ГЛАВА 5. ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В БЕДЕ

–О чём жалеть? Я не был одинок,

Вероятно, к этому году относится и близкое знакомство и крепкая дружба с Токчоро Джолдошевым, который уже был в литературных кругах известен как талантливый вдумчивый критик, и Тазабеком Саманчиным. Мама рассказывала, как однажды на аллее за дубовым парком познакомилась с очень приятной девушкой – Акимой. Папа был в экспедиции по Кордаю, и всё свободное время она стала проводить с новой знакомой, с которой они так подружились.

Акима Оторбаева пригласила Зайнаб к себе домой. Новую подругу дочери аристократическая семья Оторбаевых приняла как родную, её даже пригласили пожить у них до возвращения мужа.

Но Зайнаб отплатила им «черной неблагодарностью». Однажды она познакомила Акиму с Токчоро Джолдошевым. Молодые люди полюбили друг друга, и в один прекрасный день Зайнаб помогла подруге сбежать с Токчоро. Мама часто вспоминала о благородстве родителей подруги. Они ни словом не упрекнули Зайнаб, (хотя и были недовольны выбором дочери) даже тогда, когда вопреки всем обычаям молодожёны пригласили родителей, а у них в доме не было никакой посуды, ни скатерти. Зайнаб без разрешения хозяйки взяла несколько скатертей, блюда, тарелки и пиалы и передала через окно маленькому помощнику «заговорщиков» – Тазабеку. Мама рассказывала, как мать тети Акимы молча разглядывала пиалу, из которой пила чай у молодых, и, искоса поглядывая на маму, поглаживала скатерть, давая понять, что она всё знает... Тем же путём Тазабек передал посуду обратно, а Зайнаб поставила всё на место. Но никогда ни отец, ни мать Акимы не упрекнули Зайнаб.

В семье Джолдошевых родился третий ребенок, когда Токчоро арестовали.

Вот как рассказывает Каип Оторбаев, младший брат Акимы, об этом чёрном периоде жизни, одинаковом для всех, кого коснулась такая страшная беда, какую чуть позже пережила и наша семья:

«…В 1935 году, ненастным октябрьским вечером, когда дети Акимы и Токчоро уже спали, а я, будучи постарше, только собирался ложиться, в дверь нашего дома сильно и требовательно постучали. Стук был настолько характерным, что его ни с каким другим не спутаешь. Так могут стучать лишь подручные власти, выполняющие приказ – немедленно схватить человека и доставить его в тюрьму. Человечество многократно проходило через подавление восстаний, бунтов, через инквизиции и революции, через массу других ситуаций, когда власть карала недавних своих соратников, и этот стук, и его восприятие формировались веками.

И хотя ни Токчоро Джолдошев, ни Акима, ни мать, ни тем более я никогда не слышали такого стука, мы всё сразу поняли. Стряслось что-то непоправимое, стряслась беда. Я увидел, как помрачнели, замкнулись лица взрослых. В доме сразу поселилась тревога.

Вошли трое. Все в чёрном. Как и то, что ими вершилось. Они были из Народного комиссариата внутренних дел, а попросту НКВД, наводившего на людей ужас. Возникла короткая пауза, когда не только мы, но и они словно одеревенели. Джолдошев был тогда, пожалуй, единственным крупным политическим деятелем, кого арестовывали, не сняв предварительно с должности. И пришедшие, должно быть, хорошо понимали, чем всё это может для них обернуться, окажись арест ошибочным. И вели они себя соответственно, не допуская ни малейшей грубости. Предъявили санкцию на арест и ждали, когда Токчоро соберется. Всё происходило, как в немом кошмарном сне…

Арест зятя сначала обескуражил нас. Думалось, что через день-другой там, куда Токчоро забрали, во всём разберутся и его отпустят. Но угнетало резко изменившееся к нам отношение окружающих. Большинство из них вело себя так, будто вина Токчоро Джолдошева уже доказана, а, следовательно, и мы, его родственники, тоже не без греха, тоже под подозрением. И, значит, мы уже вовсе не те, кем были вчера, когда пользовались вниманием и уважением, а переходим в иное качество, автоматически попадаем в разряд недостойных, мимо которых можно пройти, лишь презрительно смерив взглядом и не здороваясь…

Мою сестру, Акиму Джолдошеву, сразу изгнали с последнего курса Кыргызского государственного педагогического института, как жену «врага народа»… После ареста Токчоро вся ответственность за семью легла на её плечи. А семья была большая: кроме нас с матерью, у неё с Токчоро было ещё трое своих детей – восьмилетний Джалкын, шестилетняя Чолпон и совсем крошечная Джениш, которой едва миновал годик…

Аресты следовали один за другим. По соседству с нами, на Дзержинке, располагались дома тогдашних руководящих работников, известных писателей, деятелей культуры. Почти одновременно с Джолдошевым попал в руки следователей НКВД близкий ему по духу поэт Аалы Токомбаев. Их жёны, Акима и Зайнаб, были подругами. Да и проблемы, с которыми они столкнулись, оказались схожими. Главная из них – поиск средств существования. Как-то они, узнав, что на ликёро-водочном заводе требуются работницы, отправились туда вместе. Там действительно были нужны работницы для мытья бутылок из-под лимонада. Всё это тогда делалось вручную. Работа не из лёгких, но – работа! Они с радостью согласились. Однако, как только в отделе кадров выяснили, кто они такие, им тут же был дан от ворот поворот. Без всякого объяснения причин. Отказали – и всё. Получалось, что Акима и Зайнаб недостойны даже мыть бутылки…»

К этим воспоминаниям академика Каипа Оторбаева я могу добавить, что большая любовь и вера в невиновность мужа, несгибаемая воля Акимы-эдже позволила ей вынести все невзгоды, выпавшие на долю жены «врага народа». Несмотря ни на что, она всё-таки добилась возможности закончить образование. Работе, науке она отдавала все свои силы. Она потеряла сына, но её опять-таки спасла работа: организационная деятельность по созданию первого женского учебного заведения. Акима Оторбаева стала первым директором этого училища. Это учебное заведение можно было бы назвать «институтом благородных девиц»… За одним ударом следовал другой: потеря младшей дочери. И от этого горя её спасала только работа. И всегда рядом с ней была её мать – строгая, справедливая. Было немало искателей руки и сердца Акимы Оторбаевны, но сердце её было отдано одному-единственному – Токчоро. Она отвергла всех. Её дочь Чолпон с золотой медалью закончила школу и пошла по стопам отца. Закончила филологический факультет МГУ. Стала доктором филологических наук, профессором. Акима, Зайнаб, Аалы сохранили юношескую дружбу и верность до конца своих дней.

Прежде, чем с нашей семьёй стряслась такая же беда, мы пережили тяжёлую папину болезнь, которая едва не стоила ему жизни.

В 1930 году папа заболел тифом. Из Казахстана приехала бабушка Нурсулу. Не знаю, мама вызвала её или она сама почувствовала неладное, но её приезд был, если не спасением, то, во всяком случае, большой, решающей поддержкой, так как она привезла мамино приданое – четыре жагоо (стёганый воротник до пола, на который с самого рождения дочери нашивали различные дорогие украшения из золота и серебра). Как раз к приезду бабушки у папы миновал кризис, и теперь больному необходимо было усиленное питание. Папа рассказывал, как, совсем обессиленный, он сидел на кровати и выковыривал «глазки» из серёжек и колец, привезённых бабушкой, так как в Торгсин принимали золотой лом, а камешки выбрасывали. Мама сдавала драгоценный металл, а взамен получала самые различные товары: от продуктов до промтоваров.

Вскоре отец встал на ноги. Бабушка дождалась выздоровления любимого зятя и уехала к себе в Казалы, посоветовав молодым купить дом. Они жили на квартире некоего Чебукина и не спешили с покупкой. Тем более что папу отправили на работу в Москву в Центриздат, а вскоре он вызвал к себе и маму.

Всё свое приданое мама сложила в медный чайник. Чайник затолкала в печку, заложила старыми газетами, и, оставив за собой квартиру, спокойно уехала в Москву. В Москве родился второй сын Токомбаевых – Тарас. Имя ему дали в честь Тараса Шевченко.

Когда мама вернулась в Пишпек, то клада на месте не оказалось. На просьбу вернуть хотя бы часть драгоценностей ответ был один: «Ничего не знаем, ничего не видели». Но чужое добро хозяевам не пошло на пользу…

В свою бытность редактором кыргызского отделения Центр-издата отец познакомился почти со всеми студентами, учившимися в Москве. Об этом периоде, мы дети, мало что знаем. Особенно близко он сошёлся с Абдылдой Минжилкиевым, Болотом Юнусалиевым, Зифаром Эгембердиевым и Зияшем Бектеновым, работавшим заместителем ответственного секретаря Центриздата. В одном из своих воспоминаний Зияш Бектенов писал, что Аалы, уезжая в Киргизию, поручил получить причитающийся ему довольно крупный гонорар. На вопрос, куда выслать деньги, Аалы попросил привезти детскую кроватку, а остальными деньгами распорядиться по своему усмотрению. Бектенов купил пальто себе, Эгембердиеву и еще одному студенту, кое-кому сделали подарки, а на остальные хорошо попраздновали. Зато в железной кроватке, которую привез Бектенов, выросли все дети молодой четы.

К 30-м годам относится и знакомство, а затем и дружба с геологом Абдылдой Минжилкиевым – отцом будущего знаменитого баса, гордости всей страны Булата Минжилкиева, хирургом Исой Ахунбаевым, врачом Ярлыбековым, с семьей Юсуповых… Дружеские отношения до конца жизни сохранились у отца и с критиком Муканбетом Дугдуровым, несмотря на то, что он в пух и прах раскритиковал поэму «О Ленине». Более того, когда М. Дугдуров женился, то молодую жену он привёл в дом Аалыке и Зайнаб. Да и Тамара Хасановна Минжилкиева рассказывала, как и её муж привёз к Токомбаевым, и она крепко подружилась с Зайнаб-эдже, как она звала нашу маму. Мама, в своё время тепло принятая семьёй Даниярова Базаркула, так же сердечно принимала друзей мужа и их жён.

Знакомство и дружба двух корифеев кыргызского искусства – Аалы Токомбаева и Семёна Чуйкова – тоже зародились в 30-х годах. Уже начал свою деятельность Союз писателей Киргизии, выросший из литературного кружка «Кызыл Учкун». Председателем Союза писателей был избран А.Токомбаев. А год спустя инициативная группа, в которую вошли художник
С. Солдатов, ретушёр газеты «Советская Киргизия» Микрюков, во главе с С.Чуйковым и В.Образцовым выступила с предложением о создании Союза художников Киргизии. Все четверо вошли в оргкомитет. Председателем был избран Семён Чуйков.

Новый Союз ещё не имел никакого имущества. Семён Афанасьевич вспоминал, как первый председатель Союза писателей приютил их, высвободив комнату, как поделился с ними своим «достоянием», выделив им стол и стулья… Для начинающего художника, талантливого юноши Гапара Айтиева А.Токомбаев добился освобождения от «трудовой повинности» (шла борьба за ликвидацию неграмотности, и молодого выпускника педагогического техникума отправляли работать в глухие села Джалал-Абадской области). Став маститым художником, Гапар Айтиев в своих воспоминаниях писал, сколь судьбоносным было это освобождение от «трудовой повинности» и как его тогда удивило, что ему, не имеющему никакого отношения к писателям, тогдашний председатель Союза писателей А.Токомбаев выделил премию, чтобы отправить учиться в Москву… Эта бескорыстная помощь А.Токомбаева дала толчок трогательной долгой дружбе трех сыновей кыргызского народа: русского С.Чуйкова и кыргызов А.Токомбаева и Г.Айтиева.

Один из исследователей творчества А.Токомбаева критик К.Асаналиев писал: «Мы с полным правом можем сказать, что, подобно Пушкину – родоначальнику и основателю новой эпохи классической литературы, на творческую судьбу А.Токомбаева выпала миссия нести особый груз на всех значительных этапах национальной литературы: на стадиях её первоначального рождения, становления, в процессе её развития и расцвета. То же самое можно сказать, что на долю С. Чуйкова выпала особая миссия в создании, в становлении, в процессе развития и расцвета совершенно нового, доселе не существовавшего в истории кыргызов искусства – искусства живописи».

Корифеи кыргызского искусства. Они умели от души радоваться успехам друг друга, делиться невзгодами, преодолевать трудности, ценить дружбу и дорожить ею, умели сопереживать…

Каждый приезд Чуйковых был праздником для нас всех. Они приезжали ранней весной. Семён Афанасьевич оставался во Фрунзе до глубокой осени. Почти ежедневно он проходил в сопровождении студентов художественного училища мимо нашего загородного домика, купленного в одну из светлых полос жизни нашей семьи в селе Чон-Арык. После занятий на природе он, усталый, но довольный, обязательно заходил выпить максым или айран. В воскресные дни друзья собирались у нас, и на весь сад разносился заразительный смех и весёлый голос Семёна Афанасьевича. В те далёкие детские годы мне не было дела до того, что наш дом посетил великий художник. Я радовалась только тогда, когда приходила его жена – тётя Женя. Усадив меня рядом с собой, она любила слушать мою болтовню, а я любила снимать с её рук кольца и браслеты, – надевала их на свои тонюсенькие пальчики и, подняв руки, чтобы украшения не сползали с моих рук, жеманничала, а она радостно хохотала. Я помню её добрые большие руки, всегда чуть прищуренные смеющиеся глаза. Такие серебряные украшения я видела только у бабушки Нурсулу. Много позже подобные национальные украшения стали выставляться в нашем музее изобразительных искусств. И только повзрослев, я узнала, что тётя Женя не просто тётя Женя, а известный талантливый художник Евгения Алексеевна Малеева.

В последние годы Семён Афанасьевич чаще приезжал один. Его звонок: «Ребята, я приехал», – был для нас большим праздником. Собиралась вся семья. В доме воцарялась особая атмосфера. После долгой беседы в кабинете Аалыке друзья в обнимку спускались к обеденному столу, и начинался сам праздник. Семён Афанасьевич рассказывал о своих поездках, о дорожных встречах и происшествиях, о различных людях, с которыми он встречался. И всё это изображалось в лицах. Перед нами то появлялся толстый неповоротливый монах-итальянец, а то и маститый мэтр, и индийский студент или кули, а то – старый татарин, и всё это, сыгранное с добрым юмором и неподражаемым акцентом, было неповторимо. А когда начинались анекдоты не для женских ушей, Семён Афанасьевич вскакивал и с неподдельным ужасом восклицал: «Девочки, у вас там что-то горит!». Мы выскакивали из комнаты и возвращались, когда нас снова звали. Без сомнения, если бы он не отдал своё сердце искусству живописи, то стал бы великим актёром.

Воспоминания, воспоминания... Если бы в детстве и юности знать цену тому, кто твои родители, кто их окружает! Мой отец высоко ценил талант своего закадычного друга:

В мемориальном Доме-музее Аалы Токомбаева висят две картины Семёна Афанасьевича, в свое время подаренные им Аалыке. В один из своих последних приездов, глядя на свой юношеский натюрморт, висящий над нашим обеденным столом, Семён Афанасьевич сказал с грустной завистью к самому себе: «Умел же писать, стервец! Всё – настоящее…». Это одна из самых «вкусных» работ Семёна Афанасьевича: истекающая сладостью надрезанная дыня, сахарные ломти арбуза, в которые так и хочется вонзиться зубами, впитывая в себя сочный холодок мякоти… Многие работы С.Чуйкова стали хрестоматийными, превзойти которые не могут до сих пор его многочисленные ученики: «Дочь Советской Киргизии», «Живая вода», «Прикосновение к вечности»… Семён Афанасьевич унес с собой в могилу тайну воссоздания на полотне настоящего азиатского вечернего неба над горами: синевато-зеленого, с первой переливающейся звездой над горизонтом, с органично вписанным в него сизым дымком, вьющимся из распахнутого тюндюка юрты… Этот русский человек был настоящим патриотом кыргызского края, и, я думаю, немалую роль в этом сыграла их тесная дружба с моим отцом, который самозабвенно любил свою родину:

Евгения Алексеевна, его жена, подтверждает, улыбаясь. Я смотрю на него, мне весело. Вспоминаю. Лет, наверное, тридцать назад это было. Первый кыргызский курорт «Арашан». Стоим рядом. Рыбу ловим. Он – одну за одной, у меня – ничего. Он смеётся, мне обидно. Наловил с десяток, вывалил в фонтан:

– Лови, – говорит, – Алыке, теперь сможешь, а я ещё поднесу.

Ушел к речке – ничего не поймал. Я говорю:

– Рыба-то, оказывается, из уважения ко мне на крючок твой шла, знает, что я не ем её. Без меня же, видишь, ничего нет.

Он засмеялся, сказал:

– Атанан керу. В расчёте.

Около столовой стояла большая глыба камня. На западной её стороне была высечена фигура Будды. Чуйков стоял и смотрел на неё. Потом повернулся и побежал.

– Куда? – успел крикнуть я вслед.

– Азыр келем (сейчас приду), – и исчез.

Теряясь в догадках, терпеливо жду. Вижу – идёт, снизу, со стороны юрты. В руках тяжёлый молот. За ним седобородый старик, хозяин. Мы стоим с аксакалом и смотрим, как Семён Афанасьевич выбивает на юго-восточной стороне камня барельеф Ленина…

Пусть читатель не порицает меня за то, что я не пишу о значении творчества Чуйкова. Считаю лишним. Работы его, имя его широко известны всему миру. Я горжусь, что у меня есть такой друг, человек, творец, прекрасный и обаятельный. Мне очень приятно, что в каталоге произведений Чуйкова указано, что несколько его работ, которые я считаю превосходными, хранятся в собрании А.Токомбаева.

Не помню, при каких обстоятельствах и кто был посредником нашего знакомства. До этого слышал о нём, как о молодом художнике и писателе, уроженце Пишпека. Кажется, о нём говорил художник Образцов, преподаватель педагогического техникума. В то время я, кроме основной работы, руководил в педтехникуме литобъединением «Кызыл Учкун».

Мы с Семёном Афанасьевичем долго бродили по городу. Беседовали о литературе, искусстве, о любви к людям, к природе. Но больше всего нас волновал вопрос творческих кадров. (Кстати, тогда уже был оргкомитет Союза советских писателей Киргизии; одним из организаторов и первым председателем оргкомитета Союза советских художников Киргизии стал Чуйков).

Я тогда плохо говорил по-русски, он – по-кыргызски, но мы хорошо понимали друг друга.

Потом мы зашли домой к Семёну Афанасьевичу, и его мать накормила нас превосходной яичницей.

Почти сорок лет прошло. Сорок лет… Просто не верится, что этому человеку, сидящему в окружении молодёжи и азартно спорящему, на что лучше идёт сазан, за семьдесят!

Кто-то из молодых:

– Что вы, Семён Афанасьевич! Там, в Чу, не только щуки – тигры до революции водились…

Смеётся Семён Афанасьевич:

– Ну, может, в низовьях где-нибудь и водились, а здесь – нет. А то меня, мальчишку, когда я на рисовых полях батрачил, съели бы!

– Вас? Как можно!

Я смотрю на его картину: яркий солнечный день на джайлоо и привольно пасутся кони. Ветер колышет высокую мягкую траву… Вроде бы всё… А я чувствую теплоту солнца, ощущаю на лице своём ветер, чувствую, как начинает с перебоями стучать сердце, и ловлю себя на мысли: высоко, не менее трех тысяч метров… И вдруг физически ощущаю тяжесть лет на своих плечах. Грустно от мысли, что невозможно уже ехать стремя в стремя, не переставая удивляться и открывать мир, карабкаться по крутым склонам и, оглянувшись назад, ахать от собственной дерзости – ишь, куда поднялись!

Мы стоим на самой вершине перевала Тюя-Ашу. Подшучиваем над своей усталостью. Тогда дорога на Сусамыр считалась очень трудной, не было, пожалуй, метра, где не белели бы кости павших животных. Мы, с нами был писатель Абдукаримов, рассматривали дружеский шарж, который, пока мы переводили дух, сделал Семён Афанасьевич. Себя он нарисовал до невозможности усталым, измученным. Так-то оно и было на самом деле.

Однако это не помешало ему обратить наше внимание на облака, далеко внизу, под нами. Они были как хлопок. Солнце пронизывало их насквозь, и они непрестанно переливались от золотого до багрово-красного. И эта непрестанно меняющаяся гамма цветов поразила меня. Я сделал открытие. Я понял, что не всем дано вот так, сразу, с одного взгляда, как сделал он, заметить волшебную красоту природы. Гораздо позже я узнал, что только талант способен раскрыть для других эту красоту.

Спасибо, тебе, Семён Афанасьевич, за твои всевидящие глаза, за твоё честное, умное, всегда влюблённое сердце!..

Не помню, в каком году, летом, мы с Семёном Афанасьевичем поехали в мой Чон-Кемин. Несколько дней находились в горах, ночуя у чабанов. На недолгих стоянках Семён Афанасьевич наблюдал и восхищался мастерством женщин, делающих узорчатые кошмы, затейливые узоры на туш-кийизах.

Он говорил о народном творчестве как неисчерпаемом фонде искусства. Говорил, что именно в нём надо искать истоки национальной формы.

В эту поездку, да и, пожалуй, в остальные, мы многого насмотрелись. Улары выбегали из-под копыт наших лошадей и уводили прочь свои выводки. Олениха с двумя оленятами испуганно и жалобно смотрела на нас. Сотни птиц несмолкаемым хором сопровождали наш путь. Среди этого щебета особенно выделялся один. Я убеждал Семёна Афанасьевича, что на такой высоте соловьёв не бывает, но во мне всё пело и, видимо, такое же состояние было у него. Он с удовольствием соглашался и охотно верил мне.

А потом заспорили – кто лучший стрелок. И я неосторожно сказал, что если промахнусь, то съем сырой первую дичь, даже сороку, которую подстрелит он. Конечно же, я промахнулся. Но, к счастью, сороки нам не попадались…

Только через десять лет собрались мы на подобную вылазку – на этот раз поохотиться. Вместе с нами был ныне покойный академик Юнусалиев. Запаслись всем необходимым на пятнадцать-двадцать дней и выехали из Фрунзе. Дорога была весёлая. Семён Афанасьевич всё предвкушал, как я промахнусь и потом буду есть сырую сороку, которую подстрелит он или Юнусалиев.

Встретили нас хорошо. Собрались друзья детства, смех, шутки. Семён Афанасьевич, превосходный рассказчик, объяснил «цель» охоты, что, мол, специально только и приехали, чтобы я смог уплатить ему старый долг. Он намекал на давний мой промах.

В середине ужина я почувствовал страшную боль. Разболелась печень, начался приступ. Лекарства не помогли. Мое состояние было угрожающим. Из Фрунзе прилетел самолет. Семён Афанасьевич и Болот Юнусалиевич хотели меня сопровождать, но я уговорил их остаться. Ведь так долго мы собирались на эту охоту… Семён Афанасьевич до сих пор шутит, удивляясь, как это удалось мне так здорово «симулировать» болезнь и тем самым избежать уплаты долга.

–Ну и трус же ты, Алыке! На всё готов, лишь бы не есть сырую сороку, – возмущается он.

Каждый приезд Семёна Афанасьевича в Киргизию – праздник для моей семьи. Мы стремимся раньше всех заполучить его к нам. Такие вечера изобилуют новостями, шутками, прелестными анекдотами. Кстати, Семён Афаанасьевич знает их бесконечное множество и неподражаемо рассказывает.

Если я бываю в Москве, я непременно захожу к Чуйкову. Я вижу, как рада моему приходу Евгения Александровна – жена, соратник и друг Семёна Афанасьевича, воспитавшая ему двух великолепных сыновей Ивана и Василия, идущих по стопам отца. Я с волнением, как в храм, вхожу в мастерскую…

А потом мы поднимаемся наверх, усаживаемся напротив друг друга и долго молчим под мелодию, которую задумчиво наигрывает Семён Афанасьевич на комузе.

И время тогда останавливается, замирает, и память снова уносит меня в юность. Семён Афанасьевич молчит, только улыбается глазами и кивает: иди мол, Алыке, я подожду…

И я ухожу в детство, возвращаю время, когда впервые меня назвали батыром…».

Вообще, соз-дается впечатление, что вся зарождающаяся интеллигенция конца 20-х и 40-х годов тесно связана между собой. Так, например, дружба Аалыке с Тынымсеитом Уголбаевым, Акматбеком Джумабаевым, с Алиевым, Карачевым, Досалы Туратбековым, Аильчиновым, Мамасалы Абдукаримовым и другими зародилась и окрепла в Ташкенте. А К.Маликов, Ж.Турусбеков, Ж.Боконбаев, С.Сасыкбаев, Р.Шукурбеков – все «кызылучкуновцы», участники литературного объединения, руководителем которого был Аалы Токомбаев, считали Аалы Токомбаева своим учителем, и тому свидетельство – стихи в их сборниках, посвящённые Аалыке.

Особые отношения и в дружбе, и в творчестве были у отца с Калимом Рахматуллиным. Уже находясь в тюрьме, будучи на грани жизни и смерти, не зная, живы ли друзья, Аалы обращается к заключённым:

Жив ли Калим? Жив ли Калим? Ответьте!

Я – его измождённый друг Аалы.

Целый месяц, проведённый на конвейере,

Я стонал, будто перенёс пять тифов!

Никто меня не осудит за то,

Что хочу остановить свою жизнь…

Пусть услышит Калим, слушайте и вы:

Не хочу умереть, будто и не жил на свете,

Я – один из многих,

Но хочу умереть, оставив след после себя,

Принеся какую-то пользу,

Пусть используют мое тело для науки, –

Может быть, я стою хотя бы одного кролика!..

…А ведь ещё совсем недавно, почти накануне ареста, трое друзей – папа, хирург Иса Ахунбаев и поэт Джоомарт Боконбаев – работали и отдыхали в Иссык-Ата. Гуляя по горам, заглядывая в пещеры, они взбирались высоко в горы, восхищались природой. Однажды они заговорили о том, кто же открыл этот целебный источник и преподнёс его людям. Папа решил пошутить и сказал, что он знает имя человека, открывшего источник, и, более того, уже есть решение поставить ему памятник. Друзья обрадовались этому сообщению и стали горячо обсуждать, где должен стоять памятник и как должен он выглядеть... Слушая их горячие споры, папа подумал: «Что же я наделал, ведь они младше меня и поверили... Теперь я окажусь лгуном. Нет! Надо сознаться…». Он обнял друзей и сказал: «Знаете, всё, что я сказал о памятнике и о человеке, открывшем источник, – только моя фантазия, моя мечта». Они засмеялись. Жоомарт сказал: «Аалыке, это хорошая мечта, и я присоединяюсь к ней!». Спустившись, на память об этом дне друзья сфотографировались. А Жоомарту и Аалыке этот день дал пищу для создания стихов «Если увидишь арчу»:

С песнею гордой он смело шагал по земле,

Так сложилась судьба, что самая элитная часть интеллигенции 30-х годов оказалась «врагами народа», «националистами» и «шпионами» в пользу …Японии. Папины друзья юности: Уголбаев, Джумабаев, Туратбеков, Аильчинов, которые учились вместе, – все они прошли испытание тюрьмой. Вместе с ними это испытание прошёл тогда ещё молодой талантливый хирург Иса Ахунбаев, с которым отец познакомился в начале 30-х годов. Аалыке, судя по его тюремным стихам, очень боялся за него:

Могучее здоровье и стойкий характер помогли младшему другу Аалыке выдержать нечеловеческие (хотя, кроме человека, никто не мог придумать такое) пытки. Не только на счастье своей семьи, но и на счастье сотен страждущих Ахунбаев вышел из тюрьмы. Это он – Иса Коноевич Ахунбаев – впервые в истории кыргызской хирургии сделал операцию на сердце.

Наше детство – детей Ахунбаева, Малдыбаева, Карасаева – прошло рядом. Дружили родители, дружили и мы, дети. В моей памяти остался один день.

Как-то наши родители собирались у Ахунбаевых – поздравить Ису Коноевича с успешной операцией. Вероятно, это была редкая операция для того времени. Он продемонстрировал друзьям ножи, щипчики и ещё какие-то инструменты и сказал, что это гуманитарная помощь Америки. Я раньше видела скальпель, но нож, который показал дядя Иса, скорее напоминал серебряный столовый нож, подаренный папе на день рождения Карасаевыми. Больше всего взрослых и, тем более, нас, детей, удивили камни – целая горсть разных по величине гладких камешков. Иса Коноевич сказал, что это камешки из печени 86-летней старушки, которую он оперировал. Сейчас я думаю, что эти камешки впервые в истории кыргызской хирургии были извлечены из желчного пузыря. Ещё всех удивило, что очень старый человек перенес столь сложную операцию. Возможно, что до этого дня наши родители и не знали, что в организме человека образуются камни.

Вообще, старшее поколение, наверное, многого ещё не знало и было довольно наивно и доверчиво. Я вспоминаю один случай, рассказанный мамой.

Это было перед войной. В Иссык-Ата в очередной раз собралась группа, работавшая над эпосом «Манас». Писатели были со своими семьями. Мы отдыхали, родители работали.

Маме зачем-то нужно было зайти к главному врачу санатория Ярлыбекову, кстати, тоже другу родителей. Секретарь главврача попросила маму подождать, так как главный врач беседует с героем-писателем. Будучи женой писателя и зная почти всех, мама из любопытства, несмотря на просьбы секретарши, зашла в кабинет Ярлыбекова. Увидев маму, посетитель вскочил и опрометью бросился из кабинета. Мама рассмеялась, а Ярлыбеков удивлённо спросил: «Почему он так испугался? Откуда ты знаешь этого орденоносца-героя?». Действительно, у «орденоносца» на груди был прикреплён аккуратно обшитый красным материал, на котором располагались значки с изображением всех вождей, начиная с Ленина и кончая Будённым.

Мама рассказала Ярлыбекову, что это местный не то юродивый, не то хитрец, а, скорее всего, и то и другое вместе, и что его звать Керимбек и на груди у него не ордена, а значки, которые нынче продаются в ларьках. Конечно, ордена в то времена были редкостью и не все знали, как они выглядят. Мама знала, как выглядят ордена, потому что её младший брат Жеткербай Сатбаев пришёл с финской войны, и на его груди красовался орден Ленина. Да и среди писателей и артистов были орденоносцы, например: Жоомарт Боконбаев и Жусуп Турусбеков были награждены орденами «Знак Почёта» во время Декады кыргызской литературы и искусства.

Но всё когда-то кончается или отдаляется. Мама рассказывала, как с середины 50-х в их компании появились трещины, всё чаще и чаще стало употребляться выражение: «Мы – саяки». Это говорилось с таким высокомерием, что мама однажды не выдержала: «Я раньше не слышала, что есть такая национальность «саяки» и думала, что вы кыргызы!». Мама говорит, что раздался хохот, а кое-кто покраснел… Встречи стали реже и совсем прекратились.

Надолго, до последних дней жизни сохранилась дружба и творческое сотрудничество Юдахина, Токомбаева, Юнусалиева, Шукурова. Их совместная борьба за достойное место в кыргызской литературе творческого наследия Молдо Кылыча Шамырканова длилась не один год – тому свидетельство огромное количество документов в архиве Аалыке и полностью записанные им произведения Молдо Кылыча, жившего ещё в XIX веке, в вину которому ставились его якобы консервативные взгляды. Как жаль, что никто из закадычных друзей не дожил до того дня, когда имя одного из первых поэтов-письменников заняло достойное место!