Черкесы и кабарда

Отношение русских властей к побегам крепостных в Кизляр и Моздок, (иногда принимавших массовый характер; см. в КРО), откуда их долгое время не выдавали, князьям и дворянам понравиться не могло, более того, вызывало резкие протесты и даже вооруженное сопротивление. Царские администраторы нисколько не обманывались насчет верности феодалов российской короне, как и сумело оно использовать классовый антагонизм в кабардинском обществе в своих целях. Показательно, что переход в христианство из ислама наблюдался только у кабардинцев и был вызван, в чем нет сомнения, только желанием избавиться от гнета князей и дворян (потомки этих новокрещенов живут в Моздоке и сейчас).

Князья и дворяне целых два века находились на царской службе, получали от русских властей большую материальную, военную и моральную помощь (как и от властей турецких), жили за счет труда народа и всей душой желали сохранения такого положения. Приведем здесь мнение весьма осведомленного автора: «Можно было бы подумать, что кабардинские князья станут рассматривать Моздок, как дуло, направленное в сердце их политической независимости, их автономии. Ничуть не бывало. Политические вопросы их не волнуют, они не страшатся потери независимости, наоборот, они на каждом шагу подчеркивают свою лояльность к российскому престолу и всячески заверяют свои верноподданические чувства. Их волнует другое: волнует социальный вопрос – обладание рабами» (Скитский, с. 12). Но империи они уже были ненужны, более того, стали ей мешать, выказывая к месту и не к месту свои амбиции.

Но не стоит и выставлять их борцами за народную волю, героями «двухсотлетней освободительной войны». Один из первых исследователей этого вопроса писал (в 1930 году) о периоде после Белградского мира (1739 г.), когда Кабарду объявили буферной зоной между владениями Турции и России и среди ее владетелей началась сумятица: «… за всем этим стоял один грозный для кабардинских князей – холопий вопрос, страх феодальных господ за спокойное обладание своими рабами, страх перед угрозой лишения рабской силы, той силы, без которой, как откровенно говорили князья, «мы пропадем», и даже больше – страх перед угрозой холопьего бунта» (Скитский, с. 5; с. 13; с. 19).

Напомним, что беглых крепостных кабардинским князьям русские власти в Моздоке не выдавали, что и вызывало у них особое возмущение и недовольство, вплоть до прямых угроз предаться на сторону крымцев. В конце концов они добились своего, но русское правительство, на всякий случай, предупредило князей, что за те или иные прегрешения оно может отнять у них крепостных.

Поначалу феодалы стали запугивать русские власти; так, Касай Атажукин писал в 1768 году коменданту Кизляра: «… не можно ль слезам нашим взирать и можно ль за урочища Моздока и за беглых наших холопьев нас яко многочисленного народу оставить. Ваше превосходительство, изволите рассудить сами, что ежели подлинно между двумя империями положено учинить войну и мы будем и под покровительство Оттоманской Порты перейдем, уповаю, что тогда достать нас будет трудно». Но это письмо, как и другие, на имперские власти не подействовало, и часть феодалов (Баксанская) выселилась на реку Куму; впрочем, тот же Касай Атажукин прислал коменданту Кизляра письмо, в котором, оправдываясь, говорил, что они «переселились не с тем намерением, чтоб вам противными быть, холопы наши многие бежат в Моздок, для того мы на Куму переселились» (Скитский, с. 12-13).

Разумеется, правящие круги России, сами состоявшие из крепостников, отнюдь не пылали сочувствием к кабардинским крестьянам. Еще при царице Екатерине они постарались задобрить князей и дворян, не выступивших против русской администрации с оружием в руках, приказав возвращать их беглых холопов и требуя от знати верности и службы. В 1769 году Коллегия иностранных дел выразила кизлярскому комменданту Н. А. Потапову неудовольствие по поводу его обращения с кабардинскими владельцами и недостаточными усилиями по привлечению кабардинского дворянства на сторону России (КРО, т. 2, с. 289); в августе 1771 года Екатерина II послала владельцам грамоту, подтверждающую их право на возвращение беглых крепостных; очевидно, правительство опасалось, что с активизацией действий кабардинцев полоса боевых действий протянется от Черного моря до Каспия, и завоевание Кавказа станет проблематичным.

В ответ на запрос Якоби о том, брать ли под защиту беглых или восставших крестьян, Коллегия иностранных дел выдала «Рассуждение», в котором говорилось, что из-за них ссориться с кабардинским дворянством нет никакого резона, и добавлялось: «Но из отчаяния, как губернатор рассуждает, могут и подвластные кабардинские люди произвесть бунт, владельцов своих перебить и сами врозь разойтись. Пускай все сие и случится, тут ничего не потеряется, но еще будет выигрыш, когда владельцов кабардинских убудет», но все же рекомендуется содержать князей в подданстве, оставляя внутренние дела на их усмотрение (КРО, т.2, с. 331). Яснее не скажешь, и понятно, что русские власти видели своего противника в лице князей, а не всего народа (как в Адыгее).

Но и тогда согласия среди князей и дворян не наступило: установление твердой власти и закона многих владельцев, привыкших чинить произвол, совершенно не устраивало. Другие, питая какие-то надежды, приняли предложенные им условия. «Черный народ» пытался сопротивляться, как мог, направляя жалобы русским властям, и доходя до прямых угроз: «Они мне в бытность мою на линии открылись, что ежели от России к ним благоволения не будет, то всех князей своих истребят и укроются в горы». Это и неудивительно – черкесы-дворяне обращались с закрепощенными людьми, чуждыми им по происхождению, самым зверским образом: «Неутешно они жаловались мне, что князья и узденья их не только разоряют, но, отымая, жен и детей их продают во отдаленныя горския жилища, в Крым и в самую турецкую область, так что навеки принуждены разставатца с ними и сверх того збирают с них совсем неумеренныя подати, кто што захотел только взять. Из них же самых платят ясырей за изобличенные воровства претендателям своим» (КРО, т. 2, с. 323-325).

В свою очередь, князья и дворяне писали жалобы русским властям, прося не принимать беглых крестьян (принявшим крещение давали вольную). Из письма четырех князей кизлярскому коменданту, предписавшему им послать одного из их представителей в Петербург (1767 г.): «Каким образом мы послать можем, рабов у нас не осталось, все бегут, а вы их принимаете, и нам без рабов и рабынь пробыть не можно, жилище наше государево и мы с государыней спорить не в состоянии. Без рабов же и рабынь в Баксане жить не можем» (КРО, т. 2, с. 269).

Уже в середине 60-х годов 18 века кретьяне-чагары, доведенные до отчаяния, пошли на крайние меры; чтение документов дает все основания считать, что кабардинское общество было полностью расколото. В июле 1767 года кизлярский комендант Н. А. Потапов доносил в Коллегию иностранных дел: «… майор Татаров ко мне репортует, что 30-го числа июня прибыл он в урочище Бештамак, против котораго означенные чагара между рек Малка и Терек точно расположились, числом до 10 000 называемые Токошевы, ис коих старшие, а именно Кала-бек Кепов, Муса Пшиготижев, и Мерем Бичеев с протчими, переправясь на здешнюю сторону, объявили единственно, что они креститца, также в Моздок и в Кизляр переходить не хотят. А кто из них пожелают, тем не возбраняют и не удерживают». Крестьяне не только отказались уйти со своими владельцами на Куму, подальше от русских властей, но и «объявили, яко некоторыя их владельцы состоят при реке Чегеме и собирают войска для захвата их к себе силою, отчего они и опасаютца и просят здешнего защищения» (КРО, т. 2, с. 270).

Антагонизм между крестьянством и верхами в Кабарде был выражен настолько резко, что кабардинские крестьяне нисколько не сочувствовали князьям и дворянам, уже ввязавшимся в военные действия против России и героически гибнувшим в боях. В 1779 году кабардинцы произвели несколько нападений на русские укрепления и военные лагеря. Стан их находился на острове, образуемом рекой Малкой. Его и осадили несколько русских частей под командованием Фабрициана и Якоби. «Отступить кабардинцам было некуда, тем не менее на предложение сдаться они отвечали ружейным огнем, и Фабрициан начал атаку. Пять часов длилась упорная битва. Пушка, захваченная кабардинцами, была отбита обратно, лагерь взят приступом, и все, что было на острове, легло под штыками русских солдат» (Потто, т. 1, с. 98).

А что же народ? «Замечательно, - продолжает В. А. Потто, - что в этом бою сражались против русских одни князья и дворяне со своими вассалами – уорками и узденями. Простой народ почти не участвовал в битве, толпы его стояли верстах в шести-семи и при первых выстрелах бежали в горы. Лишенные лучших своих предводителей, кабардинцы явились в лагерь и просили пощады и мира. Им перечислили все учиненные ими до того времени клятвы, столько же измен и столько же монарших прощений.

«Какое же обеспечение вы представите в том, что не нарушите и нынешней клятвы, как нарушили прежние?» - спросил их Якоби. Кабардинцы ответили, что они вполне отдаются на великодушие победителей» (Потто, т. 1, с. 98-99).

Показательно, что уже через год после бойни на Малке, князьям Татлостановым пришлось усмирять восстание крестьян. «Особым рапортом от 18 марта 1780 г. В. Фромгольт поставил в известность Ф. И. Фабрициана, что из названных владений вышло до 500 человек и расположились лагерем на правом берегу р. Терека, в десяти верстах от Моздока. Часть крепостных князьям и дворянам удалось удержать «не только наказанием или прещением (запретом), но и совсем изстреблением жизни, то есть рубя саблями и оружием» (Беров, с. 72). Князьям и дворянам Кабарды пришлось, таким образом, сражаться на два фронта – и против русских войск, и против «своего» народа.

Как русские генералы, так и историки (например, Потто), прекрасно понимали, в чем главная причина того, что кабардинское дворянство, несмотря на все свое мужество, постоянно терпело поражения от русских войск. «Справедливость требует сказать, что усмирение кабардинцев произведено было частью по вине и при помощи самих же кабардинцев, у которых в то время внутренний разлад дошел до высшей степени. Последнее восстание, имевшее целью остановить дальнейшее заселение русскими Кавказского края, было делом одного только высшего класса; народ же, недовольный своими князьями и дворянством, всегда его притеснявшими, решительно отказался участвовать в этих походах. Якоби искусно поддержал народ, и в его лице приобрел себе сильнейшего союзника против замыслов гордой кабардинской аристократии. Неравная борьба длилась недолго. Княжеские партии вынуждены были смириться, а простой народ, не желая уже возвращаться к прежнему порядку вещей, тысячами стал переселяться в Моздок и в другие места по линии» (Потто, т. 1, с. 99).

Иными словами, народ отказался от своих господ и от участия в их борьбе с новой властью, которая относилась к ним лучше «своих» дворян и князей. Бежать под защиту русских властей стремились не только христиане, взятые в плен и обращенные в рабство, но и крестьяне, имевшие своих рабов. Несколько таких примеров приводит в своей статье Х. Ж. Беров. Так, шестеро крестьян из Муртазово, жалуясь на узденя Амырхана Тавкешева, писали моздокскому коменданту, что Тавкешев отнял у них их холопов, которых возвратил им после приказа подполковника Фромгольта, «но после того оной же уздень, гневаясь на нас в том, что мы употребили на него прозьбу в отнятии наших холопьев, начал более того нас и притеснять». Крестьяне перешли в Ахлово,где прожили 4 года, но уздень Тавкешев поехал в Моздок к полковнику Таганову, и тот «прислал от себя князя Канчокина с казаками, которой и забрав нас з женами и детьми, отдал означенному узденю обратно, которой, взяв, привез нас в прежнее жительство, и оставя жен наших з детьми в доме, а нас повес продавать на Кубань, но ежели он нас желает продать, тоб продал внутрь Кабарды, а не за Кубанью, а обще с женами и детьми и холопьями нашими, или б с нами помирился, чтоб жить нам у него по-прежнему» (Беров, 1984, с. 224).

Эти несчастные люди согласны на все, лишь бы сохранить хотя бы свое прежнее положение крепостных; но каково тогда было положение их рабов? Впрочем, вероятно, особой разницы и не было, о чем свидетельствует заявление крепостного из Малой Кабарды: «Зовут меня Тинико Кожемухов сын, Мукожева, от роду мне сорок лет, природной черкашенин, холоп владельца Татаруки Таусолтанова узденя Созоруки Инадрукова, который стал меня обижать и убил до смерти брата моего»; о привлечении к суду убийцы его брата нет и речи - крестьянин бежал в Моздок со всей семьей и перешел в христианство (Беров, 1984, с. 219). Напомним, что все это происходит в конце XVIII века. Вряд ли есть основания полагать, что когда-либо прежде положение зависимых сословий было лучше, что князья и дворяне, следуя кодексу рыцарской чести, раньше обращались с ними гуманнее.

Известно, что кабардинские дворяне не позволяли крестьянам иметь оружие или верховых коней, а участвовать в боевых действиях им разрешалось в редчайших случаях (см. об этом в КРО). В записке о кабардинцах из материалов Коллегии иностранных дел (после 1775 года) сказано, что кабардинское войско состоит из одних беков и узденей, и что : «…у них не в обыкновении употреблять своих подданных на войне; естли же когда их и употребляют, то в самой крайности, что бывало весьма редко, да и токмо в пехотные полки, а не в конныя, которыя лично всегда они составляли сами» (КРО, т. 2, с. 318). Изображать сопротивление кабардинского дворянства установлению российских порядков «народно-освободительным движением», как это делают современные кабардинские историки, нет решительно никаких оснований (разумеется, во время ведения военных действий страдал и народ).

КНЯЗЬЯ, НАРОД И ИСТОРИКИ

Но как освещаются и объясняются события XVIII-XIX вв., например, в работе философа и историка К. Х. Унежева «История Кабарды и Балкарии» (собственно об истории Балкарии читатель из этой книги никакого представления составить не сможет)? По его мнению, война началась, когда «регулярные русские войска впервые столкнулись с горцами, против которых были организованы первые карательные экспедиции царскими генералами. Такие военные действия происходили в 60-х годах XVIII в. на территории Кабарды. Исходя из этого, можно считать, что Русско-Кавказская война началась в 60-х годах ХVIII в. с завоевания Кабарды» (Унежев, с. 198).

Это очень странный взгляд, если учесть, что сам же Унежев посвятил немало страниц своей книги описанию совместных боевых действий русских и кабардинцев на протяжении предыдущих 200 лет, прошедших со времен заключения «военно-политического союза». По Унежеву получается, что до середины XVIII века были полное взаимопонимание и «боевая дружба», а потом почему-то началась отчаянная вражда. В чем было дело и что произошло, автор до поры до времени не говорит, как и том, что именно кабардинские феодалы просили Ивана Грозного построить крепость (а потом просили о том же и Петра). Далее выясняется, что русское правительство, коварно нарушив союз, приступило к завоеванию края, «используя внутриполитические противоречия местной знати»:

«Оно поддерживало в Кабарде прорусски настроенных феодалов в их борьбе против своих противников. Оно стремилось «приласкать» их путем раздачи различных чинов и пожалований». Следовательно, в среде феодалов к тому времени единства не было – одни стояли за русских, другие за турков. Затем выясняется, что единства не было вообще:

«С другой стороны, чтобы ослабить в народе влияние феодалов, недовольных российской политикой, царская администрация наказывала их, освобождая крестьян от крепостной зависимости». Наказывала не всех, а противников России; стало быть, к прорусски настроенным князьям примыкал и народ, крепостные. Скажите на милость, какое дело было крестьянину, задавленному нуждой и гнетом дворян, до того, чем руководствовались русские власти, освобождая его от крепостной неволи?

«Заигрывание с простым народом, освобождение простых крестьян, организация вольных аулов, создание льготных условий для торговли – все это разрушало единство горцев и значительно ослабляло их сопротивление против русских войск в ходе войны» (Унежев, с. 201-202).

По Унежеву получается, что если бы власти не освобождали крестьян, не создавали вольных их поселений и запрещали торговлю, то было бы очень хорошо – горцы (здесь читай: кабардинцы) стали бы сплоченной массой, а крестьяне и крепостные горой стояли бы за своих владельцев и отдавали за них жизнь в борьбе с царскими сатрапами. Коварство России было несомненно: она всячески поощряла побеги крепостных в русские крепости и принятие ими христианства, освобождая их от рабства, а это, по Унежеву, очень даже плохо, потому что подрывало силу вольнолюбивых угнетателей-князей, «в ослаблении которых была заинтересована Россия».

Но и это еще не все. «Россия начала эту войну фактически с завоевания Кабарды, и это не случайно. Россия знала, что, решив проблемы с Кабардой, т. е. завоевав ее, сможет остальные народы Кавказа автоматически включить в состав империи. При этом Россия учитывала, что с Кабардой связаны вассально-подданическими отношениями Балкарские общества, Осетия, Карачай, Ингушетия» (Унежев, с. 202).

Ох, ошибалась Россия, и притом сильно! Потому что ни один из этих народов не «включился» в состав империи вместе с Кабардой (потерявшей независимость к 1829 году, как считает Унежев), а каждый присоединился к России самостоятельно: Осетия, например, еще в 1784 году, Балкария в 1827, а Карачай – в 1828 году, причем все – заключив договоры, с описанием условий (в отличие от Кабарды, договора с которой никто не заключал ни раньше, ни тогда). Чечню Унежев из списка подвассальных Кабарде народов в этот раз почему-то исключил (видимо, понимая, что участие чеченцев в активных действиях против русских войск до самого конца войны, 1859 года, никак нельзя расценить как их автоматическое включение в состав России).

Но Унежеву хочется думать, что все было по-иному и что империя «умело использовала в борьбе с Кабардой их анти-кабардинские настроения», а эти народы, «в свою очередь, были заинтересованы в ослаблении Кабарды и поражении ее в борьбе с Россией. Они надеялись, что после завоевания Россией Кабарды они получат свободу и будут избавлены от зависимого положения от нее» (Унежев, с. 202).

С логикой, основным инструментом любого ученого, уважаемый профессор явно не в ладу, и она отвечает тем же – изменяет ему на каждом шагу. Попробуем суммировать те силы, которые, по мысли Унежева, были настроены прорусски, и картина предстанет весьма впечатляющая: простые крестьяне-кабардинцы, которых освобождают от гнета дворян русские власти; прорусски настроенные феодалы, которых те же власти ублажают подарками; Балкария, Осетия Карачай, Ингушетия, стремящиеся освободиться от ига Кабарды и желающие поражения кабардинцев. И кто же тогда остается участником «национально-освободительной войны»? Только те князья и дворяне (все симпатии Унежева – на их стороне), которым не нравились русские порядки! Но сколько их могло быть? И разве непонятно, что их поражение было неизбежно?

Но Унежев затем то опять говорит о мужестве и стойкости горцев (всех) в борьбе с колонизаторами, то вдруг начинает обвинять Россию и даже кабардинцев-крепостных, подло невзлюбивших и предавших своих угнетателей и мучителей – князей и дворян: «Начало Русско-Кавказской войны хронологически совпало с обострением классовой борьбы в Кабарде, расколовшей ее население на два противоположных лагеря по социально-классовому признаку. Борьба крестьян носила в 60-х гг. еще только антифеодальный характер, и такое оппозиционное настроение крестьянства ослабляло силу кабардинских феодалов, уже выступавших против русских войск» (Унежев, с. 203).

Поистине, прихотливость мысли историка не знает границ. Антирусски настроенные феодалы, поборники свободы и независимости, начинают борьбу с царизмом. Не понимая значения этой борьбы, якобы только теперь расколовшей Кабарду на два враждебных лагеря, несознательные крестьяне, предавая национальные интересы, вдруг, совершенно невовремя, начинают требовать свободы, вонзая нож в спину борцам за свободу. Вот если бы борьба крестьянства с самого начала носила бы не только антифеодальный, но и антиколониальный характер, их еще можно было бы простить. А хитрая русская администрация только подливала масла в огонь: «Противопоставляя друг другу крестьян и феодалов (словно до этого они жили душа в душу. – К., Г.), она в первую очередь стремилась ослабить сопротивление кабардинцев в начавшейся военной колонизации» (Унежев. с. 203).

За что перед князьями и дворянами Кабарды, насмерть сражавшихся с русскими войсками, преклоняется Унежев, вполне понятно: он видит в них героев национально-освободительных войн с Крымом и Россией. Но за какие такие добродетели мирные труженики-кабардинцы, крепостные крестьяне, должны были любить праздных и заносчивых людей, сидевших на их шее, да еще и имевших иноземное происхождение, историк не говорит. Но сам же и пишет, на следующей странице: «Образом жизни адыгских князей и дворян было наездничество. Они не представляли себе жизни без набегов на другие народы, населенные пункты своих соплеменников и т. д. Часто случалось, что с набегов начинались кровопролитные и затяжные войны» (Унежев, с. 204). И вот за привольную жизнь этих-то дворян, совершавших набеги на своих соплеменников, и должны были отдавать жизнь несчастные крестьяне!

В более резких выражениях характеризует верхи общества другой кабардинский ученый: «Нельзя обойти вниманием и тот факт, что, пользуясь званием защитников, благодетелей народа (это вряд ли. – К., Г.), многие князья и уорки занимались лишь устройством своих собственных дел. Убийства соплеменников и даже близких родственников, открытые предательства народа в период его борьбы с иноземными захватчиками составили бы длинный и чрезвычайно поучительный список позорных деяний адыгской знати» (Бгажноков, с. 92). Сказано резко,но справедливо; жаль, правда, что мы не нашли одной работы, посвященной рассмотрению этих деяний.

Такого же мнения был и В. К. Гарданов: «Адыгские князья не только не способствовали экономическому и политическому развитию страны, а были ему прямой помехой».

Вряд ли предки всех кабардинских историков, наивно видящих в кабардинской знати почти идеальных воинов, обуреваемых олько возвышенным стремлением к славе и совершению подвигов, принадлежали к княжеско-дворянскому сословию. Было бы очень интересно посмотреть на их отношение к своим хозяевам, окажись они вдруг в том времени, на положении крепостных крестьян, которых нещадно эксплуатировало дворянство. Если царская власть, пусть и руководствуясь корыстными соображениями, помогала крепостным обретать свободу, давала землю для вольных поселений и пр., то из-за сопротивления дворян и их набегов на русскую линию репрессии обрушивались и на простой народ, «в результате разрушались до основания кабардинские села, физически уничтожались женщины, старики и дети» (Унежев, с. 203).

Князья и уздени боролись за сохранение власти над своими рабами, царские генералы – за овладение новыми территориями, а страдали крестьяне, причем и от тех, и от других. В 1767 году они обратились «к царской администрации оказать помощь в борьбе с феодалами. «Царизм воспользовался этим обстоятельством и организовал карательную экспедицию под командованием генерала де Медема. Царские войска расправились не только с анти-русски настроенными феодалами, но и сожгли несколько кабардинских сел, уничтожили тысячи женщин, детей и стариков» (Унежев, с. 205). Что оставалось делать крестьянам, желавшим только одного – условий для мирного труда? Волей-неволей в войну, вероятно, частично втягивались и они. В сражении 1794 года, по мнению автора, «принимали участие все слои кабардинского народа» и борьба приняла общенациональный характер (Унежев, с. 206).

Это, мягко говоря, очень сильное преувеличение, поскольку сам же Унежев сообщает далее следующее: кабардинцы, собравшись на Малке в количестве 1000 человек, разработали план действий, согласно которому всем селениям следовало переселиться с равнины в Баксанское, Чегемское и Черекское ущелья, а потом уже напасть на Кавказскую линию; таково было решение знати. «Но простой народ отказался переселиться в горы. Более того, представители 2 тыс. крестьян обратились к управляющему Кабардой генералу Дельпоццо с заявлением, что «черный народ», будучи чрезвычайно от владельцев и узденей притесняем и разоряем, желает переселиться на Кавказскую линию (то есть поближе к русским. – К., Г.). Крестьяне для их защиты от феодалов просили ввести в Кабарду русские войска. Таким образом, кабардинские феодалы своей жестокой эксплуатацией крестьянства и, по сути, антинародным поведением лишили себя союзников в борьбе с внешним врагом, разрушали единство народа. Не ответив на просьбу представителей крестьянства, царское правительство 14 апреля 1810 года отправило в Кабарду карательную экспедицию во главе с генералом Булгаковым, которая без разбора уничтожала «мирные» и «немирные» селения, сжигала хлеб, истребляла и угоняла скот» (Унежев, с. 211).

Разве не показательно, что даже в 1810 году, после всех жестокостей, совершенных русскими войсками за 50 прошедших лет и красноречиво описанных Унежевым, крестьянство Кабарды призывает ввести руские войска и предпочитает жить на линии под властью царских генералов, не самых мягкосердечных людей, покинув жилища и поля, чем испытывать притеснения «своих» узденей и князей? Какими надо было быть и что сделать, чтобы довести народ до такой степени отчаяния? Но генералам уже не были нужны ни дворяне, ни князья, ни народ, прекрасно понимавший, что он ничего не выиграет в случае победы феодалов, так и оставшись в роли рабочей скотины.

Так и продолжалось – князья и дворяне героически гибли в боях за сохранение своих привилегий, а крестьяне бежали от них к русским; из них образовалось, например, сел. Вольный Аул из 200 дворов. «Подобного рода беглые крестьяне в большом количестве проживали также в других кабардинских селениях, зачисляясь в разряд «вольных людей». Однако вскоре князья и дворяне стали восстанавливать свою власть над бывшими крепостными (вероятно, повинившись перед русской администрацией. – К., Г.). Так происходило второе закрепощение крестьян» (Унежев,с. 215).

Сообщая массу подобных сведений, историк, однако, делает из этого совершенно неправильные выводы: во всем были виноваты не алчные князья и дворяне, а русские генералы:

«В борьбе с кабардинскими владельцами Ермолов умело противопоставлял им их крепостных крестьян или одних феодалов другим. Это все вносило разлад в кабардинское общество» (Унежев, с. 220). Полагаем, что федодалы противопоставляли себя крестьянам с очень давних пор, без всякого содействия хитроумных генералов. А уж о распрях феодалов в своей среде и говорить нечего – она существовала со времен Темрюка.

Объявив в своей прокламации (от 1 августа 1822 года) всех владельцев, бежавших за Кубань или скрывшихся в горах, изменниками, Ермолов писал далее: «Узденям и простому народу повелеваю: при всякой встрече с изменниками действовать оружием и забыть обыкновение не стрелять в князей, когда они стреляют». «Таким образом, - комментирует историк, - царизм в Кабарде не только жестоко расправлялся с теми, кто продолжал народно-освободительную (? – К., Г.) борьбу, но и подталкивал кабардинский народ к гражданской войне, противопоставлял один класс другому» (Унежев, с. 221).

Но кто был повинен в классовом антагонизме, мы уже видели выше – князья и дворяне, потомки иноплеменников – кабаров и черкесов. У крестьян были и другие причины для того, чтобы ненавидеть их. В тех странах, где дворянство сложилось, так сказать, естесственно, выросло на национальной почве, оно играло очень важную роль – руководило государством и его экономической деятельностью, защищало народ от иноплеменных завоевателей. Но кабардинская аристократия ни с одной из этих задач не справлялась и даже не брала их на себя. Как свидетельствуют письменные источники, князья и дворяне, нисколько не ощущая связи с народом, кормившим их, продавали своих крепостных в Крым и в Турцию, выдавали их и в качестве дани, захватывая друг у друга в бесчисленных набегах, пользовались правом первой ночи; никакой экономической деятельностью не занимались; но и защитить народ не могли – ни от крымцев, ни от ногайцев и калмыков, ни от русских; более того, своими набегами на русские укрепления они навлекали на народ все новые и новые бедствия. Поэтому война с русскими войсками в Кабарде не носила и не могла носить общенационального характера (никакого сравнения с военными действиями в Адыгее, с ее многочисленными примерами массового героизма простых, но свободных шапсугов, абадзехов, натухайцев, и др.).

Даже в критических для себя обстоятельствах кабардинские князья и дворяне продолжали драть с крестьян три шкуры, не пытаясь облегчить их участь, чтобы тем привлечь на свою сторону. Ненависть народа к владельцам посеяли в его душе вовсе не русские генералы – она была всегда. Просто пробуждение масс в Кабарде совпало с началом завоевания Кавказа Россией.

Причины великого множества противоречий, встречающихся в объемистой монографии К. Х. Унежева, и неспособности (или нежелания) автора сделать должные выводы из фактов, таким образом, вполне ясны. Князья и дворяне были жестокими эксплуататорами, даже во время войны не ослаблявшими крепостной гнет, но зато храбро сражались с крымцами, а затем и с русскими. Народ был трудолюбив, но ненавидел этих героев-захребетников, а не тех, кого следовало - колонизаторов и душителей национальной независимости. На чью сторону стать, К. Х. Унежев не знает, но сочувствует все же «вольнолюбивым» дворянам.

Полная отъединенность верхов кабардинского общества от народа и равнодушие к его интересам привели их и к деградации даже в военном отношении. В конце ХVIII века дворяне, сохраняя воинский дух, уже не были теми рыцарями, что прежде, и это ясно проявилось в осаде казачьей станицы Наурской (в 1774 году), предпринятой вместе с татарами и турками. Вот что пишет об этом В. А. Потто.

«Строевые казаки еще не возвращались из похода, и дома оставались только старики, женщины, дети и легионная команда. У неприятеля был явный расчет захватить врасплох беззащитных жителей станицы, которая едва только устраивалась, хотя, правда, и была обнесена валом и снабжена орудиями. Неприятель не знал, однако же, с кем будет иметь дело – и встретил небывалое войско с небывалым оружием. Разряженные наурские казачки в красных сарафанах вышли на защиту родного города и отражали неприятельские приступы наряду с мужьями и братьями. На женщин, между прочим, была возложена обязанность поддерживать костры, разогревать смолу и лить со стен кипяток на головы штурмующих. Сохранилось предание, что даже щи, варившиеся к обеду, шли у казаков на дело защиты».

«Несколько отбитых штурмов дорого стоили татарам. Полагают, что их потери простирались до восьмисот человек и что большая часть ее пала на кабардинцев. В числе убитых кабардинцев был и один из известных владельцев, князь Кагока Татарханов, и тело его осталось на поле сражения».

На следущий день «неприятель стал быстро отходить и скоро беспорядочные толпы его скрылись из глаз изумленных наурцев»; казаки потом долгое время отмечали день одиннадцатого июня, называя его «бабьим праздником». «Видная роль, выпавшая на долю женщины-казачки при защите Наура, была особенной причиной, почему кабардинцы долго не могли забыть позора своего поражения. Даже мирные из них старались не встречаться с моздокским казаком, боясь насмешек насчет того, как «Кабарда пошла воевать, да не управилась с казацкими бабами». Когда же приходилось встречать кого-нибудь из них с обожженным лицом, то казак и казачка не пропускали, бывало, случая позубоскалить над злополучным джигитом.

- А что, дос (приятель), не щи ли в Науре хлебал? – спросит, бывало, линеец и провожает добродушным смехом угрюмо молчащего кабардинца» (Потто, т. 1. с. 78-81).