Книга публикуется с разрешения издательства
жүктеу/скачать 0.87 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ГЛАВА 9. ТЮРЕМНЫЕ СТИХИ
- ГЛАВА 10. ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА
| ГЛАВА 8. ЖИЗНЬ БЕЗ ОТЦА
…Из мира ушёл бы, – ушёл не жалея, Ушёл бы… Но знаю: горю ли в огне я, Тону ли в воде, – Я тобою любим. Любим – и на свете всегда не один. –Мой милый, – шептала, – со мною будь вечно! Зачем же, глупец, я поклялся беспечно? О, как же уйду я в небесные дали, Оставив тебя в безысходной печали? Так что же мне делать!?.. –Любить, если любишь. Уйдёшь – не себя, нас обоих погубишь… ….Мы поселились в летней кухне у сердобольной узбечки на улице Краснооктябрьской. Сюда же мама перетащила и семью Тыныстанова, выселенную из их квартиры. Мама, Акима Джолдошева и тетя Тукан Тыныстанова безустанно искали работу. Но их не приняли даже мыть бутылки на ликёро-водочный завод, напротив которого мы теперь жили. Жёны врагов народа… Они ежедневно приходили к тюремным воротам. Там, сидя у тюремных ворот, мама познакомилась с женщиной, которую выслали из Москвы без вещей, в одном платье. Может быть, я плохо помню, но мне кажется, говорили, что это была жена Тухачевского… После этого знакомства мама тоже стала готовиться к высылке. Распорола ватные одеяла, сложила вещи, чтобы в любой момент можно было отправиться в дальний путь... Подруги – жёны «врагов народа» – нигде не могли найти работу. Но как-то одна из них зашла в правительственное ателье, где ещё недавно её обслуживали с большим вниманием. И на этот раз закройщица легкого платья Людмила приняла её по-доброму и, узнав о положении мамы, предложила своей всегда ровной и интеллигентной клиентке поработать швеёй. Мама с радостью приняла её предложение. Но однажды, глубоко задумавшись, она насквозь прожгла платье. Людмила не на шутку испугалась. Заказчица была своенравной и очень капризной. Мама была вконец расстроена, так как заказчица в светлые дни была её приятельницей, а сейчас её муж был в «верхах». И как теперь Рысбубу отнесется к прожжённому платью, не подумает ли, что она сожгла из вражды?.. Этого боялась и Людмила. Мама попыталась найти такой же материал, но – увы. Здесь, во Фрунзе, такого не было. Платье было в полоску, и Людмила сказала: «Зайнаб, я переделаю фасон, сделаю «елочку», но если заказчица заметит, то я не знаю, что будет с нами обеими…». Заказчица не заметила подмены фасона. Позже, когда папа вышел из тюрьмы, тетя Рысбубу пришла к нам в том самом платье, и мама, рассказав об изменении фасона, спросила: «Если бы ты тогда узнала о том, что я прожгла твоё платье, что бы ты сделала? Подняла бы скандал или отнеслась с пониманием?». На что Рысбубу-эдже честно ответила, что сейчас не может сказать, как бы отнеслась тогда: «Зная мой нрав, ты ведь не поверишь, если я скажу, что не подняла бы шума!». После случая с «высокопоставленным» платьем мама решила уйти из ателье. Людмила её не задерживала. Мыть бутылки на ликёро-водочный завод устроилась наша бабушка Нурсулу (мамина мама). Видимо, тогда ещё не кончилась борьба за ликвидацию безграмотности, потому что я помню, что бабушка на работу ходила с букварём. Может быть, это была не первая сказка в моей тогда маленькой жизни, но я очень хорошо запомнила сказку из бабушкиного букваря про лису и кувшин, не саму сказку даже, а картинку: лиса с кувшином на голове. Это казалось очень смешным… Детская память коротка или выборочна. Но яркие моменты врезались в память навсегда. Вот по двору бежит горящий факел. Мы, дети, как зачарованные смотрим на него. Со странным смешанным чувством восторга и ужаса смотрим на горящий дом, на бегущую с одеялом или чапаном бабушку, которая набрасывает эту ветошь на факел, обнимает его и валится с ним на землю… А вот кровать в саду под тенистым деревом с марлевым пологом над ней. На кровати почти голая лежит мама, и её смазывают какой-то красной жидкостью. Сейчас я знаю, что это ожоговое отделение республиканской больницы… Наверное, те деревья помнят много людского горя и пролитых слёз… Вопреки всему, на наше счастье, мама тогда выжила. Она была очень благодарна врачам, ещё и потому, что всё время думала, мол, её как жену «врага народа», могут убить. Потом, дома, они часто говорили с бабушкой: вот какие люди врачи, для них главное – человек, а не клеймо на нём… Несмотря на уговоры соседей, которые подбивали нашу квартирную хозяйку выселить «поджигательницу», жену врага народа, добрая женщина пожалела несчастную семью. Она говорила: «Зайнаб не виновата, что взорвался примус, она сама пострадала от этого пожара и едва не умерла…». Теплые, почти родственные отношения моих родителей с семьёй нашей благодетельницы сохранились до самой их смерти. Не знаю, до пожара или после, но помню: на полу, укрытая тюлевой занавеской, лежит моя сестрёнка. Потом, завёрнутую в тушкийиз, её увезли на дрожках. Вряд ли меня взяли на кладбище, я бы запомнила страшный эпизод похорон… Я не помню сестрёнку вообще, говорят, папа очень любил её, Лирику, и узнал о её смерти только после освобождения… Как-то в нашу клетушку зашёл странный человек в сопровождении тети Ракии Жумабаевой. Он был наголо острижен, и одежда его пахла чем-то страшным. Почему-то меня поразил именно этот запах, и я его запомнила на всю жизнь. Сымы-эдже, мама и тетя Ракия стали прощупывать небольшое одеяло, которое принёс этот человек, затем распороли и достали маленькую книжечку величиной с мою ладошку. Эта книжечка из папиросной бумаги со стихами и рисунками папы в настоящее время находится в музее. Меня часто спрашивают: с какого времени я помню отца. Задумываемся ли мы над тем, с каких пор мы помним своих родителей? Скорей всего – нет. Родители – это воздух, которым мы дышим, прохладные руки, которые дотрагиваются до твоего лба, это сильные руки, которые подбрасывают тебя до потолка, и ты заливаешься счастливым смехом. А потом надолго, надолго исчезли эти сильные руки… Наверное, так же не думаешь о том, что у тебя есть руки и ноги, голова, до тех пор, пока не заболит где-то… И передо мной встает ещё видение: двор полон откуда-то взявшегося народа, толпа раздвинулась передо мной (я, видимо, где-то бегала с детьми и только вошла во двор). Не знаю, о чём я думала тогда, скорее всего – ни о чём. Ну народ, ну и что?.. По дорожке, образовавшейся в этой толпе, я прошла в нашу клетушку. На полу сидели люди. Они тоже как-то расступились. На кровати сидела мама, а рядом с ней – стриженный наголо человек, который так посмотрел, рванувшись мне навстречу, что я закричала: «Узнаю!..» – бросилась к нему и потеряла сознание… Конец весны и начало лета 1939 года были счастливыми не только для нашей семьи. Из тюрьмы вышли такие известные люди, как Иса Ахунбаев, Касым Нигматуллин, Ярлыбеков, Кожомкул, Соколов, Байбосунов, Досалы Туратбеков, отец и сын Джумабаевы, Тынымсеит Оголбаев, Калим Рахматуллин, Александр Грин, Николай Юдахин и многие другие видные деятели тех лет. Когда отца забрали, старшим братьям – Азамату и Карлену (Джолдошу) – было 11 и 10 лет. Не в пример нам с Тарасом, они уже знали, что семью могут сослать и, сговорившись, вдвоём отправились в детский дом
Мама и после больницы целыми днями пропадала то у ворот тюрьмы, то в поисках работы. Наконец, счастье ей улыбнулось: она нашла работу. На базаре в чайхане она брала под реализацию два ящика лимонада и лепёшки. Лепёшки разрезала на 4 части и продавала с лимонадом… «Лимонад!.. Лимонад!». У мамы был очень красивый звучный голос, в хорошие времена она любила петь. Конечно, мы, младшие – Тарас и я, – тосковали по отцу, но папин тогда уже десятилетний первенец, любимец, которого он, лаская, называл Другом (Джолдошем), особенно остро переживал отсутствие отца, и то, что его сторонились сверстники, называя сыном врага народа, усугубляло его страдания и тоску. Однажды он забрался на высокий тополь, росший около тюрьмы, и кричал. «Папа! Папа! Ты меня слышишь?! Па-а-апа! Это я, Джолдош! Па-а-апа!». Отец в это время был в карцере и не мог слышать сына, но ему передали те, кто слышал и кто, подтянувшись к окошечку, видели мальчишку на высоком тополе. Кто знает, может, именно этот случай заставил отца написать на папиросной бумаге пронзительные стихи «Я тоскую», скоро ставшие популярной народной песней: Я тоскую – и это надежда О несбыточном счастье простом: О светиле в просторе безбрежном, Звонком смехе детей золотом, И о брызгах цветов безмятежных, Ароматы вплетающих в сон… Жеребёнком пугливым и нежным Я во сне пребываю своём. Я тоскую по близкому краю Ала-Тоо, Кеминским холмам, Где, таинственным сказкам внимая, Стал я мудрым, хоть был я и мал; Я страдаю, что нынче не знаю, Чем живут и печалятся там, Что поют и на что уповают, Поклоняясь незримым богам… Я тоскую по медленным струям Серебристой воды родника, По любимой, что, радость даруя, Улыбалась мне издалека; По реке, что богатою сбруей Так и манит к себе седока… Оклеветанный, горько тоскую О земле, где пребуду века… Помню, зимой, вероятно, после выхода из ожогового отделения, мама решила поехать к родственникам в Кемин: папин двоюродный племянник Капар-байке неоднократно звал нас к себе в деревню. Обычно он приезжал летом, чтобы забрать Джолдоша на время каникул, но как раз в начале этого лета случилась беда, и Джолдош не поехал к родне… Мы с мамой добрались до Семёновского моста, где дорога раздваивается. Одна ведет на Иссык-Куль, другая – в Кемин. Это место, где мы должны были дождаться телеги, идущей в Кемин, называлось Айдарбек. Мы зашли в единственный дом. Я только помню огонь в печурке. Мама рассказывала, что нам сначала разрешили было погреться, но, узнав жену «врага народа», дальше порога не пустили, и нам пришлось не солоно хлебавши отправиться восвояси. Старшая сестра папы Акак и его родственники встретили нас громким плачем и причитаниями. Мама не понимала, в чём дело. Оказалось, что до них дошли слухи, будто Аалы расстреляли. Когда все немного утихли, мама успокоила родичей тем, что она не слышала плохой вести, хотя и ни о чём хорошем тоже не слышала… А о нашем Иссык-Кульском вояже этого же года я ничего не помню, кроме того, что дядя Адия впервые в моей жизни посадил меня в седло, поводив лошадь вокруг какого-то сарая, похвалил: «Ты хорошо держишься в седле». Однажды ночью перед Новым годом в окно нашей клетушки кто-то осторожно постучал. Мама выглянула в окно и увидела Абдысадыка Папакова (это один из правнуков тех бешкалмаков, которых привёз наш прадед Ажыгул). Он проскользнул в дверь и что-то тихо прошептал маме на ухо, дал ей какой-то свёрток и снова растаял в темноте. Мама тихо плакала. Много позже мы, дети, и папа узнали, что он украдкой пришел поздравить нас с наступающим Новым годом, чтобы семья Аалыке хотя бы материально в эти праздники не чувствовала отсутствие главы семьи… Говорят, что надо съесть с человеком пуд соли, чтоб узнать его до конца. Но мне кажется, что и двух пудов соли мало. Однажды мама шла с очередных поисков работы и встретила лучшего, одного из самых близких отцовских друзей. Он, озираясь, отозвал маму в укромное место в сквере около дома правительства и спросил: «Зайнаб, это правда, что Аалы – член партии СТП и враг народа?». Мама схватила его за руку: «Идём в НКВД! Ты лучше меня знаешь, кем был Аалы. Он с тобой больше времени проводил, чем со мной. Ты должен все рассказать. Чем вы занимались?!». Мама рассказывала, что он позеленел от страха: «Что ты, Зайнаб, что ты!..». И бросился наутек. После выхода папы из тюрьмы он пригласил нас пожить у него, пока папа не получит квартиру. Дружба их продолжалась. Папа искренне плакал над его гробом… Но в 1993 году А. Мансуров сказал мне, что этот друг моего отца был осведомителем НКВД... Не знаю, верить или не верить. Всё равно, пусть земля ему будет пухом!
– А стихи… а стихи? И за эту награду Не корю тебя, жизнь… Белой бабочкой, радость, Надо мной закружись. Критики отмечают, что между книгами «Цветы труда» (1932), «Кровавые годы» (1935) и «Родной народ» (1940) Аалы Токомбаев писал очень мало, объясняя это высокой требовательностью к себе: «…хотя за эти годы (имеются в виду 1937-39 гг. – Т.Т.) в количественном отношении было написано немного, эти произведения в качественном отношении подняли всю кыргызскую поэзию на новую высоту»… Действительно, там, в тюрьме, отцом были созданы поистине шедевры кыргызской поэзии, такие как «Обращение к Пушкину», «Если бы судьба была мне покорна» и многие другие, ставшие народными песнями. Десятки стихов для поддержки духа товарищей по несчастью, стихи, вышитые на тюремной наволочке нитками, надёрганными из носков, «Терме» и экспромты на папиросных листочках, глубоко философские размышления о бытие, о жизни, о смерти, о любви… Вот, например, знаменитые «Три истины»: Хоть владеет он миром один, И богатством вершин, и долин, Во дворце золотом ли живет, Через звёздный летит небосвод, Луч луны оседлав, как коня, Окружённый сияньем огня, – Не насытится счастьем вовек Ненасытный всегда человек! Хоть не мало на свете он жил, Блага все средь людей разделил, Хоть и молодость знал до конца, И, простившись с порою юнца, Был болезнью тяжёлой сражён, И безжизненным сделался он, – Не насытится жизнью вовек Ненасытный всегда человек. Хоть нагрянул бы в мраке ночном Азраил с обнажённым мечом, Хоть и сердце, лишённое сил, Холод смерти уже поразил, И глаза, потускневшие вдруг, Обступила бы темень вокруг, Не оставит надежду вовек, Жить захочет опять человек! Стихотворение на русский язык переводилось трижды. Первый переводчик – москвич Николай Ощакович. Затем это же стихотворение переводили Вячеслав Шаповалов и Улан Токомбаев. Кстати, об этом стихотворении. На казахский язык оно было переведено народным поэтом Казахской ССР Мариям Хакимжановой под названием «Уш мандак». Позже в беседе с ней в ответ на её восторженное: «Какая философская глубина!» – папа ответил: «А что еще было делать в тюрьме? Только философствовать!..». Хрущёвское потепление не коснулось отца, так как в самый «тёплый момент» он был выключен из активной жизни тяжёлой болезнью. Его несокрушимая сила воли победила и этот инсульт. Он встал на ноги. Плохо работала правая рука. Он стал писать левой, неустанно разрабатывая правую. Отец мужественно боролся со своим недугом и поборол его. Книга «Момия», подготовленная к изданию, куда вошла часть стихов, написанных в тюрьме, была издана только в 70-м году. Время потепления прошло, по крайней мере, у нас в республике. Из самого верхнего эшелона власти был дан приказ об изъятии сборника «Момия», а уже проданные книги собирались по домам и уничтожались. Отцу пришлось письменно признать, что в сборник вошли стихи натуралистические и, раз эти экспромты написаны в тюрьме, то вряд ли подлежат исправлению. Интересно, что некоторые тюремные стихи позже были все-таки опубликованы в разных сборниках поэта, а такие стихи, как «Я сказал, уходя…», «Не бойся, не призрак я», «Бессонница», «Землетрясение», «Очнуться, воскреснуть», «Очнулся совсем я», «Не зная, сколько в мире зла», «Боль», «В мир вступила тишина», «Он в зеркало боялся заглянуть» и другие были переведены Светланой Сусловой и опубликованы только на русском языке. Света вместе с папой долго думали, как донести до читателя хотя бы часть тюремных стихов и придумали… Вот как сама Светлана Суслова описывает этот «процесс»: «…Меня как переводчика и первого русского читателя в своё время поразило небольшое его стихотворение, написанное в сталинских застенках: он, практически приговорённый к смерти – без суда и следствия – как «враг народа», уже узнавший на первых допросах о «друзьях», что его оклеветали, слагает ясные пронзительные строки: «О, бессонные долгие ночи! – пять шагов от стены до стены…». Эту длинную дорогу бессонницы, горьких раздумий и предощущения смерти Аалы Токомбаев и в застенках сумел преобразовать в творческий путь: нитками, надёрганными из одежды, он вышивал на арестантском белье строки своих стихов, портрет вождя, в идеи которого он верил безоговорочно, портрет своего любимого поэта Пушкина… В Доме-музее Аалы Токомбаева хранятся эти красноречивые «вещдоки» ничем не запятнанной правоты народного поэта Кыргызстана. Когда я переводила на русский язык эти «вышитые» кровью сердца строки о Пушкине, я просто физически ощущала, как под напором поэтического ритма рассыпаются кристаллические решётки тюремных стен и времени, которое по сути тоже является тюрьмой многомерной человеческой личности, полной творчества и вечного покоя истины: «К тебе, собрат мой вечный, обратиться в темнице надоумила звезда…». Это, пожалуй, единственное тюремное стихотворение Аалы Токомбаева, переведённое мною на русский «слово в слово». Вообще-то, он написал именно во время своего заключения множество замечательных стихов, которые вошли в его печально знаменитый сборник «Момия» на кыргызском языке, сразу после выхода в свет запрещённый запоздало проснувшейся цензурой и изъятый из продажи и библиотечного пользования… Для того чтобы обойти цензуру в русских сборниках, мы с Аалы Токомбаевичем немного хитрили: так многие тюремные стихи, чуть подправленные пером самого Мастера, я перевела как «больничный цикл»: серый цвет мы превратили в белый, кровяные розы возвели в настоящие, матерщину допрашивающих – в латынь, излюбленные нквдистами «сталинки» – в белые халаты… Но не только сам поэт, его переводчик и близкие люди могли видеть между строк истинный предмет поэтического размышления: неотвратимое приближение смерти, чётко обозначенные признаки социальной болезни общества с определившимся летальным исходом, и, тем не менее, противостояние человеческой воли этой безысходности, страсть к творчеству, вера в жизнь… Да и год, поставленный под стихотворением, говорил сам за себя. Поговорка «Глупый не поймёт, умный промолчит» оказалась правильной: стихи эти вошли в сборники «Древо» – Кыргосиздат, 1978г., «Надежда» – издательство «Мектеп», 1980 г., «Мастер» – Москва, издательство «Советский писатель», 1982г., «Избранное» – Москва, «Художественная литература», 1984 г… Я сказал, уходя, обернувшись с порога: «Это несколько дней, я совсем ненадолго»… Только несколько дней обернулись в недели. Каждый день, как к седлу, приторочен к постели, Каждый день – протяжённостью в долгие мысли, Каждый день, словно месяц, над пропастью виснет… Это долгая, белого цвета пустыня. Запах роз и лекарств в отголосках латыни… Я сказал, уходя, что вернусь очень скоро… Как в горах, бродит эхо в пустых коридорах. Очень белые стены и белые своды. Дни и белые ночи длинны, словно годы… Люди в белых халатах, как белые тени, Стерегут мои дни, удлиняя в недели, Удлиняя их в годы без цвета и света… В бесконечности белой повисла планета. Я сказал, уходя, обернувшись с порога: «У меня на столе ты бумаги не трогай, Я вернусь очень скоро… Это меньше недели…». Каждый день, как к седлу, приторочен к постели, Каждый день – словно год. Но из тягостных дней Год сложился как день – белой ночи бледней… Люди в белом не скажут о завтрашнем дне: Это завтра туманно, как тень на стене… На рабочем столе в ожидании строгом Пожелтели листы и состарились строки: Жемчуг слов не нанизан на нить размышлений… В мыслях белых, бесцветных, – безвременья пленник, – Всё считаю я дни и считаю я ночи. Знаю только, что вечность не станет короче… Эта вечность и была по-настоящему его домом: мне порою казалось, что Аалы Токомбаевич, общаясь с нами, словно оборачивается из какой-то немыслимой, неведомой дали. И его точные определения настоящего и не менее точные предсказания будущего казались чем-то естественным, но свойственным только ему… «Пленник безвременья»! Только через многие десятки лет историки и политики откроют для себя это определение эпохи сталинских застенков…». ГЛАВА 10. ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА …Вдруг ужас в сердце: неужели Мир на последнем рубеже? И ствол оптический нацелен – На мушку каждый взят уже… Так что ж, смириться перед злобой, С земной проститься красотой? Что ты придумать мог ещё бы, Заложник ненависти той? Уж мудрецы во избавленье Благословляют смерть, как рай, Куда под сладостное пенье Иди и смело помирай. Себя ты ложью убаюкать, О, человечество, не дай!.. Мне б поглядеть глазами внука На век иной, на новый май! В нём буду жив, хоть малой частью, Хоть чёрточкою повторясь… А много ль надо нам для счастья? Чтоб жить, за детство не боясь! …Война нас застала в Иссык-Ата, где папа, Каралаев, Маликов и другие работали. Огромное бедствие – Великая Отечественная война – стало катализатором чистоты нравственности, гражданской совести и патриотизма. Встать на защиту родины, призывать к отпору врагу было святым долгом поэта. С первых дней войны советские поэты начали создавать свои произведения в форме наказов, писем, лозунгов и призывов. Стихи А.Токомбаева «Идёмте», «Отомстим», «От юноши – возлюбленной», «Счастливым возвращайся, брат», «Это Москва», «Говорит железо», «Бессмерт-ный джигит», «Матери» и другие, разные по содержанию, призывают людей, объединённых единой бедой, выполнить свою гражданскую и патриотическую миссию. Уже 25 июня 1941 года газета «Ленинчил жаш» опубликовала отцовское стихотворение «Мы победим»:
Великое потрясение, выпавшее на долю советского народа, как бы встряхнуло общество. И в этот период Аалыке, конечно же, не остается в стороне. 14 октября 1941 года он подает заявление. Но получает отказ, основанный на том, что он как поэт, писатель больше нужен в тылу, он должен писать, чтобы поднимать боевой дух народа, он должен как председатель Союза писателей, несмотря на войну, сохранять и приумножать уже достигнутое в молодой профессиональной кыргызской литературе… 16 декабря 1941 года отец вновь пишет заявление в военкомат, настаивая на своём призыве в действующую армию, напрямую отвечая на доводы, приведённые в первом отказе: «Находясь в глубоком тылу, я написал много стихов, прозы, но меня это не устраивает, ибо я не испытал тяжести, а писал при помощи чувств и материала. Поэтому у меня есть большое желание быть участником Отечественной войны, хочу быть свидетелем факта и испытать всё, что бывает на фронте. Я при жизни видел сравнительно мало, а мне нужно большой жизни, которая необходима для писателя. Писатель может писать хорошо тогда, когда видит и испытывает сам лично, после чего только можно дать особенно отличающие произведения, и поэтому я стремлюсь быть участником данной Отечественной войны. Если я останусь жив, то уверен, что буду писать лучшие произведения, чем сейчас. Поэтому не откажите моему почётному желанию» (орфография сохранена – Т.Т.). Но и после этой взволнованной просьбы Аалы Токомбаева оставили в тылу. Возможно, отец не раз пускался и в устные уговоры военкомов, потому что его желание попасть на фронт буквально витало в воздухе нашего дома. Об этом говорит даже такой груст-ный и смешной эпизод, когда мой двухлетний младший братик Улан, рождённый за полгода до начала войны, проснувшись как-то ранним утром, сложил в пустую наволочку нехитрые припасы: сухарики, какие-то овощи, свою тёплую курточку – и ушёл на вокзал, чтобы уехать «на войну», как объяснял он, плача после, приведённый назад сердобольной дальней соседкой, в толпе отъезжающих узнавшей нашего малыша… Но всё-таки Аалы Токомбаев был участником ВОВ: настоящий поэт воюет своим пером: О русская зима, кружись и пой! Безумец, кто с тобою вступит в бой! Наполеон, потрясший стены мира, Все царства потерял в борьбе с тобой! Мы будем бить разбойничью орду, Гоня её по снегу и по льду. Мы не дадим ей отдыха – да сгинет Она навеки в ледяном аду! Изо всех сил сам стремясь на фронт, Аалыке своими стихами поднимал боевой дух бойцов, кыргызских парней, где бы они ни были: на полях Украины, в лесах Белоруссии или в Померании, – они сражались, прежде всего, за свой народ, за свою свободу, за свою землю… Не случайно одно из отцовских стихотворений называется «Земляк Манаса». В самые трудные годы жизни наш народ всегда опирался на свой эпос и черпал в нём дух и силу. Герой стихотворения Бейшен гиперболизирован до легендарного уровня, но сказочность не мешает реальности происходящего. Вот он обращает в бегство семь фашистских стервятников, сбил два самолета, но затем против него выступают ещё девять. В неравном бою Бейшен гибнет, но победа всё равно останется за ним: Выси гор в голубом серебре, Родники бьют из каждой скалы. На мгновенье сшиблись в игре В синеве на охоте орлы… Поэт красочно показывает красоту родной земли, природы, говорит о добрых традициях, о Манасе, Бакае и постепенно переходит к описанию подвига летчика Бейшена. Есть в Таласе обычай такой: Если близится час роковой Для народа, для милой страны, Встрепенутся народа сыны… Нет, он не противопоставляет современность истории, но подчёркивает, что легендарным богатырям не уступают их внуки: …Вы привыкли нам петь, старики, О героях, чьи дни далеки… Смертельно раненный Бейшен, ведя свой горящий самолет, мысленно прощается с матерью, отцом, с родной землей: Ты со мной не прощайся, Талас, Не считай меня мёртвым, народ! Ваш Бейшен никогда не умрёт!.. С линии фронта к нам в дом приходили солдатские треугольники (эти драгоценные письма и сегодня хранятся в Доме-музее). Вот что писали отцу простые ребята-земляки: «С большим вниманием и любовью несколько раз перечитал Ваши стихи «Земляк Манаса». События на Дону, героический подвиг моего друга Бейшена, сбившего несколько фашистских самолётов, напомнили образ Манаса… Я, лейтенант Ташиев Кулназар, клянусь перед Вами и перед всем кыргызским народом отомстить за моего друга Бейшена… Ташиев Кулназар». «Уважаемый агай! Я уже год, как служу в рядах Красной Армии. За это время я освоил много военной техники. Всё, что происходит на фронте, Вы знаете из газет и сообщений совинформбюро. Поэтому не пишу о нашем ежедневном быте. Но недавно в нашу часть поступило много разных брошюр на кыргызском языке, маленькие книжечки. В нашей части много кыргызов, и все эти книжечки мы прочитали с огромной радостью. (Кстати, языковед Бектенов тоже в нашей части.) Но хочется почитать газеты и журналы на кыргызском языке, а также и художественную литературу. Прошу прислать в нашу часть следующие произведения: «Каныбек», «Темир», «Чырдобо», «Советтик Кыргызстан». До свидания. Абдыкеримов Токтогул, 43 год». «Аала агай! …Я на 2-м Балтийском фронте. Вчера взяли город Старая Русса. Днём и ночью без передышки гоним врага. Вот всё, что хотел Вам сообщить. Ваш Кадырбек Абдыкалыков». «Дорогой агай! Вот уже семь лет, как я не был в краю, где родился и рос. Что нового у Вас? Понимаю, что сообщить всё невозможно, но хотя бы коротко. Очень бы хотелось получить от Вас новые книги, сборники стихов. Любая весточка с Родины согреет солдатскую душу. Бакир Мукамбетов». Писали отцу с фронта и его молодые собратья по перу: «Дорогой Аалы! Я был счастлив получить Ваше письмо. Приятно сознавать, что товарищи по творчеству помнят о нас, фронтовиках, не забывают. Около месяца назад я выслал Вам 10 стихотворений. Этого мало, конечно, за целый год работы, но ведь главная моя задача на фронте – это воевать, а писать – уже вторая. Впрочем, я написал гораздо больше, но остальное ещё требует доработки, то есть времени. Не знаю, хороши они или нет, но у них есть одно неоспоримое достоинство: они написаны на фронте. Как с моим письмом о приёме в члены Союза писателей? Я знаю, что документы посылались в Москву, но не знаю, каков результат. Очень прошу сообщить. Вы понимаете моё желание быть не только защитником Родины здесь, на фронте, но и членом Союза Советских писателей. На фронте мне удалось кое-что сделать. Я защищал Сталинград и принимал непосредственное участие в окружении и уничтожении группы Паулюса. На днях правительство утвердило за мной право считать себя защитником Сталинграда, и в ближайшие дни я должен получить соответствующее свидетельство и медаль «За оборону Сталинграда». Могу заверить Вас, наших товарищей, работающих в тылу, что мы сейчас сильны, как никогда, и единодушны желанием нанести последний и решающий удар по фашист-скому зверю. Мы уверены, что скоро добьёмся окончательной Победы. Ваш Ник.Чекменев, действующая армия». «Уважаемый агай! Я служу в гвардейском Краснознамённом ордена Хмельницкого второй степени противотанковом истребительном батальоне. Вместе со мной – немало моих земляков, смелых сынов кыргызского народа. Наша дружба испытана в кровавых боях. В сражениях под Белгородом и Курском награждены орденами и медалями мои друзья. Это Садыков, Жудуруков, Акунов, Абдыраимов, Мураталиев, Омурзаков, Н.Керимбаев, Сеитказиев. Погибли геройски Бейшенбаев, Мамырбаев, Айдаров. И что удивительно: за время войны мы встретились с народами, о которых наши предки только слышали. Мы научились бить бронированные немецкие «лягушки», которые считались недосягаемыми для нашего оружия. О подвигах своих земляков я написал несколько правдивых историй. Высылаю их. Будьте здоровы. Садыбакас Токсобаев, 10 июня 1944 года». О чем говорят эти письма? О мужестве. О дружбе. И ещё о том, что даже во время кровавой битвы людям необходимы духовные ценности. Я слышала, как наши оперные певицы Сайра Кийизбаева, Марьям Махмутова рассказывали о своих поездках на фронт. Как давали концерты под гром пушек, и с каким восторгом слушали солдаты их выступления, как сразу после концерта они уходили на передовую. Ещё долго не будет кончаться для поэта тема войны. Десять лет спустя, накануне Дня Победы, отец, подчёркивая значение этой даты, восклицает в сонете: … Я с ним связан навек пуповиной, Так с войною повенчан солдат. Так приходит Победа с повинной, Что не всех возвратила назад. Светлый день мой – Девятого Мая, Слёзы горя и радость без края, И любви, и надежды родник. жүктеу/скачать 0.87 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|