Чтобы плыть в революцию дальше…

— А у нонешней молодежи все есть. Даже слишком много: радио, кино, телевизоры.

— Теперь еще ипподром открыли. А на кой он нам в Рожкове?

Редьку не видели, не замечали. Он сидел и слушал. Слушал, пока снова перестал различать голоса. И тогда Потейкин поманил его в открывшуюся дверь.

— Давай, Редька! Твоя очередь мыться.

В комнате за столом сидела комиссия. На скамьях у стен — родители, люди из жэка, милицейские женщины из детских комнат. Эти в кителях и погонах. И все обернулись на дверь, когда Потейкин толкнул впереди себя Редьку.

Цитрон, Сопля, Темин, по кличке Руслан, и кудрявый Сенькин стояли перед столом. Редьку поставили с ними рядом. Он плохо соображал. Еще хуже слышал голоса, потому что те, кто спрашивал, говорили громко и перебивали друг друга. А державшие ответ говорили тихо или совсем не отвечали. Не было их слышно. Отдельные выкрики достигали его ушей.

— Откуда нож?

— Купил.

— А мотоцикла, говоришь, и в глаза не видел? Молчание.

— Смотри, какой вырос! В ботву пошел!

— Дети! Какие ж это дети! Скоро в армию провожать!

— Этот и в седьмой класс перешел так — вроде переполз по-пластунски.

Пока смеялась комиссия, Цитрон крепко сжал его локоть. Но он даже не шевельнулся.

— А это Родион Костыря?

Тот, кто задал вопрос, только поглядел на Редьку и сразу показался ему хуже всех за столом. Тщательно выбритые розовые скулы блестели, губы сомкнуты, и только ярко-зеленые глаза улыбались, ничего доброго не обещая. Подождав ответа для порядка и не дождавшись, председатель отодвинул рукав и взглянул на часы — это Редька заметил: дядя торопится…

— Какие папиросы куришь?

— «Прибой», — не раздумывая, ответил Редька.

— Сколько стоит пачка?

— Десять копеек.

— На сколько хватает?

Вопросы следовали один за другим, без передышки. И Редька, точно в игру втянулся, отвечал так же быстро, пока мать наконец не выдержала:

— Да он все врет! Не верьте ему! Ну, зачем ты врешь, Редька? У нас никто не курит, даже отец не курит!

Тут вмешался один голос. Разумный и тихий. Спрашивала, видно, добрая женщина:

— Почему в школу не ходишь? ; — Не хочу в школу.

— Скрытный он у меня. Упрямый, — вздохнула мать.

— С такими дружками хорошего не наберешься, — отозвался Потейкин.

— Почему ты так озлоблен, Родион? — заговорила Агния Александровна. — Говори громче. Нам не слышно… Плохо относишься к матери.

Это была неправда. Он молчал. Дышал и молчал. Зачем она говорит неправду? Добрый голос сказал:

— Пусть эти пока посидят в коридоре.

Когда вышли «кодлы», Редька чуть слышно буркнул:

— Я не озлоблен. Я плохо не отношусь.

— Что тебе мешает стать хорошим? — спрашивала Агния Александровна. — Говори громче!

— Не знаю. Я к маме отношусь хорошо, но грублю иногда. — Он пояснил: — Из-за несдержанности. Я ей помогаю, хожу в магазин.

Отвечал добросовестно, все это чувствовали.

— Ты вот что скажи нам, мальчик…

— Коротенько, коротенько, Агния Александровна, — торопил тот, с блестящими скулами. И Редька услышал, как стучит его карандаш по столу. — Кто же поджег мотоцикл? Отвечай!

Он не придумал заранее никаких ответов. И сейчас перед глазами почему-то был только восклицательный знак и бежала озабоченная собака. А то, о чем мать по дороге говорила, созсем из головы выскочило. Такое было у него молчание. Но когда тихий голос доброй женщины подсказал: «Можешь не отвечать, если не хочешь…» — он, глядя в пол под ногами, выговорил:

— Ну, пускай будет — я поджег.

Мать всплеснула руками. Отец улыбнулся, мускулы вокруг рта потвердели: он одобрил! А Потейкин вскочил и сердито махнул рукой:

— Ножа испугался! Запугали тебя, вот и болтаешь, глупый!

Теперь ярко-зеленые глаза уставились на мать. Карандаш постучал по столу.

— Прошу ближе. К вам, мама, школа имеет большие претензии. Мальчишка безнадзорный. Вам его не жаль? .

— Стыдно мне… — Глаза ее налились слезами.

— Стыдно — какое редкое слово, — ровным голосом подтвердил председатель и поглядел под рукав.

У нее не было страха перед людьми. Другие матери боялись: вовсе не шли в школу на вызов или придуривались. Авдотья Егоровна была доверчива к людям, которые ведали судьбой ее сына. Ей хотелось только, чтобы они пришли и сами увидели. Бабушки нету, он выбежит — простудится. В прошлую зиму четыре пары варежек потерял. Бросит на снег и пойдет играть. Думает, что вернется, они там же будут. Бабушка какие варежки прислала, еще прабабка девчонкой в них бегала. Что ж, выстирали, на радиатор положили, высушили. Пошел с ними в школу, вернулся: «Я одну варежку потерял…» Разве обо всем скажешь, можно ли у людей время отнимать?

— Что я могу сказать: долго болела, — говорила мать. — Две операции, желчный пузырь удаляли. Я — ; в больнице, мальчишка один…

— Коротенько, коротенько.

— Я и сама не понимаю, что с ним случилось. Разбаловался. Был такой тихий, ласковый, все Сверчком звали. А теперь стал Редькой.

— Когда же он стал Редькой? — спрашивали женские голоса. — Ведь и молоко на плите не в одну минуту сбегает. Не уследили, значит?

— На уроки систематически опаздывает. Или совсем не приходит, — подбавляла масла в огонь Агния Александровна.

— Потому что на кладбище. За Клопиком ухаживает.

Редька взглянул на мать — сама его посылала вместо отца! Уже забыла?

Да, забыла. Она хотела делиться с людьми своим одиночеством и бессилием, а получалось, что Редька виноват. И она уже не понимала, что говорит:

— Мерин старый, но ведь рослый какой. А он на него взгромоздится — наездник. Боюсь, не убился бы. Станешь наказывать — молчит. Или плачет.

Ее слушали со вниманием. Редька это чувствовал. Тот же добрый голос спросил с укором:

— Молчит? А разве слезы — это молчание?

Мать ничего не сказала. Кто-то дал ей стакан воды — попить. И снова упрямо звучал добрый голос, и Редька уже понимал, что с этой теткой, куда ни шло, разговаривать можно.

— Правду говорят, что ты с лошадью подружился? По ночам ее сторожишь?

— Я только по вечерам сторожу, это зря наговаривают… — И вдруг, все застилая в глазах, тоска по справедливости, обида за Клопика подсказали самые нужные слова. Он повернулся к отцу. — Я-то мерина твоего сторожу, а только ему новый хомут нужен, холку натерло — слышь, отец? Долго ты там сидеть собираешься?

— А ты без хомута вываживай, — отозвался отец и пояснил комиссии: — Лошадям с древнейших времен полагалось — все двадцать четыре часа на ногах! Ты в поводу вываживай.

Все смеялись. Карандаш сильно стучал.

— Вас не о лошади спрашивают! Что вы о сыне скажете, папа?

— Доложено правильно. Говорить не о чем.

— Вы его любите?

— А я конюх. В оранжереях.

— Странный ответ.

— Он плохо слышит, — пояснила мать.

— Вы отец? Или только жилец в доме? Только койку снимаете?

Отец молчал.

— А это что? — возвысил голос тот, с блестящими скулами, заинтересовавшись жокейской шапочкой, которую мял в руках Сергей Костыря.

— Это от прошлых лет. Жокеем работал на ипподроме… А вы, гляжу, и сами не знаете, о чем меня спрашивать: о лошадях или о детях. — Костыря перешел в наступление: — С лошадьми-то как управляться, я могу научить, а вот с детьми… — Он вытянул вперед сжатые в ладонях руки. — Вожжи держать есть три способа: французский, немецкий и английский.

— Считаю ваше поведение непродуманным, несерьезным, — оборвал председатель. — Хороши родители! Значит, вы сами мальчишку в конюхи произвели?

— Доложено правильно. Говорить не о чем, — отчеканил отец, опустив руки, только что державшие коня на вожжах.

— А ведь мы вас оштрафуем, гражданин хороший.

— Вам нужны мои десять рублей. Остальное вас не интересует, — спокойно, с достоинством отозвался Костыря. И Редька обрадовался тому, как заступается за него отец — лучше Потейкина!

— И еще кличку сыну придумали: Редька! А выходит, что… хрен редьки не слаще, — со злостью бросил тот, с розовыми скулами, и сомкнул рот.

И этой шутке все обрадовались. Они устали заседать и смеялись. Смеялись! Он повернулся и пошел за дверь. Он просто спрятался от смеха за дверью. Он стоял, прижав закрытую дверь спиной. Но все равно слышал, как там смеются над отцом.

— Коротенько, коротенько, товарищи, — слышался усмиряющий голос того, навсегда ненавистного человека.

Домой он возвращался в одиночку — без матери. Шел и посвистывал.

С этой стороны ремонтируемого участка улицы был тоже выставлен восклицательный знак для проезжего транспорта. Редька секунду-другую раздумывал. Потом, не вынув рук из карманов, обошел столбик. Пусть стоит как стоял.
4
В тот день холодный ветер принес дыхание зимы. В сумерках началась поземка. Чуть прибелило снегом дорожки, могильные плиты. И пока Редька пробирался знакомыми тропами, он знал, что там, за кустами, на пустыре ждет его Клопик. Это делало его счастливым. Чтобы протянуть время, он не спешил.

Прошло десять дней, как посадили отца, как началась у Редьки тайная жизнь. После школы он с портфелем шел к Клопику — поить, кормить, впрягать в телегу, возить песок и гравий. Сначала он делал все без охоты, мать принуждала. Мерин так себе — по правде сказать, дохлый. Старик. Но однажды заржал. Громко-громко. И голову повернул — стороной проехал в город конный взвод милиции. Так смешно стало: мерин от волнения и хв,ост поднял и яблоки накидал под ногами.

На кладбище Редька был как дома. Все равно, как и в теплые дни, влюбленные гуляли по дорожкам, целовались в глухих местах на скамейках. Он подкрадывался — ах, опять эта Лилька с наведенными бровями и голубыми ресницами! А с нею кто? Васька Петунии? Ну, маком — уж больше мотоцикла не оставит в воротах! Лилька закидывает голову, изгибается для поцелуя. Редька подглядывает и тоже губы вытягивает. Задев нечаянно ветку, приседает, чтобы не заметили.

— Давно хотела спросить, Вася, — томно спрашивает Лилька, — склеп — это скульптура или помещение?

— Помещение, — отзывается Вася.

И верно что помещение: склеп, о котором спрашивает Лилька, вроде кирпичного амбара на задах бабкиного двора.

Насладившись услышанным и подсмотренным, Редька шел по дорожке дальше. На другой скамейке сидела женщина, тоже знакомая, из их дома. Перед ней коляска с младенцем. Редька прятался за кустами и подслушивал ее странную болтовню.

— А мы теперь ротик вытрем… «А мы, — скажи, — не хотим…» — развлекая себя, на два голоса вела она разговор. — А теперь носик… «А мы, — скажи, — обратно не хотим…» А мы цыпику дадим рожочек… «А мы назло сделаем пи-пи…» Ай-я-яй, какая лужица!

«Глупостями занимается», — заключал он и шел дальше.

На краю отрытой ямы сидели могильщики. Отец говорил, какие раньше бывсли бородатые, несытые на водку могильщики, а эти ненастоящие: студенты из местного педучилища. Они тут к стипендии подрабатывают. Один, в берете и в очках, был знаком с Редькой.

— Редька, подь нам в компанию! — кричал очкарик.

И он присаживался на веревках, измазанных глиной и снегом. У могильщиков перекур. Они беззлобно препирались, кидались комками земли. Еще молодые.

— Что ж ты глину-то на живые цветы бросаешь! — укорял один другого.

— Тесно!

— Выходит, Мальтус, даром что английский поп, а все предвидел.

Хороши могильщики! Что говорят, ни черта не поймешь. Они смеялись, а он хмурил брови. Не любил непонятное, не любил, когда без него смеются. Какого-то еще Мальтуса выдумали!

— В школу ходи, там тебе все объяснят, — говорил очкарик в берете. — Учиться надо, а не вожжами трясти. Утром по радио дети выступали — слышал?

— По радио? Это артисты говорили, а не дети. — Он понимал, что какое-то коленце надо выкинуть, чтобы студенты без него не смеялись. — Это все нарочно. За это им деньги платят. Нет таких граблэй, чтобы от себя гребли. А учатся, потому что заставляют. А если бы не заставляли, зачем это надо? Хорошо: принять на ночь таблетку, а утром все знаешь!

Теперь студенты смеялись вместе с ним. И не над ним, а над одним из своих. Тому, видно, как раз впору пришлось его мечтание.

— А ну, Редька, рассказывай, как тебя на комиссию таскали!

И он с готовностью, увлекаясь, плел всякую несусветицу:

— Мать меня заперла в комнате. Сказала: «Ты у меня насидишься!» — и ушла. А эти мильтоны на трех мотоциклах приехали. Через форточку меня потащили. Потейкин на меня .наручники — р-раз! И — прямо в суд! Привели, усадили на скамью подсудимых всю нашу «кодЛу»: и Цитрона,.и Соплю, и Руслана, и Сенькина. Сенькин — маленький, кудрявенький, на него кричат: «Что это за амур-переросток?» Толпа собралась — все из нашего двора. Лилька всем по телефону растрепала. Баба-яга визжит в дверях: ее с пуделем не пропускают…

Студенты слушали: ох, и врать же здоров малый! Чего никогда не было, еще прибавит с три короба.

— Тут выходит Потейкин. — Редька вскочил на бугорок, простер руку с портфелем. — Стал запрашивать! Цитрону — два года. Руслану — год условно. Мне тоже спецПТУ запросил… Р-раз! Суд уходит на совещание. А мильтоны стоят с шашками наголо… Р-раз! Команда: «Встать, суд идет!» В зале тихо-тихо, у меня коленки дрожат. Думаю: «Поджигал — не дрожали? А теперь испугался?» Р-раз! Зубы так стиснул, аж губу закусил, кровь выступила! Вот глядите!

И он показал всем свою губу. Очкарик взял его за подбородок, в глаза поглядел.

— Да ведь врешь ты все, Редька! И не поджигал ничего.

Он не старался высвободиться из перепачканных в глине ладоней очкарика. Но потом стало грустным его лицо, он спросил очкарика:

— А как ты думаешь, пошлют меня в спецПТУ? Очкарик ничего не ответил. Редька высвободился, медленно отвернулся. Забросив портфель за плечо, пошел своей дорогой.

Он не знал, какое решение приняла комиссия: обещали дать срок на исправление. Мать твердо сказала: пошлют в спецшколу. Рауза, когда ее спросил, молча покачала головой: нет. «Кодлу» он теперь избегал, боялся. «Их-то возьмут», — сказала Рауза. Потейкин навещал квартиру. Когда он в первый раз пришел, мать была на работе. Редька видел, как Потейкин обошел комнату, оглядывая и ощупывая разные вещи и вещицы — и двух песиков на этажерке и книжку, — и даже потрогал будильник, лежавший на животе. И только отцовские призы — самое интересное, что было в комнате, обошел без внимания, а может, из деликатности к личным вещам хозяина квартиры. Зачем он повадился в их квартиру, опекун? Такими мыслями была полна голова Редьки после веселого разговора с могильщиками.

А позади уже бросали землю лопатами.

— Ты знаешь, он не глуп, — сказал один студент другому.

— Вообще дураков среди детей не больше, чем среди взрослых, — серьезно ответил другой.

Конечно, они слушали лекции по педагогике, а тут только подрабатывали к стипендии по вечерам.

В этот вечерний час вдали у ворот духовой оркестр бухал разобранную по всем трубам траурную мелодию.

Знакомая часовня, куда заглянул Редька, была погружена во мрак. Темно, а совсем не страшно. Под иконой стоял подсвечник в курчавых отеках стеарина. Редька зажмурился, потом открыл глаза, и вдруг подсвечник превратился в белого пуделя. Даже, кажется, зашевелил ушами. Сделав это открытие, он повеселел и выбежал из часовни. Вспомнил, что во дворе, в нише на стене церкви, у ног статуи всегда лежат богомольные подношения: краюхи хлеба, яблоки, свежие цветы в баночке. За босыми пятками святого зачем-то ламповое стекло. И он побежал назад, во двор — только бы мать не увидела.

Оглядевшись, вскочил на цокольный желобок, дотянулся до яблок и стал загружать ими полы курточки. Была минута соблазна — он взял большое яблоко на зубок. Но потом и его бросил к остальным.

Совсем уже стемнело. Клопик издали заржал — услышал шаги.

Редька поднес ему на ладони самое большое яблоко, обтерев предварительно о рукав. Клопик взял осторожно, подняв мохнатую губу и оскалив желтые зубы.

— Улыбочки оставь!

Рукой Редька нащупал стертое в кровь место на шее мерине. Ему самому оно не давало покоя ни в школе, ни даже в постели перед сном. Клопик тихо ржал, улыбался. Стучал передней ногой, просил еще яблок. Есть же 'такие заморенные, плохие лошадки. Никудышные меринки с отвисшей нижней губой, обиженной мордой, с утолщениями и буграми в коленях. По городам, даже таким небольшим, как Рожково, они почти что вывелись. А можно их увидеть при домах отдыха, в коммунхозовских оранжереях или лесных питомниках.

— Жуешь? Ну, жуй, жуй.

Он вытащил из портфеля сырую морковку. Он и сам любил в тот год сырую морковку. И Клопик хрупал, громко хрупал морковкой.

Потом Редька принес ему ведро с водой. Потом щеткой тер лысые ляжки мерина. Потом расчесывал хвост, гриву.

— А теперь — левую ногу… «А мы, — скажи, — не хотим…» — вполголоса повторял он услышанную игру матери с ребенком. — А теперь — правую. «А мы, — скажи, — станем брыкаться…» А хвост — расческой. «А тебе, — скажи, — от мамки попадет, если узнает…» А челку — ножницами… «А мы кусанем! А нас, — скажи, — конюх Костыря, твой папаша расчудесный, не поил и не кормил. А мы с тобой и сена пожуем, а не то — болтушку с отрубями и с овсом. Нам, — скажи, — еще лучше — морковку да яблоки подавай…»

Старый мерин хрупал и хрупал морковкой. Удивительный уют был в этом мерном звуке.

Голодный, счастливый, Редька возвращался впотьмах, посвечивая перед собой карбидным фонариком. Ему не хотелось домой. Он медлил. Безлюдна была площадка возле ворот. Не сразу различишь — там стоял под аркой Потейкин. Покуривал, дожидался кого-то. Редька тоже подождал. Бросив окурок, Потейкин направился в их подъезд. Он пошел за ним следом. Таинственно крался, преследуя и таясь. Возле подъезда Редька отпустил Потейкина и долго стоял, от нечего делать заглядывая в знакомое окно дворничихи. Там на подоконнике кружилась белка в клетке. И котенок терпеливо глядел на белкино верчение. И он глядел, стоя под окнами.
Когда Потейкин в первый раз пришел, Редька ничего не имел против — правда, в шахматы он играл, пожалуй, еще хуже его самого, зато умел быстро расставлять фигуры на доске. Они стали состязаться, кто быстрее. Почему Потейкин считал, что так это важно, Редька не мог понять, но тоже достиг успехов — научился быстро расставлять фигуры. Он преисполнился уважением к Потейкину и загордился, что инспектор с ним играет. А ведь многие во дворе его побаиваются, даже Цитрон.

— Вы всех местных собак знаете? — из любезности спросил Редька.

Но мать все не шла с работы, и Потейкин заскучал. Он уже взялся за фуражку, когда мать заглянула в дверь и смутилась, увидев постороннего человека.

Так было в первый раз. Потом Потейкин еще дважды являлся, и мать каждый раз заметно оживлялась. Редька насторожился, нюх у него просто собачий.

— Сегодня у нас было собрание, — рассказывала мать, — местком выбирали. А нашего повара все-таки забортовали.

Потейкин понял: она хотела сказать «забаллотировали» — и рассмеялся. И Редька тоже снисходительно улыбнулся, хотя не понял, над чем они смеются. Ему просто пришлось по душе, что ненавистного повара «забортовали». Он любил свою мать, знал, что она лучше всех, но до этого вечера никогда не задумывался, какая она. Он не замечал ее достоинств и недостатков, как не замечал, что будильник лежит ча животе. Она бывала злая: «Дьяволенок… холку намну… бремя тяжкое…». Но он знал, что она любит его, даже упрямство его, и взрослые слова, и простуженный голос. И этого было довольно. А в тот вечер он ревновал, еще не понимая, что есть такое чувство, причиняющее страдание, — глаза высыхают и горят уши.

Пока Авдотья Егоровна кипятила чайник, Потейкин вышел в прихожую, постучался к Раузе и возвратился вместе с нею. У него была старая дружба с молчаливой дворничихой. Чай пили втроем. Редька учил уроки.

Потейкин вел себя солидно, как подобает мужчине в годах. Заговорили о Костыре — каково ему сейчас. Потейкин высказался уважительно:

— Человек он талантливый. Как же, добытчик — первое дело.

— Ну, уж добытчик, — вздохнула Авдотья Егоровна. — Плохой добытчик.

Рауза молча попила чаю из блюдечка и ушла. И ничего: Потейкин водки не при'нес и не требовал. А то, что навестил и увидел, как живем, наполнило Авдотью Егоровну чувством признательности. Она ему благодарна и за то, что по-хорошему разъяснил про членов комиссии: тот, председатель, что стучал карандашом, оказывается, добрый человек, секретарь исполкома. Только некогда людям — все спешат. А то, что под конец смеялись, так почему не развлечься? Это без злобы. Это даже хорошо, ведь не оштрафовали.

Редька грыз ручку и исподтишка поглядывал. И когда, попив чайку, Потейкин с разрешения Авдотьи Егоровны снял китель, вывесил его на спинке стула и остался в трикотажной, обтягивавшей круглые молочные плечи безрукавке, он вспомнил про отца, — какие у него могучие руки, даже в зимние месяцы смуглые от волосатости, жаль только, что левое плечо торчит углом… «Тебе бы пчелу на одно место», — безжалостно думал о непрошеном госте.

С матерью Потейкин становился разговорчивым. Он рассказывал о порче нравов. Он это наблюдает по роду службы.

— Пойдите на пляж — увидите: теперь многие дети носят крестики. И даже маленькие ребятишки, девчата. Вот так. Хоть стой, хоть падай.

Он охотно делился своим непониманием многих людских поступков.

— Вчера принял в детскую комнату девочку. Всю ночь у меня спала, скамейка жесткая, знаете, с резной спинкой. Показывает так: у нас в Рожкове она проездом из Хабаровска в Москву. Взяли ее с собой проводницы дальневосточного экспресса — Шура и Соня. Фамилий не называет. О себе говорит, что захотела посмотреть Россию… Вот сидит у меня дура дурой, и кукла у нее под мышкой — доктор Айболит. Ну зачем у ней Айболит под мышкой, Авдотья Егоровна? Одна несуразица. Под протокол… А эти мотоцикл сожгли…

Редька вытирал промокашкой перо. Слушал.

— …Безмотивное преступление! Старший — Восторгов, по кличке Цитрон. Третий год за ним наблюдаю — терпение иссякло. Вернулся после отбытия — паспорт не прописан, работа, говорит, глупых любит, разучился быть человеком, хочет быть королем. Ну, зачем он хоче1 быть королем, Авдотья Егоровна?

Вот он какой молчаливый, этот Потейкин! Предложил матери в кино сходить, она только посмеялась:

— С офицером? Вот придумали!

— Как же быть?

— Сшили бы штатский костюм.

— Да где ж его сошьешь? У нас в мастерской только кителя шьют да мундиры.

— Индопошивы везде есть, — сказала мать.

И все же в следующий раз явился в штатском, только стареньком. Руки положил перед собой на стол симметрично. Сразу стали заметны следы утюжки на плечах пиджака. Развернул газету: что нынче в кино? Итальянский фильм «Генерал Делла Ровере». Мать отказалась. Итальянские фильмы ей и раньше не нравились, возвращалась из кино, бывало, молчаливая, задумывалась о себе, о муже, как они поженились за шутками — Сергей Есенин и Дуня Дункан…

А в этот вечер Редька пристал: «Дай деньги, я пойду… Дай!» Она нехотя отпустила — пойди уж, ладно. Туча стояла, как лужа. И голые березы были освещены совсем по-зимнему косым солнцем. Рано зажглись фонари. Нет, разом зажглись все ледяные стеклышки на земле, все стекла в окнах домов! Наступил вечер.

На автобусной остановке он увидел женщину. Засмотрелся на нее. Нарядная, красивая. И улыбнулась ему. Он быстро отвернулся. В подошедший автобус и не подумал войти. Ушел автобус. А там, где только что стояла женщина, все пахло ее духами. Он о чем-то думал. И вдыхал, нюхал прохладный воздух.
5
Отец вернулся, когда его не ждали. Мать была на работе. В тот вечер девчонки, продававшие георгины, находились под особым наблюдением Редьки. Он и сам не понимал, зачем он к ним привязался. Крался с подветренной стороны, точно охотник за антилопами. На асфальте у входа в церковь, где обычно гроб выносят из автобуса, девчонки писали мелом и поглядывали на Редьку. Он прыгнул — они разбежались. Осталась надпись большими буквами: «Редька, не коси глаза! Мы над тобой смеемся!» Он погнался за ними. А одна, пока он гонялся по всему двору, успела нацарапать: «Твой отец вернулся. Опохмеляется!» И Лилька в форточку крикнула: