ГЛАВА 13. ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ

О конференции, посвящённой защите эпоса «Манас», по сути организованной опальным Токомбаевым, и о нём самом так вспоминает в своей книге о Киргизии русский писатель Виктор Виткович:

«…Как и уговаривались, утром я пришёл к Аалы Токомбаеву. И неожиданно обрадовал его больше, чем мог ожидать. Видишь ли, в 30-х годах в Москве задумали книгу «Родина». Мне поручили написать главу о Киргизии. К каждой главе должно было быть предпослано стихотворение. Стихи о Киргизии заказали первому поэту республики Аалы Токомбаеву. Написанное им стихотворение «Мой народ» привезла из Фрунзе, если не ошибаюсь, поэтесса Адалис, ездившая на Иссык-Куль. Привезла подстрочный перевод и кыргызский оригинал. И я его переложил в русский стих. Когда оно уже было набрано, выяснилось: Аалы Токомбаев арестован. Были заказаны другие стихи другому поэту. А свой перевод я бросил в ящик стола.

Теперь, собираясь в поездку, наткнулся на них. И вот спустя 27 лет после того, как они написаны, я привез стихи Токомбаеву. Оказалось, кыргызский оригинал у него отобрали при аресте и он безвозвратно утрачен. Токомбаев радовался, сиял, просил второй раз прочесть вслух. Перечёл сам.

Ширококостный, широколицый. Голова кажется большой над невысокой фигурой. Детский по чистоте взгляд – из-за прищура. Седые нити волос на голове. Рыжеватые, коротко подстриженные усики. Таков внешне Токомбаев. …Как почти все кыргызы его поколения, Токомбаев не знает точного года и дня своего рождения. Вот как сам он писал об этом: «Дата рождения устанавливалась обычно в связи со значительными событиями, вроде «он родился в то время, когда люди умирали от страшного мора» или «когда такой-то человек пустился в паломничество в Мекку». Если верить семейным преданиям, то я, оказывается, родился в ту весну, когда под снежным обвалом погиб некий чёрный охотник… В каком году это было? В тот год белый царь воевал с низкорослыми джапанцами. И вот в паспорте – 1904 год…».

А день рождения? С ним ещё любопытнее. Прежде, когда кто-нибудь покидал надолго свой горный аил и его родным надо было по какому-либо из ряда вон выходящему случаю написать ему письмо, то в поисках грамотного приходилось объезжать десятки селений. Да и этот единственный, владеющий «волшебством письма» грамотей писал не на своём родном языке, а пользуясь письменностью одного из соседних народов, близких кыргызам по языку. По выражению того же Аалы Токомбаева, «грамотного в ту пору так же трудно было найти в горах, как трудно сейчас найти в них неграмотного». Лишь в 1924 году была создана в Киргизии своя письменность. 7 ноября 1924 года вышел первый номер газеты на кыргызском языке «Эркин-Тоо» («Свободные горы»). В этом номере напечатано стихотворение Аалы Токомбаева «Приход Октября». Это было первое его напечатанное стихотворение. И, кроме того, было вообще первым стихотворением, напечатанным на кыргызском языке. Так, 7 ноября стало датой рождения кыргызской печатной литературы. В честь этого и в паспорт Токомбаева вписан день рождения – 7 ноября. Мальчиком вместе с родителями в дни восстания 1916 года бежал Аалы в Синьцзян. Там родители умерли от голода. Спустя год Аалы вернулся на родину круглым сиротой. Бедствовал. Голодал. Молил аллаха, чтоб прибрал его: он, как и все кыргызы в то время, был твёрдо уверен, что на том свете встретится с матерью и отцом. Но аллах его не прибрал.Заходил мальчик в юрты, пел сказания о Курманбеке (память была отличная) и песню о восстании кыргызов «Многострадальный народ золотой». Ему протягивали кусочек мяса, лепёшку… Выжил.

В 1919 году разыскал родственников отца. Стал пасти скот. В то время повсюду открывались первые школы. Лёжа на берегу озера, выводил буквы на песке. А зимой в школе – на глине самодельным свинцовым гвоздиком. Вдруг новость! Приехали сверстники из Ташкента:

– Езжай туда! Советская власть сирот одевает, кормит, учит!

Выпросил у односельчанина заезженную мухортую клячу. Дотрусил до Пишпека. И оттуда с погонщиками скота – пешком в Ташкент. Когда шёл, рисовалось, что город вырезан в скале: Ташкент – «Каменный город».

Приехал – голова закружилась! Это был тот самый год, 1922, когда и я приехал в Ташкент. И у меня тогда голова закружилась, хотя я видел и Одессу, и Екатеринбург, и Москву. Представляю, как закружилась у кыргызского юноши-пастуха!

В партшколе (подготовительном отделении Среднеазиат-ского коммунистического университета) Аалы впервые увидал электричество. За партами сидели люди почтенного возраста, только что вернувшиеся из армии, и старые деды, и сироты-подростки, все вместе. В одной комнате занимались сразу два класса, спинами друг к другу. Не хватало помещений.

В 1927 году Аалы окончил САКУ, поехал в Пишпек. Был заведующим Чуйского кантонного народного образования. Потом работал редактором в газете «Кызыл Кыргызстан». И всё время печатал стихи. Спустя 10 лет он был уже знаменитостью.Подлецы обычно сильнее честных людей, потому что честные люди поступают с подлецами, как с честными людьми, а подлецы – с честными людьми, как с подлецами. Белинский повторил эту мысль дважды: в письмах Боткину и Герцену. Токомбаева оклеветали… Переводы стихов – труднейшее мастерство. Особенно выигрывают при переводе поэты второстепенные: случается, что истинную жизнь таким стихам дает переводчик. Но поэты оригинальные, с собственным голосом обычно проигрывают. Их своеобразие стирается в потоке переводчиков. Лишь отдельные строки, лишь блёстки выдают их одарённость. Редко, очень редко бывает, чтобы такой поэт сразу нашёл своего настоящего переводчика. Утверждаю: хотя на русском языке у Токомбаева вышло несколько книг, они не дают и отдалённого представления о величине его таланта.В 1939 году Токомбаев был выпущен. …Я Токомбаева долго не знал в лицо, не сталкивался глаза в глаза, не был знаком, и всё же однажды и за глаза он произвёл на меня неизгладимое впечатление.Июнь 1952 года. Числа не помню. Самый день не забыть никогда. Как белые шатры, надо мной вершины Таласского хребта. Орёл в небе так высоко, что кажется величиной с жаворонка. Из окна сельсовета доносится стрёкот пишущей машинки. Вечереет. В стороне воюет с камнями река. Время от времени ржут лошади. От табунов, рассыпавшихся на склоне гор, то и дело отделяются всадники, скачут к нам, к сельсовету и, узнав, что ожидаемых новостей ещё нет, уезжают обратно. Было это в посёлке Будённый, в верховьях Таласа. Возле сельсовета прогуливалось и сидело много людей: седобородые старики в куньих шапках, трактористы в промасленных спецовках, табунщики в длинных кементаях, участники археологической экспедиции, учитель школы, местные ветеринары, зоотехники. Собрало всех сюда, поближе к телефону, событие исключительное.В тот день во Фрунзе завершила работу научная конференция по эпосу «Манас». Решалась судьба кыргызского эпоса: признают ли его народным или, наоборот, объявят антинародным. Сестра одного из зоотехников обещала из Таласа позвонить, как только конференция кончится. И вот все ждут.

– Какая дичь! – воскликнешь ты.– Как может быть антинародным эпос – произведение, созданное самим народом в течение веков?!

Ещё бы не дичь! Один вид этих людей, собравшихся возле телефона в Таласских горах, волнующихся за судьбу «Манаса», замечательное доказательство его народности. Впрочем, это и без того было всем ясно. Но, к сожаленью, для беспокойства за «Манас» имелись серьёзные основания. Незадолго до того в Азербайджане объявили антинародным эпос «Деде Коркуд». Это мероприятие, мягко говоря, не было отмечено печатью мудрости. Однако в некоторых других республиках тотчас же нашлись усердные люди, которые с подозрительностью начали копаться в своих народных эпосах: «Дырявый рот от дырявого рта не отстаёт». Нашлись и в Киргизии люди, которые набросились на «Манас». «Слово хорошего человека способно расплавить камень, плохого – сгноить траву». К чести кыргызской интеллигенции, у «Манаса» нашлись защитники. И самым упорным, самым стойким защитником, готовым, несмотря на все пережитые беды, сложить голову за «Манас», был Аалы Токомбаев.Но ты, небось, не читала переводов из «Манаса»? Кое-что тебе расскажу. – «Да будем мы жертвой твоего голоса!..». Такими словами приветствуют сказителей-манасчи простые люди Киргизии. В течение веков манасчи заменяли народу и книги, и театр: чтобы усилить впечатление, сказители пользовались и мимикой, и музыкой.

В Кочкорской долине есть мавзолей сорока чоро – сорока богатырей Манаса, каждый из которых был чем-нибудь да знаменит: один – искусный полководец, второй славился красноречием, третий разгадывал секреты врагов, четвёртый – такой зоркий следопыт, что даже в темноте видел следы лисы, пятый – мастер-кузнец, шестой – гадальщик, седьмой – певец, который одно убранство юрты мог, не повторяясь, воспевать полдня, восьмой – лекарь и т.д.И вот враги «Манаса» подняли головы. И на его защиту встали сорок новых чоро – сорок богатырей. И одним из них был Аалыке – Аалы Токомбаев. Четыре месяца на страницах газет шла дискуссия о «Манасе». Наконец, чтобы подвести итоги, в столице Киргизии созвали научную конференцию.

… Мы собрались на родине Манаса, возле телефона в Будённом. Звонка из района все не было: как видно, конференция по «Манасу» затянулась во Фрунзе допоздна. В костер у дороги кто-нибудь время от времени подбрасывал сучья, они начинали трещать и высоко взлетал язык пламени. В ночной темноте у крыльца сельсовета вспыхивали и гасли красноватые огоньки папирос, освещая обветренные лица. Только поздно ночью сообщили: эпос «Манас» хоть и с оговорками, всё же в основном признан народным. Если бы видела, каким торжеством светились глаза собравшихся. «Манас» защищён! Десятки всадников поскакали в ночь к табунам сообщить эту весть. А какой-то седобородый аксакал, вставая от костра, сказал:

– Если ложь выдашь за правду, правда уйдет своей дорогой.

Зашёл сейчас к Аалы Токомбаеву попрощаться. Вдвоем вышли на бульвар, что тянется посреди улицы Дзержинского. Остановились – нам надо было в разные стороны. Токомбаев протянул мне руку и сказал:

– Иду на заседание Президиума Верховного Совета республики. Будем рассматривать просьбы о помиловании… – и, уловив на моём лице безмолвный вопрос, смысл которого тебе ясен, вздохнул и негромко сказал: – Я стараюсь всегда голосовать за помилование…».
И ещё один штрих к портрету отца: народный художник СССР Тургунбай Садыков в своей книге «Воплощение образа» пишет:

«…Организатор кыргызского Союза художников Семён Афанасьевич Чуйков рассказывал нам, молодым, о том, как рождалось в Киргизии профессиональное искусство. Когда в 1933 году учредили оргкомитет Союза художников Киргизии, то у него была всего одна штатная единица и не было места, где можно вести дела. «Я, – вспоминает Чуйков, – и мой заместитель В.В.Образцов обратились к Аалы Токомбаеву, бывшему тогда председателем оргкомитета Союза писателей, с просьбой «пустить» нас к себе в помещение СП, и он «приютил» наш оргкомитет, уступив одну из комнат и дав, кроме того, стол и два стула». В моей новой большой мастерской на Московской улице бывал не раз поэт, академик, лауреат премии имени Токтогула, Герой Социалистического Труда Аалы Токомбаев. Я его лепил, а он рассказывал о том же времени – времени зарождения в Киргизской ССР творческих Союзов…

…Аалыке мечтал запастись кистями и красками и писать на холсте. Но он давно и не безуспешно лепит. Попав впервые к нему в дом и увидев на стене выразительно, с завидной экспрессией, вылепленную и умело подкрашенную маску, я спросил: «Кто это сделал?». Он кивнул и кистью правой руки ткнул себя в грудь: «Я». Он показал мне вылепленные… из теста барельефы Ленина и Маркса, эмоционально трактованный портрет своего друга, большевика, первого председателя ЦИК Киргизской ССР Уразбекова…

– Тургунбай, – обращается ко мне Аалы Токомбаев, человек, которого голландский коммунист, писатель и художник Ханс Шерфиг назвал «отцом кыргызской литературы», – давай сделаем «Памятник освобождённому человеку». Я к тебе приду. Буду лепить из глины. Ты возьмёшь меня учеником к себе?

И он действительно пришёл ко мне, чтобы лепить. Он вылепил пик и четыре фигуры представителей разных рас, символизирующие освобождённое человечество. Полгода с огромным интересом работал я над портретом Аалы Токомбаева: хотелось выразить творческую сущность этого человека, его неисчерпаемую любовь к людям, его удивительное благородство и интеллигентность…».

Упомянутый нашим знаменитым скульптором писатель Ханс Шерфиг писал в своих воспоминаниях о поездке в Азию: «… Я считаю себя счастливым человеком, потому что, будучи в Кыргызстане, я познакомился с человеком, которого можно назвать отцом кыргызской литературы, так как впервые на кыргызском языке было опубликовано одно из его поэтических произведений. Это было 7 ноября 1924 года, когда вышел первый номер газеты «Эркин-Тоо». До этого у кыргызов не было своей печати…».

Мне невыносимо трудно описывать смерть отца и предшествующие ей события этих двух лет, пусть они прозвучат из уст поэта и переводчика Светланы Сусловой. Она была рядом с отцом в самый разгар этих неподдающихся пониманию событий.

Вот что рассказывает Светлана Суслова:

«…Молодой кыргызский скульптор – родом из того же благословенного Кемина – изваял памятник Аалы Токомбаеву из горного серебристого гранита. Поэт сидит в своей излюбленной позе, вскинув голову, и, чуть прищурясь, вглядывается поверх Оперного театра, где уже более полувека идут его произведения, далеко вдаль, за белоснежные горы, в глубину неба… Он всегда был дальнозорким, особенно ко времени. «Время, – говорил он, – это сердце Бога: оно пульсирует, а не течет линейно. Всё повторяется, но уже на новом вздохе…».

И сейчас стоит перед моими глазами тот прощальный день 16 июня 1988 года, когда мы целой толпой – родственники, друзья, дети, внуки, правнуки, – пришли в больницу проведать его перед предстоящей ему назавтра тяжёлой операцией. Исхудавший, бледный – и от скоротечной нежданной болезни, и от долгосрочной хорошо организованной общественной травли, вылившейся в оскорбительную одностороннюю ругань всех республиканских газет в адрес «сверхинтер-р-националиста», «национального нигилиста», «врага народа» А.Токомбаева, осмелившегося призвать своих соотечественников к толерантности и мудрой осторожности в самый разгар национально-самостийных страстей, – народный поэт оставался самим собой: аккуратно убрав в тумбочку исписанные новыми стихами листки, он отодвинулся к стене, чтобы на его постели могли уместиться все малыши. Глядя на них смеющимися глазами, он расспрашивал нас о всяких милых пустяках; потом, вспомнив об отсутствующей старшей внучке, дохаживающей последние дни беременности, просто сказал: «В этот раз родится мальчик. Через неделю. Я хочу ему сейчас дать имя – Алыбек. А полным моим именем – Аалы – назовёте первого сына Шербото, он родится у него лет через шесть…».

Мы онемели. Он всегда сам давал имена всем детям семьи, но о том, что он не сможет сделать это в положенный срок – после рождения ребенка – он заговорил впервые. Увидев предательские слезы, заблестевшие на глазах у взрослых, он засмеялся: «Будьте как дети: видите, они знают, что жизнь и смерть – одно и то же, только непонятные друг другу – язык разный… Поэтому я говорю сейчас!».

Через неделю, в дни последних горестных проводов, родился мальчик Алыбек, – сегодня он уже подросток, внешне удивительно похожий на юного Аалы Токомбаева. А маленький Аалы Токомбаев, сын Шербото, в первый раз увидев во дворе Дома-музея громадные голубые тянь-шаньские ели, закричал изумлённо: «Смотри, смотри: какие ёлки большие стали!». И все удивились так легко вышедшей на поверхность генной памяти Аалы-второго и вспомнили давний прекрасный день поздней осени, когда помогали хозяину этого вечного Дома сажать тогда ещё совсем крошечные тянь-шаньские красавицы…

А вообще-то Аалы Токомбаевич очень любил тополя, любил постоять во время прогулки возле огромного белого исполина, погладить морщинистый неохватный ствол, вглядеться, закинув голову, в серебристую густую крону… Он много стихотворений посвятил тополям, а вот это, моё любимое, стихотворение о старом тополе, в своё время названное стукачами «идейно-порочным», так часто помогало мне стойко переживать житейские бури:

– Справедливы законы природы –

Ещё не вспыхнула трагедия Оша и Узгена, мирного перекрёстка древнего Шелкового Пути, где давно перепутались корни кыргызского и узбекского народов, но где уже, оспаривая власть, то один, то другой партийный деятель подмахивал подписи под посулами о земле, словно размахивая красной тряпкой перед носом быка, подбрасывая поленья в уже разгорающиеся костры межнациональной розни одинаково оболваненных несчастных людей… Чем ещё можно всколыхнуть крестьянина на братоубийственную войну? Землёй, – посулив одному и отдав другому, следуя проверенной на практике многовековой политике «разделяя – властвуй»…

Аалы Токомбаевич не дожил до этой трагедии. Но он бы и не вынес такого позора... Однако, предчувствуя беду, пытаясь предотвратить её, он выступил на одном из последних партийных Пленумов, обратившись к правительству с мудрым советом: не сеять вражду между народами, не гнать рождённых здесь «иноверцев» на чужбину – пусть это даже их «историческая родина», не забывать всего хорошего, что каждая народность привнесла в общую копилку республики, деля на равных с титульной нацией все тяготы и невзгоды, начиная с прошлого века…

Скорее всего, начавшаяся ожесточённая травля народного поэта-романтика на некоторое время отсрочила Ошскую трагедию: агонизирующая система нашла объект для всеобщего внимания.

Я ещё никогда не видела воочию, как один человек становится мишенью тотальной клеветнической односторонней войны. Поэту ни разу ни в одной газете не дали слова (даже его выступление на закрытом Пленуме ЦК КП Киргизии не было обнародовано. Кстати, выдержки из этого выступления я через несколько лет встретила в статье политического деятеля, одного из инициаторов травли Поэта: он попросту присвоил их себе, когда время доказало правоту этих слов!). Зато из номера в номер несколько месяцев под личиной «гласности» на страницах республиканских газет публиковались злобные пасквили, лжесвидетельства, грязные намёки и прямые угрозы… Поэту и его единомышленникам не дали слова даже на экстренном собрании Союза писателей: большую часть собравшихся составляли неизвестные молодчики, улюлюкающие в нужных местах…

Собкора «Комсомольской правды» Степана Романюка, посмевшего на страницах своей газеты вступиться за оклеветанного патриарха кыргызской литературы, вызвали на судилище – на следующий, столь же экстренный и разношёрстный Пленум Союза писателей. «Романюк, встаньте!» – кричал ему с трибуны молодой литературный недоносок, не создавший ещё ни одной мало-мальски ценной строки…

Многие наши писатели после говорили, пряча глаза, что, мол, не хотели подписываться под коллективными пасквилями… да вот… вызывали… заставляли… показывали документы… мы поверили…

Мне тоже «показывали документы». На одной из очередных «разборок» в ЦК КП. Аалы Токомбаевича в который раз «вызвали на ковёр», и в этот раз он взял с собой меня. Вела эту «разборку» тогдашняя заведующая отделом пропаганды – существо партийное, бесполое и беспощадное, настоящее «орудие власти».

Она пригласила на эту «разборку» потеющих от страха манасоведов из Академии наук: те должны были доказать Поэту, который в своё время отстоял «Манас» от забвения, что он – противник эпоса (нащупав самую тонкую струну народной души, пресса, исчерпав все инсинуации, начала варьировать эту нелепую версию: Токомбаев против «Манаса». Отправной точкой громадного залпа обвинений стала найденная в архиве критическая статья молодого Токомбаева о недостатках и достоинствах конкретной театральной постановки спектакля «Академические вечера», написанного по мотивам эпоса К.Тыныстановым).

На столе перед партийной дамой лежала объёмистая стопка машинописных страниц и пожелтевших газетных вырезок. Потрясая этой стопкой, она начала свою речь по-кыргызски, смерив меня негодующим взглядом: как это я посмела явиться без вызова! Аалы Токомбаевич попросил: «Давайте говорить по-русски, – мы всё понимаем, и не только моей келин, но и Вам будет сподручнее…» (дама не была кыргызкой, но все чиновники того времени старались говорить только на кыргызском языке, порой и не зная его по-настоящему). Просьба осталась безо всякого внимания. Чувствуя, что Аалы Токомбаевич «закипает», я погладила его руку, шепнув: «Мен кыргызча джакшы тюшюнум, Ата, я все понимаю!» – рука эта, уже начавшая таять, слегка вздрагивала: сказывалась нервотрёпка последних месяцев.

Не хочется даже повторять всего этого заранее отрепетированного спектакля. Манасоведы, потея всё сильнее, уныло говорили заученные фразы, пряча глаза; все попытки Аалы Токомбаевича вставить хотя бы слово, партийная дама пресекала гневными тирадами, заканчивая каждую: «Вот здесь все документы!».

Я несколько раз просила её зачитать хотя бы один – она и ухом не повела, тогда я встала и взяла их сама у неё из-под носа (мы все сидели за длинной «приставкой», она – за огромным письменным столом). Там были две-три вырезки из газет полувековой давности (критические литературные заметки) и многостраничный труд известного «флюгерного» кыргызского критика, по возрасту годящегося патриарху в дети, по крохам извлекшего из публикаций молодого начинающего поэта Токомбаева его «антинародную подоплёку»… Статья тонула в собственном словоблудии, с трудом связующем концы и начала… Мне «было бы смешно, когда бы не было так грустно»… Все мои гневные слова отлетели, как от стенки горох, от этой твердолобой каменной бабы. Ложь,

Первый переводчик русской классики на кыргызский язык, А.Токомбаев на заре своей трудной жизни с увлечением переводил лермонтовское: «Погиб Поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой», еще не зная, что это общая единственная судьба настоящих поэтов всех времен и народов, непременная Голгофа тех, кто не живёт стадно, не откатывается вместе с толпой то в одну, то в другую сторону под хлопанье кнута, а идёт своей дорогой, выбранной однажды и навсегда...

Уже в больницу к умирающему от скоротечного рака аксакалу кыргызской поэзии приходили молодые ревностные партийные «шестёрки» с требованием его публичного отречения от «сверхинтернационалистических» убеждений… «Национальный нигилист» – наречённый так в газетных пасквилях, яркий и самобытный поэт, какого ещё не скоро родит кыргыз-ская земля, истинный хранитель кыргызского языка – души народа, остался верен себе и своим словам – он не отрёкся.

Мне до сих пор кажется, что во время операции ему передозировали анестезию: почти двое суток после операции могучий старый Беркут боролся, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение сна, – сердце, лёгкие работали с шумом пленённой птицы, пытающейся расправить тяжёлые крылья, – но глаза его так и не открылись… «Как будто шутя с облаками, обрызганный кровью зари, он падал на острые камни, а думал ещё, что парит…».

Похоронить Поэта по его завещанию – в родном Иссык-Куле – не позволили партийные боссы. Они тоже пришли на поминки, первыми из всей толпы, текущей в Дом Поэта сорок дней и ночей. Многие из писателей, вовлечённые в позорную травлю, не посмели прийти. Святая простота, наш кыргызский соловей Рамис Рыскулов воскликнул вслух за столом: «Да как же мы теперь будем в глаза друг другу смотреть?! Как будем жить дальше?!…».

Но партийная машина тогда ещё не знала сбоя. Разливая на поминках чай, как того требовал обычай, я позволила себе посмотреть в глаза этим людям – не по обычаю, – вложив в свой взгляд всё, что я думала о них. Но я увидела ничего не выражающие лица роботов, уверенных в своей безошибочности.

Иногда, вспоминая тот период, я ловлю себя на ощущении, что всё это было не со мной, не с моими близкими, друзьями и знакомыми, а словно смотрели мы все какой-то сумбурный фильм очень глупого, бездарного или просто сумасшедшего режиссёра… Толпа есть толпа. Откуда у правящих ею столько ненависти к тому, кто выбивается из неё, кто умеет с состраданием думать о других?..

И тогда я снова обращаюсь к стихам Аалы Токомбаева, и он, словно предвидел мои вопросы, отвечает мне, разъясняя со своей неизменной добротой, что такое привычный сценарий человеческой жизни: