Книга вторая Глава первая в стенах острога «Народ в Сибири приветлив». А. Радищев 1

— Господа, к столу.

Обед был богатым и изысканным.

Тосты провозглашались сначала за императора Павла и царскую фамилию, потом за генерал-лейтенанта и султана, приехавших с радостными вестями о разгроме степняка Срыма Датова и его разбойной шайки. Александр Николаевич, наблюдавший за генерал-лейтенантом, заметил, что в тот момент, когда превозносили его ратные подвиги, вояка выставлял вперёд грудь, приподнимал плечи так, что оттопыривались эполеты. Должно быть, генерал-лейтенанту хотелось быть представительнее в обществе, восхваляющем его заслуги. Радищеву же, наоборот, виделось в этом поведении вояки что-то мерзкое, заслуживающее скорее не похвалы, а осуждения. Кто из восторгающихся за столом подумал о том, что этот герой казнил сотни ни в чём неповинных людей. А султан, цветистый, как петух? Можно ли было разгадать степень совершённого им преступления, скрытого под его смуглой непроницаемой личиной? Он молчаливо сидел сейчас за столом, а руки его были обагрены кровью единоплеменных братьев.

Чувство досады и обиды всё более и более поднималось в Радищеве и на себя и на всех, кто был здесь на званом обеде, кто произносил торжественные тосты палачам, направленным на кровавое дело российским императором.

«Зачем ты здесь?» — шептал ему назойливо голос.

Александр Николаевич встал и, никем не замеченный, оставил дом вице-губернатора.
10

Прилетели скворцы — вестники запоздавшей нынче весны. Александр Николаевич, чутко спавший последние ночи, был разбужен ранним утром звонкой тесней скворцов и вышел на улицу послушать их пение.

Сочное щёлкание, радостный свист и многоголосые нежные переливы птичьей песни заполняли собой синее небо, сад, город весенним оживлением. Чистые трели скворцов, бодрящая свежесть утра успокаивали, наполняя сердце новой силой к жизни.

Радищев постоял возле калитки, подышал свежим воздухом, наблюдая за скворцами, выбирающими себе жильё, и невольно подумал о своём предстоящем жилье в Немцове.

Всё уже было готово к отъезду из Тобольска. Выезд Радищев назначил на 22 апреля. Заранее были заказаны лошади на почтовой станции, заготовлены все проездные документы. И этот день настал.

Вместе с Катюшей, Павликом и маленькими Анютой и Феклушей, оставив лишь Афонюшку с Дуняшей, Александр Николаевич отправился на кладбище.

Было совсем тепло. Звучно капала с крыш частая капель, рушились подтаявшие сосульки и то же со звоном, как стёкла, разбивались при падении на землю.

Радищев с детьми с трудом добрался по грязным тропкам между старых деревьев до могилы Елизаветы Васильевны. Холмик, обтаявший с одной стороны, с другой хранил ещё смешанный с глиной притоптанный снег. На могиле лежала тяжёлая плита красноватого гранита.

Катюша прежде всего прочитала эпитафию — надгробную надпись, высеченную на камне.

«…Мир праху твоему незабвенная подруга! Жизнь погасшая твоя не есть уничтожение. Смерть есть разрушение, превращение, возрождение.

О, смертный! Оставь пустую мечту, что ты удел божества! Ты был нужное для земли явление вследствие законов предвечных!

Спи, моя мужественная подруга, верная спутница моего несчастия. Спи вечным сном, русская женщина с героической душой. Память о тебе сохранится навсегда!..»

Дочь посмотрела на молчаливо стоявшего отца, взгляд которого был устремлён куда-то вдаль, словно там ему виделся живой образ Елизаветы Васильевны. На глазах Катюши навернулись слёзы. Глядя на старшую сестру, заплакал Павлик. Лишь с удивлёнными ничего не понимающими, раскрасневшимися личиками стояли перед могилой своей матери Анюта с Феклушей и жевали шёлковые ленты своих капоров.

Александр Николаевич с детьми в Тобольске.

— Дети, — с волнением произнёс Александр Николаевич, — поклонимся в последний раз матери вашей и сохраним о ней, удивительной русской женщине, лучшую память…

Радищев ещё ниже склонил голову над могилой Рубановской. Седые пряди волос закрыли его глаза, из которых на красноватый гранит упали слёзы.

Стало так тихо вокруг, что было слышно, как оседает под лучами солнца подтаявший, отяжелевший снег.

Катюша не вытерпела и разрыдалась и будто высушила слёзы отца.

— Катя, голубка моя, не надо плакать, — сказал он и глаза его были уже светлы. — Поклянись лучше во всём быть похожей на мать…

И губы Катюши прошептали что-то похожее на клятву.

А в природе всё жило. Щебетали невидимые птицы в вершинах лип и берёз, свистели и цилинькали синицы, певуче трещали и щёлкали дрозды, с высоты бездонного неба на пробуждающуюся землю доносилось грачиное бормотание.
11

Сумароков навестил Александра Николаевича вместе с Шукшиным. Позднее пришёл и Лафинов.

— Решили проводить в дорогу, пожелать тебе от души всего хорошего, — начал Сумароков.

— Спасибо, друзья, спасибо за искренние пожелания.

Шукшин вышел вперёд.

— Обещанное, — и преподнёс Радищеву свою книгу.

Александр Николаевич пожал здоровенную руку Шукшина.

— Не скрою, подарок для меня дорогой, — сказал он.

Все сели. Радищев видел, что они ждали от него каких-то особенных слов на прощание, его пожеланий и заговорил:

— Друзья! Николай Шукшин написал сочинение с единым желанием, — он поднял его книгу, как знамя, над головой, — чтобы сибирские хлебопашцы, поняв справедливость его наставлений, добились бы на нивах своих изобилия… Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель! Стремитесь к сему и помните, что таков удел наш… Когда-то вы читали мне свои стихи. Я хочу тоже прочитать несколько строчек, больше всего волнующих меня. Сие думы мои о соотечественниках, их прошлом, настоящем и грядущем…

— Прочти, — сказал за всех Сумароков.

И Александр Николаевич не встал, а только откинулся на спинку стула, большие глаза его засветились огоньком, знакомым каждому из них. Спокойно и проникновенно Радищев стал читать друзьям стихи из задуманной им героической поэмы «Песни древние», выражающие его сокровенные мысли, стремления, веру в народ. Он с готовностью раскрывал перед своими друзьями пылкую и страстную душу борца.

…О народ, народ преславный!

Твои поздние потомки

Превзойдут тебя во славе

Своим мужеством изящным,

Мужеством богоподобным,

Удивленье всей вселенной;

Все преграды, все оплоты

Сокрушат рукою сильной,

Победят — природу даже, —

И пред их могучим взором,

Пред лицом их озарённым

Славою побед огромных

Ниц падут цари и царства

Он окончил читать, а вдохновенные глаза его ещё горели. Все ждали, что Радищев продолжит чтение, но Александр Николаевич молчал. Он хотел сказать им своими стихами, что страстно любил и любит Россию, но отечество родное, для него было не одинаково: крепостническая Россия, которую он видел глазами, проезжая по её дальним дорогам, с нуждой и народным горем, и Россия — грядущая, что рисовалась ему богатым его воображением. В этой России ему дорог был народ, в пробуждение которого он верил. Его кровь, мысли, надежды, вся жизнь до последнего дня, её счастье и радость принадлежали и предназначались борьбе за Россию будущего!

В мечтах о ней Радищев вырастал, чувствовал в себе новый прилив сил и энергии. Он мог бы смело сказать о себе, что жизнь его была отдана русскому народу. Вся жгучая ненависть его направлена против российского самодержавия и крепостничества.

Он хотел сказать своим друзьям обо всём этом стихами и чувствовал, что стихи его произвели на них большое впечатление.

— Какая силища! Будто тебя кто на крыльях поднимает, — прервал молчание Панкратий Платонович, думавший о том, что бывают вот такие люди, как Радищев, самим небом предназначенные к тому, чтобы совершенствовать умы человеческие, закладывать основы будущего величия страны, в которой они, русские, живут, будить живую мечту к прекрасному…

— Зов в грядущее! — сказал Николай Шукшин.

Молчал лишь Лафинов. Он был пристыжён стихами Радищева. По щекам учителя философии и красноречия скатывались крупные слёзы. Ни Сумароков, ни Шукшин не поняли слёз Лафинова, их оценил только Александр Николаевич.

— Стихи твои для меня, что жизненный эликсир, — сказал наконец, Лафинов. — Спасибо тебе! Ради того, что сказано в них, надо жить и бороться…

Все поднялись и стали прощаться с Радищевым. Уходя, Панкратий Платонович спросил:

— Во сколько трогаешься?

— Часов в одиннадцать вечера.

— Я ещё буду…

Когда друзья оставили Радищева, ему захотелось побыть одному, собрать свои мысли, в последний раз посмотреть на полюбившийся ему сибирский город.

— Катюша, Дуняша, укутайте мне Афонюшку, я погуляю с ним…

Ребёнка завернули в тёплое, стёганое одеяло. В кружевах простынок едва виднелось розовенькое личико Афонюшки, уже осмысленно глядевшего на отца.

— Александр Николаевич, можно мне отлучиться ненадолго? — обратилась к нему Дуняша.

Радищев хотел спросить, куда и зачем, но, догадываясь, сказал:

— Сходи, Дуняша, сходи…

Он вышел из дома и направился к Шведской арке. Отсюда он любил обозревать город. Потом прошёл вдоль стены Кремля в направлении Никольского взвоза. Александр Николаевич присел на скамейку возле угловой башни. Перед ним был Панин бугор, слева Аптекарский сад, внизу Тобольск — город, оставивший на всю жизнь незабываемые следы на сердце.

В мыслях он вернулся к своей книге — вершительнице всей его жизни.

Книга его жила, значит, и вся жизнь его была оправдана. Теперь Александр Николаевич знал это точно. Радищев поднял на своих окрепших руках сына, словно совершал торжественную клятву, и встал сам, весь строгий, сосредоточенный, гордый.

На западе пылал багрянец вечерней зари. Город, залитый золотыми лучами уходящего солнца, был особенно красив и величественен. Александр Николаевич сравнил уходящий день с огромным днём его жизни, который был прожит по-разному: счастливо и тяжело.

Если бы сын мог понимать его, Александр Николаевич сказал бы ему сейчас самое заветное, самое главное: всё лучшее, за что боролся он в свой восемнадцатый век, бывший также на исходе, как этот день, Радищев приносил к ногам нового поколения, идущего на смену сыновьям, их детям, внукам и правнукам.

— Тебе дарую мою веру в правду и народ, Афонюшка, — сказал Александр Николаевич, плотнее прижал ребёнка к груди и медленно направился обратно к заезжему дому.

День кончался. Надо было собираться в путь-дорогу. Когда он вернулся, Дуняша уже была дома. Александр Николаевич внимательно посмотрел на девушку. Глаза её были чуть воспалены и заплаканы. Значит, он не ошибся: Дуняша успела сбегать на кладбище, чтобы проститься с Елизаветой Васильевной, которая была для неё все эти годы старшей сестрой и подругой.
12

Вечером погода переменилась. С Иртыша потянуло северной стужей.

— Ветерок с Берёзова! — заметил Панкратий Платонович, провожающий Радищева. — Быть похолоданию…

— Пожалуй, к лучшему. Зимником доберёмся и до Урала, — сказал Радищев.

Поклажа была уложена в два возка. Ямщики уже ждали. Застоявшиеся кони вскидывали головами, и под дугами вздрагивали колокольчики.

Прежде чем покинуть дом, Сумароков предложил:

— Присядемте. Так уж полагается по старому русскому обычаю отъезжающим…

Все молча присели. Потом встали и вышли из дома, шумно разговаривая. Поудобнее расселись по возкам и потеплее закутались в одеяла и мягкие шкуры. На задней подводе были посажены Павлик, Дуняша и Ферапонт Лычков.

Панкратий Платонович примостился к ямщику на передний возок, где находился Радищев с маленькими детьми и Катюшей.

— Трогай! — сказал Сумароков.

Дружно заговорили колокольчики. Лошади, осторожно ступая, начали спускаться по подмёрзшему взвозу.

Над городом взошла луна. Ещё минуту назад яркие звёзды, густо-густо усыпавшие небо, словно отступили в глубь бездонной синей чаши, стали сразу бледнее, а некоторые совсем исчезли…

Луна уже поднялась высоко над Алафеевской горой, и на просветлённом небосводе от сияния её резко проступал чернеющий силуэт тобольского Кремля, церквей, колокольни Успенского собора.

Под Чувашами, где дорога пересекала Иртыш, возки задержались. Через реку, залитую зеленоватым светом луны, шла очередная партия арестантов. Бряцание кандалов было слышно далеко по Иртышу. И оттого, что ночь была совсем тиха, кандальный звон казался особенно громким, нестерпимым, от которого по спине Александра Николаевича невольно пробежали мурашки холода.

Ямщики свернули и освободили дорогу, чтобы пропустить мимо кандальников. Радищев вылез из возка. Вместе с Сумароковым они молча глядели, как двигается арестантская партия.

— Гонят и гонят без конца, — услышали они голос ямщика. — Прости им, господи, все грехи…

— Что при Екатерине, что при Павле Сибирь не забывают, — с горечью проговорил Сумароков. Радищев, подавленный зрелищем, молчал.

Впереди и сзади на лошадях тряслись в сёдлах казаки-татары, сопровождавшие ссыльных, попарно скованных тяжёлыми цепями.

Арестанты брели медленно, едва переставляя ноги, и лица их были мрачны и озлоблены на жизнь, на людей, на всё окружающее.

Внимание Радищева привлёк один из шагавших с краю, с гордо вскинутой непокорной головой. Что-то знакомое было в его крепкой плечистой фигуре, в лице, заросшем густой, клочкастой бородой. Догадка поразила Радищева. Это был тот самый каторжанин — беглец, с которым Александр Николаевич повстречался на берегу Илима, не назвавший тогда своего имени, сибирский преступник из-под Челябы.

Пристальный взгляд Радищева встретился с ястребиными глазами бывшего пугачёвца. Тот также признал илимского барина. Арестант поднял шапку, прогремел ручными кандалами, и на выбритом лбу Александр Николаевич ясно различил побагровевшее клеймо каторжанина.

— Сыскали по тавру, — произнёс злобно и хрипло бывший пугачёвец и снова надел шапку.

Слов, произнесенных арестантом не понял Сумароков и счёл выходку его за шутку, но их ясно расслышал Радищев, хотя они сразу и потонули в глухом кандальном стоне железа.

Арестантская партия прошла, а Александр Николаевич всё стоял и смотрел на чернеющую тень, что ползла за ссыльными по дороге.

— Садитесь! — послышался голос ямщика.

Радищев и Сумароков сели, не проронив ни слова. Серебристо зазвенели валдайские колокольчики под дугой, лошади побежали весёлой рысцой по ровной ледяной дороге реки. Влево от них безмолвно стояла громада Чувашского мыса вся в тени; направо — простирался широкий Иртыш и нескончаемые дали, покрытые зеленовато-белёсой мглой. Туда лежал путь на Москву.

В Шишкиной — на первой ямской станции от Тобольска, — Панкратий Платонович распрощался с Радищевым. Они обнялись и трижды поцеловались.

— Встретимся ли снова?

— Идущие одной дорогой обязательно повстречаются, Панкратий Платонович.

Огонь, пылавший в сердце Радищева, не могли загасить ни годы ссылки, ни сибирская стужа. Он возвращался таким же, каким был, только немного постаревшим годами, убелённым сединой и умудрённым жизненным опытом. Панкратий Платонович чувствовал этот огонь. Благодарный ему за всё, что Радищев открыл перед ним, Сумароков сказал:

— Встречи с тобой, разговоры наши, как светлую память, пронесу до конца моей жизни… Прощай, Александр Николаевич!

— Прощай, мой сибирский друг…

Они ещё раз обнялись, поцеловались и расстались навсегда.

— С горки на горку, даст барин на водку! Эх, вы, соколики! — прикрикнул весело ямщик на лошадей.

Возки тронулись. И лунная, тихая ночь заполнилась снова серебряным звоном колокольчиков.

Впереди Радищева была дальняя дорога, неизвестная жизнь в Немцово, где ему разрешено было остановиться на жительство под надзором властей. Позади было много тяжёлого.

Александр Николаевич возвращался в Россию не только тем, кем он был, когда Екатерина II ссылала его в Сибирь, но ещё более окрепшим, сильным, твёрдым, гордым борцом-писателем. В нём с новой силой билось всё живое, неумолкнувшее, всё надеевшееся на грядущую свободную Россию.

Радищев подумал о том, что в эти последние дни, когда он испытывал мучительную боль от горя и надежда собиралась покинуть его, душа его приобрела новую-крепость и прежнее спокойствие воцарилось в его мыслях. Здесь, в Сибири, у него остались друзья, много безымённых друзей этой большой огромной страны — неотъемлемой и единой части России, которую он горячо полюбил, как человек, любящий всё живое, творческое, растущее…