е­ния, о котором см., например, у John Cuénod — «La criminalité à Genève au XIX siècle». Genève 1891

значительная пропорция слабоумных или эпилептиков, страдающих умопомешательством или принадлежащих к таким семьям, где есть помешанные» ¹). Кто захочет убедиться в спра­ведливости этих слов, того мы отошлем к чрезвычайно интересной книге доктора Э. Лорана «Les habitués des prisons de Paris», вышедшей в прошлом году в Па­риже с не менее интерес­ным предисловием Лакассаня ²). Лоран так же далек от смешных преувеличений школы Ломброзо, как и Лакассань. Но кто внимательно прочтет его книгу, тот вынесет из нее непо­ко­лебимое убеждение в том, что в лице рецидивистов общество очень часто карает выро­дившихся людей, представляющих собою пассивный, патологический продукт общественно-исторического процесса. А если число таких людей растет вместе с ростом числа нищих, бродяг, про­ституток, «макро» и прочих представителей Lumpenproletariat'a, то не ясно ли, что мы до сих пор имеем право сказать вместе с Мар­ксом: «Накопление богатства на одном полюсе производит в то же время на другом накопление нищеты, тягостей труда, рабства, не­вежества, огрубения и нравственного унижения. Это — факт, от которого не удается от­болтаться прочь (wegschwatzen) нынешним брентанистам и «критикам» Маркса, как не уда­валось отболтаться от него Бастиа и его ближайшим последователям. И в виду этого не­оспо­римого факта нас очень удивляют те люди, которые считают крайним преувеличением ту мысль Маркса и Энгельса, что в средние века общественное положение рабочего было лучше, чем в капитали­стическом обществе. Эта мысль, может быть, неудобна для тех, ко­то­рым хотелось бы притупить противоречия, свойственные нынеш­нему обществу. Но что она справедлива, это признают не одни «эпи­гоны» Маркса ³).

Здесь г. П. Струве останавливает нас, чтобы напомнить о том своем аргументе, который он считает неотразимым: если накопление

¹) «Le crime et la Folie». Paris 1880, p. 30.

²) Писано в 1901 году.

³) «La condition de l'ouvrier était donc alors (в средние века) très sup­portable, et j'ajouterai, avec les enseignements que la critique moderne nous fournit, qu'elle devait être supérieure à celle de nos ouvriers... Ce serf pré­tendu... avait une situation que sollicitent comme très enviable les ouvriers de notre temps». P. Hubert-Valleroux — «Les Corporations d'Arts et Métiers» etc. Paris, 1885, p. 44—45. Ср. также Alfred Franklin — «La vie privée d'autre-fois. Arts. Moeurs, Usages des Parisiens du XII au XVIII siècle. Comment on devenait patron». Paris 1889, p. 65: La vérité qui se dégage d'une étude approfondie et impartiale du régime des corporations, c'est que la condition de l'ouvrier au troisième et quatorzième siècle était supérieure à la condition actuelle (XIX).

богатства на одном полюсе сопровождается накоплением нищеты, физического вырождения и нравственного вырождения — на другом, то как может произойти коренное переустрой­ство общества? Разве вы­родившийся рабочий класс способен совершить величайший из всех переворотов, какие только знала история ¹)?

На это мы ответим, что Маркс и Энгельс никогда не рассчиты­вали на выродившиеся элементы пролетариата, как на революцион­ную силу. Об этом категорически говорится как в «Манифесте Ком­мунистической партии», так и в предисловии к книге «Der deutsche Bau­ernkrieg» Энгельса ²). Но развитие капитализма ведет за собою не только относительное (а местами и абсолютное) ухудшение поло­жения пролетариата и создает не одни только «пас­сивные продукты общественного разложения». Оно, кроме того, будит мысль тех про­лета­риев, которые не попадают в разряд этих пассивных продуктов, и образует из них все более и более растущую армию социальной революции. Указывая на рост нищеты и т. д., Маркс ука­зывал также и на «возмущение рабочего класса, который постоянно растет и по­стоянно обучается, объединяется и организуется самим механизмом капиталистического процесса производства» (курсив наш). Взгляните на Францию или на Германию. Несмотря на быст­рый рост преступ­ности, проституции и других признаков духовного падения некото­рых элементов трудящейся массы, рабочий класс, взятый в его целом, становится все более соз­нательным и все более проникается социали­стическим духом. Ухудшение общественного положения пролета­риата вовсе не равносильно созданию условий, затрудняющих разви­тие его классового самосознания. Конечно, только анархисты à la Ба­кунин могли воображать, что бедность уже сама по себе есть луч­ший из всех возможных социалистических агитаторов. Но ведь и зажиточность сама по себе далеко не всегда является «внушителем» революци­онного духа. Все зависит от обстоятельств времени и места.

«Критики», считающие ухудшение общественного положения рабочего класса несо­вместимым с развитием классового самосознания,

просто-напросто не понимают материалистического объяснения исто­рии, на которое они, однако, любят ссылаться. И это их непонима­ние сказывается также и в рассуждениях об эко­номических условиях, необходимых для политической победы пролетариата над буржуа­зией. Политическая сила всякого данного класса, говорят эти гос­пода, определяется его эко­номической и социальной силой. Поэтому рост политической силы пролетариата необхо­димо предполагает рост его экономической силы и, наоборот, ослабление этой послед­ней необходимо ведет за собою ослабление политического значения пролетариата. Так смотрят в Германии Давид, Вольтманы, Т. Кампфмейер и многие другие представители «новой ме­тоды» ¹). Г. П. Струве вряд ли разделяет во всей его полноте этот взгляд, являющийся чем-то вроде консервативной разновидности бакунизма ²). Но он не согласен и с Каутским, который в своем ответе Бернштейну указы­вал на его теоретическую несостоятельность. По мнению г. П. Струве, для победы пролетариата необходима «организационная сила», кото­рая может быть приобретена лишь постепенно, на почве экономиче­ской организации и экономических учреждений ³). В этом мнении истина тесно сплелась с заблуждением. Что организационная сила необходима пролетариату, как была она необходима всякому дру­гому общественному классу, стремившемуся к новым производствен­ным отношениям, это неоспоримо и этого ни­когда не оспаривали «ортодоксальные» марксисты. Но почему г. П. Струве думает, что эта сила может быть приобретена только на почве «экономической организации», т. е.— если мы правильно его поняли,— на почве ко­оперативных товариществ и тому подобных «экономи­ческих учре­ждений»? Если бы организационная сила пролетариата могла разви­ваться лишь в той мере, в какой развиваются его «экономические учреждения», то она никогда не развилась бы до степени, необходи­мой и достаточной для создания новых отношений производства, потому что в капиталистическом обществе названные учреждения рабочих всегда будут совершенно ничтожны в сравнении с «учре­ждениями», находящимися в руках буржуазии.

Далее, в словах нашего «критика» справедливо то, что органи­зационная сила пролета­риата,— как и всякая другая сила,— может

¹) Ср. Кампфмейера — «Wohin steuert der ökonomische und staatliche Entwicklung?» Berlin 1901, S. 32, 33, 35 и другие.

²) Характеристику взгляда Бакунина на отношение политики к экономике см. в брошюре «Anarchismus und Sozialismus».

³) Archiv, I, 735.

быть приобретена лишь постепенно. Но почему эта справедливая мысль должна исключать понятие социальной революции? Ведь фран­цузская буржуазия тоже лишь постепенно при­обрела свою организа­ционную силу, а между тем сделала же она свою социальную рево­лю­цию.

Впрочем соображение о неизбежности постепенного приобрете­ния организационной силы есть лишь одна из небольших пушек, выставленных г. П. Струве рядом со многими очень большими осад­ными орудиями, на теоретической батарее, обстреливающей в его ста­тье ненавистное ему понятие социальной революции. Согласно нашему первоначальному плану, мы должны были атаковать эту ба­тарею в статье, лежащей теперь перед читателем. Но потом мы увидели себя в необходимости подробно разобрать теорию приту­пления обще­ственных противоречий на экономической почве. Поэтому атаку батареи, возведенной про­тив понятия о социальной революции, нам пришлось отложить до следующей статьи. Там сведем мы свои последние счеты с нашим «критиком». Там мы еще яснее увидим, какого рода «марксизм» проповедует он в настоящее время.

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ.

I.

Г. П. Струве очень любит, как известно, потолковать о «гносеологии». Правда, до сих пор он не нашел нужным (или возмож­ным) сколько-нибудь стройно и последовательно из­ложить свои «гносеологические» воззрения. Сомнительно даже, есть ли у него стройные воз­зрения такого рода. Но это не мешает ему ссылаться на «гносеологию» при всех удобных и, что гораздо хуже, при всех неудобных случаях. Ввиду этого нельзя удивляться тому, что «гносеологические» соображения составляют у него главное оружие в его борьбе «с соци­альной революцией».

Принцип эволюции, ничего не говоря о том, почему соверша­ются изменения, очень оп­ределенно указывает нам, однако, на то, как они совершаются. Он знакомит нас с их формой. А форма их может быть определена одним словом: непрерывность (die Stetigkeit).

Нам может быть понятно только непрерывное изменение. Поэтому старое положение: natura non facit saltus (природа не делает скач­ков) должно быть дополнено другим положением: intellectus non раtitur saltus (интеллект не терпит скачков). Гегель говорит, что коли­чествен­ные изменения, перейдя известный предел, превращаются в качественные. И на эту формулу любят ссылаться правоверные мар­ксисты, наивно воображающие, что она дает реальное объяснение хода социальной революции. На самом же деле она не объясняет явле­ний, а только описывает их с помощью логических категорий ¹). И притом она указывает именно на непрерывный характер изменения. Вот почему ссылки на нее совсем неубедительны. Мы не­избежно прихо­дим к тому выводу, что понятие — социальная революция не выдер­живает критики и что ее приходится поставить на одну доску с понятием о свободе воли (в смысле беспричинного действия), о суб­станциальности души и т. п.; со времени Канта мы знаем, что эти понятия очень важны в практическом отношении, но совершенно не­состоятельны в тео­рии.

Так рассуждает г. П. Струве, старательно подкрепляя свои рас­суждения цитатами из со­чинений Шуппе, Канта, Зигварта, Цигена и даже... г. Ф. Кистяковского. Но хотя Гейне и справедливо говаривал, что цитаты очень украшают писателей, мы, следя за доводами г. «критика», к сожалению все более и более убеждаемся в том, что далеко не все писатели, «украшающие» себя цитатами, отличаются ясностью и последовательностью мысли.

Если понятие социальная революция не выдерживает критики, то спрашивается, как же быть с теми социальными революциями, которые уже совершались в истории? Считать ли их не совершившимися или признать, что они не были революциями в том смысле, какой при­дают этому слову правоверные марксисты? Но если мы даже и скажем, что, например, Вели­кая Французская Революция на самом деле вовсе не имела места, то ведь этому вряд ли кто поверит. А если мы вздумаем утверждать, что эта великая революция совсем не похожа на ту, о которой толкуют правоверные марксисты, то эти упрямые люди немедленно прервут нас, заметив, что мы неправильно изображаем дело. По мнению правоверных марксистов, Великая Французская Революция была социальной революцией в полном смысле этого слова. Правда, это была революция буржуазии, между тем как теперь на очереди стоит — как думают правоверные марксисты — ре-

¹) Archiv für soziale Gesetzgebung und Statistik. Bd. XIV, H. S. 679.

волюция пролетариата. Но это не изменяет дела. Если понятие — социальная революция несостоятельно потому, что природа скачков не делает, а интеллект их не терпит, то, оче­видно, что эти реши­тельные доводы должны в одинаковой мере относиться как к револю­ции буржуазии, так и к революции пролетариата. А если револю­ция буржуазии давно уже со­вершилась, несмотря на то, что скачки «невозможны», а изменения «непрерывны», то у нас есть все осно­вания думать, что в свое время совершится и революция пролета­риата, если только, разумеется, она не встретит на своем пути дру­гих препятствий, более серьезных, чем те, на которые указывает нам г. П. Струве в своих «гносеологических» рассуждениях.

Гегелева «формула» не объясняет явлений, а только описывает их. Это так. Но ведь во­прос совсем не в этом. Вопрос в том, верно или ошибочно описание, даваемое «формулой». Если оно верно, то ясно, что верна и «формула»; а если верна «формула», то не менее ясно, что Гегель прав, а если ясно, что Гегель прав, то опять столь же ясно, что непрерывный ха­рактер изменений,— на который к тому же «формула» Гегеля указывает, по признанию са­мого г. П. Струве,— совсем не исключает возможности тех самых «скачков», которых будто бы не делает природа и которых будто бы не терпит интеллект.

Надо заметить, что вообще «скачки» довольно зло подсмеива­ются над нашим «крити-ком», неудержимо проникая даже в область его собственной аргументации. Лучше всего это подтверждается ци­татой, сделанной им из Зигварта.

Зигварт говорит, что если на наших глазах изменяется какая-нибудь вещь, например, если краснеет синяя бумага или тает кусок воска, положенный в печку, то мы имеем дело с непрерывным про­цессом, не дающим нам никакого повода предполагать, что данная суб­станция заменяется какой-нибудь другой. Напротив, непрерывность изменений, совершаю­щихся в данном месте, убеждает нас, что вещь осталась той же самой, даже в том случае, ко­гда изменились все ее непосредственно воспринимаемые нами свойства: температура, цвет, внешний вид и т. д.

Эти соображения Зигварта приводятся нашим «критиком», как один из доводов, рас­крывающих несостоятельность понятия — социаль­ная революция. Но на самом деле они не разрушают этого понятия, а скорее подкрепляют его. Они отвечают,— поскольку отве­чают,— на вопрос о том, при каких условиях и почему данный предмет про-

Если мы, дав себе труд правильно понять рассуждения Зигварта, захотим приложить их к человеческим обществам, то мы должны будем сказать, например, так: мы убеждены, что в начале. XIX сто­летия Франция оставалась Францией («той же самой» страной), хотя в ней и совершился в конце XVIII столетия социальный пере­ворот, известный под именем великой революции; и мы убеждены в этом, во-первых, потому, что все изменения в этой стране, во время революции и после нее, непрерывно совершались на определенной территории («в данном месте»); во-вторых, потому, что население этой страны во многих отношениях (на­пример, в отношении расы и языка) было в XIX веке таким же, каким оно было и до револю­ции; в-третьих, потому... но нам нет надобности перечислять все эти «потому»; нам нужно только показать, что иное дело вопрос о том, почему и когда данная вещь (или страна) про­должает оставаться для нас «той же самой», а иное дело вопрос о том, возможны ли

и мыслимы ли в организации человеческих обществ (или в свойствах вещей) быстрые и ко­ренные перемены, называемые революциями (или подобные им). Если бы авторы, цитируе­мые г. П. Струве, представили даже вполне исчерпывающий ответ на первый из этих вопро­сов, то это отрадное обстоятельство все-таки не дало бы нам никакого права и даже никакого подобия, никакой тени права на решение в отри­цательном смысле второго вопроса.

Г. П. Струве возразит нам, может быть, что как бы там ни обстояло дело с цитатой Зиг­варта и с некоторыми другими его ци­татами, но цитата из Канта отвечает именно на второй вопрос. Прочтем же эту цитату. Вот она целиком.

«Всякое изменение... возможно только в силу непрерывного действия причинности... В явлении нет различия реального так же, как ни одно различие в величине времен не есть са­мое меньшее; таким образом возникает новое состояние реальности из первого, где его не было, через все бесконечные степени его, все различия которых друг от друга всегда бывают меньше, чем различие между О и А» ¹).

Тут как будто в самом деле выходит, что «скачки» невозможны и перед нами опять воз­никает весьма мучительный вопрос о том, как же нам быть с теми «скачками», которые уже произошли в истории. Но по некотором размышлении оказывается, что и эта страшная ци­тата совсем не так страшна, как вообразил наш «критик».

У Канта речь идет о состояниях, различающихся одно от дру­гого только по величине ²). Что представляет собою ряд последова­тельных состояний, отличающихся друг от друга только величиной? Он представляет собою ряд количественных изменений. Кант говорит, что этот ряд непрерывен в том смысле, что скачки в нем немыслимы. Допустим, что это правда. Но какое отношение имеет это к вопросу о том, возможны ли скачки при переходе количественных изменений в качественные? Ровно никакого: этот вопрос вовсе не решается тем, что мы узнали от Канта на счет невозможности скачков в непрерывном процессе изме­нений количества. Выше мы отметили, что, по словам самого г. П. Струве, «формула» Гегеля тоже указывает на непрерыв­ный характер изменений. Теперь мы можем прибавить, что она

признает изменения непрерывными именно постольку, поскольку они остаются количест­венными. Но она объявляет скачки неизбежными при переходе количества в качество. Если г. П. Струве хотел опро­вергнуть Гегеля,— а с ним и правоверных марксистов,— то ему надо было направлять свои критические удары как раз в это самое место. Ему надо было показать, что количество не переходит в качество или,— если и переходит,— то никакого скачка при этом не бывает и быть не может. А г. П. Струве ограничился тем, что сделал из «Критики чистого разума» цитату, гласящую, что невозможны скачки при изменениях количества. Странная логика! Удивительный «критик»!

Далее Кант говорит, что данная величина реальности возникает, проходя через все меньшие степени, лежащие между предельными моментами изменения. Но какое возникно­вение, возникновение чего имеет он в виду? На этот вопрос он отвечает категорически: возни­кает не субстанция, количество которой в природе всегда остается неизменным, а только новое состояние субстанции ¹). Хорошо. При­мем это к сведению и спросим себя: разве возникновение нового состояния (субстанции) есть единственно мыслимое возникно­вение? Разве не может возникнуть новое отношение (между частями суб­станции)? Не только может возникнуть, но и беспрестанно возникает. И не только беспрестанно возникает, но и должно беспрестанно воз­никать, вследствие тех самых изменений состояния субстанции, о которых Кант собственно и говорит, т. е. вследствие ее движения. Именно это возникнове­ние новых отношений и есть та область, в которой количество переходит в качество, а «не­прерывное изменение» приводит к «скачкам».

III.

Еще пример. Положим, что в данной стране существует закон, ограничивающий рабо­чий день девятью часами в сутки. Но рабочие находят, что их труд все-таки слишком про­должителен, и требуют,

сокращения рабочего дня до восьми часов. Законодатель исполняет, наконец, их требование, и вот с такого-то числа, скажем, хоть с первого января следующего года, восьмичасовой ра­бочий день стано­вится законным рабочим днем. Спрашивается, можно ли здесь гово­рить о каких-то «бесчисленных степенях», которые отделяют новый закон от старого? Ясно, что нельзя: таких степеней и не было; за­конодатель сразу передвинул предел рабочего дня на один час. Тут был saltus,— хотя, разумеется, и не такой большой, как общественный перево­рот,— и если мы, «не терпя скачков», заговорим о «непрерыв­ности», то скоро вынуждены будем сознаться, что здесь ее не было и что поэтому, «здесь» интеллект ее «не терпит». Вы­ходит, что без скачков не обойдешься даже и в «социальной реформе».

А вот еще пример, несколько более «революционный». Двадцать четвертого февраля 1848 года в парижской ратуше была провозгла­шена республика. Пусть нам скажет г. П. Струве, в чем заключались, в чем могли заключаться «бесчисленные степени» между июль­ской монархией и второй республикой. Уж не в том ли революционном движении восстав­шего парижского народа, которое постепенно, под­рывая силу сопротивления войска, тем са­мым постепенно уменьшало шансы сохранения монархии? Но слишком уж было бы странно ссы­латься на победоносное народное восстание, как на доказательство невозможности скач­ков. С помощью таких ссылок г. П. Струве до­казал бы как раз обратное тому, что требуется доказать.

Кант сам замечает, что изменяются только те предметы, ко­торые «остаются», т. е. продолжают существовать. Возникновение— равно как и исчезновение—вовсе не есть из­менение того, что возникает или исчезает. Но если это так, а это в самом деле совершенно так,— то очевидно, что изменение вообще, а, следовательно, и по­степенное, непрерывное изменение не объясняет ни возникновения, ни исчезновения предметов. А если мы не можем объяснить ни возникно­вения, ни исчезновения предметов, то мы вообще не понимаем их, и о нашем научном к ним отношении не может быть и речи.

Непрерывность, о которой говорит Кант, есть та самая непре­рывность, которую Лейб­ниц еще раньше его возвел в закон под именем Loi de continuité. Но тот же Лейбниц призна­вал, что, имея дело с «choses composées», мы находим, что иногда небольшое изме-

¹