Черкесы и кабарда

И здесь, знакомясь с исследованиями, посвящеными истории адыгов и кабардинцев, мы, в очередной раз наткнулись на очередную странность. Как русские, так и иностранные авторы, знакомясь с бытом, нравами, страной черкесов, почти не обращали внимания на народ – говоря о черкесах и кабардинцах, они все время имеют в виду князей и дворян. Но точно также поступают и все известные нам кабардинские исследователи, обильно цитируя и комментируя этих авторов, и внушая читателю, что таковы были облик, нравы и образ жизни всех кабардинцев, представлявших собой невиданно монолитное общество, состоявшее только из рыцарей-дворян.

Казалось бы, читая все эти сведения, кабардинские историки должны были всесторонне изучить вопрос о происхождении дворянства у адыгов; к сожалению, мимоходом упомянув о существании еще и крестьян, они тут же о них забывают, и вновь обильно цитируют похвалы аристократии. Такая аберрация зрения свойственна не им одним; нам приходилось встречать людей, которые, говоря о России XVIII-го или XIX-го веков, представляли себе только высшее общество, Андреев Болконских и Наташ Ростовых, графов, баронесс и князей, гусаров, их поездки к цыганам, шампанское, медвежьи охоты и пр.; одним словом, «как упоительны в России вечера». То, что русское дворянство было малочисленным, что была совсем иная, огромная и гораздо более подлинная Россия, и что их предки ходили за сохой, тянули солдатскую лямку, работали в копях, торговали в лавках и т. д., им в голову не приходило.

Мы не хотели бы показаться запоздалыми сторонниками идеологов 20-х годов ХХ века, мечтавших похоронить «дворянско-буржуазную культуру» и создать вместо нее новую, пролетарскую, но в чем-то они были правы. Дети в советских школах представляли прошлое по великим произведениям, главными героями которых были представители дворянства, по книгам, авторами которых также были дворяне (Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тютчев, А. К. Толстой, Л. Н. Толстой, Тургенев и др.); и если в некоторых из них говорилось о крестьянах, то опять-таки детям приходилось видеть их глазами писателей, относившихся к знати (пусть и сострадавших народу, но смотревших на него сверху). И так было, разумеется, не в одной только России; крестьянская жизнь авторам-дворянам все-таки казалась скучной и однообразной, как и их поздним читателям; одним словом, «что блестит – то и золото».

Если же говорить об устном народном творчестве, то и в этом случае читатель встречался с предками тех же дворян, богатырями-дружинниками, жившими при дворе князя Владимира Красное Солнышко (Илья Муромец, Алеша Попович, Сухман, и др.), в песнях, сложенных княжескими певцами. Если же взять более поздний период, когда в литературу вступила масса, чьи представители стали героями произведений Чехова, Горького и др., то и они ни в какое сравнение с Печориными, Онегиными, Болконскими и другими не шли. Таким образом, читатель представлял жизнь дореволюционной России исключительно по книгам писателей-дворян.

Один образец такого представления мы уже отмечали выше, приводя цитату из Гербера, в которой Р. Ж. Бетрозов опустил начало, где говорилось о том, что искусству похищения чужой собственности обучали княжеских сыновей. Вряд ли это относилось и к детям свободных крестьян или, тем более, крепостных, которым никто спуску бы не дал. Этот же исследователь отводит для хвалебных цитат в адрес знати целые страницы, конечно же, наивно полагая, что все они относятся и к простому народу, добавляя и свои комментарии: «У адыгов был идеал наездника-героя. Молодежь готовили к лихим наездничествам, к опасностям. Особенно это касается дворянского сословия» (Бетрозов, с. 166). Но, как показывают источники, это касается только дворянского сословия, и по иному быть не могло.

«Кабардинский просветитель Адиль-Гирей Кешев (Каламбий), - говорит Р. Ж. Бетрозов, - писал, что ни у кого из кавказских горцев «военно-аристократические учреждения и воинственный дух не выработались в таких определенных чертах, не были доведены до такой полноты и совершенства, как у Адиге: племя это может быть названо по справедливости творцом и первым распространителем духа рыцарства. В жизни большинства кавказских горцев мы не встречаем тех многосложных, в высшей степени щепетильных отношений, условных приличий, торжественности и принужденности, которыми было опутано общество. Так называемый черкесский дворянский обычай (орк-хабзе) ни в чем не уступал известным десяти тысячам китайских церемоний».

Судя по всему, Р. Ж. Бетрозов непоколебимо уверен, что у всех до единого адыгов, в том числе у кабардинских крестьян (которым не позволяли даже иметь коней и оружие), веками вырабатывались «воинственный дух» и «военно-аристократические учреждения». Просим прощения за неуместный вопрос – кто же тогда трудился на полях, кто ходил за скотом и кого продавали работорговцам? Неужели аристократов?

Вопрос об этикете, составляющем предмет особой гордости всех кабардинских исследователей, волнует и Бетрозова: но он почему-то говорит при этом не о «военно-аристократических учреждениях», а подводит более широкую базу: «Адыгский этикет, сформировавшийся в обществе с предгосударственной военно-демократической структурой, в среде воинского сословия – уэркъ, типологически сходен с этикетом восточных народов», «особенно с японским традиционным этикетом «бусидо», который сложился как этикет военной аристократии».

И опять наш автор не замечает, что его утверждения работают не на пользу исповедуемых им взглядов на историю и культуру адыгов, которым он и приписывает этот этикет. Кабардинские князья и дворяне составляли меньшинство (а как же иначе?), несмотря на их относительную многочисленность (у многих дворян было всего по нескольку холопов); с народом они не смешивались, а потому и придерживались своих правил. Кроме того, и это тоже показательно, Бетрозов, в поисках аналогий, постоянно находит такие, которые характерны для взаимоотношений завоевателей и покоренного населения. Так и в случае с кодексом «бушидо»: самураи на Японских островах были, по всем историческим сведениям, потомками пришельцев с материка, народа всадников, покорившего племена аборигенов и утвердившегося в качестве знати. С крестьянами эти воины обращались чрезвычайно жестоко.

Бетрозов продолжает: «Но что касается почтительно-величального отношения к женщине, то в этом плане адыгский этикет стоит ближе к этикету ранне-средневековых рыцарей Западной Европы. При этом, в кавказском мире наиболее совершенным признавался вариант адыгского этикета, выработанного кабардинцами».

Понимай так: адыгский этикет (то ли общенародный, то ли только дворянский) соединял в себе достоинства японского «бушидо» и европейского рыцарского кодекса чести, стало быть, превосходил их, что якобы единогласно признавал весь «кавказский мир» (по мнению кабардинского же ученого Б. Х. Бгажнокова, на которого и ссылается Бетрозов). Интересно было бы узнать, что думают по этому поводу аварцы, вайнахи, кумыки, грузины; карачаево-балкарцы,которых мы распрашивали, отвечали, что выражение «черкес намыс» («черкесская учтивость, уважительность») означает в их речи «мнимая, лицемерная уважительность». Совершенно ясно, что это относится не к народу, а ко многим представителям кабардинской аристократии, развращенным праздной жизнью.

Уже упоминавшийся выше просветитель Адиль-Гирей Кешев писал о том, что соседние горские народы «сильно подчинились рыцарско-аристократическому влиянию Адиге»; правда, далее он говорит об их высших классах. Р. Ж. Бетрозов же говорит и о взаимовлиянии: «Этот этикет, проникнутый духом рыцарской чести и жесткой дисциплины, не прочь были воспринять соседние кавказские народы и это имело значение для интенсификации (? – К., Г.) межнационального общения, в ходе которого обогащалась и адыгская культура, в том числе и адыгский этикет».

Но оказывается, общим у крестьян, дворян и князей, по мнению Р. Ж. Бетрозова, было только хорошее, и руководились они в своей жизни одним и тем же «рыцарским этикетом», а в неурядицах были повинна только знать, в доказательство чего он приводит цитату из Эмидио Дортелли (нач. 17 века): «Они более склонны к междоусобицам, чем христианские владетели, и постоянно воюют из-за краж, так что иной отец не всегда безопасен от сына своего или брата; враждуя по поводу судебных приговоров и убийств, что у них случается ежедневно, а иногда из-за вопросов чести, они дерутся без пощады» (Бетрозов, с. 154). О том, воевали между собой «рыцари-крестьяне» из-за вопросов чести, или все же нет, автор ничего не говорит.

То же самое обобщенное представление о средневековых адыгах, на основе сведений об элите, выявляется, когда, говоря о постоянных столкновениях с кочевниками в ранний период истории адыгов, Р. Ж. Бетрозов пишет: «Для адыгов война вынужденно становится регулярным занятием. Вся жизнь адыгов была пронизана военным ремеслом, традициями и обычаями никогда не расстававшихся с оружием людей. В полном соответствии с воинственным политическим строем исполнен воинственности их быт».

Читатель должен делать вывод: если бы не треклятые «кочевники», адыги, будучи самыми кроткими людьми на свете, мирно пасли бы скот, ловили рыбу и пахали землю, но им пришлось переквалифицироваться в воинов, о чем, видимо, Р. Ж. Бетрозов нисколько не жалеет, с удовольствием цитируя (далее) возвышенные строки Адиль-Гирея Кешева, и не замечая, что они написаны во славу только дворянства, а не всего народа: «Черкесский наездник служил олицетворением не одной грубой, материальной силы, но соединял в себе все идеальные качества, до которых доросли понятия Адиге. Отсюда легко объясняется, почему все Адиге, за исключением женщин и несвободного класса людей, не хотели и не могли быть ничем иным, как только наездниками» (Бетрозов, с. 160).

Адиль-Гирею Кешеву (скорее всего, выходцу из княжеско-дворянской среды), возможно, и хотелось думать, что весь народ боготворил и считал для себя идеалом праздных и жестоких людей, сидевших на его шее, чьим развлечением было похищение и продажа в рабство крестьян и их детей. Но сам же Р. Ж. Бетрозов цитирует Дюбуа де Монпере: «Во все времена древняя Зихия, нынешнее побережье Черкесии, и Абхазия были рынком работорговли, это длится уже тысячелетиями, можно сказать, что миллионы жителей были таким образом проданы и увезены в другие края».

Разумеется, это преувеличение – и насчет миллионов, и насчет тысячелетий. Но пусть работорговля на этом «невольничьем берегу» процветала «только» пару сотен лет; но и в таком случае как оценить ущерб, нанесенный этими вояками адыгскому народу?

Кто же, по мнению, Р. Ж. Бетрозова, занимался этим нехорошим делом, неприличествующим «идеальным рыцарям», защитникам отечества? Ну разумеется, тюрки: «Чаще всего «живой товар» поставляли монголо-татары, совершавшие набеги на соседние народы с целью захвата пленных и продажи их итальянским купцам. Среди рабов-военнопленных часто (неужели кто-то проверял их паспорта? – К., Г.) оказывались и адыги». Положим, «монголо-татары» были не прочь заработать на работорговле (как и все другие, между прочим). Но зачем корыстолюбивым «татаро-монголам» было плестись к побережью, заселенному адыгами, когда они спокойно могли продать рабов в Тане или в Крыму? И кто промышлял этим до их «пришествия», да и после них? Неужели наездники-кабардинцы постоянно ходили в набеги и наезды только с целью защиты родины? Или все-таки они, хоть иногда, захватывали и рабов?

И такое подозрение не лишено оснований, как огорчительно это ни прозвучит для историков Кабарды. Потому что в источниках полным-полно сообщений, что данным промыслом успешно занимаются как раз черкесы, причем очень часто продают своих крепостных. Но в работе Бетрозова об этом имеется всего одна строчка: «Но и адыгские феодалы не отказывались от продажи в рабство своих подданных соплеменников» (Бетрозов, с. 129-130). Да нет, не то что «не отказывались», а наоборот, делали это очень часто и охотно – от времен Интериано и вплоть до XIX века. И неужели же эти «подданные» прославляли работорговцев-рыцарей, навеки разлучавших крестьян с их детьми, женами, братьями, слагая о них песни и исполняя под бряцание лиры?

Мориц Вагнер сообщает (в 19 веке): «Торговля черкесскими девушками производится все еще в том же объеме, но требует теперь большей осторожности, чем раньше, и ограничивается исключительно месяцами морских бурь, с октября по март, когда русские крейсера удаляются от берегов, лишенных гаваней»; владельцы кораблей запасались патентом от русского консула в Турции, потому что без таких документов «русские крейсера обошлись бы с ними как с торговцами рабами и они были бы отправлены в Сибирь». Кто же и кого продает им? «На обмен черкесы идут не очень охотно; они согласны отпускать своих красавиц в турецкие гаремы только за чистое серебро». «Большею частью туркам продаются дочери пшильтов (крепостных) и тхфокотлей (освобожденные крепостные); ворк (дворянин) реже решается отдать свою дочь или сестру за блестящие пиастры, но, однако, все-таки иногда это случается» (АБКИЕА, с. 629). Как видим речь идет о двух разных «породах» (расах) людей, одна из которых не желает иметь с другой ничего общего, хуже того, продает зависимых крестьян в неволю на чужбину.

Корреспондент лондонской газеты «Таймс» Дж. А. Лонгворт, посетивший Черкесию в 1839 году говорит о черкесских дворянах, исполнявших волю князей: «Эти мелкие сюзерены происходят, как кажется, из Кабарды и пронесли свое оружие во все уголки Черкесии. Их целью могло быть все что угодно, кроме установления там порядка и спокойствия, где бы они не появлялись; было бы действительно невероятно, чтобы алчность и наглость могли принести подобные плоды. Скорее всего именно им Кавказ обязан своей дурной репутацией; пленники, появившиеся во время их войн, образовали в этой стране класс рабов, в силу своей привлекательности, являются причиной и жертвами в одно и то же время этих разрушительных действий. С другой стороны, не следует думать, что врожденные пороки этой ситстемы, как бы отвратительны они ни были, не маскируются и не лакируются внешними проявлениями храбрости, великодушия и учтивости; даже до сегодняшних дней мы замечаем в манерах этих вождей признаки, столь свойственные предписаниям рыцарского кодекса чести, - настолько, что Паллас не поколебался утверждать, что кабардинцы по своему происхождению были колонией тевтонских кнехтов» (АБКИЕА, с. 569).

И Паллас, и Лонгворт, и многие другие авторы, наблюдавшие жизнь страны адыгов, угадывали в черкесах иной народ, но не могли объяснить его происхождение. Кажется, что не получило должного анализа и освещения и существование у западных адыгов особых объединений крестьян-тфокотлей, созданных для защиты от притеснений знати.

Почти во всех (доступных нам) книгах, написанных кабардинскими исследователями, отведено непомерно большое место описанию красоты, изящества, изысканности манер, вкусу и пр. черкесов и черкешенок. Опять-таки читателю внушается, что речь идет обо всем народе. «Образ жизни адыгов, их занятия могли влиять на их внешний вид, красоту, которой восхищались средневековые авторы» (Бетрозов, с 162). Добавим, что не только средневековые, но и более позднего периода. Однако восхищались они вовсе не всеми адыгами, как думает Бетрозов; вряд ли образ жизни крестьян (подневольный труд на полях и пастбищах, под палящим солнцем или в непогоду) мог так уж повлиять в лучшую сторону на их «внешний вид и красоту».

Мориц Вагнер, труд которого был издан в Лейпциге в 1848 году, говорит: «Черкесская знать, т. е. ворки-рыцари, составляют самое большее пятую часть, а по мнению некоторых знающих русских, может быть, только десятую часть многочисленного народа адигэ. Они одни имеют наследственную земельную собственность, рабов и голос в совещательных собраниях. Только эти ворки и еще более знатные представители княжеских домов (пши) могут претендовать с полным правом на далеко распространенную молву о черкесской красоте. Это аристократическое сословие пренебрегает всяким родством с плебеем, даже когда он свободный человек и сделался богатым благодаря торговле. Знатный черкес сватается только за дочь равной ему по происхождению семьи и сохраняет этим чистоту расы, благородство крови и фигуры, красоту лица, рыцарскую гордость в осанке и особенную утонченность в движениях, манерах и разговоре» (АБКИЕА, с. 630).

Полагаю, что эти строки и Бетрозов, и другие кабардинские авторы читали задолго до нас; почему они их никогда не цитируют – задача для психологов. Как, например, понимать следующее утверждение двух историков: «Образ жизни, хозяйство, психологическая атмосфера, тяжелый изнурительный труд, система нравственного воспитания и т. д. – все это имело четкую направленность: подготовку физически сильного и беспредельно храброго воина, защитника Родины, несущего в себе высочайшие нравственные качества и величайшую любовь к национальной свободе» (Мальбахов, Эльмесов, с. 36)? О ком идет речь – неужели о крестьянах? По Мальбахову и Эльмесову, напрочь забывающих о том, что у кабардинцев общество было сословным, а, следовательно, ни система воспитания, ни образ жизни, ни психологическая атмосфера не могли быть у знати и у народа одними и теми же. Не думают авторы и том, каким таким «изнурительным трудом» занимались дворяне и зачем им нужно было воспитывать из крестьянских детей храбрых воинов – неужели для того, чтобы они отобрали у них привилегии? И какой «любовью к национальной свободе» могли пылать крестьяне, не имевшие даже личной свободы? Или наши авторы представляют дело таким образом: беспредельно храбрые дворяне и крестьяне, ополчившись, отправлялись на войну в едином строю, кавалькадой, побивали врагов родины и возвращались с победой и славой; но тут дворяне говорили уцелевшим после тяжкой битвы соратникам-крестьянам: «Ну, ребята, все, порезвились, и хватит. Слезайте с коней, и марш пахать поля!». Или имеются иные варианты?

Н. Дубровин писал об адыгах, в 1871 году: «Дома без деревянных полов, недостаток белья и одежды, отсутствие теплых бань и скудная пища порождали между туземцами неслыханную нечистоту и самые отвратитеьные накожные болезни. «Кроме чесотки», говорит очевидец, «и всякого рода злокачественных нарывов, я не раз встречал настоящую проказу, видел детей, у которых шея и плечи были покрыты наростом, похожим на рыбью чешую». Черкесы вообще неопрятны; носят, не снимая с плеч, бешметы испещренные заплатами, и нагольные тулупы с множеством разного рода насекомых; в их бараньей шапке содержится чуть ли не целый воз сена, щепок, отрубей и множество других веществ. Бедность и недостаток в одежде так велики были у абадзехов, что только половина из них имела рубашки, а остальные носили одну черкеску, не снимая ее с плеч. Дети, до десятилетнего возраста, особенно у крестьян,ходили голыми, или в одной рубашке. В теплой одежде и в шубах нужда была так велика, что из трехтысячного сборища абадзехов, для набегов на нашу линию достигали до р. Лабы не более тысячи человек, а остальные принуждены были возвращаться домой с половины пути. Одежда абадзехов состояла, по преимуществу, из грубой бумажной ткани, вымениваемой ими у турок на женщин и детей. При такой бедности нельзя было и помышлять об особенной чистоте».

Если кто-то думает, что такая антисанитария и нищета царили только у западных адыгов, то он, конечно, сильно ошибается: все это наблюдалось в те времена у бедноты и других народов мира, в том числе и на Северном Кавказе, а столетием раньше и в большинстве стран Европы, где крестьяне одевались в балахоны из мешковины и ходили в деревянных башмаках-сабо, а улицы городов тонули в непролазной грязи, из-за того, что нечистоты выбрасывали прямо из окон – канализации еще не было. В 18 веке прически знатных дам и парики кавалеров в Западной Европе кишели насекомыми; купались они редко. Н. Дубровин пишет об адыгах-бедняках, которые, тем не менее, являлись свободными людьми и считали своим долгом участвовать в военных действиях, имея верховых коней; что же тогда говорить о крепостных крестьянах Кабарды, вся жизнь которых проходила в тяжелом труде на полях и пастбищах? До этикета ли им было?

Иное дело – верхи общества. «Черкесский дворянин, - продолжает Дубровин, - проводил жизнь на лошади, в воровских набегах, в делах с неприятелем, или разъезжал по гостям. Если же и был дома, то проводил весь день в кунакской, где лежал или чистил оружие, поправлял конскую сбрую, а чаще ничего не делал». Люди, у которых было много свободного времени,тем более разъезжающие по гостям, конечно же, могли следить за собой и своим внешним видом. «Черкесы высшего класса и люди богатые держали себя гораздо чище и между ними не встречалось накожных болезней». Вероятно, так было и в более ранние времена.

Отмечает автор и другое: «Во всех же сословиях черкесского народа женщины отличались большею опрятностью, чем мужчины, несмотря на то, что исполняли почти все домашние и грязные работы. За неимением бань, женщины безпрестанно полоскались в больших, совершенно плоских, медных тазах и содержали свою одежду в исправности и чистоте» (Черкесы, с. 136)

О непроходимой пропасти между верхами и низами у адыгов (и особенно у кабардинцев) И. Ф. Бларамберг говорит: «Ни у одной нации не развито так чувство дворянской гордости, как у черкесов, и потому там никогда не бывает случаев неравного брака. Князь женится только на дочери князя» (АБКИЕА, с. 381). Точно так же дворяне женились только на дворянках. И это правило строго соблюдалось с очень давних времен.

Свидетельствует ли о об одинаковом образе жизни кабардинских дворян и крестьян то, что сообщает И. Ф. Бларамберг (весьма уважительно пишущий о знати Кабарды), несколько раз побывавший на Кавказе (впервые – в 1830 году): «Черкесские князья и дворяне с самых отдаленных времен ведут тот образ жизни, какой вели феодалы до цивилизованных времен. Их единственным занятием является охота и разбой, в то время как крестьяне обрабатывают землю» (АБКИЕА, с. 367).

Все, как и должно быть – знать развлекается и ходит в набеги, народ трудится. По книгам же кабардинских авторов получается, что крестьяне, срочно вспахав поля, тут же облачались в доспехи, садились на коней и мчались вместе с дворянами в наезд. Но в источниках находим иное: «Крестьян довольно часто берут в разбойничьи набеги или военные походы, но это бывает в крайних случаях и делается для того, чтобы увеличить число воинов; поскольку у крестьян нет ни хорошего стрелкового оружия, ни умения им пользоваться, они никогда не бывают прирожденными воинами в отличие от своих князей и дворян» (АБКИЕА, с. 381).

Подавляющее большинство трудов кабардинских историков (доступных нам) посвящено не истории одного из адыгских народов, а иноплеменного по происхождению дворянства. Поэтому было отрадно прочитать на последних страницах книги Мальбахова и Эльмесова следующее: «В наших очерках, где высвечены в основном деяния наиболее известных феодалов разных родов и колен, в тени остается главный свидетель и предмет этих «деяний» (что означают эти кавычки? – К., Г.) – народ, который, с молчаливым достоинством перенося все трагические и драматические последствия междоусобиц и зачастую вовлекаемый в них, успевал еще контролировать свое жизнеобеспечение и заниматься своим главным предназначением: строил жилища, воспитывал детей в духе «Адыге хабзэ», сеял и убирал хлеб, разводил разную живность» (Мальбахов, Эльмесов, с. 314). Однако о том, что давно следовало бы написать историю народа, авторы не говорят.

Рабы кабардинских дворян, вероятно, составились из людей, захваченных в плен во время набегов (или купленных); но кем были по происхождению крепостные и свободные крестьяне, которых, «в крайних случаях», дворяне брали с собой в набеги? Очевидно, адыгами, о чем и пишет И. Ф. Бларамберг: «Простой люд Кабарды, или крестьяне, называемые «тхокотлы», находятся под господством князей и дворян с древних времен по праву захвата. Они труженики, прикрепленные к земле, но, хотя они подвергаются сильному угнетению, они вовсе не являются рабами» (АБКИЕА, с. 415).

Но до них не было никакого дела ни историкам дореволюционным, ни современным. Следует сказать, что этот молчаливый свидетель, народ, стал высказывать свое отношение к высшим сословиям только в середине 18 века, и оно сыграло решающую роль в судьбе кабардинской аристократии, во всем чуждой подвластным ей адыгам.