И. Вольская путь к себе

Контрасты жизни по-прежнему восторгали и ранили. Еще не достигнув двадцати лет, Драйзер, сам того не сознавая, был уже изрядно умудрен жизнью. Переменив массу профессий, он даже поступил было в университет штата Индиана с помощью своей бывшей учительницы. Больше года ему там не удалось продержаться – надо было зарабатывать. Но университет, каким бы там ни было преподавание, сыграл в его жизни выдающуюся роль. Умственные занятия, книги. Для поэтической души и пытливого ума чтение оказалось топливом, которое дало разгореться огню. Видеть скрытую суть вещей, уметь выразить это словами! Великие писатели помогают человеку обрести зрение и речь.

В 1880 году, перебиваясь в Чикаго случайными заработками, Драйзер уже старается определить, сформулировать, что он хочет делать в жизни, как жить. Он долго над этим думал и решение созревало медленно, по его словам, как горошина в стручке. Хорошо быть богатым, как господа с гордой осанкой и сознанием своего значения, которых он издали наблюдал. Но между ним и этими избранниками судьбы лежит пропасть. Перебирая в уме разные профессии, он чувствовал, что влечет его лишь одна. Хотя, может быть, столь же недоступная, как богатство.

В то время в газете «Чикаго дейли ньюс» регулярно печатался местный журналист Юджин Филд. Это были беглые заметки о жизни Чикаго, наброски уличных сценок, людей и их дел. Заметки были скорее юмористические, но в них ощущалась и романтика. Драйзер много бродил по городу – и в связи с работой, и просто так. Наблюдая картины жизни, он чувствовал, что отразить их в беглых заметках именно так, как они воспринимались, так, как делает это Юджин Филд, - вот чего бы ему хотелось. Желание это было таким туманным, что, казалось, оно никогда не осуществится.

В газетах попадались сообщения о репортерах, которых куда-то направляют с поручением о чем-то написать. Кто эти счастливцы? Может быть, они специально этому учились? Как они попали в эти сказочные учреждения, именуемые редакциями? Даже конторы, где люди подписывались на газеты или платили за объявления, повергали Драйзера в трепет. Газеты, издательства… Юная фантазия щедро расцвечивала эти недоступные учреждения. Газеты имеют дело с большими событиями, широкими коммерческими планами, трагедиями, радостями. Газетные работники, вероятно, получают сказочные гонорары. Их посылают по самым срочным и увлекательным делам. Благодаря этой профессии, умению наблюдать и излагать свои мысли, их везде принимают как равных. Их жизнь протекает среди сильных мира сего, богатых, знаменитых, могущественных.

Все эти грезы требовали каких-то немедленных действий. Увлеченно запечатлев на бумаге кое-что из того, что он повседневно наблюдал, - словесные картины того, что он видел, - Драйзер отправил эту рукопись своему кумиру Юджину Филду. Он не был пассивным мечтателем. Но Юджин Филд так никогда и не ответил. Видимо, произведение не заслуживало его внимания. Впрочем, это не остановило и даже не огорчило Драйзера. Приняв решение и осознав свой путь, он был счастлив. Никакой Юджин Филд не мог его теперь поколебать.

Но принять решение – это лишь половина дела, хотя и весьма существенная. В Чикаго не было литературных объединений, консультаций, отделов по работе с молодыми авторами. Как пробиться в этот сказочный мир журналистики? Как пробить невидимые бастионы, защищающие этот мир от вторжения новичка?

Кто-то, кажется Бисмарк, сказал, что Фортуна, богиня удачи, однажды пролетает мимо каждого и удачливый от неудачника отличается лишь тем, что успевает схватиться за ее развевающиеся одежды, в то время как неудачник медлит. Вероятно, Драйзеру было в то время незнакомо это изречение Бисмарка, но волнующее дуновение неслыханной удачи он, несомненно, ощутил, когда в один прекрасный день прочитал в «Чикаго геральд» объявление, что газете требуются молодые люди для работы во время рождественских праздников. Эта газета была самой большой и распространенной в городе.

Нельзя обвинить Драйзера в промедлении. Бросив все дела, он немедленно помчался в контору «Геральда». Когда его, наконец, допустили в кабинет к заведующему, он был ослеплен пышным убранством этого святилища. Не меньшее впечатление произвел на него и сам заведующий – человек с аристократическими бакенбардами и непроницаемыми, как омут, глазами.

Оказалось, что работа у них была лишь на неделю, максимум на десять дней! К тому же работа предлагалась не в самой газете, а в «бюро рождественских подарков». Администрация газеты, соблюдая коммерческую заповедь, которая заключалась в том, чтобы «делать на грош, а создавать шуму на полтинник», насобирала всевозможного хлама, оставшегося от распродажи игрушек, и организовала выдачу его беднякам в качестве рождественских подарков от Санта-Клауса, американского Деда Мороза. По указаниям газеты были составлены длинные списки того, чем собирается Санта-Клаус одарить бедняков и их детей. В газете все это было очень ярко и трогательно описано, в целях рекламы была поднята очередная шумиха о нужде бедняков, об истинно христианских чувствах. На деле же это обернулось издевательством над теми же бедняками. Люди приходили за целые мили, переносили массу мытарств у священника и доктора, которые должны были засвидетельствовать их нуждаемость, а получали грошовые пустячки вроде детской метелки или игрушечного Ноева ковчега. Впрочем, все предприятие было так плохо организовано, путаница и беспорядок достигли постепенно таких размеров, что в конце концов стали оделять всех, кто имел мало-мальски подходящий вид, всем, что попадалось под руку. Видя это, клерки уведомили своих родственников и друзей, и те быстро растащили весь немудреный хлам.

Вот в этом-то бюро и работал Драйзер одним из клерков. Этой-то работой и осчастливил его импозантный заведующий с непроницаемыми глазами. Но впоследствии Драйзер писал, что он с радостью взялся даже за эту весьма кратковременную работу, потому что в то время одна лишь мысль, что есть работа, еда, одежда, вселяла в него блаженство.

К этому времени его первые восторги по поводу Чикаго значительно поубавились. Умерла его мать, и после ее смерти родной дом стал холодней и пришел в запустение. Рассчитывать на чью-то помощь было невозможно. И в душе его постепенно, наряду с надеждой, появился и стал расти почти болезненный страх перед бедностью, одиночеством, отсутствием самого необходимого комфорта и радостей жизни.

В бюро подарков клерки много говорили о превратностях судьбы, называли «Геральд» дрянной лавчонкой. А один молодой журналист, с которым Драйзер познакомился в захудалом ресторанчике, стремясь вразумить его, рассказывал, какая жестокая мелочная склока царит в газетном мире. И все же Драйзер сохранял оптимизм. Слушая жалобы журналиста, он думал о том, что это ноет неудачник, который обречен получать гроши и пропивать их. Он смутно чувствовал в себе какие-то иные возможности .К тому же утратить надежды было просто опасно.

Но как пробиться в газетный мир Чикаго? Шли месяцы, складываясь в годы, а ничего не менялось. Ему исполнился двадцать один год. Мало принять решение, надо его осуществить.

Долговязый молодой человек в очках, в клетчатых штанах и ярко-голубом пиджаке ежедневно по два раза в день заходил в редакции в поисках работы. Неизменно ему отвечали, что ничего подходящего нет. Так он снова и снова упрямо ходил по кругу из одной редакции в другую, спокойно встречая отсутствующие взгляды редакторов, пренебрежение мелких служащих Нигде, казалось, люди не вели себя более странно и неприветливо. Теперь даже само помещение редакции не казалось больше волшебным дворцом. Обыкновенные столы и лампы. Полы усеяны бумажками.

Он боялся впасть в отчаяние. Это подорвет силы. Сколько же можно ходить по одному и тому же кругу! И однажды его осенило. Вместо того, чтобы обходить всех редакторов, надо взять курс на одного. Надо найти к нему подход. Надо проникнуть в одну газету и стать там своим человеком. Он выбрал самую маленькую и захудалую – «Дейли глоуб» и приходил туда, как на службу, ежедневно. Он упорно не замечал пренебрежения окружающих. А те и не подозревали, что этот терпеливый проситель, смиренный, как бездомный кот, который трется о порог, чтобы его впустили, в действительности мертвой хваткой вцепился в «Дейли глоуб». Сколько было тогда затрачено молодых сил!

Впоследствии, став великим писателем и вспоминая это время своей жизни, Драйзер писал: «Мучительные и все же незабываемые часы. Никто во мне не нуждался, хоть я и чувствовал, что вступаю в новую полосу жизни».

Постепенно он со всеми в редакции познакомился, приобрел там доброжелателей, изучил обстановку. Некоторые знали, что он ждет работы, другие стали принимать его за сотрудника, так подолгу он торчал в этом заведении. Его главным наставником стал корректор, почему-то проникшийся к нему сочувствием. Это было тем более странно, что корректор был враждебно настроен ко всему миру. По его словам выходило, что газетные работники, зачастую интересные и способные, сплошь и рядом пройдохи и проныры, готовые безжалостно утопить ближнего. Корректор не подозревал у Драйзера литературных способностей. И тем не менее, а может быть именно потому, назло способным, вздумал ему посодействовать. Однажды он замолвил о Драйзере словечко главному редактору, который затем дал ему какое-то временное поручение. После этого пришлось снова болтаться без дела в ожидании случая. Потом Драйзер был принят репортером на неделю-две во время какого-то съезда. Его первые заметки были неумелыми, лишь старания корректора сделали их более или менее приемлемыми. В конце концов с помощью того же вездесущего корректора Драйзер был зачислен в штат с весьма незначительным, но определенным жалованьем.

Он умел радоваться удаче и оценить ее подлинное значение, как умел до этого не унывать при неудачах. Дело тут было не в размерах жалованья и не в масштабах газеты. Это был переход от вечной неуверенности в завтрашнем дне к определенному положению в газете. Это была первая победа! Сопротивление газетного мира сломлено. Он пробился!

4. 
   Новые возможности
   

Работа новичка-репортера оплачивалась плохо. Но для Драйзера четырнадцать-двадцать долларов в неделю были непривычным счастьем. Он снял комнату недалеко от редакции и ходил на работу пешком через мрачные кварталы чикагской бедноты: «Как по ядовитым зарослям джунглей, заманчивых и зловещих, проходил я по этим мрачным кварталам, наблюдая через открытые двери и разбитые, заткнутые чем попало окна, убогую и нищенскую жизнь».

Вскоре Драйзер сделал еще одно важное открытие. Его способность наблюдать и размышлять могла иметь широкий спрос. Он оказался нужным для редакции человеком.

В то время журналистика отличалась болтливостью. Новости расписывались яркими красками. Редакторы требовали не голых фактов, а очерков. Идеалом литераторов был Чарльз Диккенс, и любой репортер, стараясь быть на него похожим, разводил по любому поводу романтические описания и витиеватые рассуждения.

Однажды, когда Драйзер рассказывал про то, что он каждый день видит по пути на службу, ему предложили написать статью о чикагских трущобах. Он почувствовал себя счастливым. Видеть жизнь и описывать ее – это было именно то, что ему нужно, он именно об этом когда-то мечтал, читая Юджина Филда. Он готов был день и ночь исписывать груды бумаги на любую тему.

Пришлось отправиться в страшные кварталы, где ютились отбросы общества, и бродить там ночами. Чикагская беднота никогда не была придавленной, трусливой. Она скорей была непокорной, озлобленной, а порой заносчивой и задорной. Оборванцы, босяки, проститутки, пропойцы, кокаинисты, населявшие эти места, несмотря на свою жалкую нищенскую жизнь, буйствовали и не смирялись. Огни притонов. Звуки гармоники, дребезжащего пианино, надрывающихся скрипок. В ветхих лачугах кипела жизнь, раздавались проклятия, богохульства. Лишь к утру все засыпало тяжелым сном. Это было в центре расцветающего и преуспевающего Запада, и было непонятно, отчего одни люди – серьезные, предприимчивые, осторожные – копят деньги и приобретают собственность, а другие живут в таком аду. Существующий порядок вещей был порожден не Богом, но дьяволом и, казалось, был выше человеческого разумения. Нечестивцы с низкими лбами, в лохмотьях, зараженные болезнями. А с другой стороны, в так называемом хорошем обществе, сколько самодовольных, самоуверенных, высокомерных, зараженных тупым эгоизмом. Как страшно тому, кто не смог преуспеть.

Прочитав очерк, давний покровитель Драйзера, корректор, был вынужден признать, что молодой автор внес в избитую тему свежесть, несмотря на напыщенный язык. «Вы чудак, а писать можете», - не без удивления заключил он и с этого дня стал обращаться в Драйзером как с равным.

И действительно, мало-помалу Драйзер пошел в гору. Он сумел выбрать путь в соответствии с наклонностями. Жизнь наказывает насилие над собственной природой, его же способности, до поры до времени скрытые от посторонних, все больше проявлялись. И, наконец, он ушел из «Дейли глоуб», в которую так рвался когда-то и которую уже давно перерос. Постепенно он стал заправским журналистом и не мыслил для себя иной деятельности.

Но рядом с творческими, поэтическими наклонностями в нем жила жажда жизненных благ, застарелый комплекс, вынесенный еще из детства. Его подчас беспокоило, как бы за любимой работой не упустить других радостей жизни.

«Умел ли я играть в теннис, бейсбол, футбол? Весьма неважно. Ясно, я был настоящим растяпой. Каждый умел играть в эти игры. Почти все юноши перещеголяли меня в находчивости и в хороших манерах, в умении танцевать и одеваться. Значит, я был к тому же еще и глуп. Самый последний борец мог победить меня. Самый ничтожный светский человек, умеющий себя держать, брал верх надо мной. На что же мне было надеяться? А что до богатства и удачи, каким жалким я был! Ни одна красивая, ловкая девушка не обратит внимания на неудачника».

Драйзер был долговяз и очень худ. О своей внешности он отзывается без особого самодовольства. «В лице моем, если не считать его общей незначительности, не было особых недостатков, кроме правого глаза, который слегка косил, да верхнего ряда зубов, которые выдавались больше, чем следовало, вперед… Это было постоянным источником моих огорчений. Мне казалось, что все женщины считают меня неинтересным, что явно не соответствовало действительности – во всяком случае, не все женщины были такого мнения».

Справедливости ради следует, быть может, добавить, что в Чикаго одна девушка по имени Элис даже пыталась женить его на себе, но Драйзер (не без сожаления) уклонился, потому что «жизнь была слишком широка и многогранна». Обретенное с таким трудом призвание владело им пока безраздельно.

А окружающая жизнь ставила вопрос за вопросом: «Меня глубоко трогали горести людей, их бедность и забитость, их несбыточные мечты, их тяжелый труд и то, что они принуждены выносить невыразимые унижения, ругань, грубость, и то, что они многого никогда не будут иметь, - их чаяния и надежды, их полуосознанные мечты о счастье, их бессвязный бред и их тупая покорность судьбе. Я сотрясался от беззвучных рыданий перед лицом человеческого горя. Жалкие трущобы, пьяная женщина перед судьей, ребенок, умирающий в больнице, несчастный случай с мужчиной или женщиной – сколько раз у меня на глаза навертывались слезы и сжималось горло при виде уличных происшествий, больниц, тюрем!».

Однажды, спустя какое-то время после своего отъезда в Сент-Луис, где он стал работать в отделе городских новостей газеты «Глоуб демократ», Драйзер получил письмо из Чикаго от Элис, той самой девушки, что хотела женить его на себе. «Не возвратишь ли ты мне мои письма, - говорилось, между прочим, в письме. – Они тебе больше не нужны». Письмо было искренним и печальным и почти в точности совпадает с письмом одой натурщицы (Руби) к Юджину из «Гения». И еще оно заставляет вспомнить письмо Роберты Клайду из «Американской трагедии». Особенно щемящей была приписка: «Вчера вечером я стояла у окна и смотрела на улицу: светила луна, и голые деревья по ту сторону дороги качались на ветру. Я увидела отражение луны в маленьком пруду там вдали. Он был совсем как серебряный. О, Тео, как бы мне хотелось умереть!».

Поэтическая душа Драйзера встрепенулась. Он готов был немедленно вызвать Элис. Казалось все причины его прежних колебаний отступили, кроме одной – нелепой, но непреодолимой: в своем тщеславии недавнего нищего, пробившегося «в люди», он врал ей еще в Чикаго, что богат, что деньги для него не могут служить препятствием. А теперь, несмотря на свой профессиональный успех, он не знал, на что содержать жену. В те незапамятные времена, на рубеже нашего века, буржуазный успех и работающая жена были несовместимы.

Трудно было сорвать с себя красивую маску баловня судьбы и предстать в своем настоящем виде. Впрочем, может быть, он сам себя немного обманывал и повод выдавал за причину. Дело было не в маске или не только в маске. Ведь и до этого, и после он умел переступать через условности.

В связи с этой историей Драйзер потом писал, что по складу своего характера он всегда предоставлял события их собственному течению и выжидал, что все образуется само собой. Но и это не совсем верно. Когда дело касалось призвания, подлинных его интересов, он проявлял решимость и оперативность. А здесь он медлил потому, наверное, что боялся связать себя новыми обязанностями. Конечно, ему было жаль девушку, к тому же она была очаровательна. Но ее скромный обывательский мирок не мог стать его миром. Две главные стороны его натуры – огромный творческий потенциал и жажда жизненных благ – не находили здесь достойной реализации.

К тому же разные мелкие, ничтожные соображения как-то дополняли основное. Например, он лишь недавно подружился с интересными для него молодыми журналистами, которые были не прочь выпить, что вызывало лишние расходы. Драйзер не мог быть вместе с ними и не угощать их при случае. Появление жены, при его скромных заработках, внесло бы в его жизнь строжайшую экономию, лишило бы новых друзей, беззаботности, свободы.

Но главное – в этот период жизни в удачливом репортере все более начинал ощущаться и предъявлять свои требования писатель. Смутное стремление уберечь себя от всего, что помешало бы наилучшему проявлению таланта, вероятно, всю жизнь влияло на многие поступки Драйзера.

Он сообщил Элис, что пока не может жениться и вернется, когда его материальное положение улучшится. Он не хотел бросать ее и заверил в своей любви, но чувствовал, что не сдержит своего обещания.

История отдаленно напоминает ту, которая сложилась в «Американской трагедии». Правда, Клайда он наделил лишь одной стороной своей натуры – жаждой жизненных благ, начисто лишив второй ее стороны – творческой. К тому же в романе Драйзер умело обостряет ситуацию: там и далеко зашедшие отношения, и беременность Роберты, и ее настойчивость, и Сондра, богатая наследница, без пяти минут жена Клайда, и восторженная любовь к Сондре, олицетворявшей все, к чему Клайд стремился в жизни, и лодка перевернулась (спасать Роберту или дать ей утонуть?), - все это способствовало преступлению. Драйзер, конечно, не убивал Элис. Но он не мог не чувствовать, что в этот момент убивает ее надежду, мечту о счастье, и нелегко было нанести этот удар. Пережитое потрясение, вероятно, помогло ему впоследствии воссоздать состояние Клайда в момент убийств.

Чехов когда-то говорил, что писатель – это каторжник, прикованный к тачке своего таланта, что для него переживания, события, вся его жизнь – прежде всего лишь материал для творчества. Так случилось и на этот раз. Духовное потрясение вызвало творческий взлет:

«Я стоял у окна и смотрел на быстро меркнущее небо с таким щемящим чувством, какое бывает только тогда, когда слушаешь музыку. Сердце мое сжималось, когда я становился лицом к лицу с неразрешимыми вопросами жизни, и я в отчаянии ломал руки, глядя на ее неумолимый бег. Как быстро шло время! Как мимолетно и незаметно пролетала моя жизнь! Те немногие радости, которые выпали на мою долю, всегда таили в себе горечь. Я уже знал, что радость и горе неразлучны, и я не мог найти выхода из жизненного тупика. Одна лишь смерть и могила разрешали все.

Я весь дрожал мелкой дрожью, голова моя пылала. Я подошел к своей конторке и взялся за перо. Я сидел, созерцая превратности судьбы, как человек смотрит на надвигающуюся грозу. Слова рождались и вскипали во мне. Они выстраивались в причудливом ритме. Я быстро начал писать строчку за строчкой.

Я увидел, что у меня получалось нечто вроде поэмы, но она была еще сырой и нуждалась в обработке и исправлениях. Мне очень хотелось заняться этим. Но я горел желанием писать дальше о превратностях судьбы. Я так увлекся, что на время почти забыл об Элис.

Случилось так, что когда Драйзер писал, в комнату вошел один из его друзей журналистов. Это был самоуверенный человек, сам сочинявший кое-какое чтиво.

-Что это, Драйзер, вы пишете стихи?

-Что-то вроде этого. Так, ничего особенного.

-Этим много не заработаешь, - сказал журналист, желая быть Драйзеру полезным. – Попробуйте лучше роман или пьесу.

-Роман или пьесу?

Журналист затем просветил коллегу насчет того, как пишутся книги, и какие гонорары писатели получают. После этого разговора Драйзер несколько воспрянул. Как хорошо живется талантливым людям! Ведь себя он не без веских оснований причислял именно к этой категории.

5. 
   Прощай, провинция
   

Между зарождением идеи и ее осуществлением иногда проходит много времени. Долгие годы порой отделяют посев от жатвы. Да и сама идея в период ее осуществления в конце концов иногда коренным образом отличается от своего первоначального варианта. Еще очень нескоро предстояло Драйзеру осуществить свои писательские мечты, и уж далеко не столь триумфально, как он предполагал. А пока что он был поглощен журналистикой. Чикаго Сент-Луис, Толедо, Питтсбург… «Чикаго дейли глоуб», «Сент-Луис глоуб-демократ», «Сент-Луис репаблик», «Питтсбург диспетч»… Стремительный калейдоскоп лиц, впечатлений, мыслей. Многие уносились в потоке времени, чтобы в будущем когда-нибудь всплыть в нужном месте очередного повествования.

Однажды пришло письмо от Элис. От нее давно уже не было никаких известий.

«Дорогой Тео! Завтра моя свадьба. Завтра в двенадцать. Не удивляйся этому. Я ждала от тебя весточки бесконечно долго – казалось, целые годы и чувствовала, что не дождусь. Я поняла это по твоему последнему письму. Я знала, что ты не приедешь, и поэтому вернулась к мистеру… Иного выхода нет. Мне не на что больше надеяться. Ты знаешь, как я была несчастна после твоего отъезда, несмотря на внимательное отношение моих родных.

Тео, тебе, наверное, покажется глупым то, что я пишу. Мне стыдно за себя. И все же я хочу сообщить тебе об этом и попрощаться с тобой, так как я не питаю к тебе злого чувства, несмотря на то, что ты охладел ко мне. Я буду хорошей женой мистеру… Он понимает, что я не могу любить его, и я ценю в нем это. Завтра я выйду замуж, если… если что-нибудь не помешает этому. Ты не должен был говорить, что любишь меня, если не был уверен в этом. Ты мне причинил столько страданий.

Прощай! Это последнее письмо, которое я пишу тебе. Не высылай мне моих писем – разорви их. Слишком поздно. Если бы ты только знал, чего мне стоило согласиться на это!

Элис».

Драйзер знал, что если он поспеет к полудню в Чикаго или даст телеграмму, она отложит свадьбу. Для нее это была бы великая радость, верх романтики, спасение. Но не для него.

Шло время, и пестрый калейдоскоп сиюминутных событий стал постепенно утомлять своим разнообразием и множественностью, за которыми трудно было уяснить суть вещей.

Долгое время моральные заповеди Христа, усвоенные в детстве, владели его сознанием. Но светлая вера в братство людей не выдержала столкновения с жизнью. Он читал философов, и они вооружили его новым пониманием. Идеалы, борьба, печали – всего только результат химических процессов, неизвестно почему возникающих и никуда не ведущих. Жизнь бессмысленна, и если все на свете так безнадежно устроено, то, быть может, самое лучшее – ни о чем не думать. Лучше стать ограниченным, бессердечным, равнодушным, умеющим жить. Но почему-то душа не лежала к этому. Читая, размышляя, он все больше замыкался в себе. И ему все больше хотелось переменить обстановку. Он уже работал в Питтсбурге. Питтсбургские газеты отводили много места нью-йоркским событиям. Он читал о прогулках на яхтах, о шикарных звездах театрального и денежного мира. Вот где были роскошь и довольство!

Наконец он сам побывал в Нью-Йорке. Там жили его брат и сестра с мужем. Город поразил воображение масштабами и размахом. В квартиру сестры доносились странные звуки, словно гудки в тумане. Это были баржи, буксиры, пароходы в гавани. И внезапно он почувствовал величие моря: «Огромные здания и улицы омывались той самой сине-зеленой волной, которую я видел в Джерси-сити, а за ними тянулись на целые мили сырые солончаковые луга, перерезанные железными дорогами. Уже тогда огромные океанские пароходы приходили сюда из-за границы. У берегов Гудзона выстроились в ряд большие корабли из Европы и других частей света, тихо покачиваясь на глади великой реки. Здесь были буксиры, и небольшие суденышки и корабли дальнего плавания, и дальше на восток – безмолвие, величие и невозмутимая торжественность моря».

«Какое счастье жить у моря! Разве вы не чувствуете этого?» - спросил Драйзер. Но его родные этого не чувствовали. Во всяком случае, они не так это чувствовали, как он: «Море! Море! И этот величественный город! Никогда раньше не стремился я так узнать город, и ни один город не внушал мне такого благоговейного трепета. Он казался таким огромным, таким могущественным и устрашающим».

Он знакомился с Нью-Йорком и, бродя возле зданий газетных издательств, снова чувствовал себя неопытным новичком. Впрочем, провинциальная журналистика научила его многому. Он отлично знал, что газеты покорно служат интересам финансовых заправил, что они и глазом не моргнув предают интересы простых людей. Но их ложь заставляет верить. Эта могущественная способность лгать и предавать казалась самой опасной и зловещей. И все-таки он смотрел на эти величественные, зачастую мрачные учреждения, с восторженным трепетом. Они казались крепостями, которые предстояло завоевать.

Уехать сюда? Но для этого надо оставить оплачиваемую работу. Вот если бы в Питтсбурге накопить немного денег! Он вернулся в Питтсбург, и в это время никакой гоголевский Акакий Акакиевич не мог бы с ним сравниться в бережливости. Продолжая работать в газете и зарабатывать, он подверг себя героическим лишениям, нанес вред здоровью, который сказался впоследствии, и собрал в результате двести сорок долларов, чтобы первое время продержаться в Нью-Йорке.

Драйзер перечитал к этому времени произведения Бальзака. Особенно увлекательным был известный бальзаковский сюжет: молодой человек из провинции приезжает в Париж и завоевывает позиции в великосветском обществе. Он становится модным львом, осыпан благами, ему завидуют другие персонажи «Человеческой комедии».

Как когда-то Чикаго, его теперь все больше привлекал Нью-Йорк. Там блеск и нищета, вершины успеха, бездны падения. Познать эти вершины и бездны, эту страшную игру сил, интересов, ума и желаний! Кинуться в их гущу с нерастраченной энергией молодости, с дерзостью умелого пловца!

Его отъезд ускорила незначительная мелочь - разговор с одним журналистом, политическим обозревателем. Этот человек однажды сказал ему: «Не понимаю, чего вы здесь сидите. Вы талантливы и зря теряете время. В нашем городе газетам зажали рты. Вы ничего тут не сможете написать. Отчего вы не едете в Нью-Йорк? Я этого сделать не могу из-за семьи, а вы молоды, свободны. Мне безразлично, поступайте как хотите, но я просто удивляюсь».

Драйзер получил последнюю зарплату в полдень, а в четыре часа дня сел в нью-йоркский поезд.

В романе Драйзера «Гений» Юджин, когда-то отправлявшийся в Чикаго, также едет в Нью-Йорк, и его переживания, вероятно, в какой-то мере дают преставление о собственных переживаниях Драйзера:

«Юджин вспомнил о другой своей поездке, когда он впервые рискнул отправиться в большой город. Как все переменилось! Какой он был неотесанный, наивный. С тех пор он успел стать художником-иллюстратором, он недурно пишет, он пользуется успехом у женщин и имеет некоторое представление о том, что такое жизнь… Трепет охватил его, когда проводник стал объявлять по вагонам: «Джерси-сити», - а когда он вышел на гигантский перрон, сердце его сжалось. Он был один, совсем один в Нью-Йорке, этом богатом, холодном, исполненном недоброжелательства городе. Каким образом добьется он здесь успеха?

Юджин вышел за ворота вокзала, туда, где под низкими сводами приютились паромы, и в следующее мгновение его взору открылись силуэт города, и залив, и Гудзон, и статуя Свободы, и паромы, и пароходики, и океанские суда, - все окутанное серой пеленою ливня, сквозь шум которого прорывались унылые голоса сирен. Перед его глазами была картина, которую бессилен представить себе тот, кто ее никогда не видел, а шум настоящей соленой воды, набегающими волнами бившей о берег, возвышал его душу, как музыка. Какое оно изумительное, это море, которое бороздят суда и мощные киты, глубины которого полны неизъяснимых тайн. Какое изумительное место Нью-Йорк, этот город, стоящий на берегу океана и омываемый его волнами, - сердце обширной страны.

И не только эти поэтические картины города восторгали Юджина. Как ни утрачивал он иллюзии, находясь в провинции, но их, видимо, было еще у него достаточно, если трепетное волнение вызывали громкие, раздутые газетами имена:

«Здесь живут… Вандербильты и Морганы –настоящие, живые, - и все здесь. Уолл-стрит, Пятая авеню, Мэдисон-сквер, Бродвей – сколько он слышал про эти улицы. Как-то сложится теперь его жизнь? Каковы будут его успехи? Окажет ли ему когда-нибудь Нью-Йорк тот триумфальный прием, какой выпадает на долю избранных?»

Что касается самого Драйзера, то преуспевающий провинциальный журналист, прибывший теперь в Нью-Йорк, мало чем напоминал юнца, который когда-то явился завоевывать Чикаго. Впрочем, в сущности своей он мало изменился. Та же поэтическая восприимчивость, та же исполненная энергии жажда жизненных благ и прежняя пытливая готовность к удивительным открытиям среди будничной повседневной суеты.

Как и герой его, Юджин, «он был один, и вокруг него бушевал город шумный, как океан. Он должен войти туда и начать борьбу».

6. 
   
   жүктеу/скачать 0.63 Mb.
   
   Достарыңызбен бөлісу: