далеко не дают надлежа­щего понятия об истинном положении дел. Их необходимо дополнить некоторыми другими.

Вандервельд полагает, что для Бельгии можно признать в среднем такую классифика­цию хозяйств, допускающую, однако, довольно зна­чительные колебания в противоположные стороны:

Из 634.353 парцеллярных хозяйств 469.436 обрабатываются арендаторами, и только остальные 164.867 составляют собственность семей, их обрабатывающих.

За исключением тех местностей, в которых преобладает ого­родная культура, все эти хо­зяйства служат лишь подспорьем для своих обладателей и ни в каком случае не могут быть рассматри­ваемы, как самостоятельные крестьянские хозяйства.

Интересно, что в промежуток времени от 1846 года до 1880 года число парцеллярных, т. е. не крестьянских, хозяйств возросло с 400.514 до 710.563. Но с 1880 г. начинается обрат­ное движение: по переписи 1895 г. число хозяйств этого рода, как мы видели, доходило уже только до 634.353. По словам бельгийского министра земледелия, это — чисто фиктивное уменьшение, объясняемое неточностью приемов переписи 1880 г. Но Вандервельд допус­кает, что число парцеллярных хозяйств в самом деле уменьшилось, и объясняет это явление тем, что в некоторых земледельческих местно­стях (в промышленных число парцеллярных хо­зяйств не перестает расти) по различным причинам уменьшилось число сельскохозяйствен­ных рабочих. В самом деле, за время от 1880 до 1895 года число это понизилось:

В 1880 г. их было 60.298 (не очень много, как видит чита­тель), а в 1895 г. их осталось только 51.298.

Промышленные центры привлекают к себе рабочих из деревень и тем вызывают в этих последних повышение заработной платы. Это обстоятельство, уменьшая доходы средних крестьянских хо­зяйств, эксплуатирующих наемный труд, задерживает развитие или даже причиняет упадок этих хозяйств. Тут мы видим перед собою конкуренцию промышленного капитала с сельскохозяйственным. Сельскохозяйственный капитал уступает промышлен­ному в борьбе за объект эксплуатации, т. е. за рабочую силу. Это может быть дурно; это может быть хорошо с известной точки зрения. Но что этот упадок средних хозяйств не зна­менует собою победы само­стоятельного крестьянства, доказывается цифрами, приведен­ными несколько выше.

Успехи капитализма,— говорит Вандервельд,— не непременно ве­дут к концентрации хозяйства. Довольно часто случается, напротив, что те же самые причины, которые умень­шают число хозяйств, возделываемых их собственниками, вызывают в то же время раздро­бление крупных имений, развитие огородничества, возделывание про­мышленных растений и умножение арендуемых рабочими крошечных участков, приносящих своим собственникам больший доход, чем крупные фермы. Для того, чтобы дело приняло другой оборот, круп­ная интенсивная культура должна приобрести решительное превос­ходство над мелкими хозяйст­вами (стр. 290).

Это бесспорно. Но в современной Бельгии превосходство круп­ной интенсивной куль­туры над мелкой не может уже подлежать ни малейшему сомнению. С 1880 года начинается увеличение числа крупных хозяйств (обрабатывающих более 50-ти гектаров), ясно обнару­женное официальной статистикой. «Уменьшились в числе именно мелкие хозяйства, зани­мающие менее 5-ти гектаров,— говорит цитируемый Вандервельдом «Annuaire statistique de la Belgique» за 1899 год. Напротив, число хозяйств, занимающих больше 10 гекта­ров, увели­чилось на 3789. Концентрация поземельной собственности, соответствующая развитию крупного земледельческого и скотовод­ческого хозяйства, обнаруживается здесь самым яс­ным образом. Начиная с 1880 года, происходит движение, обратное движению, заме­ченному в период 1866 — 1880 гг., в продолжение которого мелкие

хозяйства значительно возросли в числе, между тем как крупные уменьшились. В настоящее время исчезает мелкая поземельная соб­ственность перед крупной» ¹).

Мы очень рекомендуем это свидетельство официальной бель­гийской статистики вни­манию той разновидности «критиков» Маркса, которые любят отвести душу в беседах о торжестве мелкого земле­делия и землевладения на Западе.

Вандервельд принадлежит к числу социалистов, думающих, что уже в современном (капиталистическом) обществе до известной степени возможно сделать землю общественной собственностью. По­этому на него не раз с любовью обращали свои взоры русские сторон­ники общинного землевладения. Но как же именно представляет себе Вандервельд социали­зацию земли в капиталистическом обществе?

Он очень пессимистично смотрит на будущую судьбу тех об­щинных земель («communaux»), которые местами до сих пор суще­ствуют в Бельгии. В своем нынешнем виде общинное землевладение несовместимо с интенсивным землевладением. Нет никакого со­мнения в том, что оно должно, если не исчезнуть окончательно, то видоиз­мениться самым существенным образом (стр. 318).

Но в деле такого видоизменения совсем нельзя рассчитывать на почин сельских общин, проникнутых духом рутины и враждебных всему новому (та же страница). Почин социали­зации земли должен исходить, по мнению Вандервельда, из городов: «Прямо или косвенно города повлияют на деревню в смысле обобществления, распространяя дух ассоциации, раз­вивая кооперативные товарищества и порождая высшие формы производства и присвоения. В самом деле ведь именно города всегда были деятельным элементом в революциях, пере­житых собственностью и культурой» (стр. 319).

Это, конечно, неопределенно. Но в данном случае эта неопре­деленность не имеет для нас значения. Речь идет у нас не о том, в какой мере определенны взгляды Вандервельда на социализацию земли в капиталистическом обществе, а о том, похожи ли они на взгляды

¹) Это место цитировано на странице 291 книги Вандервельда. Но там сказано, что оно взято с 44 стра­ницы бельгийского статистического ежегодника. Это — описка. На самом деле оно находится на странице XI первого отдела: «Résumé comparatif des principales données de l'annuaire». Отмечаем это для тех читателей, кото­рые захотели бы обратиться к первому источнику.

русских людей, доказывающих возможность перехода нашей сельской общины «в высшую форму общежития». На этот же вопрос прихо­дится ответить совершенно отрицательно: взгляды Вандервельда не похожи на взгляды наших сторонников общинного землевладения уже по одной той причине, что у него социализация земли приурочивается к «социализи­рующему» влиянию города, т. е. значит и капитализма.

А есть еще и другая причина, по которой рассматриваемые здесь взгляды Вандервельда не могут быть признаны похожими на взгляды наших защитников общины. Причина эта сде­лается совер­шенно ясной для наших читателей, когда они прочтут следующие строки:

«Конечно, мы совершенно согласны с Каутским в том, что в бюрократических и воен­ных монархиях у социальной демократии нет никакого разумного основания для того, чтобы увеличивать число фермеров капиталистического государства и делать центральную власть более независимой в своих финансовых средствах от предста­вителей наций» (стр. 319).

Видите, как обстоит дело: s военных и бюрократических мо­нархиях увеличение числа зависящих от государства фермеров сде­лало бы центральную власть более независимой от народных пред­ставителей. Ну, а как же обстоит дело в тех, еще более бюрократи­ческих и во­енных монархиях, где совсем уже нет никакого народного представительства? Ясно, что там увеличение числа фермеров госу­дарства еще более укрепило бы центральную власть, поста­вив произ­водителей в крепостную от нее зависимость. А это значит, что в таких монархиях социал-демократия поступила бы совсем уже не разумно и не целесообразно, если бы она стремилась расширять или хотя бы только поддерживать общинное землевладение, которое озна­чает там не то, что земля принадлежит земледельцу, а то, что земледелец составляет вместе с землею собственность полицейского государства.

О книге Масарика.

Философские и социологические основания марксизма. Этюды по со­циальному вопросу — М а с а р и к а, профессора чешского университета в Праге. Перевод с немецкого П. Николаева. Москва 1900.

Вот книга, которую непременно должны прочитать все, интересующиеся «критикой марксизма». Правда, эта книга переведена ужасным языком, и переводчик нередко совсем не понимал автора, а потому лучше ознакомиться с нею в немецком подлиннике. Но даже и в ужасном русском переводе она все-таки будет очень полезна читателям: она им откроет пси­хологию гг. «критиков», скрываю­щуюся за избитыми фразами о вреде ортодоксии, о необхо­димости идти вперед... pardon — вернуться назад и т. п., и т. п.

«Таким образом материализм Маркса есть построение довольно сложное. Совершенно очевидно, что Маркс пытался дать синтез раз­личных созревших в его время воззрений. Объ­ективный критик вряд ли может признать этот синтез удачным. Философия Маркса и Эн­гельса имеет все признаки эклектизма. Несмотря на всю их охоту к критике, у них обоих не­достает ни критицизма, ни творческой силы, чтобы слить разнородные элементы современ­ных направлений в одно гармоническое целое» (стр. 82).

Маркс и Энгельс оказываются эклектиками. Когда мы ознако­мились с этим строгим приговором г. «объективного критика», мы вспомнили товарища председателя уголовной палаты, который фигу­рирует в отрывке Герцена «Мимоездом» и который говорит: «да что я, батюшка, в ваших глазах турка или якобинец какой, что из лени стану усугублять участь не­счастного» и т. д. Герцен говорит по этому поводу: «Заметьте, якобинцев во всем обвиняли прежде, но исключительно Владимиру Яковлевичу принадлежит честь обвинения их в лени». Совершенно так же и г. Масарику исключительно при­надлежит честь обвинения Маркса и Энгельса в философском экле­

ктизме. Поздравляем г. профессора чешского университета: он во всяком случае не лишен оригинальности.

Но на чем же основывается выдвинутое г. Масариком ориги­нальное обвинение? Оно ос­новывается на многих уликах, иногда столь же оригинальных, как и самое обвинение.

Маркс был сначала гегелианцем, а потом перешел на точку зре­ния Фейербаха. От Ге­геля он заимствовал диалектический метод, а от Фейербаха — материализм. Но диалектика и материализм несо­вместимы: «материалистическая диалектика есть contradictio in adjecto», говорит г. объективный критик (стр. 45). И если он прав, то мы, скре­пя сердце, должны соз­наться, что философия Маркса (и Энгельса), действительно, насквозь пропитана эклектиз­мом. Но прав ли он? That is the question, что именно говорит он.

Он говорит вот что: «По теории познания Маркса — Энгельса, понятие есть отражение вещей в мозгу; что такое это отражение и как вообще оно возможно, это мы пока оставим в стороне, но очевидно, что при подобной точке зрения диалектика понятий невозможна» (стр. 45—46). Мы тоже оставляем «пока в стороне» вопрос об отражении вещей в мозгу, но зато хотим немедленно узнать,— почему же диа­лектика понятий невозможна «при подобной точке зрения». Тут весь вопрос, очевидно, в том, как происходит дело в природе: если в ней все совершается,— как говорит Энгельс,— диалектически, то само со­бою ясно, что и поня­тия, представляющие собою «отражение вещей в мозгу», должны иметь диалектическую природу. Странно, что г. Ма­сарику не пришло в голову такое простое и, можно сказать, неиз­бежное соображение; очевидно, он был рассеян.

«Маркс ведь не признает, подобно Гегелю, двойного познания,— продолжает г. Маса­рик:—высшего, диалектического, и просто познания разумом (в немецком подлиннике ска­зано: verstandesmässige, а это значит — познание с помощью рассудка, а не разума, как пере­вел г. П. Николаев—Г. П.), разумом, не преодолевающим противоречий» (стр. 46).

C'est selon, г. объективный критик. Если бы внимательно прочи­тали «Herrn Eugen Düh­ring's Umwälzung der Wissenschaft» Энгельса или хотя бы только его «Развитие научного со­циализма», то вы не забыли бы, что говорится там об отношении диалектического мыш­ления к метафизическому. Энгельс ставит диалектическое мышление выше метафизического, но ему и в голову не приходит отрицать от­носительную правомерность этого последнего. В из­вестных пределах метафизическое (иначе: рассудочное) мышление совершенно необхо­-

димо. Но это далеко недостаточно для правильного понимания про­цессов природы и обще­ственной жизни. Его надо дополнить диалек­тическим мышлением. Такова мысль Энгельса, разумеется, говорив­шего в этом случае не только от своего лица, но и от имени Маркса. А г. объективный критик приравнивает эту мысль к полному отри­цанию метафизического (рас­судочного) мышления, и это выдуманное им отрицание он приводит как довод против диа­лектического мате­риализма. Что же это за критика?

«Маркс не признает никакого априорного познания,— читаем мы далее.— Для него не существует никаких априорных понятий о вре­мени и пространстве... Вообще Маркс не субъ­ективист, т. е. не идеа­лист, а потому он совершенно последовательно отвергает диалектику Гегеля. Энгельс и Маркс хвалят Фейербаха, как преодолевшего диа­лектику Гегеля, и вдруг потом они принимают эту диалектику в полном ее объеме» (стр. 46).

Тут необходимо разобраться. Когда Маркс и Энгельс хвалили Фейербаха за то, что он «преодолел» диалектику Гегеля, они имели в виду идеалистическую диалектику, к которой они с тех пор не переставали относиться отрицательно. А когда они защищали и ре­комендо­вали диалектический метод, они имели в виду (и всегда ста­вили на вид читателям) материа­листическую диалектику, оказавшую им такие огромные услуги в деле научного обоснова­ния социализма. В этом нет решительно никакого противоречия.

Что они признавали диалектику Гегеля не в «полном объеме» (как утверждает, г. «объ­ективный критик»), это видно уже из того, что они критиковали ее именно как идеалистиче­скую. Зачем же го­ворить то, чего не было?

Господин Масарик взялся доказать нам, что материалистическая диалектика есть contradictio in adjecto. А теперь он уже не отличает этой диалектики от идеалистической и утверждает, что Маркс и Энгельс, сначала отказавшись от этой последней, «вдруг потом» приняли ее во всем объеме. Чтобы делать такие неожиданные и ни­чем не оправдываемые ло­гические скачки, нужно очень запутаться в доводах.

Но послушаем опять г. «объективного критика». «Во всяком случае Маркс и Энгельс искали обоснование диалектики только в природе... Но ведь из природы диалектика попадает в мозг (мозг ведь тоже природа), и в конце концов у материализма оказывается такой же ме­тод, как и у идеализма» (стр. 46. В русском переводе

здесь стоит: «диалектика такой же метод, как идеализм». Это бес­смыслица).

То, что говорит теперь наш критик, показывает, как легкомыс­ленно и преждевременно стал он утверждать, что диалектика понятий невозможна: в самом деле, если процессы при­роды—диалектические процессы, и если «из природы диалектика попадает в мозг» (удиви­тельный стиль), то ясно, что диалектика понятий и возможна, и необходима. Мы уже указы­вали на это обстоятельство. Теперь его признает и г. «объективный критик», ранее не обра­тивший на него внимания. Мы очень рады и за себя, и за Маркса, и за г. критика.

«Материализм Маркса имеет для своей диалектики тот же источ­ник, как и Гегель (еще раз: удивительный стиль); он также отвер­гает логический закон противоречия (в русском пе­реводе г. П. Нико­лаева: положение о противоречии); Энгельс настолько же сильно восхва­ляет Гераклита, как и Гегель. Маркс видит в движении источ­ник всякой жизни; мы живем среди постоянного движения; непо­движна только наша абстракция движения—mors immortalis».

Тут опять непостижимая путаница понятий.

Мы уже знаем, что Энгельс признавал относительную право­мерность метафизиче­ского мышления. А признавать относительную правомерность метафизического мышления значит то же самое, что признавать относительное (хотя, конечно, не абсолютное) значение логического закона противоречия. А признавать относительное значе­ние этого закона вовсе не значит отрицать его. Гегель так же мало отрицал его относительное значение, как и Эн­гельс с Марксом. Если бы ученый критик дал себе труд проштудировать «логику» Гегеля, то он и сам понял бы, какие пустяки навязывает он этим мыслителям. Но по всему видно, что ученый критик совсем не знаком с Гегелем и, говоря о нем, довольствуется повторением не­которых общих мест, лишенных всякого истинно-критического содержания.

Далее. Что же из того, что Маркс видит источник всякой жи­зни в движении? Разве это доказывает, что «источник диалектики» в его материализме тот же, что и в идеализме Ге­геля? В системе Ге­геля «источником диалектики» является движение идеи, а вовсе не то движение материи, которое,— по Марксу, да и не только по Марксу,— есть источник вся­кой жизни. Как же можно сваливать в одну кучу эти два совершенно различные «источ­ника»?

«Потому нас не должно удивлять, что Энгельс иногда (по-не­мецки unter der Hand.— тайком, незаметно) совершенно ясно прини­мает субъективную диалектику» (стр. 46).

Мы думаем, что Энгельс признавал субъективную диалектику не только unter der Hand, а совершенно прямо и открыто. «Удивлять» это может только тех, которые ничего не пони­мают в миросозерцании Энгельса. К их числу несомненно принадлежит г. Масарик. Если он приписывает Энгельсу лишь скрытое (unter der Hand) признание субъ­ективной диалектики, то именно потому, что он сам находит всякое ее признание удивительным. А между тем, что может быть проще и естественнее? Если наши понятия представляют собою «отражения» процессов, совершающихся в природе, то они не могут быть лише­ны диалектического эле­мента ¹). Кто признает существование в при­роде диалектических процессов, тот вынужден признавать субъективную диалектику. Кому это может быть «удивительно»?

«Маркс и Энгельс не поняли, что диалектика Гегеля для них непригодна,— упрямо твердит г. Масарик.— Это очень важное обстоя­тельство; в подробностях мы встречаем у них множество противо­речий — и это объясняется противоречием в теоретико-познавательном обосновании всей системы» (стр. 46).

Как же не поняли, г. критик? Ведь Маркс и Энгельс отказались от идеалистической диалектики Гегеля. Зачем вы делаете вид, будто позабыли об этом «очень важном обстоя­тельстве»? Мы знаем — зачем. Нам известно, что против идеалистической диалектики сде­лано было много серьезных возражений, а против материалистической диалек­тики вы ни одного серьезного возражения придумать не в состоянии. Чтобы выпутаться из затруднения, вы и сваливаете с больной голо­вы на здоровую, приписав Марксу и Энгельсу идеалистиче­скую диа­лектику Гегеля. Это, конечно, очень удобный прием. Но насколько он убедителен?

На следующей странице г. Масарик опять изменяет себе, говоря: «Верно то, что Маркс и Энгельс восстают против Гегеля и осуждают его метод». Спрашивается, как же быть с тем «очень важным обсто­ятельством», что они не поняли непригодности для них тегелевской диалектики. Ведь это «обстоятельство» лежит в основе всех их оши­бок. Г. Масарик сам соз­нает «непригодность» для него подобного