Тайный ведизм Пушкина и Гоголя

Пример Пушкина и Гоголя показывает, что великие народные поэты не могут не придерживаться истинно народного православного мировоззрения, уходя­щего своими корнями в древний ведизм. Оба великих россиянина не могли по цензурным соображениям афишировать свой тайный ведизм, однако он всё равно проявлялся в их многослойных литературных шедеврах, что вызывало критику со стороны представителей официальной Церкви, якобы за пропаганду «языческих предрассудков». Есть сообщения, что А.С. Пушкин в 14 лет получил от русского волхва посвящение и тетрадь с рунами и сведениями по истории Руси. Он прекрасно овладел тайнописью рунами, что позволило ему зашифровывать в рисунках свои тайные мысли, адресованные потомкам, на понимание со стороны которых Пушкин надеялся. Овладение методом тайнописи помогло Пушкину успешно обходить «двойную цензуру» и в своих литературных произведениях: со стороны властей и со стороны своих друзей декабристов, убеждения которых Пушкин не разделял. Поэтому не только его рисунки, но и его поэтические произведения приходится расшифровывать его потомкам. Честь открытия тайнописи в рисунках Пушкина принадлежит В.А.Чудинову. Этот выдающийся исследователь доказал, что ведущие авторы XIX века, прежде всего Пушкин, владели умением создавать рисунки со вписанным в них текстом, адресованным узкому кругу посвящённых.²⁶⁷

Не о языческих предрассудках заботились великие россияне, а о возвращении народу утраченной исторической памяти, и не только о христианском периоде русской истории, но и о древнем ведическом православии. Об этом говорит Пушкин в одном из своих стихотворений:

«Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва.

Как (без живой воды) пустыня

И как алтарь без Божества».²⁶⁸

Любовь к родному пепелищу и любовь к отеческим гробам у Пушкина – не одно, а именно два чувства. Наиболее понятным является любовь к отеческим гробам, хорошо проиллюстрированная известной картиной Левитана «Над веч­ным покоем». Почитание родителей, почитание умерших предков, закреплён­ное в православном христианстве, всегда было святым чувством русских лю­дей. Вечный покой ассоциируется у русского человека с «вечной памятью», со­единяющей земной мир с миром Небесным. Вечная память свято оберегается не только в сердцах людей, но и в монастырях. Монастыри и церкви, существуя сразу в двух мирах, подтверждают, что пропасть между земным и Небесным мирами не является непроходимой. Единство двух миров Пушкин ощущал и в собственной душе, в своём религиозном сознании. Эти настроения проявились в его стихотворении «На тихих берегах Москвы». Это – зарисовка такого уголка земного мира, в котором отражается мир Небесный.

«На тихих берегах Москвы

Церквей, венчанные крестами,

Сияют ветхие главы

Над монастырскими стенами.

Кругом простёрлись по холмам

Вовек не рубленные рощи,

Издавна почивают там

Угодников святые мощи».²⁶⁹

И не только почивают, но участвуют в земных делах. К ним обращаются за утешением и помощью, к ним приходят для того, чтобы отрешиться от обыденных дел, от несовершенства земного бытия. Они спасают русский народ от многих бедствий, исцеляют от телесных, но чаще от духовных болезней. В монастырях концентрируется дух Святой Руси, освобождённый от мирской суеты и от мирских пороков. Пушкин очень остро это чувствует и свои чувства вкладывает в понятие «любовь к отеческим гробам».

Остаётся, однако, не выясненным, что вкладывал Пушкин в слова «любовь к родному пепелищу»? Удивительно, но об этом чувстве, дивно близком нам, основанным от века по воле Бога самого, без которого невозможно самостоянье человека и его величие, никто ничего сказать не может. Сам Пушкин не только не расшифровал эту неожиданную фразу, но даже не опубликовал второе четверостишие стихотворения, где содержится некоторая информация, могущая обнажить скрытый смысл стихотворения в целом. Складывается впечатление, что Пушкин хотел скрыть нечто, что могло его скомпрометировать, прежде всего в глазах блюстителей церковных догматов. Видимо, стихотворение имеет двойную направленность: в поддержку Церкви и в осуждение некоторого аспекта в её деятельности. Имеется в виду отношение Церкви к старой русской вере, к русскому православному ведизму, неправомерно названному язычеством. Именно древнюю русскую веру Пушкин называет «родным пепелищем», но делает это закамуфлированно, в обход церковной цензуры. Пепелище – то, что сгорело, превратилось в пепел, оставив после себя пустое, погорелое место. Пепелищем Пушкин называет и кладбище, но не всякое, а заброшенное, а тем самым «сгоревшее» в памяти людей.

«Стою печален на кладбище,

Гляжу – кругом обнажено

Святое смерти пепелище

И степью лишь окружено.

И мимо вечного ночлега

Дорога сельская лежит…

Одна равнина справа, слева.

Ни речки, ни холма, ни древа.

Кой-где чуть видятся кусты.

Однообразны и унылы

Немые камни и могилы

И деревянные кресты».²⁷⁰

Показательна фраза «вечный ночлег». Ночлег – место, где путники пережидают ночь, чтобы утром продолжить свой путь. Вечный ночлег – это вечное ожидание утра нового дня, которое может и не наступить. Для обитателей «вечного ночлега» утро нового дня – воскресение. Приблизить или, наоборот, отдалить наступление нового дня могут живые, но не мёртвые, поскольку именно живые своими делами готовят грядущий приход Спасителя, либо же, к сожалению, препятствуют Его приходу. Одним из таких препятствий является забвение имён и дел ушедших предков. «Немые камни и могилы» – безмолвные памятники старины, ничего не говорящие сердцу современного человека. И здесь следует отметить ещё одно значение термина «родное пепелище». Это родной дом, очаг, жилище, унаследованное от предков. Потому и пепелище, что даже память о нём давно сгорела в сердце человеческом, так что мы сами не знаем, какое наследство нам досталось от предков. Мы упорно не желаем вернуться на родное пепелище, чтобы заново отстроить то, что сгорело. Это трудно, особенно учитывая, что былое сгорело в нашей собственной душе. В душах человеческих и нужно восстанавливать прошлое. Пока мы этого не сделаем, наша жизнь – это жизнь мертвецов, а наша Россия – необъятное кладбище. Именно из этих соображений родилась у Пушкина тема «мёртвых душ», которую он подарил Гоголю. Это же можно сказать и о теме «Ревизора». Обе темы в литературном отношении настолько выигрышные, что от них трудно отказаться. Тем не менее Пушкин отказался. Возникает вопрос: почему? На этот вопрос отчасти ответил Чаадаев, жестоко наказанный за свою критику России и её истории. Чаадаев пишет: «Вспомним, что вскоре после напечатания злополучной статьи... на нашей сцене была разыграна новая пьеса. И вот, никогда ни один народ так не бичевали, никогда ни одну страну так не волочили по грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и однако, никогда не достигалось более полного успеха. Неужели же серьёзный ум, глубоко размышлявший о своей стране, её истории и характере народа, должен быть осуждён на молчание, потому что он не может устами скомороха высказать патриотическое чувство, которое его гнетёт? Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь недоверчивы по отношению к строгому слову, проникающему в суть вещей?».²⁷¹

Пушкин подарил Гоголю две великолепные темы вовсе не от особой любви к нему, а из необходимости. Не одобряя неоправданное критиканство Чаадаева, Пушкин, как и Чаадаев, чувствовал острую потребность высказать критические взгляды по отношению к российской действительности. Высказать это безнаказанно можно было только языком комедии, сатиры, устами скомороха. Кстати, скоморохи издавна почитались на Руси. Отсюда – головокружительный успех гоголевской сатиры. Пушкин, слишком дороживший положением первого поэта России, считал сатиру несовместимой с поэтической музой и потому избегал этого литературного жанра. Кроме того, пророческий дар Пушкина требовал для своего выражения жанр высокой поэзии, но никак не сатиру. Следует отметить, что Гоголь, понимая и высоко ценя пророческое значение гения Пушкина, видел для себя иную роль в литературе, предназначенную ему Богом. «Создал меня Бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рождён я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело моё проще и ближе: дело моё есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только я один. Дело моё – душа и прочное дело жизни».²⁷²

Примечательно, что в конце жизни Гоголь называл А.С.Пушкина «нашим первоапостолом».²⁷³ Нелишне отметить, что и Гоголь, и Пушкин, избранные Богом для особой миссии, долгое время отвергались критиками, не признающими их пророческую сущность, скрытую за литературной деятельностью. Этим оба они уподобились апостолам Христовым. Гоголь не противопоставлял себя Пушкину в каком-либо отношении, но, наоборот, постоянно подчёркивал, что они делают общее святое дело, завещанное Самим Христом. В связи с этим Гоголь пишет Жуковскому, придерживающемуся тех же взглядов на призвание русских поэтов: «Но мы можем, как первые христиане в катакомбах и затворах совершать наши творения. Поверь, они будут чище, прекраснее, выше».²⁷⁴ Казалось бы: причём здесь «катакомбы и затворы»? Эта фраза, однако, подтверждает, что Пушкин, Гоголь и ряд других литераторов входили в тайный кружок посвящённых в религию древнего русского ведизма, и возглавлял этот кружок именно Жуковский. Для светского общества это было необычным, поскольку среди русского дворянства модным было европейское масонство, но никак не древнерусская религия, являющаяся, по убеждению Гоголя, основой строительства грандиозного здания, точнее – храма русской православной культуры.

Огорчает Гоголя то обстоятельство, что среди тех, кто сопротивляется строительству русской православной культуры, оказалось и немало православных священнослужителей, которые буквально «били его по рукам», пытаясь спасти его якобы гибнущую душу, не подозревая, что его душа беседует с Богом, а не с сатаной, как это предполагалось. Так, духовник Гоголя отец Матфей усматривал основной грех Гоголя в гордыне, в дерзкой попытке присвоить себе духовное лидерство и тем самым нарушить монополию Церкви на человеческие души. Считая такое отношение к себе несправедливым, Гоголь тем не менее избегал критики в адрес своих «спасителей», придерживаясь принципа, завещанного Христом: «не судите, да не судимы будете». Очевидно, что во взаимоотношениях между Гоголем и отцом Матфеем Гоголь проявил себя большим христианином, чем его духовный отец, что отмечает, например, В.А. Воропаев. «Широкую известность получило свидетельство протоиерея Феодора Образцова, что во время последней встречи отца Матфея с Гоголем шла речь о литературе, в частности – о Пушкине... «Отрекись от Пушкина, – потребовал о. Матфей, – он был грешник и язычник»... «Что заставило о. Матфея потребовать такого отречения? – спрашивает протоиерей Феодор Образцов, завершая свои воспоминания. – Он говорил, что «я считал необходимым это сделать». Предсмертная агония Гоголя продолжалась очень долго, а такое требование было на одном из последних свиданий между ними. Гоголю представлялось прошлое и страшило будущее. Только чистое сердце может зреть Бога, потому должно быть устранено всё, что заслоняло Бога от сердца верующего. «Но было и ещё...» прибавил о. Матфей. Но что же ещё?.. Это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном. «Врача не обвиняют, когда он по серьёзности болезни предписывает больному сильные лекарства». Такими словами закончил о. Матфей разговор о Гоголе».²⁷⁵ О. Матфей проводит сознательную параллель между собой и Христом, сказавшим: «не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию».²⁷⁶ Тем самым о. Матфей признаётся, что считает Гоголя грешником, страдающим «тяжёлой болезнью богоотступничества».

Обвинять Гоголя, призывавшего Россию идти дорогою Христа, в богоотступничестве – странно и нелогично. Более логичным выглядит убеждение, распространившееся среди людей, близко знавших Гоголя, в его тяжёлой душевной болезни. Фактически Гоголь был объявлен сумасшедшим. Не только враги, но даже многочисленные друзья Гоголя сделали неожиданный и совершенно несправедливый вывод: во-первых, великий писатель отрекается от всех своих прежних произведений, составляющих литературную гордость России, и, во-вторых, Гоголь просто сошёл с ума и относиться к нему следует именно как к больному. «И.С.Тургенев, посетивший вместе с М.С.Щепкиным Гоголя в октябре 1851 года, вспоминал, что они «ехали к нему, как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове... Вся Москва была о нём такого мнения».²⁷⁷ На самом деле Гоголь не был ни богоотступником, ни сумасшедшим. Он был великим мучеником за веру православную. Источник его великих мучений остался тайной, которую он унёс с собой в могилу. Эту великую тайну он мог бы открыть только Пушкину, но Пушкина уже не было среди живых. Впрочем, свою тайну Гоголь открыл на исповеди. Однако о. Матфей, выбранный Гоголем в духовники, понять Гоголя был не в состоянии.

Если верить о. Матфею, Гоголь выдал ему на исповеди «страшную тайну». О. Матфей, разумеется, не раскрыл тайну исповеди, но по некоторым допущенным с его стороны намёкам можно догадаться о её сущности, исходя из сопоставления личности великого русского писателя и личности его духовника. Впрочем, такое сопоставление со стороны защитников духовной чистоты Гоголя иногда принимает карикатурные формы. Например: «Кто такой Николай Васильевич Гоголь? Величайший гений земли русской, жемчужина в духовной сокровищнице России, избранник Божий, отдавший всю боль своей души Богу и Родине. Кто такой отец Матфей Константиновский? Деревенский поп, ничем не примечательный, невзрачный на вид, упрямый, глупый, весь как будто вырезанный из пня. Однако носитель сана, который следует уважать каждому православному человеку, ибо сан – величайший дар Божий».²⁷⁸ Разумеется, личности Гоголя и его духовника несопоставимы, но не до степени оригинала и карикатуры на него. О. Матфей ещё до своего знакомства с Гоголем приобрёл известность своими не то чтобы выдающимися, но популярными проповедями, а также своим чрезвычайным рвением в борьбе с религиозным инакомыслием. «Каждое воскресенье после литургии он отправлялся с проповедью в окрестные деревни, где жило много старообрядцев».²⁷⁹ Его биографы подчёркивают любовь к нему прихожан, и лишь вскользь упоминают, что его фанатизм слишком часто приводил к конфликту с окружающим, преимущественно старообрядческим, населением. Даже священники соседних приходов, старавшиеся мирно уживаться со старообрядцами, считали, что он необдуманно смущает народ, не столько обращая крестьян в «истинную веру», сколько настраивая их против официальной церкви. Однако многочисленные жалобы на него биографы объясняют «кознями завистников».

Личная трагедия Гоголя усугублялась тем, что он сознательно выбрал себе в духовники фанатика, одержимого борьбой с любым отступлением от византийской трактовки православного христианства. Вера Гоголя была народной, т.е. сочетающей в себе православное христианство и православный ведизм. Вера о. Матфея была всецело византийской, противостоящей вере простого народа. Гоголь выбрал именно такого духовника, ибо испытывал острую потребность «пострадать за веру», но в то же время хотел, чтобы истинная причина его душевных мук оставалась тайной для окружающих. О. Матфей олицетворял неподкупную совесть, стоящую на страже нравственности и духовной чистоты. Гоголь соглашался, что его народное «двоеверие» греховно. Поскольку от этого «греха» невозможно было отказаться, живое воплощение неподкупной совести было очень кстати. Впрочем, совесть самого Гоголя судила его строже, чем самый строгий цензор и духовник. С другой стороны, Гоголь, веря в честность и неподкупность о. Матфея, знал, что тот никогда не выдаст тайну исповеди, так что эта «страшная тайна» останется неизвестной современникам и даже потомкам. Современники так и не поняли причину страданий Гоголя, объясняя их душевной болезнью великого писателя.

Впрочем, были по крайней мере два человека, прямо причастные к тайне Гоголя. Это Пушкин и Жуковский. Многочисленные письма Гоголя к Жуковскому говорят о несомненной дружбе между ними, которая может показаться странной, учитывая большую разницу в их возрасте. Такие же близкие отношения существовали между Гоголем и Пушкиным. Тема «Гоголь и Пушкин» не получила удовлетворительного исследования из-за упрощённого подхода к ней. В этой сложной теме можно отметить несколько аспектов: личные взаимоотношения двух великих писателей, влияние их на развитие русской художественной и философской литературы, их исторические изыскания, сходство и различие их мировоззрений, отношение к ним видных представителей Церкви и т.д. Нельзя согласиться с утверждением некоторых исследователей, что Пушкин и Гоголь были едва знакомы. К.В.Мочульский, например, пишет: «Связь между двумя писателями, по-видимому, была самая внешняя: за шесть лет знакомства Пушкин написал Гоголю три незначительные записки; после лета в Царском, когда, по словам Гоголя, он «почти каждый вечер» проводил с Пушкиным, Гоголь путает имя жены поэта (в письме к Пушкину он называет Наталью Николаевну Надеждой Николаевной); перед отъездом Гоголя за границу у него, по-видимому, вышла размолвка с Пушкиным, и он уехал, даже не попрощавшись с ним... Подтверждение этому мы находим у Нащёкина... «По словам Нащёкина, Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину. Но Пушкин, радостно и приветливо встречающий всякое молодое дарование, принимал к себе Гоголя, оказывал ему покровительство».²⁸⁰

Вместе с тем письма Гоголя 1831г. говорят о его знакомстве с рядом пушкинских замыслов, известных лишь ближайшему литературному окружению поэта. Войдя в Царском Селе в круг лиц, близких к Жуковскому и Пушкину, и познакомившись с их творческими планами, Гоголь открывает неожиданные точки соприкосновения между направлением своих художественных поисков и творчеством своих старших товарищей по перу. Исследователи творчества Гоголя отмечают, что, обратившись к работе над национальной тематикой, первой ступенью в освоении которой для него явились пронизанные отражениями фольклора повести «Вечеров», Гоголь видит в обращении Пушкина и Жуковского к работе над сказками аналог своим собственным поискам. Однако дело здесь не в фольклоре, а в отражении дохристианского народного мировоззрения, и именно православного ведизма. На народном мировоззрении строят здание «новой русской литературы» Жуковский, Пушкин и Гоголь. Что это не язычество, видно из слов Гоголя, что строящееся здание русской культуры – это Храм во славу Бога. Гоголь пишет В.А.Жуковскому: «Боже мой, что-то будет далее? Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены, и купол, на славу векам, да поклоняются потомки и да имут место, где возносить умиленные молитвы свои. Как прекрасен удел ваш, Великие Зодчие! Какой рай готовите вы истинным християнам! И как ужасен ад, уготовленный для язычников, ренегатов и прочего сброду: они не понимают вас, и не умеют молиться».²⁸¹ Вспомним, что слово ренегат обозначает человека, отрёкшегося от своих убеждений, изменившего своей вере. В данном случае это те христиане, которые отреклись от ведизма – религии предков. Гоголь убеждён, что они не могут называться подлинными христианами и должны приравниваться к язычникам. Гоголь отмечает христианский характер «новой русской культуры», а также то, что в фундаменте её лежит не византизм, а православное ведическое самосознание русского народа. Выразителями этого народного самосознания являются классики «новой русской литературы», народной по своему характеру. Это и есть истинное, т.е. русское христианство.

В.А.Воропаев и И.А.Виноградов замечают в комментариях: «Образ несёт в себе скрытые новозаветные реминисценции. Ср. в Послании св. апостола Павла к Ефесянам: «Итак вы уже не чужие и не пришельцы, но сограждане святым и свои Богу, быв утверждены на основании Апостолов и пророков, имея Самого Иисуса Христа краеугольным камнем, на котором всё здание, слагаясь стройно, возрастает в святой храм в Господе...» (гл. 2, ст. 19 – 21). В первом Соборном послании св. апостола Петра: «Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом» (гл. 2, ст. 4 – 5). Гоголь в своём творчестве очень много говорит о христианстве, и именно о русском христианстве. О. Матфей считает, что христианство Гоголя – «новое христианство», подрывающее христианство официальное. Следовательно, это великий грех, в котором Гоголь упорствует, не желая раскаиваться. Виной тому – Пушкин, заветам которого следует Гоголь, в чём он признался на исповеди. Поэтому о. Матфей требует от Гоголя отречься от Пушкина как от еретика и язычника, а тем самым отречься и от собственных убеждений. Следуя этой логике, Гоголю пришлось бы отречься и от Жуковского, который, как старший товарищ, являлся идейным вдохновителем тайного ведизма Пушкина и Гоголя. Однако на исповеди о Жуковском Гоголь ничего не сказал, поскольку Жуковский на тот момент был ещё жив.

Высказывания Гоголя о русской православной церкви многие представители духовенства посчитали двусмысленными. Гоголь пишет: «Напрасно смущаетесь вы нападениями, которые теперь раздаются на нашу Церковь в Европе. Обвинять в равнодушии духовенство наше будет также несправедливость. Зачем хотите вы, чтобы наше духовенство, доселе отличавшееся величавым спокойствием, столь ему пристойным, стало в ряды европейских крикунов и начало, подобно им, печатать опрометчивые брошюры? Церковь наша действовала мудро. Чтобы защищать её, нужно самому прежде узнать её. А мы вообще знаем плохо нашу Церковь. Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубине монастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту Церкви нашей. Но дела свои они делают лучше, нежели мы: они не торопятся и, зная, чего требует такой предмет, совершают свой труд в глубоком спокойствии, молясь, воспитывая самих себя, изгоняя из души своей всё страстное, похожее на неуместную, безумную горячку, возвышая свою душу на ту высоту бесстрастия небесного, на которой ей следует пребывать, дабы быть в силах заговорить о таком предмете. Но и эти защиты ещё не послужат к полному убеждению западных католиков. Церковь наша должна светиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть Церковь наша и нами же должны возвестить её правду. Они говорят, что Церковь наша безжизненна. – Они сказала ложь, потому что Церковь наша есть жизнь; но ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы, а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом. Как нам защитить нашу Церковь и какой ответ мы можем дать им, если они нам зададут такие вопросы: «А сделала ли ваша Церковь вас лучшими? Исполняет ли всяк у вас, как следует, свой долг?» Что мы тогда станем отвечать им, почувствовавши вдруг в душе и совести своей, что шли всё время мимо нашей Церкви, и едва знаем её даже и теперь? Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, а сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времён апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, даст силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!».²⁸²

Некоторую двусмысленность этого глубокого высказывания действительно можно увидеть. С одной стороны, Церковь наша – сокровище, которому цены нет. С другой стороны, сокровище это мы потеряли и даже не знаем, где оно лежит. С одной стороны, Церковь наша сохранилась одна в непорочной первоначальной чистоте своей. С другой стороны, эта Церковь нами незнаема. Но почему незнаема, если продолжают действовать многочисленные монастыри, в которых совершаются православные обряды и соблюдаются неизменные догматы и в которых многочисленные прихожане вместе с монахами возносят молитвы к Богу? Противоречие действительно существует, но не в голове писателя, а как данная реальность, и причину этого Гоголь видит в том, что мы Церковь нашу до сих пор не ввели в нашу жизнь, т.е. «вычеркнули из жизни». Поэтому Россия похожа на кладбище, населённое мёртвыми душами. Церковь наша должна светиться в нас, но она не может достучаться до наших сердец. Виноваты в этом мы сами, увлекшиеся подражанием европейскому образу жизни, стремящиеся к европейскому, а не национальному образованию. Поэтому Гоголь ставит вопрос о необходимости самопознания «русской природы» каждым русским человеком и всей нацией в её целостности. «И прежде и теперь мне казалось, что русский гражданин должен знать дела Европы. Но я был убеждён всегда, что если, при этой похвальной жадности знать чужое, упустишь из виду свои русские начала, то знанья эти не принесут добра, собьют, спутают и разбросают мысли, наместо того чтобы сосредоточить и собрать их. И прежде и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу и только с помощью этого знанья можно почувствовать, что именно нам следует брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит. Мне казалось всегда, что, прежде чем вводить что-либо новое, нужно не как-нибудь, но в корне узнать старое; иначе применение самого благодетельнейшего в науке открытия не будет успешно».²⁸³

«Мёртвые души», представленные Гоголем на суд читателя, должны были показать, что стало с Россией, изменившей древнему русскому православию в пользу православия византийского. По цензурным соображениям Гоголь не мог сказать этого открытым текстом. Выздоровление России Гоголь хотел показать в последующих томах «Мёртвых душ». Однако в процессе работы над поэмой он понял, что духовную перестройку России может произвести только Церковь, а она не способна этого сделать, пока не перестроилась сама. Именно эти взгляды Гоголя, изложенные не в его произведениях, но только на исповеди, осудил о. Матфей. В этом и заключалась величайшая трагедия Гоголя, его мученичество за веру. То, что Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», – результат не его разочарования, а духовный подвиг пророчества о России. Гоголь хотел показать, что возрождение России возможно не через эволюционные изменения, а через самопожертвование, самосожжение, подобно птице Феникс. Феникс – мифическая птица, обладающая способностью сжигать себя. Известна в мифологии разных культур, и это не случайно, а одно из указаний на общемировое происхождение культур. Знали Феникса и на Руси. В «Голубиной книге» говорится: Феникс-птица – «всем птицам мати». У неё перья крепче стали и булату, режут ими кости и камни. Символ возрождения и бессмертия, Феникс всегда даёт надежду на возрождение и новую жизнь.

Предвидя смерть, Феникс сжигает себя в собственном гнезде, а из пепла появляется птенец. По другим версиям мифа – возрождается из пепла. Далее эта новая птица устраивает сгоревшей удивительные похороны: переносит пепел сгоревшего гнезда в известный город Гелиополис (в Египте) и возлагает его на алтарь. Феникс-птица – хранительница мира. Если бы не прикрывала огненный зрак солнца, то не был бы жив ни род человеческий, ни вся тварь на земле от жары солнечной. Таким образом, Феникс спасает людей от испепеляющего взгляда светила. Питается Феникс от Святого Духа. Удивительно, но всё это можно сказать о русской цивилизации. Русская цивилизация – хранительница мира, много раз спасающая мир от гибели, как в мистическом, так и в буквальном смысле. Именно Россия берёт на себя грехи мира, чтобы искупить их и тем самым спасти мир от «гнева Господня», подобного испепеляющему свету полуденного солнца. Земля согревается не только солнечным светом, но и отеческой любовью Бога. Огонь любви Бога становится для грешников «гневом Господа», ибо грешник не может выдержать сияние этого огня. Грехи в нём плавятся, как в плавильной печи, и жгут грешника, как расплавленный свинец. Для праведника этот огонь – Слава Божия, освещающая души, а для грешника – пламя поедающее, ибо для праведника Бог – защита, а для грешника защиты нет. Это относится не только к отдельно взятому грешнику, но и к грешному миру в целом. Россия много раз сжигала себя, чтобы не сгорел мир, и вновь возрождалась из пепла. Достаточно вспомнить Лжедмитрия, Наполеона, гражданскую войну, фашистское нашествие. И каждый раз вместе с возрождением России возрождались и те народы, которые были втянуты в вооружённый конфликт с Россией. Это подтверждает, что Россия предназначена Богом для спасения мира. Тяжёлый крест достался России и россиянам, но не тяжелее, чем Крест Спасителя, добровольно идущего на Голгофу.

Что значит для православной Руси, которая всегда была Святой Русью, принятие христианства? До сих пор на этот вопрос нет чёткого и однозначного ответа. И это не случайно, поскольку принятие Русью христианства – явление многоплановое и неоднозначное. Вспомним, что Иисус Христос, прежде чем взойти на Голгофу, тридцать три года ходил по земле и нёс людям свет Своего учения. Аналогично и Святая Русь долгое время ждала своего часа, чтобы ценой самосожжения с последующим восстанием из пепла явить миру Славу Божию. Принятие Русью христианства означало приобщение к христианской Европе с целью принятия на себя грехов мира и искупления этих грехов. Не ради себя приняла христианство Святая Русь, а ради гибнущего в грехах человечества, повторив Крестный подвиг Спасителя.

А теперь вспомним птицу Феникс, устраивающую «собственные похороны», возлагая пепел сгоревшего гнезда на алтарь Церкви Божией. Сгоревшее гнездо – православный ведизм. Православное христианство, как известно, пришло на Русь из Византии. «Христианизация России» – длительный и двусторонний процесс. Принятие христианства Русью было добровольным, причём на условиях, которые князь Владимир продиктовал византийским императорам, отвергнув условия, которых добивалась Византия. На это не принято обращать внимание, но это так. Византию такое положение не устраивало. Это же можно сказать и о католическом Риме. Вхождение России в семью христианских народов усиливало политическое влияние России в Европе. Пытаясь умалить могущество российское, политическое и духовное, католическая Европа выдвинула тезис, согласно которому Россия всего лишь византийская колония, не имеющая самостоятельного политического веса. Отсюда – гонение на православие ведическое, начавшееся при Софье Палеолог, наследнице византийского и вместе с тем воспитаннице папского престола. Она много сделала для объединения Руси, но не меньше – для подмены русского православия православием византийским, не излечившимся от многих болезней католицизма. Отсюда – церковные расколы, а также недоверие значительной части русского народа официальным церковным властям, взявшим на вооружение борьбу с ведизмом, называя это борьбой с язычеством.

Народную позицию выразил православный поэт Пушкин в своей «Сказке о попе и о работнике его Балде». Неправильно понимать это произведение Пушкина как выпад против русской православной церкви. Русский священник называется не поп, а батюшка, а жена его – не попадья, а матушка. Староверы называют попами священников церкви, которую они считают не русской, а византийской, т.е. иностранной, по-русски – языческой. Пушкин производит слово «поп» от европейского «папа», как католики называют главу церкви. Этот «поп – толоконный лоб» не может понимать русский народ, воспринимая русского мужика как дешёвую рабочую силу, которую можно нещадно эксплуатировать. Именно дешёвую рабочую силу ищет пушкинский поп на базаре. Пушкинский Балда – сказочный Иван-дурак, которого всегда можно обмануть, но который в конечном счёте оказывается умнее самых умных «толоконных лбов». Кстати, «толоконный лоб» у Пушкина – не только и не столько религиозный проповедник, но и любой заграничный «умник», голова которого «набита толокном», т.е. «толчёными европейскими знаниями», искажающими религиозную, а также научную истину. Под это определение подпадает и Белинский, чья голова набита «европейским толокном». Эти европейские умники, не понимая русский православный народ, толкают Россию на европейский путь развития или, по крайней мере, пытаются «придать цивилизованный», т.е. европейский вид русской Церкви. Говоря, что Балда идёт сам не знает куда, Пушкин имеет в виду, что русский Иван готов идти за любым иноземным проповедником, но на определённых условиях. Эти условия – «проверка лба на прочность», т.е. проверка практической пригодности предложенных социальных программ для всеотзывчивой русской души. Пушкинский поп такую проверку не выдержал.

«С первого щелчка прыгнул поп до потолка;

Со второго щелчка лишился поп языка;

А с третьего щелчка вышибло ум у старика.

А Балда приговаривал с укоризной:

«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной».²⁸⁶

Пушкин даже нарисовал этого попа. Однако ниоткуда не видно, что это именно священник, поскольку на рисунке нет изображения креста. Это просто старик с бородой, под которой может скрываться всё что угодно. Старик – это Европа, переживающая период увядания и старческого слабоумия. И этот старик пытается диктовать России условия и формы социального бытия. Увядающей Европе противостоит молодая Россия. Вечно молодая, потому что она вечно обновляется, подобно птице Фениксу. Таково свойство православной ведической религии, которая бессмертна, как бессмертна и Россия, Святая Русь.