Книга публикуется с разрешения издательства

Как вспоминал сам Аалы Токомбаев, в Сарыкамыше, где зимовал их род, учителем был молодой паренёк лет 17 по имени Сарыгул, родом из Токмака. Учил он, вероятно, по собственной инициативе и за обучение брал по овце. Конечно, овцы у сироты не было. До сих пор неизвестно, кем и для чего был прислан учитель. Он даже иногда произносил русские слова. Вскоре у него появилась кличка Сарыгул из Токмака. Когда ребята маршировали с песней, Аалы пристраивался сбоку, и, вообще, что бы они ни делали, он повторял их движения. Его дразнили, смеялись над ним, а он в ответ – корчил им рожицы. Из ребят он подружился с Садыком и Калыком, но они не могли принять его в свой ряд – Сарыгул сразу же заметит. Однажды Аалы так увлёкся, что не заметил, как пристроился к колонне и запел во весь голос. Заметив его, Сарыгул подозвал его к себе и, влепив сильную пощёчину, прогнал с глаз долой.

В 30-е годы получилось так, что они встретились и разговорились. И выяснилось, что собеседник Аалы никто иной, как Сарыгул из Токмака. К тому же он оказался дальним родственником Аалы по матери. Сарыгул занимал высокие посты. Много позже, сидя в кругу друзей, он вспомнил прошлое: «Кто из вас может поднять руку на Аалы? Теперь никто не сможет поднять не то что руку, но хотя бы пальчик, а от меня он получал тумаки».

И всё же первые годы учёбы связаны с Иссык-Кулем. Однажды дальний родственник матери Аалы спросил у него, не думает ли он учиться, и что его сверстники Калык и Садык отзываются о нём, как об одарённом мальчике. Аалы рассказал Тологону-молдо, что ещё до бегства в Китай он учился у Джумаке-молдо и что он умеет читать «Аптийек»-книгу, хотя не понимает, что там написано, потому что язык бога никому не доступен. Тологон сам предложил мальчику начать учиться, но усомнился в том, что Аалы сможет посещать занятия, так как ему приходится пасти овец. Но Аалы успокоил родича, сказав что овец он пасёт по доброй воле, а не по найму, и что в любое время может оставить это занятие.

Надо сказать, что, судя по редким, но очень красноречивым рассказам отца об этой поре его жизни, «добровольная» помощь сироты его богатым родственникам была ему не так уж и в радость… Когда он жил «на хлебах» у родственников, совсем ещё маленький, он хватался за любую посильную работу: кормил ловчих птиц, заготавливал дрова, кизяк, пас овец... Однажды в горах, где он сторожил свою отару, за ним погнались две людоедки, живущие в пещерах... Я, помню, слушая его, буквально видела этих несчастных женщин, вернувшихся из Китая на пепелище, сошедших с ума от голода: чёрные космы, полные репьёв и грязи, развеваются по ветру, налитые кровью глаза выскакивают из орбит, когтистые руки пытаются ухватить добычу... А перепуганный парнишка, леденея от ужаса, улепётывает во все лопатки, уже ощущая за спиной их смрадное дыхание... Сколько раз на нашей несчастной планете люди ели людей, потому что это всегда была самая беззащитная, самая лёгкая и дешёвая добыча!

Однажды ночью на доверенную Аалы маленькую кошару, где он спал, свернувшись на земле калачиком, напал волк. Бежать было поздно, овцы, крича дурными голосами, сбились в кучу за спиной юного защитника, и он, вопя во всё горло, схватил волка за хвост, и крутился, крутился с ним юлой на одном месте, не переставая отчаянно вопить. Подоспевшие взрослые пастухи ахнули, увидев эту страшную картину: уже замлевший от ужаса и перенапряжения мальчишка, раскрутивший свою тяжёлую ношу до почти незримых оборотов, и волк, пытающийся извернуться и достать зубами ось этой бешеной мельницы...

Но вернемся к первой учёбе. Уроки Тологона оказались простыми и понятными: «Ата, ат, тат, атат, тата» – всего две буквы, а говорят о пяти понятиях. Это было удивительно, но хотя он легко усваивал звуки и чтение, то с написанием букв справлялся с трудом, так как большинство арабских букв имеют сходное начертание. Ни учебников, ни тетрадей, ни письменных принадлежностей у Аалы не было. Писчей доской ему служил песчаный берег озера. Он писал буквы, а волна смывала их.

Раньше, бродя с отарой овец, он приносил друзьям глиняные пластинки, на которых можно было писать, царапать буквы ногтем или колючкой жырганака. Теперь он специально отправлялся на поиски сухих пластин не только для друзей, но и для себя. Видя старания мальчика, зять Байлооч – муж старшей сестры – отлил свинцовые палочки, которыми можно было царапать не только на глиняных пластинках: и на бумаге эти свинцовые палочки оставляли серебристый след. Отец вспоминал, что неиссякаемым рулоном бумаги для него всё-таки в первую очередь служила песчаная гладь. Лёжа на берегу озера, он с утра до вечера приобретал сноровку в письме, до бесконечности выводя на мокром песке прихотливые начертания букв.

Но недолго длилась учёба. Аалы уже выучил буквы и счёт до десяти, когда из Кочкорки приехал второй зять – муж Батмы, отданной Токомбаем без калыма. Калматай рассказывал, что сестра, расспрашивая у знакомых и случайных людей, узнала о том, что он, единственный из родных, остался жив, и тотчас послала за ним.

Желание увидеть сестру боролось с желанием учиться. Желание учиться победило, и на ночёвке в Балыкчы Аалы решился сбежать от зятя, но тот, догнав мальчика, вновь и вновь уговаривал и всё-таки уговорил его поехать к сестре, – иначе, мол, она умрёт от тоски и горя.

В аиле, куда Калматай привез деверя, Аалы сдружился с детьми односельчанина по имени Карга. Ровесники Аалы часто устраивали шумные игры: прятки, бросание косточки, колотушки, догонялки и т.п. Но он не любил эти игры, вернее, стеснялся в них участвовать, так как шелест его сыромятных штанов всегда выдавал его присутствие. Ребята иногда подтрунивали над ним, и только Кумуш – то ли стеснялась, то ли всё ещё грустила по умершему отцу, – но тоже редко принимала участие в играх и предпочитала проводить время с Аалы. Но когда Алмадай-апа, мать Карги, собирала детей вокруг себя и рассказывала были и небылицы, загадывала загадки и учила скороговоркам, то не было более внимательного слушателя, чем Аалы. Часто Алмадай-апа просила Аалы рассказать «Манас», «Семетей», «Коджо Джаш», «Курманбек», поэму Исаака Шайбекова «Горемычный народ». И Аалы, подражая Ураку, начинал повествование и даже, как дубане, взбирался по верёвке на внутренний купол юрты. Иногда копируя Ураку, он, словно плакальщица, уперев руки в бока, начинал причитать и петь грустные песни: детям в ветхой юрте Алмадай-апа можно было играть и шуметь сколько угодно…

Однажды Алмадай-апа спросила Аалы, как бы он оплакивал Джумабая, если бы тот умер. Джумабай в молодости был хозяйственным, храбрым джигитом, а сейчас он, столетний, дряхлый старик, проводил дни в дремоте. Мысль оплакать старца пришлась по душе мальчишке. Он задумался. И перед его глазами Джумабай предстал одним из таких людей, которых прославляли за прошлые подвиги и дела. Уперев руки в бока и направив застывший взгляд на деревянный каркас юрты, Аалы начал оплакивать живого Джумабая, посвящая ему все заученные раньше плачи, и в конце каждой строфы для пущей важности голосить. Причитания вызывали смех не только у исполнителя, смеялись ребята, а Алмадай-апа просила петь дальше. Начав с шутливого причитания, Аалы незаметно перешел с Джумабая на судьбу бабушки Алмадай-апа. О её безрадостной молодости, о мытарствах по чужбине, о горести женщины, рано потерявшей мужа, а это повлекло за собой и воспоминания о его собственных потерях и страданиях. Он уже забыл о том, что это была шутка. Он пел о своём горе, о горестях народа, о его скитаниях по чужим землям и о тех, кого не смогли достойно похоронить обессиленные беженцы, о том, как незахороненных людей поедали дикие собаки и волки… Он пел о своих матери и отце, о брате, об отданных в рабство детях и девушках, проданных в жёны старикам за чашку толокна или риса, о своей пропавшей красавице-сестре... Он пел, не замечая своих слёз, не видя, как вокруг собрался народ. Люди молча плакали, а он всё продолжал свои горестные повествования, пока чей-то мужской голос не остановил его: «Достаточно, сынок, хватит». Это был дядя Кумуш, брат недавно умершего всеми уважаемого знатного человека по имени Кадыркул.

По традиции умершего оплакивают три раза в день в течение одного года. Но три жены Кадыркула не могли сочинить плач. В округе не нашлось ни одного человека, умеющего сложить кошок. Гонец, посланный в Нарын, вернулся, но певец не прибыл и даже изустно не передал песен для плакальщиц.

Алмадай-апа, вытирая слёзы, сказала: «Вы ровесники, детка, научи Кумуш песенкам с этого дня».

Хотя мать Кумушай была третьей женой бая, все с большим уважением относились к ней. Год назад они похоронили её
15-летнего сына, и теперь для всех трёх единственной радостью и счастьем была Кумушай.

С этого дня дядя Кумушай и три вдовы окружили парнишку заботой и вниманием. Мать Кумушай сама попросила мальца обучить их дочь кошоку, а дядя приказал женщинам сшить достойную одежду мальчику. Аалы стал обучать не только Кумушай, но и трёх вдов.

Однажды мать Кумушай достала из сундука бережно хранимую одежду сына и подарила «учителю».

Ни матери, ни дядя не только не противились дружбе детей, скорее даже поощряли. Более того, дядя Кумушай обещал отправить Аалы учиться в Пишпек с сыном Садыка. Аильчане говорили, что сын Садыка большой человек и что у него золотые зубы…

Папа с юмором рассказывал, как вместе с кавалькадой любопытных ребят, встречающих золотозубого сына Садыка, отправился и он, но его лошадь была без седла, а значит и без стремян, и, когда, встретив сына Садыка, все двинулись к своему аилу, в реке поднялась вода. Горная река бушевала, и при переходе вброд с его ноги соскользнул чокой. Показаться в таком виде он не мог, и, недолго думая, сбросил с ноги и второй чокой, и босяком предстал перед «большим» человеком...

Пока сын Садыка гостил в аиле, он твёрдо обещал, что заберёт Аалы с собой.

Папа рассказывал, как он волновался, готовясь к этому моменту, как подготовил сестру к неминуемой разлуке, как обещал, что вернётся, став Человеком. И вот наступил день отъезда. Гости сели на своих лошадей, сзади посадили будущих учеников. Батма, радуясь за брата, тихонько плакала в преддверии скорого расставания. У Аалы тоже щипало в глазах: он не хотел расставаться с сестрой и Кумуш… Гостю и провожающим подвели резвых коней. Собравшиеся вскочили, как по команде, на коней и поехали за почётным гостем. Сын Садыка даже не взглянул в сторону сироты.

Аалы кинулся в юрту зятя, упал на кошму и горько заплакал. Слёзы облегчили его, и он уснул. Сквозь сон ему послышался разговор сестры и Алмадай-апа. Они просили кого-то разбудить Аалы поцелуем, говоря: «Бедный парень. Он же не знает, что его не взяли по твоей просьбе. Так что, по обычаю, сверстница будит поцелуем»… Девушка согласилась разбудить просто так – шёпотом на ухо…

В аил на каникулы стали приезжать папины сверстники. Они рассказывали, что таких сирот, как он, в далёком Ташкенте учат бесплатно, и даже кормят и одевают. В Ташкенте работал двоюродный брат Токомбая – Базаркул. Он не раз говорил: «Аалы, езжай в Ташкент учиться». Наконец, дядя Курманалы, которого неукротимый Токомбай однажды, рассердившись, пырнул ножом, сдался, не выдержав слёз племянника. И хотя сам он был беднее бедного, выпросил в долг у односельчанина заезженную клячу и отправил племянника в дальний путь с напутствием: «Езжай, как-нибудь доберёшься до Ташкента, – а там, как посчастливится…».

Кстати, позднее, когда папа женился, Курманалы нашёл способ добраться до Ташкента – взглянуть на невестку. Даже купил золотые кольца для невесты единственного родного племянника и, естественно, для аильских невесток. Ночью он положил связку колец под подушку, а когда утром встал и вынул своё приобретение, то оказалось, что с «золотых» колец слезла вся позолота. Это был свинец, покрытый чем-то блестящим…

Добравшись до Пишпека, продав свою лошадёнку, папа пристроился к гуртовщикам, гнавшим государственный скот, и пешком со скоростью движения отары отправился в Ташкент, навстречу знаниям, навстречу своим первым стихам, навстречу своей любви, навстречу своей трагической и всё же прекрасной судьбе. Именно во время этого пешего перехода он написал свои первые строки стихотворения, которое уже не было кошоком и в полной мере передавало его приподнятое настроение, его стремление к знаниям. Даже ритм этого первого стихотворения говорит о нетерпеливости его шагов:
Ала-Тоо снега ясны…

Сколько кладов таится тут!

Но не знает тебе цены

Твой неграмотный бедный люд.
Ала-Тоо – огонь и лёд,

Колыбель золотых небес!

Станет грамотным твой народ,

Казначеем твоих чудес!..¹⁰ 

ГЛАВА 4. ПЕРВЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ, ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ, ПЕРВЫЕ СТИХИ…
… Когда хоронили Ленина,

Не было столпотворения.
Шёл каждый с Лениным проститься…

И, медля трудные шаги –

Чтоб взгляд прощальный мог

продлиться, –

Шли молча, горю вопреки.
Нам вечной истины значенье

Опять является, как новь:

Не терпит боль столпотворенья,

И суеты чужда любовь.
Железно-скорбным был порядок

Ни по чьему установлению.

Пять дней и пять ночей шли кряду

По одному прощаться к Ленину.¹¹
…Глубокой осенью добрался он до желанной цели. Занятия везде уже начались. Ребята-земляки, которые уже учились и знали не только город, но и куда и к кому обращаться, наконец, после долгих мытарств, с помощью Туркестанского ЦИКа устроили новичка в интернат, а через несколько месяцев его зачислили в партшколу. К удивлению отца, в классе сидели и 8-9-летние дети, и взрослые мужчины и женщины, и такие же юноши, как он. Всех разбили по классам с 1 по 7, в каждом помещении сидели по две разновозрастные группы. Как только Аалы научился писать, он начал записывать свои стихи.

Отец рассказывал, что, вероятно, его железная койка с тонким матрасом была благодарна ему, так как он, научившись писать и читать, не тревожил её, – он почти не спал: читал или писал. Бумаги не было, и одну тетрадь он использовал по несколько раз: писал сначала карандашом, потом сверху чернилами, потом между строк, а потом и на старых газетах…

Там, в Ташкенте, он впервые увидел газеты. В коридоре партшколы вывешивалась единственная газета «ЮНАЯ СИЛА» на казахском языке. Через дня два её переворачивали, а рядом вывешивалась стенгазета «ПЛАМЯ». Отец мог часами стоять около газет, читая всё подряд, не пропуская ни одной строчки. Его упорство было вознаграждено. Его перевели во второй класс.

Имя Ленина стало известно моим землякам с 1917 года, с года падения царского режима и возвращения беженцев на родину. Организацию помощи беженцам в городах и сёлах связывали с именем В. И. Ленина. Возможность учиться Аалы связывал только с Лениным. И огромным счастьем было поступление в университет имени Ленина (позже, в 1949 году, при попытке отца поступить в московский Литературный институт, диплома этого университета оказалось недостаточно, нужен был аттестат зрелости, которого у Аалы не было: он имел только три года школы и три года учёбы в Коммунистическом университете).

Когда пришла весть о смерти Ленина, ему казалось, что рухнул мир, что непоправимое несчастье обрушилось на них. Что же будет с такими, как он?!.. Всю ночь напролёт Аалы плачет и пишет, пишет плач о Ленине. Исписаны две тетради, в которых в силу своего понятия и огромной любви к вождю, он описывает горе, постигшее трудовой народ. Впервые эта поэма-плач, написанная под впечатлением страшного горя, – ибо для него, безвестного сироты, Ленин был тем, кто дал свет и знания, кто дал кров беднякам и надежду обездоленным, – «Плач» был напечатан в «Байляль Миляль» – «Интернационале», выходившем очень маленьким тиражом.

Поэма Аалы Токомбаева «О Ленине», отправленная по совету однокашников в Киргизию еще в 1924 году, не была издана. Только в 1927 году её издали в Ташкенте отдельной небольшой книжечкой. Как позднее стало известно из письма видного литератора и партийного деятеля К. Тыныстанова секретарю ЦК ВКП(б) Киргизии Белоцкому, написанного в феврале 1937 года, издание этих стихов было задержано на три года из-за … «троцкизма» далёкого от политики юного автора, посмевшего «замахнуться» на такую великую тему…

Позже, в сталинских застенках, Аалы Токомбаев будет мучиться вопросом – по чьей же злой воле он, безвинный, очутился здесь? И только спустя годы он с изумлением узнает, что весь сыр-бор загорелся из-за его юношеского поэтического сборника «О Ленине», что самый «серьёзный» сигнал в верха, «во-время вспомнив» об этой юношеской книге – спустя десять лет! – подаст Касым Тыныстанов, с которым они в то время дружили семьями…

Копию этого письма из недавно рассекреченного партархива я получила уже после смерти отца:

«Тов. Белоцкий!

В добавление к моим устным Вам сообщениям по вопросу о сборнике стихов «О Ленине» сообщаю следующее.

Рукопись этого сборника попала на рецензию ко мне и получила с моей стороны отрицательный отзыв, как неверно толкующая образ Ленина как вождя и ленинизм, а также изображающая «вождем» Троцкого. В результате моего заключения сборник в Киргизии не был опубликован. Издан он был Истпартом Сред. азбюро ЦК ВКП(б) в 1927 г. в г.Ташкент. После того, как часть издания была уже распространена, один экземпляр попал в комиссию по просмотру ленинской литературы на кыргызском языке при Кир.Обкоме ВКП(б), которая мне, как своему члену, поручила дать на сборник рецензию. Рецензия была мною составлена и представлена комиссии, которая с нею согласилась и постановила изъять сборник. Постановление комиссии должно было быть санкционировано Бюро ОК; было ли это сделано, мне неизвестно. Однако, думаю, что санкции этой не было, так как в 1933 г. я не мог найти соответствующего постановления.

В 1927 г. появилась первая резкая критика сборника в кыргыз-ской газете (автор статьи т.Догдуров). В защиту этого сборника в той же газете выступил т.Рахматуллин. Против последнего мною была помещена статья в той же газете. В 1933 году в связи с юбилеем поэта появилась новая статья т.Рахматуллина (тогда члена Бюро ОК и редактора газеты). Он опять восхваляет сборник и попытку мою изъять его квалифицирует как контрреволюционную (смотри газету «Кызыл Кыргызстан» от 6 июня 33 г.)… Поскольку имеется статья т.Рахматуллина, восхваляющая сборник, а также ввиду того, что не было решения Ок об указанных документах… сборник «О Ленине» ещё кое-где читается как советский документ. Следовало бы автору сборника т.Токомбаеву, а также т.Рахматуллину в печати осудить свои неправильные взгляды, придерживаясь народной пословицы «Лучше поздно, чем никогда».

К настоящему объяснению прилагаю: 1) отрывки из сборника в русском переводе; 2) черновик моего заявления в 1933 г. на имя бюро ОК.

8/II-37г. ТЫНЫСТАНОВ».
В Бюро Кир.обкома ВКП(б) от члена ВКП(б) Тыныстанова поступило ещё более объемистое письмо об исключительно вредном влиянии поэтического сборника «О Ленине» на умы читателей. Любопытствующие могут запросить это письмо в уже рассекреченном архиве партии, я же приведу только несколько красноречивых строк: «…Этот сборник не имеет ничего общего с делом Ленина, с ленинизмом, кроме его извращения, и сам т.Рахматуллин (орфография и пунктуация документальная – Т.Т.) в данном вопросе, не имеют абсолютно никаких доказательств, когда они защищают свои позиции в оценке этого сборника, кроме единственного аргумента, который сводится к тому, что …и т.Токомбаев происходит из бедняков и потому он поет о Ленине так, как понимают великого вождя бедняки…». (Копия письма хранится в Доме-музее Аалы Токомбаева).

Это сегодня мы можем улыбнуться над наивными словами критика в адрес юношеского поэтического сборника. Но в те годы это было достаточным обвинением для смертного приговора. А ведь были и ещё таинственные трое, чьих «трёх подписей» было достаточно для заключения человека в тюрьму…

Не хочется ворошить плохое. Хотя очевидно, что эти люди из «тройки» потом долгие годы сосуществовали рядом с отцом, в его тени, имели с ним довольно тесные взаимоотношения...

Что же касается личности великого просветителя кыргыз-ского народа Касыма Тыныстанова, то она, безусловно, достойна самого высокого уважения потомков. Следует помнить, что тоталитарная идеология диктовала свои условия выживания, и каждый крупный общественный деятель был, прежде всего, продуктом своей эпохи... Эта идеология толкала людей в сети заблуждений, взаимных обвинений, приводя нередко к трагическому финалу.

Но вернёмся в самые безоблачные годы молодого поэта, в годы его первых творческих успехов, первой любви…

Токомбаев с тех пор, как ликвидировал свою безграмотность, не переставал писать стихи. Писал о любви, о страдании, подражая песням известного певца Богачы. Нехитрые песенки, сложенные в фольклорном стиле без строгой логики и смысловой связи в рифмованных выражениях, быстро расходились в рукописи. Многие из них можно услышать и сейчас. Они нигде не печатались, но Аалы Токомбаев был известен в студенческих кругах как автор не только рукописных «лирических» песен, но и как автор поэмы «Сон Айчурок». В 1923 году в журнале «Бейляль Миляль» («Интернационал») при САКУ были опубликованы стихи Аалы Токомбаева «Старый начальник» («Старый глава») и «Первые строки», написанные во время пешего перехода в Ташкент. В том же году в журнале «Шолпан» на казахском языке был опубликован отрывок из эпоса «Курманбек», написанный в стихотворно-прозаической форме.

В годы его учёбы был издан на шапографе альманах «Тунгуч адым» («Первый шаг») в 100 экземплярах, в издании которого молодой поэт принимал самое активное участие. Этот маленький издательский опыт очень помог ему в дальнейшей работе.

Отец рассказывал, что молодёжь того времени стыдилась писать стихи о любви, как стыдилась, например, носить галстук, эту «мещанскую отрыжку»... Эпоха требовала от них гражданственности, и они откликались на требования времени. Более того, время требовало от каждого, умеющего слагать поэтические строки, активного участия в народном хозяйстве. Трудно было выучить наизусть безграмотному дехканину техническое описание правил вождения трактора. А в виде складной песни эти правила заучивались легко… Конечно, молодые поэты увлекались, влюблялись и тайком писали о любви, но не печатали этих стихов. Однако … «секетбан» моего отца, да и других акынов, поются и сейчас, став народными песнями.

Хотя творчество Аалы Токомбаева уже было широко известно в студенческих кругах, творческий путь Поэта начинает свой отсчет с 7 ноября 1924 года.

Судьба распорядилась так, что стихотворение «Приход Октября» был принят народом и всей литературной общественностью и критикой не столько как первое, опубликованное в первой кыргызской газете стихотворение Аалы Токомбаева, а как первое профессиональное литературное произведение автономного Советского Кыргызстана. Это стихотворение, – как говорил сам поэт, – хоть и «молодости слабый полет, но его золотыми лучами коснулся великий восход»…

До 1924 года у кыргызов не было своей письменности, своих печатных изданий на кыргызском языке. И вот 7 ноября 1924 года вышла первая кыргызская газета «Эркин-Тоо» («Свободные горы»), и в этой газете было напечатано стихотворение безвестного студента САКУ Аалы Токомбаева. До этого дня пишущие студенты, в том числе и Аалы, печатались только в казахских и татарских газетах и журналах. При подготовке к выпуску «Эркин-Тоо» первый ответственный секретарь газеты Карачев в поисках материала обратился в редакцию казахской газеты «Ак жол» («Светлый путь»), где нашёл подходящее стихотворение для первого номера газеты. Карачев, сам ещё молодой человек, разыскал Аалы, поговорил с юношей, рассказал, что скоро будет создана газета на кыргызском языке и что сейчас собирается материал для нее. Рассказал, что в редакции казахской газеты он нашёл стихотворение Аалы, и спросил, согласен ли он, чтобы его стихотворение было напечатано в новой газете. О таком юноша и мечтать не мог! До конца он не поверил и об этом разговоре не рассказал даже своим друзьям...

В день 7 ноября студенты вышли на демонстрацию. Духовой оркестр играл марш, студенты пели, кругом царило веселье, а будущего великого кыргызского поэта от всеобщего веселья и подъема отвлекали его ботинки. Подошва одного ботинка отвалилась, и юноша то и дело останавливался, чтобы вновь подтянуть проволоку, которой был подвязан ботинок. В тот момент, когда он в очередной раз подтягивал проволоку, он услышал крики мальчишек-газетчиков: «Новая кыргызская газета! Покупайте новую кыргызскую газету!» Он поднял голову и увидел бегущего к нему его близкого друга Уголбаева. Тот размахивал газетой: «Ура! Наша газета! Наша газета, Аалы, в ней твоё стихотворение!».

Нам не дано до конца понять чувств молодёжи того времени. Это была эпоха, когда народ, как жаждущий путник в пустыне, не мог утолить свою жажду знаний. Книг было мало, а на родном языке и вовсе не было. И вот газета! Газета на родном языке!

День 7 ноября 1924 года, пожалуй, был одним из самых счастливых дней в жизни моего отца. Именно этот день позже он запишет, как день своего рождения. Но этот день принёс не только известность 20-летнему студенту-сироте. Он породил и чёрную зависть соперников, которая отравляла его жизнь и преследовала поэта на протяжении всей его жизни…

Вскоре Карачев вновь зашёл в общежитие и сказал, чтобы Аалы зашёл за гонораром и назвал адрес, куда идти. Лучший друг Аалы весельчак, балагур и добрая душа Уголбаев потирал руки: «Ой, Аалы, а зачем мы пойдём к генералу? Мы будем с ним здороваться? Что мы ему скажем!?» – на что получил ответ, что раз сказали идти, значит, надо идти. В назначенный час друзья отправились за «генералом». В вестибюле они спросили у привратника, куда идти за генералом. Привратник указал на окошечко. Аалы заглянул в окошко и сказал: «Мы за генералом». Ему протянули листок: «Распишитесь». Он расписался, и ему протянули деньги.

– Мы за генералом…

– Это и есть гонорар, то есть плата за ваше стихотворение…

Удивлению и смущению юношей не было конца.

Учёба в Ташкенте дала Аалыке не только знания, но и огромное количество друзей. Там, в Ташкенте, он познакомился с Зайнаб Сатпаевой – весёлой певуньей, красавицей-казашкой.

Она училась на курс ниже, но, несмотря на это, он не решался к ней подойти, так как её внимания пытались добиться не только студенты, но даже и молодые преподаватели. Казахи её называли «Мунара»– недосягаемая… О силе чувств двадцатидвухлетнего Аалы говорили его стихи:
Влюблённому сердцу мало человечье обличье.

О, если бы солнцем я стал! –

Бесконечно любя,

Дыханьем согрел бы ледышки ладоней девичьих,

Весь день целовал и ласкал бы лучами тебя…
А выйдет любимая по воду ранней порою –

Пусть я водопадом к коленям её припаду,

На волнах своих унесу от родного порога,

Как с неба упавшую утреннюю звезду…
О, если бы стал я волшебной водою живою! –

Я дал бы тебе удивительно светлую жизнь,

Чтоб даже пустыни цвели под твоею ногою

И в яви живой воплощались мечты-миражи…
Любовь моя в Лету со мною когда-нибудь канет…

Как вырвать твой облик из плена безжалостных лет?

О, если б я был не поэтом, а долгою каплей –

На горной скале я бы выточил милой портрет…

В одной группе с Зайнаб учился поклонник песен Аалы – Досалы Туратбеков (кстати, эти песенки о любви и «страданиях» и сейчас исполняются как народные). Заметив, как Аалы неотступно следует за Зайнаб, но не решается подойти, он решил помочь влюблённому. Он рассказывал нам, как подсаживался на занятиях к Зайнаб и читал стихи Аалы, а потом рассказывал об авторе. Стихи тогда писались на казахском или татарском языке, поэтому они были близки и понятны Зайнаб.

Досалы приглашал Зайнаб в кино. Там совсем «случайно» встречался Аалы, а Досалы, вспомнив о неотложных делах, удалялся, пообещав скоро вернуться. После этих «случайных» свиданий на полях тетради юного Токомбаева «случайно» появлялись новые «идеологически не выдержанные» стихи:
…Пускай я сплю – ты в помыслах одна.

Смеясь, меня в лицо поцеловала.

И вот уже ты покидаешь сон.

И я проснулся… А меня во сне

Ты видела когда-нибудь, хоть раз?
Такая тьма стоит вокруг меня,

Как будто облаком своих густых волос,

Как уголь черных, ты меня укрыла…

Как мотыльки кружатся у свечи,

Так мысли все вокруг тебя кружатся.
Во тьме ночной, в глубокой тьме ночной

Я солнце негасимое прошу,

Чтоб нас с тобой оно соединило.

Иначе те слова, что вызрели во мне,

Кому скажу тогда, кому скажу?..
Через год, в 1926 году, Аалы и Зайнаб поженились. Это была первая студенческая свадьба, а в апреле 1927 года в большой студенческой семье появился новый член семьи – мой старший брат.

Однажды студенты во главе с Аильчиновым и Уголбаевым уговорили молодых родителей пойти в парк. По дороге им встретился Саадаев Жайнак – секретарь ВЦК. На вопрос Саадаева балагур Уголбаев пространно объяснил, что в студенческой среде прибавление и что они все направляются в парк, чтоб испытать счастье ребёнка.

Саадаев дал ребятам 20 рублей – огромная сумма по тем временам, на которую они и отпраздновали первые «крестины». Своего первенца отец назвал Жолдош – друг, но чета Аильчиновых настояла на имени Карлен: в честь Карла Маркса и Ленина. Но вплоть до поступления в институт все его звали и знали как Жолдоша.

Когда отец привез нашу маму в свой родной аил, то родичи приняли молодых тепло и радушно. Родители с юмором вспоминали, как неожиданно Курманалы, родной дядя, который отправил племянника на учёбу, взяв взаймы старую заезженную клячу, в эти праздничные дни чуть не стал кулаком: молодых родня одаривала живностью, которую они тут же передаривали Курманалы…