Библиотека научного социализма

В этих его словах есть доля истины. Социал-демократия действи­тельно заинтересована в том, чтобы переход в высший обществен­ный порядок совершился без потрясений. Но значит ли эта, что она должна отказаться от диктатуры пролетариата? Совсем нет! Идя в Пекин, со­юзные европейско-американско-японские войска были чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы занятие китайской сто­лицы совершилось без пролития крови, но, тем не менее, они ни на минуту не покидали мысль об ее занятии. Никакая цель не может измениться от того, что люди стремятся достигнуть ее с наимень­шими усилиями. Но когда люди твердо решили во что бы то ни стало достигнуть данной цели, выбор средств зависит уже не от них самих, а от обстоятельств. И именно потому, что социал-демократия не в состоянии предвидеть все те обстоятельства, при кото­рых рабочему классу придется завоевывать свое господство ¹), они не может принципиально отказываться от насильственного способа дей­ствий. Она должна помнить старое, испытанное правило: если хо­чешь мира, готовься к войне.

Нам скажут, может быть, что сам Энгельс под конец жизни настоятельно советовал со­циалистическим партиям всех стран избе­гать насильственных действий и оставаться на почве мирной борьбы законными средствами ²). На это мы ответит вот что:

Энгельс дал этот свой совет, основываясь на трех соображени­ях: 1) на том, что социа­листическая революция предполагает высокое развитие сознания рабочей массы, для кото­рого нужно время ³); 2) на том, что немецкие охранители всеми силами стараются теперь толкнуть немецкую социал-демократию на восстание, надеясь разбить ее и тем положить ко­нец ее непрерывным успехам ⁴), и 3) на том, что современное вооружение войска делает без­надежными всякие по­пытки уличных восстаний ⁵).

Первые два из этих соображений не нуждаются ни в каких «поправках» и ни в каких комментариях. Они изложены так ясно и так очевидно справедливы, что против них не ста­нут возражать ни те, которые действительно умеют критиковать учение Маркса и Эн­гельса, ни даже те, которые годны только на то, чтобы красоваться «под знаком критики». Но эти два соображения осуждают не на­сильственные действия вообще, а только преждевременные насиль­ственные действия, и потому не имеют ничего общего с доводами сторонников мир­ного развития quand même.

Что касается третьего соображения, то при внимательном ана­лизе смысл его оказыва­ется не совсем таким, каким он представляет­ся на первый взгляд.

Развивая это соображение, Энгельс говорит, что до 1848 года уличные битвы не редко приводили к победе инсургентов, но что это обусловливалось действием весьма различных причин. В Париже, в июле 1830 и в феврале 1848 года, и в большинстве испанских улич­ных битв дело решалось национальной гвардией, которая обескура­живала регулярное войско своим нерешительным поведением или даже прямо переходила на сторону восставших. Там же, где она сразу и решительно выступала против инсургентов, восстания оканчивались не­удачей. Так было, напр., в Париже в июне 1848 г. Во всяком слу­чае инсургенты побеждали только там и только тогда, где и когда им удавалось поколебать нравственную твердость войска. Даже в классическое время уличной битвы баррикады имели более нрав­ственное, чем материальное значение. Затрудняя движение войска, они давали инсургентам время по­действовать на его нравственное на­строение. Но если войско не поддавалось влиянию инсур­гентов, оно оставалось победителем.

Если это так, если даже в классическое время уличной борьбы исход восстания всецело определялся нравственным настроением войска, то интересующий нас здесь вопрос сводится к следующему: могли ли бы в настоящее время инсургенты повлиять на войско в благоприят­ном для себя смысле? На этот вопрос Энгельс отвечает категориче­ским «нет». Он говорит, что восставшие не могли бы рассчитывать теперь, как в 1848 году, на сочувствие всех слоев населения, и что хотя на их сторону могли бы теперь стать больше людей, обу­ченных военному делу, но им гораздо труднее было бы достать себе подхо­дящее оружие. Прибавляя к этому, что с 1848 года в больших го­родах выросли новые кварталы, совершенно неудобные для по­стройки баррикад, Энгельс спрашивает: «Понимает ли теперь читатель,

почему господствующие классы во что бы то ни стало хотят толкнуть нас туда, где стреляют ружья и рубят сабли? Почему нас называют теперь трусами за то, что мы не хотим, очертя голову, выходить на улицу, где нас ждет верное поражение? Почему нас так настоятельно уговаривают выступить, наконец, в роли пушечного мяса? Но напрасны просьбы этих гос­под. Мы не такие дураки» ¹). Все это сказано очень решительно и, по-видимому, не оста­вляет никакого сомнения на счет взгляда Энгельса. Но заметьте, что все рассуждение его ведется в виду нынешнего положения немецкой социал-демократии, которая в самом деле поступила бы очень опро­метчиво, поддавшись коварным провокациям господствующих клас­сов. Рас­суждение, которое, казалось, имело общий характер, полу­чает особенный, частный смысл; читателю начинает казаться, что Энгельс имел в виду только нынешнее положение немецкой социал-демократии. Это впечатление значительно подкрепляется следую­щими словами Эн­гельса: «Как бы там ни было с другими странами, немецкая социал-демократия находится в особом положении и по­тому имеет, по крайней мере в ближайшее время, особую задачу ²). Да­лее объясняется, почему германской партии именно теперь невыгодно было бы прибегать к насильственным действиям. Ввиду этого есте­ственно является предположение, что мысль об особенностях совре­менного положения немецкой партии придала специфическую окрас­ку всему рассуждению Энгельса об открытой борьбе рабочего класса с его эксплуататорами. Это предположение уступает место уверенности при чтении того места в конце предисловия, где Эн­гельс говорит, что ввиду постоянных успехов социал-демократии германское прави­тельство может, пожалуй, решиться на отмену конституции и на возвращение к абсолю­тизму. Он намекает здесь на то, что такая попытка приведет к народному восстанию, о ко­торое разобьются силы реакционеров. Выходит, значит, что, по мнению Энгельса, не всякое народное восстание безнадежно и в на­стоящее время. Этот неизбежный вывод еще более подкрепляется заключительными строками предисловия, переносящими мысль чита­теля за 1600 лет назад, ко времени борьбы христианства с языче­ством. Языческий мир третировал христиан, как подрывателей основ, и жестоко преследовал их. В течение долгого времени они могли работать на пользу своего дела лишь тайно, лишь в подпольях. Но

мало-помалу их учение распространилось так сильно, что у них оказались сторонники даже в войске; «целые легионы обратились в христианство» (курсив наш). И когда им приходилось по обязанно­стям службы присутствовать при религиозных церемониях языческой церкви, эти воины, пропитанные духом нового учения, украшали крестом свои каски. Обычные дис­циплинарные взыскания оказыва­лись бессильными перед их дерзостью. Император Диокле­тиан всту­пил в решительную борьбу с ними, издав «закон против социали­стов, то бишь — против христиан». Собрания потрясателей основ были объявлены незаконными, те помеще­ния, где они происходили, были заперты, ношение крестов запрещено и т. д., и т. д. Триста третий год ознаменовался сильнейшим гонением на христиан. Но это гонение было послед­ним в своем роде. «Его действие было так сильно, что по прошествии семнадцати лет армия состояла преиму­щественно из христиан», и Константин объявил христианство господ­ствующей религией ¹).

Если эти строки имеют какой-нибудь смысл,— а они, разу­меется, не бессмысленны,— то именно тот, что социалисты востор­жествуют тогда, когда революционные идеи проникнут в армию и когда «легионы» нашего времени заразятся социалистическим духом, а до тех пор социалистической партии следует избегать открытых столкновений с войсками. Как видит читатель, это не совсем тот вывод, какой обыкновенно делают из этого рассуждения Эн­гельса.

Но возможно ли проникновение социалистических идей в ар­мию? Не только возможно, а прямо неизбежно. Современная орга­низация военного дела требует всеобщей воинской по­винности, а всеобщая воинская повинность несет в армию те идеи, которые рас­пространя­ются в народе. Чем шире будут распространяться в массах социалистические идеи, тем более будут расти шансы успехов инсургентов: ведь мы уже знаем от Энгельса, что исход уличной борьбы всегда определяется настроением войска ²).

Нет никакого сомнения в том, что не скоро «легионы» под­дадутся нашему влиянию. Но то, что отсрочено, еще не потеряно, как говорят французы. Рано или поздно социалистиче­ские идеи все-таки проникнут в войско, и тогда мы посмотрим, что останется от воинствен­ного настроения реакционеров и не перестанут ли они вызывать нас на улицу...

¹) Ibid., S. 19.

²) Считаем не лишним заметить, что баррикады представляют собою лишь частный случай борьбы от­крытой силой.

Если мы сопоставим только что анализированное нами рассу­ждение Энгельса с знаме­нитыми заключительными строками «Мани­феста Коммунистической Партии» ¹), то мы уви­дим, что к концу своей жизни Энгельс значительно изменил свой взгляд на роль откры-тых восстаний в освободительной борьбе пролетариата. Между тем как в эпоху опубликования «Манифеста» он и Маркс считали откры­тое восстание неизбежным условием победы рабо­чего класса, Энгельс к концу своей жизни признал, что при известных обстоятельствах ле­гальный путь тоже может привести к победе, а на восстание стал смотреть, как на такой спо­соб действия, который при современной технике военного дела сулит социалистам на по­беду, и жестокое поражение, и не перестанет сулить его до тех пор, пока сама армия не про­никнется социалистическим духом.

Этот новый взгляд Энгельса заслуживает, разумеется, полного внимания и уважения, но он нимало не противоречит тому, что мы сказали выше о возможном значении насильствен­ных действий в революционной борьбе рабочего класса. Он только выясняет нам условия, необходимые для успешности такого рода действий ²).

¹) «Коммунисты считают позорным скрывать свои воззрения и стремле­ния. Они открыто объявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь по­средством насильственного ниспровержения всего современного обще­ственного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед коммунистической революцией. Пролета­рии ничего не могут в ней потерять, кроме своих цепей. Приобретут же они целый мир. «Манифест», стр. 39.

²) В 1892 году в статье «Der Sozialismus in Deutschland» («Neue Zeit» X Jahrg., I В., S. 583) Энгельс, прямо указывая на быстрое проникновение социалистических идей в армию, восклицал: «Как часто буржуа уговари­вали нас отказаться от употребления насильственных средств и не выходить из пределов законности... К сожа­лению, мы не можем доставить буржуа это удовольствие (курсив наш — Г. П.)... Но это не мешает нам по­нимать, что в настоящее время «законность» убивает не нас, а кого-то другого. Нам она, напротив, так полезна теперь, что мы были бы дураками, если бы нарушили ее». Это как раз та самая мысль, которую мы нашли в предисловии; только в предисловии ей придано умышленно-неясное выражение. И это сделано по настоянию друзей, которые на основании практических соображений считали неудобным ясное ее выражение» (об этом см. в ст. Каутского «Bernstein und Dialektik», «Neue Zeit», XVII Jahrg., II В., S. 47). Энгельс уступил совету своих друзей практиков и этим подал повод к неправильному теоретическому истолкованию его взгляда. А это неправильное теоретическое истолкование уже теперь причинило массу практических неудобств, гораздо более чувствительных, чем все те неудобства, которые могли бы явиться в результате ясного и недвусмысленного изложения его мысли. Урок слишком уступчивых теоретиков: они должны твердо помнить, что там, где речь идет о выражении теоретических взглядов, практики всегда очень непрактичны.

К этому надо прибавить, что иное дело диктатура данного класса и иное дело насильст­венные действия, предпринимаемые этим классом в своем стремлении к диктатуре. Во время реставрации Гизо и его единомышленники чрезвычайно энергично и вполне созна­тельно стремились к установлению диктатуры «среднего класса», но никто из них не думал о на­сильственных действиях вообще и об уличном восстании — в частности. Гизо, наверное, резко осудил бы тогда всякий план такого восстания. Но это не мешало ему быть революцио­нером, потому что он ни на минуту не переставал разви­вать в умах людей «среднего класса» сознание враждебной противо­положности их интересов с интересами аристократии и дока­зывать им, что всякая мысль о примирении с ней есть врезная химера. Совершенно такими же революционерами (только стоявшими на точке зрения другого класса) шились Маркс и Энгельс е «Манифесте Ком­мунистической Партии», и совершенно такими же революционе­рами остались они до последнего своего издыхания. В этом отношении взгляды их не изме­нились ни на волос, вопреки уверениям тех «кри­тиков», которые целиком состоят, по выра­жению Маркса, из «с од­ной стороны» и «с другой стороны», которым очень хотелось бы ос­вободить пролетариат, не обидев при этом буржуазии, и о кото­рых можно сказать словами Ницше: Selig sind diese Schläfrigen, denn sie sollen bald einnicken.

Вот все, что нам хотелось сказать об основной мысли «Мани­феста» и о выводах, непо­средственно из нее вытекающих. Отдельные его положения будут, как сказано, рассмотрены нами в брошюре «Критика наших критиков». Мы увидим там, были ли правы, и если да, то в какой мере были правы Маркс и Энгельс, когда они гово­рили, что производительные силы буржуазного общества переросли современные ему производственные отношения; и что это, противо­речие между производительными силами, с одной стороны, и произ­водственными отношениями, с другой — является глубокой социальной основой революционного движе­ния современного рабочего класса.

_{КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ}

О книге Кроче.

Бенедетто Кроче. Экономический материализм и марксистская экономия. Критические очерки. Перевод П. Шутякова. Издание Б. Н. Звонарева. С.-Петербург 1902.

Г. Бенедетто Кроче считает себя марксистом. Но марксисты бывают всякие. Есть ¹) марксисты, «покорно и безропотно» принимаю­щие взгляды Маркса, «с тем отсутствием сво­боды и оригинальности, которое замечается во всей их литературе» (стр. 243). Таких мар­ксистов г. Кроче называет вульгарными (стр. 244). Но есть марксисты другого закала. Эти критикуют своего учителя и отличаются «ум­ственной оригинальностью». К ним принадле­жит г. Кроче, который думает, что его «критические» очерки «представляют в своей сово­купности довольно законченное исследование почти всех основных проблем марксизма» (стр. 3). К этому он прибавляет, правда, скром­ную оговорку: «если не ошибаюсь», но его развязный тон ясно по­казывает, что, по его убеждению, ошибки тут никакой нет и что ос­новные положения марксизма в самом деле серьезно и всесторонне (и, уж разумеется, «кри­тически») исследованы в его очерках. Пре­тензия, как видите, не маленькая. Насколько она основательна? Это ми сейчас увидим.

Г. Б. Кроче «исследует» Марксов закон падения нормы прибыли. «Вульгарные» мар­ксисты безропотно принимают его в том виде, как его формулировал и обосновал их учи­тель. Г. Б. Кроче со свойствен­ной ему свободой и умственной оригинальностью не мог оста­вить этого закона «не исследованным». Он употребил в дело «логические доводы», «арифме­тические расчеты» и даже «светлую интуицию здра­вого смысла» (стр. 256; в русском пере­воде стоит: «индукцию здра­вого смысла», но это — опечатка, описка или ошибка), в резуль­тате у него получилось прочное убеждение в том, что Маркс ошибся в этом случае очень сильно,— так сильно, что даже его метод «раз­бился у него в руках» (стр. 259). В другом месте того же очерка

^l) В «Критике наших критиков» вставлено: «по словам г. Кроче».

результат критического исследования г. Кроче выходит еще более печальным для автора «Капитала»: там оказывается, что Маркс «при­думал» свой закон падения нормы прибыли «из ненависти к той политической экономии, которую он презрительно называл вульгарной» (стр. 256). Дело выходит совсем дрянь, а мы, вульгарные марксисты, ровно ничего и не по­дозревали. Но страшен сон, да милостив бог. Выслушаем внимательно нашего критически мыслящего марксиста: может быть, мы найдем, что он просто путает, следуя всем извест­ному обычаю других «критиков» Маркса.

«Интуиция здравого смысла гласит так: «Перед нами, согласно строгой схематической гипотезе Маркса, с одной стороны капита­листический класс, а с другой — класс пролета­риев. К чему приводит технический прогресс? Он увеличивает богатство в руках капитали­стического класса. Не представляется ли само собою разумеющимся, что в результате техни­ческого прогресса капиталисты, затрачивая блага, ценность которых все более падает (кур­сив в тексте — Г. П.), будут получать те же услуги (курсив в тексте — Г. П.) от пролета­риев, как и раньше, и что, вследствие этого, соотношение между ценностью услуг и ценностью ка­питала изменится в пользу первой ценности, т. е. что норма прибыли возрастет. С затратой благ (ка­питала), которые первоначально воспроизводились за пять часов труда, а теперь вос­производятся в течение четырех часов, рабочие трудятся по-прежнему 10 часов. Прежде от­ношение было 5 к 10, теперь же 4 к 10. Губка стоит меньше, но она впитывает то же самое количество воды» (стр. 257).

Вообразим, что мы имеем дело с фабрикантом, предприятие которого ежегодно обра­щает в пряжу известное количество хлоп­чатой бумаги. Предположим далее, что в технике прядения совер­шается переворот, благодаря которому удваивается производитель­ность труда прядильщика. Как повлияет такой переворот на вели­чину постоянного капитала, т. е. той губки, которая, по выражению г. Кроче, впитывает в себя живой труд рабочего. Если производитель­ность труда прядильщика удвоилась, то ясно — в данное время он будет об­ращать в пряжу вдвое большее количество хлопчатой бумаги. Это вдвое большее количе­ство бумаги должен доставить рабочему фабри­кант, вследствие чего затраты этого послед­него на сырой материал при прочих равных условиях тоже удвоятся (мы уже не считаем разных добавочных расходов). Отсюда видно, что г. Кроче очень плохо понимал значение технического прогресса, когда спрашивал себя: «И как только мог Маркс вообразить, что с техническим про­-

грессом всегда возрастает затрата капиталиста» (та же страница). На деле выходит, что Маркс не только мог, но должен был вообра­зить это.

Но это не все. Технический прогресс, удвоивший производи­тельность труда прядиль­щика, состоял в улучшении машины. Улуч­шенные машины стоят обыкновенно дороже — вот вам новый фактор увеличения затрат капиталиста и новое доказательство того, что г. Кроче был очень наивен, когда спрашивал себя: «Как только мог Маркс» и проч.

Но г. Кроче возражает: «Капитал... вычисляется не по своему физическому объему, а по своей экономической ценности. И эконо­мически этот капитал (предполагая, что все другие условия неизменны) должен иметь меньшую ценность, иначе не было бы технического про­гресса» (стр. 258).

Тут опять наш критик обнаруживает очень большую,— почти трогательную,— наив­ность. Технический прогресс «должен» уменьшить ценность постоянного капитала, иначе не было бы технического про­гресса,— это все, что может сказать г. Кроче для опровержения за­кона Маркса. Но этого — увы! — слишком мало. Технический прогресс состоит в том, что увеличивается производительность труда, т. е. что в каждой данной единице продукта во­площается меньшее, чем прежде, количество труда. Но из этого вовсе не следует, что произ­водство продуктов совершается с помощью более дешевых машин. Как раз наоборот. Техни­ческий прогресс обозначает обыкновенно применение более сложных и потому более доро­гих машин. И это не только в области производства, но также и в области обращения про­дуктов. Океанский пароход-гигант стоит гораздо дороже парус­ного судна, хотя развитие океанического пароходства чрезвычайно по­низило издержки перевозки. Правда, нельзя от­рицать здесь и существования противодействующих причин. Маркс подробно перечислил ИХ в своем «Капитале» (т. Ill, ч. 1, стр. 213 и след. немецкого издания). К числу их он отно­сит между прочим удешевление сырья, ма­шин и других составных частей постоянного капи­тала. «Так, например,— говорит он,— масса хлопчатой бумаги, которую может перера­ботать европейский прядильщик на современной фабрике, возросла в колоссальном отношении к тому, что в прежнее время мог пере­работать европейский ткач с помощью прялки. Но стои­мость пере­рабатываемой хлопчатой бумаги возросла не в том отношении, в каком увеличи­лась ее масса. То же с машинами и с другим по­стоянным капиталом» (ibid., стр. 217). В от­дельных случаях дело

доходит, по словам Маркса, до того, что масса элементов постоян­ного капитала может расти, между тем как ценность ее остается неизменной или даже падает» (там же, та же страница). Но так бы­вает только в отдельных случаях, а в общем ценность постоянного капитала увели­чивается, хотя и не так быстро, как масса его состав­ных элементов. Что это в самом деле так, знает каждый смышленый школьник. Вот интересные новые данные. В Соединенных Шта­тах Сев. Америки в десятилетие 1889/1890—1899/1900 число промыш­ленных предприятий (не считая горнозаводских) с годовым произ­водством не ниже 500 долларов возросло на 44%; число занятых в них рабочих увеличилось на 25%; общая сумма заработной платы этих рабочих поднялась на 23%; капитал, вложенный в предприятия (очевидно, что тут указыва­ется так называемый основной капитал), вырос на 51%, и, наконец, смешанные издержки стали больше на 63% (см. ст. Франца: «Aus den Vereinigten Staaten» в «Neue Zeit» от 17-го мая 1902 г.). Эти цифры показывают, что постоянный капитал ра­стет в Соединенных Штатах гораздо быстрее, чем переменный. То, что здесь наблюдается во времени, можно наблюдать у нас в России в пространстве. Южно-русская металлургическая промышленность оборудо­вана гораздо лучше, чем Уральская, и именно потому на каждого рабочего, занятого в метал­лургическом предприятии, на юге приходится значительно больше постоянного капитала, чем на Урале. Повторяем, это известно каждому школьнику. Но г. Кроче продол­жает вопро­шать: какой же смысл имеет в таком случае усовершен­ствование способов производства. В своей «критической» наивности он даже и не подозревает, что более совершенная и по­тому