Гаспаров М. Л. Занимательная Греция

произошло первое со времени царя Кодра сражение между афинянами и спартанцами. Перед

боем Кимон явился из изгнания в афинское войско - ему сказали: "Ты друг спартанцам,

уходи". Кимон удалился, но афинянам это не помогло. Спартанцы еще не умели терпеть

поражений - победа осталась за ними.

Это был удар в спину греко-персидской войне. Как раз в это время там наметилась редкая

удача: Египет восстал против персидской власти и попросил помощи у афинян. В Египет

поплыл флот. Будь с ним Кимон, он мог бы одержать победу, но Кимона не было. Афиняне

были разбиты, осаждены на нильском острове, сдались и почти все были проданы в рабство.

Персидский царь отомстил да Саламин и Платею.

Афиняне еще раз поняли, что прав был Солон: не надо зазнаваться среди успехов и

замахиваться на непосильное. Они сделали лучшее, что могли: вернули из изгнания Кимона.

Кимон тотчас уладил мир со Спартой, собрал новый флот и двинулся на восток. Здесь, на

острове Кипре, он занемог от раны. Он послал спросить оракул египетского Зевса-Аммона,

идти ли ему дальше. Бог ответил послам: "Ступайте прочь, я сам скажу об этом Кимону".

Вернувшись, послы нашли его мертвым. Умирая, он сказал: "Скройте мою смерть и плывите

прочь". На Кипре был город Саламин, тезка знаменитого острова: когда-то он был основан

выходцами из Греции. На обратном пути перед этим городом на греков ударили персы. Но они

думали, что с греками Кимон, и сражались робко. Последняя битва греко-персидской войны

окончилась победою греков. Теперь можно было заключать мир. Греки обещали не водить

своих кораблей дальше Эгейского моря, персы - не вводить своих в Эгейское море. Так

великая война закончилась вничью: как величественно было ее начало, так неприметен конец.

ПЕРИКЛ, ПЕРВЫЙ СРЕДИ РАВНЫХ

Во всех этих войнах, внутренних и внешних, зачинщиком, бойцом и, до поры до времени,

победителем была афинская беднота - "корабельная беднота", как ее называли. Это были те,

кто не имели средств даже на панцирь и щит, перебивались случайными заработками, часто

жили не лучше раба, однако гордо помнили, что они не рабы и что ручной труд ниже их

достоинства. Таких было очень много, а после Ксерксова нашествия их стало еще больше. Они

честно хотели служить отечеству, но крестьянствовать им было негде, наемного труда они

гнушались, и оставалось одно: садиться на весла боевых кораблей, получать скудный воинский

паек, при победе - долю добычи, а в мирное время - долю дани союзников: "не даром же мы,

афиняне, спасли их от злодеев-персов!". Это она, корабельная беднота, своим большинством

голосов в народных собраниях решалась на все войны и шла в любые походы искать добычи:

терять ей было нечего. А те, кому было что терять, - те знатные и богатые, которых народ

выбирал над собой полководцами, - не противились этому, потому что боялись: а ну как

беднота, оставшись без заморской добычи, захочет домашней добычи и потребует раздела

имущества богачей?

Но так не могло продолжаться без конца. Побеждать во всех войнах уже не хватало сил;

это стало ясно при Танагре и в египетской катастрофе. Нужно было остановиться и удержать

равновесие на опасной грани, соблюсти меру и сохранить закон. Греция отстояла закон от

произвола иноземного царя - теперь нужно было отстоять его от произвола собственного

народа. За это взялся Перикл.

Перикл был из рода Алкмеонидов - того, который спорил за власть с Килоном и

Писистратом. Старики, помнившие Писистрата, говорили, будто Перикл пугающе на него

похож. Перикл и впрямь казался для посторонних афинским тираном. Пятнадцать лет, с тех пор

как заключен был мир с Персией и Спартой, не было в Афинах человека, которого бы

слушались так, как его. Но это не было тиранией: он был лишь одним из десяти выборных

полководцев, каждый год он слагал власть и отчитывался перед народом, как требовал закон, и

каждый год народ выбирал его заново. Он правил Афинами не силой, а словом.

Такого оратора, как Перикл, в Греции еще не было. Его звали "олимпиец", его речи

поражали слушателей как молния. Между тем он не кричал, не взывал к богам, не делал

трагических жестов - он убеждал. Выходя на трибуну, он молился про себя об одном:

соблюсти меру, не сказать лишнего. Один его противник, тоже хороший оратор, оказавшись в

изгнании, объяснял любознательным: "Если бы мы боролись и я его повалил, он и лежа убедил

бы всех, что это он меня повалил". Больше всего пленяло народ то, что Перикл никогда ему не

льстил, - а афиняне любили, когда им льстили. Если народ был упоен победами, Перикл

напоминал об опасностях; если народ был в растерянности, Перикл напоминал ему о его силе.

И корабль государства не сбивался с курса.

Конечно, власть его раздражала многих. Его бранили, над ним смеялись, особенно над его

большой, не по росту, головой. "Двадцатиместная голова!" - дразнили его. Перикл был

спокоен: пусть говорят что угодно, лишь бы делали то, что полезно. Один грубиян шел за ним,

ругаясь всю дорогу от народного собрания до дому. Перикл молчал, а когда пришел домой, то

выслал к нему раба с факелом, посветить ему на обратном пути, потому что было -уже темно, а

до первых уличных фонарей было еще лет восемьсот.

Чтобы самому не сбиться с верного пути, он дружил с самыми умными людьми Греции.

Это были философ Анаксагор, сказавший, что нет богов; скульптор Фидий, создатель храмов

афинского акрополя; архитектор Гипподам, учивший прокладывать в путаных греческих

городах прямые улицы под прямыми углами; историк Геродот, описавший греко-персидские

войны, начиная от Креза и Кира; музыкант Дамон, говоривший, что гармония в государстве и

гармония на лире подчиняются одним и тем же законам; поэт Софокл, показывавший в своих

трагедиях: не в том свобода человека, чтобы делать то, что он хочет, а в том, чтобы принимать

на себя ответственность даже за то, чего он не хотел. Разговоры с ними пошли Периклу на

пользу. Однажды перед походом случилось солнечное затмение, и народ испугался. Перикл

вскинул плащ, заслонил им солнце и спросил: "Видите вы что-нибудь удивительное? Нет? Так

вот, затмение - это то же самое, только предмет, заслоняющий солнце, - побольше".

Кимон кормил бедноту из собственных средств - Перикл стал ее кормить из средств

государства. Флоту он устраивал учебные походы - войны не было, а жалованье шло. В

мирное время бедняки могли заседать в многолюдных народных судах - за это тоже платили

жалованье. В праздничные дни приносились жертвы богам, а мясо раздавали народу. Кто был

трудолюбив, а земли не имел, тот мог переселиться в колонию и хозяйствовать на земле,

отобранной у врагов или непокорных союзников. А кто предпочитал оставаться в городе и

все-таки хотел получать пособие на бедность, тем Перикл предлагал работать. Именно для них

затеял он в Афинах небывалые стройки: восстановление храмов, разрушенных персами.

Историк перечисляет, кого кормили эти стройки: скульпторов, живописцев, эмалировщиков,

чеканщиков, золотых дел мастеров, работников по слоновой кости, медников, каменщиков,

плотников, канатчиков, кожевников, ткачей, возчиков, тележников, гребцов, кормчих, купцов,

рудокопов. Даже труд животных был почетен. На стройке акрополя работал мул, за хорошую

работу его отпустили, а он опять пришел на стройку; было постановлено за это до смерти

кормить его сеном за государственный счет.

Однажды народу показалось, что Перикл тратит слишком уж много государственных

денег на эти постройки. Перикл сказал: "Хорошо, я буду тратить свои, но тогда и надпись

сделаю не "Афинский народ - в честь богини Афины", а "Перикл - в честь Афины". Народ

зашумел и дозволил Периклу любые траты.

Пятнадцать лет Перикл удерживал афинский народ от войны: чтобы в городе правил

закон, а в Греции сохранялось равновесие. Потом силы его кончились - началась война,

началась чума, он умирал. У его смертного ложа сидели друзья и вспоминали его походы и

победы. Вдруг умирающий промолвил: "Главное не это: главное - пока я мог, я никого не

заставил носить траур". Это были его последние слова.

ПАРФЕНОН

"Это не украшение - это памятник нашей и вашей победе и благодарность богам, которые ее

даровали".

Победа греков над персами была победой закона и разума над произволом и грубой силой.

Богиней - воплощением разума была Афина, рожденная из головы Зевса;

богиней-покровительницей Афин, стоявших во главе победителей, была тоже Афина.

Памятником, воздвигнутым Афине в честь победы, были постройки афинского акрополя, и

прежде всего - храм Парфенон.

Три холма было в Афинах, а в низине возле них лежала городская площадь. Это были

Пникс - холм народа, Ареопаг - холм знати и Акрополь - холм богов. На Пниксе

собиралось народное собрание, на Ареопаге заседал совет бывших архонтов (раньше они

участвовали в управлении, теперь только судили убийц), на Акрополе стояли храмы. Персы

разорили их до основания. Афиняне не стали их восстанавливать, а решили выстроить на их

месте новые.

Акрополь был посвящен не просто Афине, а Афине в двух лицах - Воительнице и

Победительнице. Статуя Воительницы с копьем и щитом стояла посреди акрополя под

открытым небом; статуя Победительницы стояла в Парфеноне. "Дева Афина!" - обращались к

ней; слово "парфенон" означает "храм Девы". Корабли, подплывавшие к Аттике, издали

видели блеск солнца на высоко вознесенном острие копья Воительницы, а подплыв ближе,

видели рядом на холме белый прямоугольник Парфенона.

Акрополь - продолговатый холм в двести с лишним метров длины, с плоской вершиной

и неприступными отвесными склонами. Взойти на него можно было только с узкой западной

стороны. Здесь архитекторы Перикла проложили мраморную лестницу, ведущую к широкому

коридору, пронизывающему три колоннады, - Пропилеям, "преддверью" акрополя. Путник

проходил по этому каменному лесу, и перед ним распахивалась священная площадь, посреди

нее - статуя Афины-Воительницы с ее сверкающим в вышине копьем, а за ее спиною,

правее, - задняя, западная колоннада Парфенона.

Издали Парфенон невелик, изблизи он кажется громадным. Его колонны - вшестеро

выше человеческого роста и толще человеческого охвата. По фасаду их восемь в ряд, а обычно

бывало только шесть. Над колоннами - треугольные фронтоны, а в них - многофигурные

скульптурные сцены. С западной стороны изображен спор Афины с Посейдоном. Афина и

Посейдон спорили за покровительство над Аттикой, Посейдон подарил афинянам соленый

источник (и коня, добавляли некоторые), Афина - оливковое дерево; победительницей вышла

Афина. Это и было изображено на фронтоне: в середине олива, по сторонам от нее - Афина и

Посейдон, дальше к краям треугольника - другие боги, сидящие и лежащие. Это означало:

афиняне чтут и Афину, хранительницу их города, и Посейдона, помощника их на морях, но

больше все-таки Афину, потому что разум дороже, чем дикая стихия. А если обойти здание и

взглянуть на фронтон противоположной его стороны, где вход, то это становилось еще яснее.

Здесь было изображено рождение Афины из головы Зевса: величавый Зевс на троне, рядом с

ним - юная Афина, воплощение его божественного разума, а по сторонам - дивящиеся боги.

Меж колоннадою и крышей высокою полосою все здание опоясывал фриз: вереница

прямоугольных барельефов, словно каменные картины. В каждом были две фигуры,

схватившиеся друг с другом в поединке. Здесь тоже шла борьба между разумом и стихией, с

каждой из четырех сторон - по-своему. На западной стороне, под Афиной и Посейдоном,

бились афиняне с амазонками - когда-то в мифические времена эти неистовые женщины

приходили на Аттику войной. На северной стороне бились греки с троянцами - такими же

азиатскими варварами, как недавние персы. На южной стороне бились лапифы с кентаврами, то

есть люди с чудовищами - полулюдьми-полуконями. А на восточной стороне, над входом, под

фронтоном с рождением Афины, шла самая страшная борьба - между богами и гигантами,

между светлым мировым разумом и темными силами природы.

Это - над колоннами. А за колоннами, по верху сплошной стены храма, тянулся,

виднеясь между мраморными столбами, другой фриз - не прерывистый, а сплошной. Это было

праздничное шествие: стихия побеждена, закон и порядок восторжествовали, и люди идут

приветствовать богов и поднести им подарки. На западной стороне, под Посейдоном, давшим

людям коня, скачут молодые воины верхом; вдоль длинной северной тянутся колесницы, идут

музыканты, гонят жертвенных животных, а впереди шагают старейшины; а на восточной

стороне, над входом, сидят боги, и чинные девы подносят им дары. Такие процессии и вправду

всходили на Акрополь каждые четыре года, на празднике Больших Панафиней, и, медленно

следуя вдоль храма, шествующие видели справа над собой как бы собственное изображение на

храмовой стене. А взглянув налево, они могли видеть собственное изображение как бы

сошедшим со стены; там стоял маленький, с причудливыми выступами храм Эрехтейон, и

крышу его поддерживали не колонны, а каменные девушки с корзинами на головах, прямые,

спокойные и сильные. Они назывались "кариатиды".

Наконец, обогнувши храм, мы входим внутрь. Здесь полутемно, свет падает лишь сквозь

дверь, и в этой полутьме в дальнем конце храма возвышается под потолок статуя Афины-Девы,

знаменитое творение Фидия. Она в высоком шлеме, у ног ее стоит щит, а на протянутой руке -

крылатая фигура богини Победы; Победа кажется маленькой, хоть она почти в человеческий

рост. Лицо и руки Афины выложены белой слоновой костью, а одежда и панцирь - золотом;

на этой статуе около полутора тонн золота, неприкосновенный запас афинской казны. Поверх

панциря на богиню накинуто покрывало, вытканное лучшими афинскими девушками. И здесь в

последний раз словно в один узел собран смысл всего Парфенона: на покрывале богини

изображена гигантомахия, на щите - амазономахия, а на краях ее подошв - кентавромахия:

победа закона и порядка над произволом неразумной стихии.

ХОР О ЧЕЛОВЕКЕ

Через несколько лет после заключения мира с персами, в самые первые годы власти

Перикла в афинском театре была поставлена трагедия драматурга Софокла "Антигона". В

греческих трагедиях разговоры чередовались с песнями хора - об этом мы. еще расскажем.

Первая песнь хора из "Антигоны" запомнилась человечеству на много веков - это самый

громкий гимн силе человека во всей греческой поэзии. В нем еще свежо впечатление от

победоносной войны. Но дочитайте его до конца, он кончается напоминанием - даже в этом

величии выше всего мера, выше всего закон: кто его преступит, тот опасен и себе, и другим. В

своем взгляде на мир и человека греки всегда оставались верны себе.

Строфа 1

Много в природе дивных сил,

Но сильней человека - нет.

Он под вьюги мятежный вой

Смело за море держит путь.

Кругом вздымаются волны -

Под ними струг плывет.

Почтенную в богинях, Землю,

Вечно обильную мать, утомляет он:

Из году в год в бороздах его пажити,

По ним плуг мул усердный тянет.

Антистрофа 1

И беззаботных стаи птиц,

И породы зверей лесных,

И подводное племя рыб

Власти он подчинил своей:

На всех искусные сети

Плетет разумный муж.

Свирепый зверь пустыни дикой

Силе его покорился, и пойманный

Конь густогривый ярму повинуется,

И царь гор, тур неукротимый.

Строфа 2

И речь, и воздушную мысль,

И жизни общественной дух

Себе он привил; он нашел охрану

От лютых стуж - ярый огнь,

От стрел дождя - прочный кров.

Благодолен!

Бездолен не будет он в грозе

Грядущих зол;

Смерть одна

Неотвратна, как и встарь,

Недугов же томящих бич

Теперь уж не страшен.

Антистрофа 2

Кто в мудрость искусство возвел

Превыше бессильных надежд,

Тот путь проторил и к добру и к худу.

Кто Клятву чтит, Правды дочь,

Закон страны, власть богов, -

Благороден!

Безроден в кругу сограждан тот,

Кого лихой

Кривды путь

В сердце дерзостном пленил:

Ни в доме гость, ни в вече друг

Он мне да не будет!

Маленькое примечание. Может быть, некоторые удивятся этим стихам: ни рифмы, ни

ритма, все равно как в прозе. Это не совсем так. Рифмы, правда, здесь нет: рифму изобрели

только в средние века. А ритм есть, только он сложнее, чем в стихах, к которым мы привыкли.

Сравните первую строчку строфы с первой строчкой антистрофы, вторую со второй и так

далее: и число слогов, и расположение ударений всюду будет одно и то же. Строфу и

антистрофу можно было петь на один мотив, и это был мотив торжественной пляски. Хор

мерными движениями шагал в сторону и в лад шагам пел строфу, а потом теми же движениями

возвращался назад и пел антистрофу; потом, уже по-новому, двигался в другую сторону и

обратно и пел другую строфу с антистрофой. Стихи, музыка и пляска были едины.

"ВОЙНА - ОТЕЦ ВСЕГО"

В годы греко-персидских войн в ионийском городе Эфесе жил философ Гераклит. Он

видел великое могущество Персии и видел его падение; он видел в своем родном городе и

власть тиранов, и власть знати, и власть народа; и он понимал, что так будет и дальше. Он

думал: что же это за жизнь, в которой нет ни мгновения покоя, устойчивости и ясности? Как

может быть вечен мир, в котором ничто не вечно?

Он слышал уроки философов из соседнего Ми лета: "Все в мире - из воды", "все в мире

- из воздуха". - "Нет, - заявил он, - все в мире - из огня". Почему? Потому что Изо всех

стихий огонь - самый изменчивый, самый вечно-движущийся. Взгляните на огонь костра или

очага - вы увидите бьющиеся и вьющиеся языки пламени, они не замрут ни на мгновение. Вот

так и все на свете, говорил Гераклит.

Все течет, все меняется: в одну реку нельзя войти дважды, потому что та вода, в которую

мы входили, уже далеко утекла. Меняемся и. мы сами: в детстве мы были не те, что теперь, и в

старости будем не те, что теперь. Больше того: мгновение назад мы были не те, что мгновение

спустя. Вот я говорю: "Мне сорок лет". Когда я начинаю говорить, это правда, когда кончаю -

это уже ложь, потому что теперь мне уже не ровно сорок лет, а сорок лет и одна секунда. Я не

могу сказать о человеке "он жив", потому что от первого до последнего мгновения жизни он

постепенно умирает; я не могу сказать о человеке "он спит", потому что весь его сон - это

постепенное приготовление к пробуждению; короче говоря, я не могу сказать о человеке "он

есть", а только "он становится" тем-то и тем-то. Нет бытия - есть только вечное становление.

Откуда это вечное движение? Что гонит мир в этот головокружительный бег перемен?

Борьба противоположностей. В мире нет покоя, потому что в нем борются Персия и Греция; в

городе нет покоя, потому что в нем борются знать с народом; в душе нет покоя, потому что в

ней борются одни желания с другими. Греция только потому и чувствует себя Грецией, что

рядом с ней - непохожая на нее и борющаяся с ней Персия; огонь только потому и остается

огнем, что ему приходится отстаивать себя против своих врагов - воды, земли и воздуха.

"Война - отец всего и царь всего, она являет одних богами, других людьми, она делает одних

рабами, других свободными". Вот лук, концы его растягивают тетиву в разные стороны, как

желания - душу, и только поэтому он стреляет; вот лира, на ней точно так же растянуты

струны, и только поэтому она звучит. Мало того: тетиву нужно то натягивать, то спускать, а

струн то касаться, то не касаться, без такой переменчивости не будет ни выстрела, ни звука. И

этого мало: лук несет смерть, а лира несет жизнь, но и лук и лиру держит один и тот же бог

Аполлон, потому что смерть и жизнь, как мы видели, неразделимы и неразличимы.

Непонятно? Грекам тоже было непонятно. Гераклита прозвали Темным; говорили: "Он

так глубок, что нужно быть водолазом, чтобы что-то понять". Но Гераклит этого и хотел. Он не

вел бесед, не давал уроков, как другие философы: он был нелюдим, жил молча, а учение свое

записал в книгу и книгу положил в храм Артемиды Эфесской. Мудрый найдет и поймет, а

немудрому и понимать незачем.

Молчалив и мрачен был Гераклит, потому что знал: во всех этих переменах есть порядок,

есть ритм, есть закон, но доискаться до него, угнаться за ним мыслью очень трудно. А все

остальное не стоит и доискивания: "многознание не научает разуму". Жить среди

переменчивых людей с их переменчивыми заботами он гнушался. Ему предлагали стать

тираном - он отдал власть другому. Его просили написать для Эфеса законы - он сказал:

"Никакими законами вас не исправишь". Его оставили в покое - он сел под стеной храма

Артемиды и стал играть с мальчишками в кости. Над ним смеялись - он ответил: "Разве это не

то же, что ваша политика?"

В памяти греков он остался как "плачущий философ" - плачущий о людском

ничтожестве. Так его называли в отличие от "смеющегося философа" - Демокрита, с которым

мы тоже скоро встретимся.

АХИЛЛ И ЧЕРЕПАХА, ИЛИ СТРАХ БЕСКОНЕЧНОСТИ

Движенья нет, - сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить;

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.

А. С. Пушкин

Зрелище войны греков с персами внушило Гераклиту

Эфесскому его лихорадочную философию. А зрелище победы греков

над персами внушило его современнику с другого конца Греции

философию совсем другого рода. Этого мыслителя звали Парменид,

и жил он в южноиталийской Элее, недалеко от пифагорейских мест.

Начал он (наверное) с раздумий о войне и победе, а кончил самым

неожиданным выводом: "движенья нет".

Греки победили варваров потому, что у греков был порядок -

порядок в сознании, то есть закон, и порядок на поле боя, то есть

строй. А почему бы не могло такого порядка быть и у варваров?

Потому что их слишком много. Страна их огромна, народов в ней

шестьдесят три, подчинить их единому закону трудно, поэтому они

подчиняются только единой воле царя, а воля часто бывает

неразумна. Лучше малое, но упорядоченное, чем великое, но

беспорядочное - таково было постоянное убеждение греков.

Самое великое - это, стало быть, всегда самое беспорядочное. А

что на свете самое великое? Бесконечность. Слово это вы знаете:

математики давно освоили его в своей науке и производят над

бесконечностью любые операции. Одного только не могут ни

математики, ни мы с вами: представить себе эту бесконечность.

Понять ее можно, а представить нельзя: так уж устроено