И. Вольская путь к себе

Еще осенью 1919 года одновременно с работой над «Американской трагедией» произошло важное событие: Драйзер познакомился с Элен Ричардсон. Это была племянница его двоюродной сестры.

Вот как он описывал потом свое впечатление при первой встрече: «...Я увидел девушку лет девятнадцати, самое большее - двадцати. На ней было длинное серовато-голубое платье и серовато-голубая, с большими мягкими полями шляпа, украшенная одной огромной блеклой, но удивительно гармонирующей со всем ее обликом бледно-розовой розой. Наградив меня такой молодой, радостной, невинно-простодушной улыбкой, какой (так мне показалось) я не видел ни у кого уже много лет, она осведомилась, здесь ли я живу...

• 
  Здесь, и я перед вами.
  
• 
  Ах, в таком случае я ваша родственница...».
  

И вдруг этот звонок».

Родственница с лучистыми глазами и улыбкой была встречена «с тем радушием, с каким встречают луч солнца, неожиданно проникший в подземелье».

Вот как Драйзер представлял себе контраст между этой нежданной гостьей и собой: «...яркий луговой цветок столь же противоположен грубому сорняку, выросшему на худосочном городском сквере. Маленькая кокетливая газель рядом с клыкастым кабаном, злым и диким... Пьеретта, разодетая для майского празднества, и старый Борей, мрачный и хмурый». Его образное восприятие действительности никого не щадило, включая и себя самого.

Но в глазах гостьи он выглядел совсем иначе. Говорят, что счастье не в том, что есть на самом деле, а в том, как нам все представляется, в нашем к этому отношении. Вряд ли это верно во всех случаях, но в данной конкретной ситуации все представлялось обоим ее участникам именно так, как и следовало для обоюдного счастья. Вот как выглядел Драйзер в глазах Элен, когда она встретила его впервые: «Я увидела перед собой высокого мужчину могучего сложения, с крупными чертами лица, с львиной головой...». «На другой день в восемь часов утра зазвонил телефон. Я знала, что это Драйзер, голос его звучал ласково и вместе с тем повелительно..».. «Я не спал всю ночь, - сказал он. - Я должен вас видеть».

А вот каким он виделся Элен, когда они, позавтракав в ресторане, бродили потом по городу: «Он казался таким могучим, исполненным жизненных сил, и вместе с тем в нем было что-то мятежное. Моему молодому неопытному уму он представлялся энциклопедией знаний, целым созвездием

солнц, слившихся воедино, и я была изумлена и потрясена».

Коротенькая биография Элен стала сразу же известна Драйзеру. Шестнадцати лет она влюбилась в красивого молодого человека и, бросив школу, вышла за него замуж. Оба мечтали об актерской профессии, учились пению, танцам, иногда получали ангажементы в небольших провинциальных театрах. Приходилось переезжать с места на место и порой бедствовать; актерского успеха оба, видимо, не имели. Мужа затем вообще перестали приглашать, а она какое-то время была певицей в одном из ночных клубов Сан-Франциско. В конце концов, пришлось поехать к родителям мужа.

В маленьком провинциальном городке Элен скучала, задыхалась, все

больше отдаляясь от мужа, и, наконец, уехала в Нью-Йорк, чтобы быть там, где «вершатся большие дела». Вскоре они развелись.

В Нью-Йорке она на первых порах стала кассиршей в кафетерии, потом секретаршей в промышленной корпорации. Вице-президент корпорации увлекался произведениями Драйзера, и случайно выяснилось, что Драйзер - дальний родственник Элен. «Позвольте, почему же вы с ним не познакомитесь? - удивился вице-президент. - Если бы он был моим родственником, я бы пошел к нему, не задумываясь». Решение познакомиться было вскоре осуществлено.

Через несколько дней Драйзер показывал Элен свою коллекцию гравюр. «И вдруг он нежно обнял меня и привлек к себе. Сердце мое замерло, ибо я поняла: что бы ни принесла мне судьба, счастье или горе, но с этой минуты она уже решена. И все же я стала сопротивляться. «Я готов на все ради вас, - сказал он. - Если вы хотите официального брака - пусть будет так. Я добьюсь развода и женюсь на вас, как только будет возможно, потому что вы необходимы мне». Но я ничего от него не требовала. Я сказала, что для истинной любви это не

имеет никакого значения. Я просто хотела подождать несколько дней. Тогда я,

вероятно, сама покорно приду к нему. Это звучало как обещание. Он облегченно вздохнул и стал настойчиво просить меня назначить день»

Элен не намеревалась долго прозябать в роли секретарши. Она, собственно, пришла познакомиться с Драйзером накануне отъезда. В ближайшее время она собиралась в Калифорнию. Голливуд манил молодых красавиц, исполненных жизненных сил, надежд. Чтобы не расставаться, они поехали вместе.

Океанское побережье. Эвкалипты. Цветы и солнце. «Наконец-то, - пишет Элен в своих воспоминаниях, - я встретила человека, тонко и глубоко чувствующего красоту. После я убедилась, что он часто видел красоту там, где ее на самом деле почти не было. Но за это я любила его еще больше. Быть может, это свойство видеть в жизни столько красоты и возвышает поэта над обыденной действительностью... Как-то раз чудесной лунной ночью, когда мы шли по тенистой аллее, я заметила слезы на глазах Драйзера. Я спросила его, о чем он плачет. «Все это слишком прекрасно, - сказал он. - За что мне выпало такое счастье?».

Может быть, не только от счастья проливал слезы Драйзер. Может быть, он всегда больше, чем другие, ощущал трагический контраст мгновенного счастья и неизбежного горя - то, о чем так хорошо сказал Н.В. Гоголь: «На свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним...».

Есть довольно печальная по своей сути фотография обоих, сделанная двадцать шесть лет спустя, в год смерти писателя. На ней Драйзер, окончательно постаревший, и Элен, все еще милая и довольно молодая.

Странное впечатление производят старые письма, фотографии, воспоминания. Возникают в памяти пушкинские строки:

И жив ли тот, и та жива ли,

И нынче где их уголок?

Или они уже увяли,

Как сей неведомый цветок?

В Калифорнии они прожили три года. Элен выступала сначала статисткой, затем в какой-то роли в голливудском фильме. Ничего выдающегося, видимо, не получилось, да и конкуренция была сильной.

Все это время Драйзер непрерывно писал. «В маленькой кухне были стенные шкафы, откидной стол и в одном углу - небольшая ниша для завтраков. Здесь Драйзер любил сидеть и писать, и я не раз думала о том, что сказали бы его нью-йоркские друзья, если бы увидели, в каком тесном уголке рождаются космические мысли Драйзера». Но, как пишет Элен, жизнь в Калифорнии начала приедаться его противоречивой и беспокойной натуре: «Солнце светило слишком настойчиво и ярко, слишком много было апатичных людей вокруг. Драйзер снова жаждал острых жизненных конфликтов... Озабоченные, напряженные лица на улицах большого города... Борьба!».

Элен не могла ждать от Нью-Йорка того, чего ждал от него Драйзер, но

поехала тоже. В Нью-Йорке они сняли две маленьких квартирки на разных улицах. К этому времени двенадцать глав «Американской трагедии» были уже написаны.

После выхода «Американской трагедии» почитателем Драйзера стал даже давний и злобный его противник профессор Шерман. По словам Драйзера, Шерман всегда громил его «примерно так, как в свое время Лютер громил католическую церковь». Шерман утверждал, что Драйзер не способен понять красоту американского духа уже в силу своего этнического происхождения, поскольку отец Драйзера был немец. Главным пунктом обвинений Шермана была аморальность. Он считался блюстителем пуританской нравственности в американской литературе. Теперь тот же Шерман посвятил статью анализу силы воздействия книги Драйзера на читателей. Но даже не это самое удивительное. Вопреки своей непогрешимой репутации Шерман, будучи женатым, отправился в летнее путешествие вдвоем с какой-то молодой приятельницей. Во время прогулки по озеру в хорошую погоду лодка перевернулась, и оба утонули. Так погиб своего рода лидер самых яростных и злобных противников Драйзера. Действительно, жизнь создает иногда удивительные ситуации. Никакому романисту их не выдумать.

Что касается всевозможных нападок, то они продолжались даже в пору успеха «Американской трагедии». Драйзера, например, обвиняли в том, что он украл сюжет своего романа из газет, что он рабски копирует сюжеты своих трагедий, вместо того чтобы их создавать. На это он, по свидетельству Элен, ответил: «Никто не создает трагедий - их создает жизнь».

И когда впоследствии некий молодой человек повторил преступление

Клайда и вину приписали «Американской трагедии», якобы его вдохновившей, Драйзер объяснял репортерам, что причина преступлений не в романах и зачастую не в конкретных делах, а в навязчивой идее разбогатеть, в страхе перед бедностью. Что делать, если человеческая натура, оказавшись в условиях, созданных для нее Америкой, действует именно так, а не иначе. Он лишь описывал жизнь такой, как она есть.

Уже давно Элен обнаружила, что сам Драйзер страдает комплексом бедности. Долгая нужда научила его бояться трат. Несмотря на успех «Американской трагедии», он был настроен скептически в отношении финансовых результатов. К тому же он смертельно устал от работы над книгой. Чтобы переменить обстановку, они уехали во Флориду. На протяжении сотен миль там тянулись шикарные отели, но платить было нечем, и они ночевали в пустых переносных домишках, разбросанных вдоль шоссе и сдававшихся на ночь. Пришлось объехать все побережье от севера до юга, прежде чем нашелся небольшой отель, доступный по цене.

Вернувшись в Нью-Йорк, они попали в атмосферу чрезвычайного возбуждения. Совещания в издательствах, переговоры о продаже книги для кино, о постановке пьесы на Бродвее и даже за границей. Восторженные рецензии. Поздравительные письма и телеграммы. Наконец - деньги.

Драйзера обуревали противоречивые чувства. То он, по словам Элен, «походил на удивленного ребенка с широко раскрытыми глазами, который заговорил бы вдруг о крупных цифрах», то, «будучи в ударе, он мог проявлять исключительное упорство в переговорах». Однажды во время переговоров в ресторане «Ритц» он швырнул издателю в лицо чашку кофе, и этим закончилось деловое свидание. Он всегда отличался неуравновешенностью.

Но так или иначе, успех книги принес много денег. Вместе с Элен Драйзер уехал на все лето в Европу, познакомился там с известными писателями, государственными деятелями, издателями. После возвращения стараниями Элен была снята и оборудована просторная квартира. Затем был куплен и перестроен живописный дачный уголок с бассейном, тенистыми деревьями, комфортабельным и красивым домом. Усадьба называлась «Ироки»,

что по-японски означает «душа красок».

Теперь сам Драйзер мог бы давать интервью для журнала «Сексесс» («Успех). Деньги, известность, прелестная возлюбленная. Он когда-то сокрушался, что блага и радости жизни проходят мимо. Прошло время, когда по тем же улицам ходил безработный репортер в поисках мелких сюжетов, потом изможденный обитатель ночлежек, изучавший лица прохожих. Иногда (не без оснований) говорят, что таланту необходимо быть организатором собственной жизни, иначе он разбазарит свои возможности, окажется во власти случайностей. Определенно этот чудак, гонявшийся «за туманом», оказался неплохим организатором своей жизни. Помимо умения организовать материал и руководить персонажами, он сумел вовремя осознать свои цели и худо ли, хорошо ли, но прожил свою, а не чужую жизнь - в соответствии со своими наклонностями. Нашел свой собственный путь.

Теперь, на вершине творческого и материального успеха, не остановился ли он, не утомила ли его вся эта шумиха вокруг книги? И не показался ли тяжелым груз недвижимой собственности человеку, привыкшему к вольной бедности, к одиноким размышлениям за столом, переделанным из рояля, или в старой качалке наподобие той, в которой любила мечтать Керри? Не закружил ли его радостный вихрь новой жизни, богатой, беззаботной и по-своему опасной для таланта?

Но ни беспросветная бедность его прежнего существования, ни беззаботная роскошь нынешнего не могли подавить стремления к познанию. Однажды в статье «Жизнь, искусство и Америка» Драйзер писал, что главным занятием человека в тех случаях, когда его не поглощает целиком борьба за существование и развлечения, должно быть познание: «Он должен стараться проникнуть в глубь вещей, познать то, что видит вокруг себя,- не отдельные явления, а все в целом... Иначе зачем дан ему ум? Если бы кто-то открыл хотя бы сравнительно небольшой части людей эту возможность задуматься над жизнью и выработать свой индивидуальный взгляд на вещи или убедил их в необходимости это сделать, насколько свободней, независимей, интересней стало бы наше существование! Мы жалуемся, что жизнь скучна. Если это так, то причина в том, что мы еще не научились как следует мыслить». Драйзер пишет, что люди боятся думать, потому что «скованы по рукам и ногам железными кандалами условностей».

Горы интереснейшей публицистики. О чем она? Можно ответить коротко: обо всем. Это отдельные судьбы в окружающем мире и сам окружающий мир.

Вот, например, в 1919 году, еще до встречи с Элен, вышла его книга «Двенадцать мужчин», книга характеров. В центре каждой из двенадцати историй - бегло изложенная в очерковой форме судьба реально существовавшего лица. «Любая человеческая жизнь чрезвычайно интересна, - писал Драйзер. - Допустим, что какой-то человек имеет идеалы. Борьба и попытка осуществить эти идеалы, путь, проделанный этим человеком, поражение, успех, причины его личного поражения, его личного успеха - все это именно то, о чем я хотел написать...». В сущности, каждая из двенадцати историй содержала материал для отдельного романа. Будь у Драйзера не одна, а несколько жизней, времени на все эти потенциально возможные романы не хватило бы. Позже, в 1929 году, вышла «Галерея женщин».

Серия очерков «Бей, барабан» была написана от имени вымышленного лица - Джона Парадизо. Чем-то этот Джон Парадизо напоминал самого Драйзера: «...я принадлежу к разряду тех чудаков, которые не способны ни к какому решению. Я читаю, читаю - почти все, что мне удается достать: книги по истории, философии, политике, искусству. Но я вижу, что один историк противоречит другому, одна философия опровергает другую... Меж тем, пока я ищу ответа на вопрос, что же такое жизнь, я вожу трамвай за три доллара двадцать центов в день. Довелось мне быть и возчиком, и подручным в лавке у старьевщика - за что только я ни брался, чтобы не умереть с голоду...».

Этот Джон Парадизо не похож на соседей, не разделяет их удовольствий, интересов. Соседи - нормальные средние американцы, жители нью-йоркской окраины. Они живут, поглощенные повседневной суетой, но огромный город вовлекает их в свою орбиту, в «грандиозную игру материальных интересов». И хотя газеты изобилуют сентенциями о праве, истине, справедливости, милосердии, Джон Парадизо видит вокруг другое: «Куда бы я ни поглядел, я вижу одно и то же - среднего человека, исполненного чувства самозащиты и стремления к личному благополучию. Истина - это то, что обязаны говорить ему. Справедливость - это то, чего он заслуживает. Впрочем, он не возражает, если и с другими будут поступать по справедливости, лишь бы ему это ничего не стоило».

Нелепый чудак Джон Парадизо кощунствует в своей одинокой конуре. Американский характер? «Мы скучные, ограниченные люди... Мы приписываем себе миллион качеств, которых у нас нет и в помине». Американская история, идеалы, «Декларация независимости»? Он и эти святыни развенчивает: все это далеко не то, за что выдается.

«Движется ли мир вперед?» - весьма характерное для Драйзера название главы одной из будущих публицистических книг. Как действительно устроена жизнь и как она развивается?

Американский писатель Шервуд Андерсен однажды сказал о Драйзере: «Его ноги протаптывают дорогу, тяжелые грубые ноги. Он продирается сквозь чащу лжи, прокладывая путь вперед».

Но все-таки... Движется ли мир вперед? Совершенствуется ли человечество нравственно? Драйзер не мог ответить. Ведь люди на пути вперед подчас так вдруг шарахаются назад, что превосходят своей жестокостью далеких предков.

И тем не менее в целом нравственное развитие идет непрерывно и почти незаметно. И все, что происходит, доброе и злое, способствует дальнейшему пониманию и в конечном счете - прогрессу.

Ребенок, учась ходить, выпрямляется на слабых ножках и вновь падает, иногда сильно ушибаясь. Люди, все человечество, в их попытках научиться ходить прямо, не по-звериному снова и снова оказываются на четвереньках. Но это не значит, что они не научатся ходить прямо, по-человечески.

В 1927 году Драйзера официально пригласили в Москву на празднование 10-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

Из отдельных очерков, статей, писем видно, как относился он к современной ему борьбе классов.

Теория теорией, но истоки наших симпатий и антипатий запрятаны где-то глубоко, в личных впечатлениях жизни. А у художника в особенности. Подробности жизни ранят и запечатлеваются в эмоциональной памяти, чтобы всплыть потом и воспроизвестись.

Он однажды описал, как был чернорабочим на фабрике. От утреннего семичасового гудка до вечернего долгожданного его спина сгибалась день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Рабочими распоряжался старший мастер - человек самовлюбленный, тщеславный, с большой важностью воспринимавший свои обязанности на этой жалкой фабрике. Он был деспотом и, чтобы удержаться на месте, выматывал силы рабочих.

Впоследствии Драйзер осознал, что страшней всего то, что люди, отдавая все силы, не могли, в сущности, пользоваться плодами своего труда: «Они должны производить прибавочный продукт, который идет не на удовлетворение нужд общества в целом, а на прихоти и забавы немногих избранных, едва ли чем-либо выгодно отличающихся от них самих». Истины, открытые Марксом, Драйзер постигал на собственной жизни.

Он сам был из тех, кто внизу. Это не забывается, не прощается.

Оплата была нищенской. Доходы компании, владеющей предприятием, -колоссальными. Те, кто владел фабрикой, те, кто задумывал, направлял всю эту работу откуда-то сверху, были абсолютно равнодушны к тем, кто внизу. Между тем «каждое усилие, затраченное кем-то там, внизу, создавало возможность для кого-то там, наверху, не прилагать никаких усилий». Для тех, кто был внизу, «все желания сводились к одному - к уничтожению всяких различий».

В одном из очерков показано строительство железной дороги. Он был чернорабочим. Приходилось за гроши таскать бревна, грузить кирпич, рыть котлованы - девять-десять часов в сутки, пока не стемнеет. Передышек в работе не было. За этим усердно следил свирепый десятник. Для всех существовала одна альтернатива: самовольно приостановить работу и лишиться заработка или работать, пока не свалишься с ног. Надо еще учесть, как трудно было эту работу найти, сколько было конкурентов.

А однажды десятником назначили Драйзера. Он должен был выжимать из людей последние силы, иначе это сделает кто-нибудь другой. Это было не по совести, но примирить два начала - труд и капитал - было невозможно. Шли дожди, размыло котлован, и, сознавая всю неблаговидность своей роли, Драйзер вынужден был следить, чтобы не отлынивали, и доводить рабочих до изнеможения. Однажды, измученный и вымокший, со своим пакетиком еды в руках, он одиноко в темноте промозглого вечера брел вдоль полотна к станции. Мимо по величественному стальному пути мчались поезда-люкс, ослепляя роскошью вагонов. Там, удобно развалясь в креслах, отдыхали какие-то люди, по всем признакам более состоятельные, чем он и его товарищи. В вагонах-ресторанах на столиках сверкали белоснежные скатерти и серебро.

Определенно в удобных креслах вполне могли восседать какие-нибудь прототипы дельцов из окружения Каупервуда - например какой-нибудь Стробик, юркий и пронырливый, какой-нибудь Харман, всегда готовый пуститься в аферу «не слишком крупного масштаба и достаточно безопасную с точки зрения уголовного кодекса», или какой-нибудь Стинер, преуспевший благодаря отсутствию ума и каких бы то ни было дарований. Среди них мог находиться и сам великолепный Каупервуд, опоэтизированный Драйзером, как ястреб, которого он видел в детстве, - страшная и могучая хищная птица.

Именно в этот момент мимо шли итальянцы-рабочие из его бригады с лопатами на плечах. «Они брели покорно, как животные; тяжелый трудовой день не принес им ничего, кроме изнеможения, в котором они проведут ночь». У одного из них «годы непосильного труда согнули спину, скрючили руки и ноги», другой любил похвастаться тем, что за последние семнадцать лет «он не провел ни одного дня без работы», третий - узкогрудый, тощий, изможденный, отличался добродушием и особой добросовестностью в труде. Можно себе представить их бедную речь, примитивное мировосприятие, грубое воспитание, обстановку, среди которой они жили. Им всего было крепко недодано.

Драйзер сразу схватил всю картину, как это сделал бы художник Юджин: поздние сумерки, беспросветность, люди, создатели огромных богатств, превращенные в заезженных кляч, и летящие в ярких огнях поезда-люкс -олицетворение комфорта, красоты, неравенства.

Эта картина, мимо которой прошли бы сотни людей, ничего не заметив, стала чем-то вроде яблока Ньютона - внезапным толчком, последней каплей. Он подумал об их нищенской зарплате, о том, как сам выматывал из них жилы, о бессмысленной роскоши, которую порождает их труд, и решил, что никогда больше не примет в этом участия...

Внешне это был незначительный повседневный, эпизод, подогревший стремление переменить работу. Но за ним стояло другое - решение избегать вносить в общую сумму человеческой подлости свою лепту.

7 ноября 1927 года на балконе гостиницы «Гранд-отель», расположенной возле Красной площади, среди иностранных гостей, наблюдавших парад, стоял Драйзер.

Поездка в Россию чуть было не сорвалась. В Берлине по пути в Москву он заболел. Диагноз предполагал рак легких. Тогда Драйзер обратился к другому врачу, который нашел лишь сильный бронхит. Он поверил второму диагнозу, поскольку тот устраивал его больше, и оказался прав. Но все это причинило много волнений. Оба врача требовали прекратить путешествие. Он не посчитался с мнением обоих и 3 ноября, в разгар осени, приехал в Россию.

Москва, Ленинград, Тула, Нижний Новгород, Киев, Донецк, Ростов-на-Дону, Кисловодск, Баку, Тифлис, Батуми, Одесса. Встречи с рабочими, крестьянами, государственными деятелями, различными специалистами, с деятелями литературы и искусства. Он был в гостях у Владимира Маяковского, с дотошностью исследователя ходил в квартиры и общежития рабочих, в деревенские дома. Свои впечатления он изложил потом в книге «Драйзер смотрит на Россию».

Впечатления были противоречивыми. Но главное: у прежних так называемых низов исчезло сознание социальной неполноценности, второсортности. И здесь были котлованы, лопаты, усталость, дождь. Но иным стало сознание своей значимости у тех, кто копал котлованы. Это потом сформируется у людей понимание новой страшной несправедливости. А пока что - совсем новое, иное распределение общественных богатств. Казалось, все блага стали массовыми. И свет образования в том числе. Дело было не в количестве и качестве этих благ, а в большем равенстве реальных возможностей осуществлять свои стремления.

«Вспомните старый Бауэри в Нью-Йорке с его сотнями и тысячами опустившихся на дно людей. А Саут-стрит и Кларк-стрит в Чикаго,- вспомните безнадежное выражение в мутных глазах людей, которые бродят по этим улицам... И тут же Пятая авеню, Мичиган-авеню, Шенклей-драйв, блистающие роскошью, нарядные и великолепные...

Вы можете пройти по улицам любого города СССР... и не увидеть даже намека на ту разницу между классами и условиями жизни людей, которая с детства преследует нас в Америке.

Посмотрите на уличную толпу. Она, пожалуй, и не блестяща, и не очень хорошо одета, и не богата, многие в ней бедны, но что касается настоящей нищеты - где она?».

Но, признавая, что советская система имеет свои преимущества, Драйзер далеко не полностью разделял советскую идеологию и тем более методы ее претворения в жизнь. Иногда казалось: не новая ли это форма самодержавия?

Нравилось, что труд здесь - главное для человека, и государство стремится обеспечить население работой, искоренить праздность. Нравилась идея строительства государства со справедливым социальным строем, высокоразвитого в экономическом, культурном и научном плане. Казалось, когда его построят, блага и богатства станут в равной мере доступными для всех граждан и тогда каждый сам решит, чем заниматься. Именно в России он понял, что накопление материальных благ как человеческая цель - дико и противоречит здравому смыслу. «Лишенная стяжательства жизнь прекрасна, многолика, духовна». В стране взяли курс на воспитание сознательности. Каждый будет стремиться иметь ровно столько, сколько необходимо для удовлетворения основных жизненных потребностей, но не в ущерб потребностям другого. Труд тоже должен быть распределен поровну.

Очень нравилось, что советское правительство занимается просветительской деятельностью. Хотя... не слишком ли рано здесь начинают забивать неискушенные умы принципами коммунистической морали? Но ведь зато достигают безоговорочного принятия коммунистических идей. К тому же новая система образования поможет, видимо, освободить коммунистические идеи от догматизма, будет способствовать переходу на самый рациональный путь развития.

И еще - запрет всякой частной наживы. Общегосударственная система управления и контроля. Говорят, что ее действенность обеспечивается широким участием народных масс. В это, правда, не совсем верилось: в России явная диктатура и не видно возможности для самовыражения народных масс. Но если благосостояние людей улучшается, значит, все же система хороша.

Его очень удивила коммунальная кухня. «Вы в самом деле считаете, что им всем удобно в коммунальной кухне, что ни у кого не возникает недовольства по поводу такого житья?» - выяснял Драйзер. И слышал в ответ: «Напротив, уверяю вас, у русского крестьянина, да и вообще у русских, в крови именно тяга к коммунальному быту. Склонность к общению».

А беседуя с ведущими деятелями страны, он поражен был их заботой обо всех и одновременно о каждом члене общества. «Возможно, коммунисты заблуждаются, возможно, допускают ошибку в понимании человеческой сущности, возможно, это приведет их к политическому и философскому краху. Но как высоки их порывы! Как чисты их помыслы! Как свежи и благотворны их идеи! И как ничтожны в сравнении с ними наши вздорные, ограниченные политиканы с их мелкими личными интересами, с их зависимостью от самодовольных хозяев, финансовых воротил и магнатов...».

Но не явится ли сама человеческая природа препятствием на пути величайшего государственного эксперимента? Смогут ли люди отрешиться от корыстолюбия, жестокости, тщеславия? Однако теоретики и идеологи коммунизма заверяли, что все эти недостатки исчезнут благодаря воспитанию новых поколений в новом духе. А если это не так? Ведь тогда коммунистический эксперимент может закончиться провалом. Но его собеседники даже мысли такой не допускали.

И все же крамольная мысль не оставляла... А что, если этих самых людей, приученных к справедливому распределению жизненных благ, охватит вдруг стремление отобрать у других блага и присвоить? Неужто благодаря новой системе просвещения они навсегда останутся честными, щедрыми, справедливыми по отношению к ближнему? В это плохо верилось. А вдруг придет время, когда Россия начнет производить всевозможные товары, уже распространенные в Америке, и появится любовь к вещам, которая оттеснит на задний план стремление к мысли, к духовному развитию.

Но пока что в рассказах людей о будущем грандиозном процветании отсутствовали стремления к личной выгоде, к личному благополучию. Говорили о всеобщем благе, о таком обществе, где всего будет вдоволь для каждого, где все будут счастливы и свободны в выборе занятий. Настанет день, когда работать для общего блага достаточно будет всего три-четыре часа в день. Можно будет остальное время учиться, развлекаться, думать, путешествовать.

Поразило Драйзера, что экономическое развитие страны воспринималось как усовершенствование всего общества, что каждый видел в будущем не перспективу своего благосостояния, но перспективу интеллектуального досуга, который станет возможен при достижении определенного материального уровня.

И возникла надежда: может быть, именно здесь, в новой России, найдут разгадку величайшего таинства - смысла жизни на земле.

Яростная вера владела массами. Вера в справедливость и грандиозность происходящего. Однородная социальная структура лишь начала складываться, впереди ждало много испытаний. Но при отсутствии правдивой информации легче верилось, что впереди - свет.