Книга публикуется с разрешения издательства

Так уж распорядилась судьба. Выпало ему на долю быть во многих, если не во всех, областях профессиональной кыргызской литературы зачинателем. И если даже не принимать во внимание огромный поэтический дар, а талантливый человек, как говорят, талантлив во всем, то первопроходство, видимо, было суждено ему самим историческим процессом становления и развития нации. Многое в жизни народа было впервые: и явления, и понятия, а в переломные свои моменты народ, и это естественно, выдвигает в первые ряды лучших своих представителей. Будь то в политике, науке, искусстве или литературе.

Без Аалы Токомбаева нельзя представить себе развитие критики в кыргызской советской литературе. Его статья, первая для него в этом жанре, под названием «Ответ критику» вышла 15 мая 1927 года в газете «Эркин-Тоо». В 1932 году он написал предисловие к сборнику «Жусуптун ырлары» тогда уже известного поэта Ж.Турусбекова, а позже, в статье «Биздин Жусуп» («Наш Жусуп»), он постарался раскрыть особенности и своеобразие его поэзии. И, вообще, ни одно литературное событие, особенно в 20-30-е годы, ни один писатель не прошли мимо внимательного, заинтересованного и доброжелательного взора А.Токомбаева.

За рамками его интересов не остались ни языкознание, ни литературоведение, ни философия. Его художественная публицистика отличается своей актуальностью и остротой проблем. Эта сторона его деятельности ещё ждёт своего исследователя, требует отдельного разговора.

Любовная лирика поэта занимает особое место.

…Не опускай стыдливо глаз

Композитор А.Малдыбаев о музыкальности стиха Токомбаева писал: «Мысли его точны, красочны, доходчивы. Их красоту можно считать примером для подражания, как стихи Пушкина, стихи Аалыке очень музыкальны, очень нежны. Когда я читаю их или пишу на них музыку, мои чувства обогащаются, обостряются, возвышается дух…».

До самых преклонных лет поэт сохранил свежесть восприятия и чистоту чувств. Об этом убедительно свидетельствует написанное уже в преклонные годы стихотворение «Мунарым», ставшее песней и охотно и широко исполняемое современной молодёжью.

«Главная особенность любовной лирики Аалы Токомбаева, – подчеркивал известный критик С.Джигитов («Стихи и годы».– Кыргызстан, 1972. – с. 179), – эмоциональное и внутреннее богатство человека, показ диалектического развития чувств, поэтических размышлений даны не дидактически абстрактно, а как единый целостный процесс в движении и изменении через контрастный образ или сюжет. Всё это подняло творчество поэта и кыргызскую литературу ещё на одну качественную ступень».

Но уже в его искромётных «Бир шилтемах» («Экспромтах») – цикле стихов, опубликованных в 70-е годы, включивших в себя стихи как позднего, так и раннего периода творчества, можно увидеть поэта-философа, постигающего самую суть вещей и явлений.

История государства делает ещё один виток. Поэт как бы делает ревизию своему прошлому творчеству, критически анализирует, не делая себе реверансов, и приходит к выводу, что ему нечего стесняться ни в жизни своей, ни в своём творчестве. Эпоха требовала от него политической лирики – он был в ней честен, убеждён в правоте своих строк, работал с полной отдачей своего таланта. А настоящий талант не терпит фальши. Талант требует раскрытия новых граней, и не подчиниться ему нельзя. И всё же основной доминантой, основным призванием своим поэт считает служение народу:

В 1930 году в кыргызской литературе появляются публицистические произведения. И в этом жанре одним из первых начал писать А.Токомбаев. Его статья «Мы против жертвоприношений» была направлена против религиозного праздника и подняла проблему, которая не потеряла свою остроту и в наше время. В 1934 году в 1-2-ом номерах журнала «Кыргыз адабияты» был напечатан автобиографический очерк «Когда мы были птенцами». Его содержание составляют разделы: «Учёба», «После раздела нации», «За новое, за укрепление», «Среди народа», «Чёрный занавес прорван» и другие, в которых рассказывается о годах учёбы в Ташкенте, о положении республики в годы классовой борьбы. Позднее очерк перерос в захватывающую повесть «Мы были солдатами».

Прозу Токомбаева критики определяют как романтический реализм. Почти все его крупные произведения в этом жанре носят автобиографический характер. И даже повесть «Время летит» содержит в себе этот оттенок, поскольку судьба поэта, можно сказать, типична для судьбы человека его поколения, кем бы ни был герой: умудрённым ли старцем, бродягой-сиротой или большим художником.

Мы уже отмечали, что не было жанра в литературе, в котором бы не работал А.Токомбаев. Им создано четыре драматических произведения, не считая либретто оперы «Манас», написанного совместно с Кубанычбеком Маликовым. Первая пьеса «Ант» («Клятва») была написана во время войны. И уже в ней автор сумел показать свою способность в создании сюжетной драматической формы. Но только двадцать лет спустя, в 1962 году, А.Токомбаев возвращается к этому жанру. Одна за другой создаются им пьесы «Следствие продолжается» – посвящённая будням милиции, «Восход солнца» – становлению Совет-ской власти в республике, и первое историческое произведение в этом жанре «Зерно бессмертия» – о добровольном вхождении Киргизии в состав России (1964г). Поставленная во второй авторской редакции в 1970 году эта пьеса была признана критикой как лучший образец исторической драмы, подчеркивалось, что до проблем, поднятых в драме, не поднимался ни один кыргызский писатель, в каком бы жанре он ни работал. Это произведение охватило целый исторический отрезок, показало социально-общественное положение целого народа.

В 50-х годах Аалы Токомбаев пишет одну за другой пять поэм: «Своими глазами»(1952), «Майлыбай»(1953), «Моя метрика»(1955), «Из-за Айсулу»(1960), «Мелодии комуза»(1960). По своему художественному уровню поэма «Майлыбай» расценивается не только как достижение самого поэта, но и как достижение всей кыргызской поэзии.

Во второй половине 70-х годов из-под пера Аалы Токомбаева выходят поэмы «Красный мундштук», «Живая история», «Обвал», «Олениха», «Айкумуш» – произведения, показывающие глубину философской мысли автора. Это ещё раз подтверждает поэма «Красный мундштук», посвящённая эпизоду последних дней жизни Максима Горького. Небольшая по размеру, она по своей масштабности, психологизму, красочности достойна занять одно из первых мест среди кыргызской поэзии. Поэма написана на таком интеллектуальном уровне, что хорошо понять её и наслаждаться идейно-эстетическими находками может только очень подготовленный читатель.

Вот что пишет об этой поэме и о работе над ней и другими переводами отцовской поэзии поэт и переводчик Светлана Суслова, которая знает все тонкости этой работы, как говорится, из первых уст.

Светлана Суслова: «… «Как же далеко я был от вас!». Эту предсмертную фразу Алексея Максимовича Горького, услышанную домашними после его долгого забытья, уже показавшегося им его уходом, Аалы Токомбаевич часто вспоминал, словно всматриваясь в тайну путешествия сознания вне жизни и вне смерти…

За вечерним семейным чаем мы с ним много говорили об Алексее Максимовиче, потому что именно в то время я переводила на русский язык поэму Аалы Токомбаева «Красный мунд-штук», с любовью посвящённую им своему Учителю – Горькому. Поэму многомерную, многокрасочную, в которой разгадка этой тайны обретала плоть, выливаясь в неожиданные образы:
…Словно Русь, потемнев от заплатин

Туч грозовых, вошла в этот зной…

Это родины голос! – Шаляпин…

Это край мой простился со мной…

Но не рано ли сердцу прощаться

С тем, что просится лечь под перо?

Неужели нелёгкое счастье –

Быть творцом –

Безвозвратно прошло?

Но тогда почему за спиною

Снова слышатся вздохи теней?

Может, снова лишь память виною?..
Но зловещая тень на стене

Покачнулась,

Как будто из рамки

Вышла, плоть обретая на миг –

Безобразной старухи, гадалки,

Льстиво сморщившей старческий лик…
…Вздрогнул Горький, почуя, как встарь,

Вдохновенья бурлацкую удаль,

Словно вспять пролистал календарь,

Что сходил потихоньку на убыль;

И увидел он женщину вдруг…

Золотое прекрасное тело,

Всё светясь, трепетало и пело,

И лучи расходились от рук;

Засмеялась, тряхнув головой,

Подошла – так подходят к любимым, –

Половодьем, весенним разливом

Хлынул ливень волос на него;

Шепчет на ухо – что исцелит,

В жёстком ёжике пальцами тонет…

Спелый яблочный летний налив

Протянула в прохладной ладони;

И с любовью, с мольбою в глазах

Словно вспыхнула вдруг и – исчезла…

Он рванулся вдогонку из кресла –

Так Манас привставал в стременах,

Так из мрачных каменьев своих

Быстрый беркут взмывает к рассвету,

Так, по-львиному, радостный стих

Рвётся в юности к славе и свету…
Это необычайное преображение самой Смерти, приглашающей к прекрасному вечному небытию, разворачивает далее целый свиток сердечных встреч с давно ушедшими, но по-преж-нему любимыми людьми: Маяковским, Бернардом Шоу, другими давними друзьями, многочисленными учениками, «ходоками», просто любимыми…

Ещё до работы над поэмой «Красный мундштук» мне довелось переводить балладу Аалы Токомбаева «Старый беркут». Само знакомство с этой балладой было обставлено судьбой печальными обстоятельствами, но была эта баллада вдохновенна и радостна – как преддверие изумительной разгадки жизни.

Дело было так. Накануне своего семидесятилетнего юбилея Аалы Токомбаевич был приговорен врачами к постельному режиму, исключающему всякое движение – даже движение мысли. Начинался инсульт. И уже не первый… Во дворе дома печально блеяли бараны, привезённые кеминскими родственниками на праздничный той. Все ходили на цыпочках, переговаривались шёпотом, даже дети примолкли. У постели Аалы Токомбаевича неотлучно дежурили, сменяясь, врачи. Но однажды утром, когда я – тоже на цыпочках – принесла ему свежезаваренный чай с лимоном, он, пользуясь мимолётной отлучкой врача, заговорщицки подмигнул и сказал тихо-тихо: «Там, в тумбочке, стихи… Что не поймешь со словарём – спросишь у меня… Я хочу завтра слышать их на русском языке… Они скоро понадобятся…».

И мощный образ не сдающегося смерти стареющего беркута простер свои крепкие крылья надо мной на бессонные сутки. Но конец баллады мне, едва перешагнувшей своё двадцатилетие и знавшей философию в пределах истмата и диамата, не давался никак. Речь шла о Смерти, о преображении конечной личностной жизни в вечность. Как я ни билась, я не могла преломить через своё сердце возглас умирающего старого беркута: «Благодарю тебя, Смерть! Благодарю, что Ты отпустила меня в рожденье, иначе бы я не понял счастья новой встречи с Тобой!».

Поэту тогда пришлось выздороветь и заняться моим образованием. Через год я под его началом изучила сравнительную философию основных религий мира, влюбляясь поочередно то в суфизм, то в чань-буддизм, то в зороастризм, то в Дао, то в хасидизм… Я узнала, что такое Слово – на вкус, на цвет, на аромат, – Слово, ощущение первозданности которого подобно поцелую первого чистого снега на горячих губах… Только ощутив это, я смогла перевести на русский язык и знаменитое стихотворение Аалы Токомбаева «Родная речь»:
Когда слова щекочут мой язык,

Их вкус и запах ощущаю явно –

Я вновь дитя, и вновь к груди приник,

И надо мной, шепча, склонилась мама…
Родная речь! Прохладна и чиста,

И горяча; ты – Дух, вошедший в глину;

Ты – суть вещей, их форма, нагота

Явлений всех, свершений всех причина…
Нет, не представить разумом вовек,

Что вдруг исчезнет речь на всей планете!

Оглох бы вновь, ослеп бы человек

Во тьме забвенья, словно в тесной клети…
Родная речь! Возьми всю жизнь мою

За свой рассвет немолчный искупленьем.

Впрягусь, как эхо, в звонкую струю

Нести твой лад грядущим поколеньям,

Я – подмастерье твой, твой ученик…
Именно учеником Слова Аалы Токомбаев помогал стать и мне. Он учил меня различать в многоголосье мира неповторимые ноты вещей, их дыхание, так сказать, их текучесть – или степень кристаллизации, холод – или тепло… Он считал, что именно «дыхание» предмета, его внутренний ритм, связь с окружающим миром могут быть названы звуком; а слышимость этого дыхания – голосом. Нет в природе мёртвых вещей, учил он, а есть глухота воспринимающего и осознающего мир. Он говорил, что человек в суете своей не успевает вслушиваться даже в свой постоянный непрекращающийся ритм, который и является признаком жизни: ритм, выраженный в пульсе, ударах сердца, приливах и отливах чувств и мыслей; ритм, связанный с ритмом земли и вселенной. и задача поэта – сделать этот ритм осознанным и явственным для каждого человека, чтобы дать ему умение слиться с многомерной музыкой жизни, дыханием вселенной, самой вечностью…
… Я – подмастерье твой, я – ученик,

Хотел бы стать твоей лишь только частью,

Чтоб в смертный час моим признаньем –

«счастлив» –

Лёг «жакшымын» привычно на язык…
Аалы Токомбаев говорил, что единственный способ «выздороветь» от учащающейся хаотичности и нервозности общества, порождающего смертельные для тела и души болезни, – это научиться утраченному человечеством искусству покоя. Возрождение этого искусства, считал он, целиком на совести поэтов. Так же, как и борьба с Ложью, застилающей истинную суть вещей…

Как мне жаль сегодня, что тогда, во время наших неспешных вечерних бесед за чашкой чая, я не вела ученических конспектов! Но слова мудрого, поистине народного поэта так легко ложились в память, так горячо откликалась на них душа, что казалось тогда – это знание уже было во мне, Аалы Токомбаевич только помог мне к нему прикоснуться внутренним взором… Это мой бесконечный полёт, оставшийся во мне навсегда. Я не устаю благодарить за это своего Учителя.

А «Старый беркут»…В русском варианте Беркут так и не сказал Смерти своих вещих слов – иначе каждому читателю в отдельности надо было бы обеспечить мои «университеты». Мы вместе с автором «Беркута» нашли более понятный для русского читателя эквивалент слияния с вечностью: после вызова Беркутом самой Смерти – в любом, выбранном ею, обличье – на равный бой: «… молчание было ответом. В ущелье шумела вода. А Беркут к высокому свету, ликуя, летел навсегда. В победном торжественном кличе была его радость светла. Не знал он, что Смерть-то обличье его самого приняла… Как будто шутя с облаками, обрызганный кровью зари, он падал на острые камни, а думал ещё, что парит…».

«Momento mori!» – говорили древние. Проживая жизнь своих героев, Аалы Токомбаев вновь и вновь умирал с ними, чтобы воскреснуть и остаться навсегда – в человеческой памяти, языке, генах нации…Это не угасающий Горький, а он сам «…вновь позабыв о докторском запрете, мундштук свой взял хозяин со стола, и подошёл к горящему камину, и засмотрелся, угли вороша…». Это – его собственные мысли наедине с огнём, пляшущем на поверженном в угли времени: «Нет, жизнь прошла не даром и не мимо – былым огнём пылает вся душа! Да, лишь теперь я понял смерть Сократа: изгнанья лучше – яд, и во сто крат!.. Но вот сумел же эту каплю яда потомкам в генах передать Сократ!..».

Очень интересно в творчестве А.Токомбаева переплетаются тема Родины с темой изгнания. Он не оставляет Сократу выбора: только смерть, ведь жизнь – пусть и на той же самой земле, но среди чуждых по духу и идейной устремлённости людей, – это тоже изгнание, изгнание совести из себя, отречение от себя… Смерть – честнее и милосердней…

«…Ты пойми: государство Советов – плоть от плоти твоя и моя; для меня – это родина света в закоулках слепых бытия…».

Аалы Токомбаев не был зашоренным коммунистом, он был высокоинтеллектуальным сложным поэтом с горячей верой в коммунистические идеалы. Когда эти идеалы попирались кем-то, пусть и партийной элитой, – он шёл в бой с открытым забралом, не заботясь о последствиях: «...изгнанья лучше – яд!». Советская власть дала ему возможность получить бесплатное образование, открыла широкую дорогу в творчество, выучила и вылечила его любимый народ. «…Он снова там, в своей большой судьбе, – наощупь возвращается к былому. Не о себе, – о нет, не о себе! – скорбит, и рот усмешкою изломлен, – не он один был пасынком судьбе, и рос в тряпье на стоптанной соломе: в укусах блох, в бесправье, в нищете и прочем рабстве кровопийц двуногих… Туберкулёз – ещё не так уж много для жизней, зародившихся в беде…». Он часто говорил об этом и дома, и в кругу друзей и приятелей, многие из которых после, в угоду новым – уже демократическим чиновникам – предали анафеме Поэта именно за его дар быть благодарным и объективным, вопреки качнувшемуся в обратную сторону маятнику мнения толпы…

Вообще, «вопреки» – это тоже волшебное слово, которому я научилась именно у Аалы Токомбаева. «Поэты – вопреки, а не благодаря!» – обронил он в одном стихотворении.

Как часто спасало меня это «вопреки» в разных житейских коллизиях, в идеологических сомнениях, в творческих неудачах! Вопреки – это когда учишься и в победах, и в поражениях оставаться собою – «хвалу и клевету приемля равнодушно». Это «вопреки» – голос уверенной в своей чистоте человеческой совести: что бы ни происходило вокруг, человек тверд только в своих убеждениях, причём, он не бьёт себя в грудь, утверждая свою правоту, не сражается с ветряными мельницами – он просто наблюдает течение обстоятельств и ждёт, пока спадёт туман лжи и обнаружится истина… Это же «вопреки» сверкает тайно в его коротких хлёстких эпиграммах в ответ на – увы! – столь частые в его судьбе нападки клеветников: «Спасибо подлецу, что ясен: кто ясен, тот не так опасен!», или «Ответной лести требуешь?.. Ну что ж, ты прав по-своему, приятель. Да жаль, что время зря потратил: я ложью не плачу за ложь!». Самое примечательное, что и в эпиграммах Аалы Токомбаев мимоходом, как о чём-то неважном, случайном в жизни, говорил о человеческой зависти, лести, глупости; гораздо больше внимания он уделял светлой стороне бытия, искал способы выражения невыразимого: «Душа поёт. Сперва невнятно… Но будит разум из оков. Невыразимое понятно, когда ему не надо слов!».

Когда мне в жизни что-то непонятно, когда время, кажется, выталкивает меня из своего стремительного течения, когда начинают застилать глаза слёзы обиды и самосожаления, тогда я обращаюсь к стихам Аалы Токомбаева, и он с улыбкой ставит мне свой диагноз:

–Вот жизнь моя! Возьмите, если надо…

–Жизнь людская тем прекрасна,

Судьба книги драматична, как и судьба самого автора. Обвинённый в национализме, в искажении образа Ленина и ленинизма в сборнике «О Ленине» и даже шпионаже в пользу Японии, поэт, проведя два года в тюрьме, выйдя, обнаружил, что все его книги и рукописи были преданы огню…

Аалыке был освобождён в 1939 году. В постановлении об освобождении говорится: «Вину за собой не признал, никого не оклеветал».

Книги Токомбаева тоже были освобождены от запрета, но … рукописи поэта исчезли навсегда. И всё же роман «Кровавые годы» вновь был издан в 1940 году, а в 1947 году увидела свет вторая часть романа под названием «Перед зарёй».

Жизнь поэта делает новый виток. Ждановский разгром журналов «Нева» и «Ленинград», преследования Анны Ахматовой, Михаила Зощенко и других талантливых писателей… Эти события не могли не аукнуться, не отразиться и на деятелях кыргызской литературы. И Аалы Токомбаев снова оказался в опале.

Так его стихи, вошедшие в сборник, изданный на русском языке в 1946 г., вызвали бурную реакцию Союза писателей Киргизии: «… В книгу Токомбаева включены его идейно-порочные стихи, такие как «Арча», «Воспоминание», «Мой тополь», «Сырдарья» и другие. Правление СП Киргизии просит довести это до сведения ЦК КП Киргизии и СП СССР, и издательства «Советский писатель», издавшего этот сборник…».

Его роман «Кровавые годы» был вновь подвергнут остракизму. Обвинённый в национализме – как «защитник националистического эпоса «Манас» и «защитник националистического поэта-письменника Молдо Кылыча» – Токомбаев вынужден был бежать за пределы республики… Спасибо, вмешался Александр Фадеев, тогдашний глава СП СССР, спрятавший поэта от преследователей. Исследователь Черноуцан об этом пишет: «Фадеев защищал не только себя. Он спас защитника «националистического эпоса «Манас» Токомбаева, спрятав его у себя на даче» («Литературная газета», 1991 год). Более того, именно Фадеев, безоговорочно поверив талантливому кыргызскому поэту, который горячо защищал народный эпос, страшась, что вслед за запретом последует уничтожение с таким трудом собранного и записанного «Манаса», что учредил компетентную комиссию, в конце концов отстоявшую право на существование кыргызского эпоса!