Курс лекций «Психиатрическая власть»

182

183

Третье действие политики скудости заключается в том, что, находясь в низком материальном положении по сравнению с внешним миром, с жизнью за стенами лечебницы, больной осознает, что сам пребывает в состоянии неудовлетворенности, что низок его собственный статус, что его права ограничены, что ряда вещей у него нет просто потому, что он — больной. И тогда он обращает внимание уже не на реальности внешнего мира, но на реальность своего собственного безумия — опять-таки благодаря системе скудости, поддерживаемой вокруг него. Иными словами, он должен понять, что расплачивается за свое безумие, поскольку оно реально существует как нечто, чем он поражен; его платой за безумие является общая нищета его жизни, скудость во всем.

И наконец, четвертый аспект организации больничной скудости: переживая свою нищету, понимая, что ради выхода из нее нужно трудиться, идти на уступки, следовать дисциплине и т. д., больной приходит и к пониманию того, что уход за ним, заботы о его исцелении вообще-то не являются сами собой разумеющимися; он должен заслужить их для себя некоторыми усилиями, получая за готовность работать и дисциплинированность положенную плату; больной должен оплатить своим трудом благо, дарованное ему обществом. По словам Беллока, «если общество оказывает душевнобольным помощь, в которой они нуждаются то пусть душевнобольные в свою очередь¹ ПОстзоэ-Ются в меру сил освободить общество от своего бремени».*

Безумец постигает четвертую сtodону реатгьности—тот гЬчк"т

что будучи больным он должен помогать удовлетворению соб' ственных потребностей своим тпулом чтобы их не приходилось полностью брать на себя обществу И это раселение приводит к следующему заключение с одной стороны надопягплачи ватьсяза безумие а с лпугой — „я по п пятить и за «_Мз™пп_И™Т Лечебнитга таким пбпазпм ^ст^ияеТ^п^пгоТ.Тпил^ив^ свое безумие череГис^

184

Есть также [и пятый] диспозитив: это диспозитив изречения истины, финальная фаза и предпоследний эпизод терапевтики, предложенной Лере. На сей раз от больного нужно добиться, чтобы он говорил правду. Вы спросите у меня: если этот эпизод и в самом деле так важен в процессе терапии, то как вы можете утверждать, что в практике классического лечения не поднималась проблема истины?42 Однако взгляните, как именно поднимается эта проблема истины.

Лере проделывает с Дюпре следующее. Больной говорил, что Париж — это не Париж, а король — не король, что это он— Наполеон, а Париж —это на самом деле Лангр, просто представленный в виде Парижа несколькими людьми.43 И против этого есть согласно Лере, единственное средство — показать Дюпре Париж. Больного отправляют на экскурсию по Парижу в сопровождении интерна тот показывает ему различные столичные достопримечательности и спрашивает: «Так вы узнаете Париж?—Нет, нет —отвечает г-н Дюпре — мы с вами

в Лангре. Просто здесь воспроизвели некоторые приметы Па-рижа» ^ Интерн притворившись что не знает городя просит Дюпре провести его к Вандомско,й площади. Дюпре прекрасно справляется, «Стало быть мы все-таки

Пяпиже если вь/так легко нашли эту площадь!45 — Нет это

представленный в виде Парижа Лангр» Дюпре возвращается

™ n» vC™ о ведvT в _МН'ную и ставят под струю

uL во™ Тпгпя он гг «гГм согияшяртгя» в том числе и

™ n°™*Ј[Jf uJuJZRnnnutT nr, ^'«ешпении ппопёлупы что Париж оыл ^рижем. впрочем по завершени проц дур

вскоре «возвращается к своим заблуждениям. ^

вают и повторяют обливание; и он опять уступает»: да, это был

в

лл с* т¹ е \я

185

Но Лере — не глупец, он вполне отдает себе отчет в том, что подобных мер недостаточно. И переходит к упражнению, так сказать, уровнем выше: «На следующий день я пригласил его к себе и после короткого разговора о вчерашнем путешествии спросил: „Ваше имя? — Я здесь под чужим именем; в действительности меня зовут Наполеон-Луи Бонапарт. — Ваша профессия? —Лейтенант 19-го пехотного полка в увольнении; но я должен вам объяснить: в данном случае лейтенант является главой армии. — Где вы родились? — В Аяччо; или, если угодно, в Париже. — Судя по данной справке, вы лечились как душевнобольной в лечебнице Шарантон. — Нет, я не душевнобольной из Шарантона. Я девять лет жил в моем замке Сен-Мор". Не удовлетворившись такими ответами, я веду его в ванную, ставлю под душ, разворачиваю перед ним газету и прошу читать вслух; он подчиняется; я задаю ему вопросы и убеждаюсь, что он понял прочитанное. Затем, громко осведомившись о том, заполнена ли ванна, я прошу принести г-ну Дюпре тетрадь и предлагаю ему письменно изложить ответы на мои вопросы. „Ваше имя? — Дюпре. — Ваша профессия?—Лейтенант. — Место рождения?—Париж.—Какое время вы провели в Шарантоне? — Девять лет—А в Сент-Ионе? —Два

года и два. месяца..—Как долго вы находитесь в отделении

лечения душевнобольных в Бисетре?—Три

той годе я считался неизлечимым больным.

—Куда вы

Как видите налицо прогресс по сравнению с nnenwnvmm,

опросом Затем следует переход к третьей стадии этого vnZT

нения в изречении истины и это «яжнейшяя ™на — IJuZZ

в эТОМ убедитесь «Г Н Лшпр rvTnn «! _ ,ZZ„_ap"

в своеобразной Jnl2^Z^»\Z,^ ZIZ^iУ»Za ком»** И это unсi^^Tm^lr«^R^^^J_n^ мает Лере «пришпп ZZl пп™Л™»тГ Г1е™ ™™ Т решения — няпигят,. uTrnZZ ™r JZ! I °К°^НЧа^Тел^ЬН0Г0 ппйитмч, лишГм„^пГ™ы жизни». JToro удается

r«nT*™Z - с^Ле^Ду^Ю.^ЩИИ День написанию

все, что помнит о своем детстве, приводит названия пансионов

186

и лицеев, в которых обучался, множество имен преподавателей и однокашников. И во всем этом тексте не находится места ни единой лжи, ни одному неверному слову».50

Во-первых, истина в нем — это не воспринимаемое. Ведь г-на Дюпре возили в Париж не для того, чтобы он открыл для себя за счет восприятия, что это и впрямь Париж и что он был в Париже. От него хотели другого; понятно было, что он все равно воспримет Париж как имитацию Парижа. Хотели же от него — и именно в этом смысле изречение истины оказывается действенным, — чтобы он признал это. Не чтобы Париж был им воспринят а чтобы это было высказано — пусть и при помощи душа Простое изречение некой правды несет в себе определенную функцию; признание даже под нажимом более важно для этой терапии нежели верная идея или точное впечатление если они остаются невысказанными. Таким образом, налицо перфор-мативный характер изречения истины в процессе лечения

Во-вторых, следует обратить внимание на то, что важнейшим в истине, тем что особенно акцентирует Лере, является, конечно, отчасти то, чтобы Париж был Парижем, но в большей степени —чтобы больной связал себя со своей историей. Он должен узнать себя в этой своеобразной идентичности, образованной рядом эпизодов его собственной жизни. Иными словами, именно в этом признании ряда эпизодов своей биографии больной должен в первый раз высказать истину. Наиболее важное для терапии изречение истины относится не к внешним предметам а к самому больному.

Наконец, в-третьих, я считаю важным, что эта требуемая от больного биографическая правда, признание которой столь

187

значимо для терапевтического процесса, является не столько правдой, которую следует сказать о самом себе, на уровне своих собственных переживаний, сколько некоторой истиной, предписываемой в канонической форме: Дюпре опрашивают о его личности, просят припомнить подробности, и без того известные врачу: признать, что в такое-то время больной находился в Шарантоне, что он действительно болен с такой-то даты и т. д.51 Составляется биографический корпус, сформированный извне — системой семьи, работы, гражданского состояния, медицинского наблюдения. И этот корпус идентичности больной должен в конечном итоге признать своим, после чего наконец наступит один из наиболее плодотворных периодов терапии; если же этот период окажется неудачным, больного можно считать неизлечимым.

«Как вас зовут, мадам? — Моя личность — не замужняя дама, и, пожалуйста, называйте меня мадемуазель. — Но я не знаю вашего имени, не могли бы вы сказать мне его? — Моя личность не имеет имени, и ей хотелось бы, чтобы вы не записывали. — И все же мне нужно знать, как вас зовут или звали раньше. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Речь идет о Катрин N, и более не станем говорить о том, что было. Моя личность утратила свое имя, она отдала его, когда поступила

в Сальпетриер. — Сколько вам лет?—Моя личность не имеет

возраста. — А сколько лет было той Катрин N, о которой вы только что упомянули? — Я не знаю —Если вы—не та о ком вы

говорите то быть может вы—две личности в ОДНОй?

—JJ_eT

моя личность не знакомэ. с той котопзя родилась в 1779 году.

Возможно именно эту даму вы видите перед собой —Чем вы

занимались и что с вами происходило с тех поп как вы —это ваша личность? —Моя личность жила в оздоровительном доме Над ней проделывали и до сих пор продрггьгвают гЬизи ческиё и метафизические опыты .. Ко мне нисходит невидимая

188

В определенном смысле, это лучшее из всех описаний больничного существования. Как только при поступлении в Сальпетриер больной дано имя, как только сформирована эта административная, медицинская индивидуальность, не остается ничего, кроме «моей личности», говорящей исключительно в третьем лице. И как раз невозможность признания, это постоянное изъяснение в третьем лице кого-то говорящего только от имени личности личностью не являющейся — все это позволяет Лере понять что никакая из терапевтических операций проводимых им вокруг изр6ЧенИЯ ИСТИНЫ в ЛЭННОМ сЛ\^ЧЭ.С невозможна; что с тех пои как больная поступив в Сальпетриер потеряла свое имя и стала для лечебницы только «своей личностью», уже не

сТТосП^НПЙ поШАЛЯТ!-. свf^H TTf*Tf'K'HP воспомИНЯ urio tx VTI-JJlTTi сеГ1Я в

предустановленной идентичности, она прижилась в лечебнице

навссГДл.

Можно сказать, согласитесь, что больничная машина обязана своей действенностью целому ряду вещей: непрерывному дисциплинарному ограждению, внутренне присущему ей дисбалансу власти, игре потребностей, денег и труда, стандартному прикреплению к административной идентичности, в которой больной должен узнать себя посредством языка истины. Но понятно также что эта истина не есть истина безумия, говоря-

189

щего от своего имени; это изречение истины данного безумия, которое соглашается узнать себя в первом лице в некоторой административно-медицинской реальности, сформированной больничной властью; как только больной узнал себя в этой идентичности, операцию истины можно считать завершенной. Следовательно, операция истины осуществляется как приспособление дискурса к этому институту индивидуальной реальности. Вопрос об истине между врачом и больным не поднимается. Биографическая реальность больного задана, установлена раз и навсегда, и он должен идентифицироваться с нею, если хочет выздороветь.

он говорит что знает арабский язык —и его ставят в T3.KVIO

ситуацию что он вынужден признаться в его незнании.53 Дюпре подвергают тем же языковым упражнениям которые использо-вали и в лечебнице: Лере избирает для своего пациента, также и с целью довести его до выздоровления то есть до полного поп чинения реальности пооАессию типограсЬского коппектопя^ чтобы Дюпре окончательно включился в тот принудительный

в диалектическом НО в импепятивном егo vnnTnp6™„ R.n!

то,что он читает, должнПоответ™ват1^стан^тной uikoT ной орфотасЬии

Подобным же образом Лере объясняет, что внушает Дюпре потребности, водя его в оперный театр, дабы тот приобрел склонность смотреть спектакли, которая приводит к необходимости зарабатывать деньги. Перед нами вновь [процесс] возврата к реальности или идентификации с реальностью под действием

190

дисциплины — на сей раз под ее рассеянным действием, уже не концентрированным, не интенсивным, как было в лечебнице: «Я расширял сферу ег,о развлечений, чтобы расширить круг его потребностей и приобрести тем самым больше возможностей им управлять».55

Если взглянуть на процесс лечения в целом, то можно понять, что Лере с самого начала стремился атаковать замеченное им у Дюпре удовольствие от болезни, от симптома. Он сразу же стал прибегать к пресловутому душу, к смирительной рубашке, к лишению пищи, и эти репрессии имели двойное, физиологическое и моральное, обоснование. В свою очередь, моральное обоснование также отвечало двум целям: с одной стороны, Лере хотел подчеркнуть реальность власти врача по отношению к всесилию безумия, но с другой — он хотел лишить безумие гедонизма устранить удовольствие от симптома неудовольствием от лечения И здесь Лере опять-таки воспользовался рядом техник с которыми не рассуждая и не теоретизируя над ними работали психиатры его эпохи.

Но что отличает Лере — ив данном аспекте его отрыв особенно велик, — так это сам особый случай Дюпре. Ведь этот больной, даже стоя под душем, даже подвергаясь прижиганию кожи на голове,57 практически не протестовал, считая все эти меры вполне сносными при условии, что они продиктованы терапией.58 Лере идет дальше большинства психиатров своего времени которые чаще всего требовали — впрочем, с целью подтвердить свое всевластие над безумцем, — чтобы больной принимал лечение беспрекословно. Но этот больной сам соглашается лечиться и его согласие в некотором смысле является частью болезни.

Лере замечает, что эта покорность не идет на пользу его терапии, поскольку лечение как бы подхватывается бредом. Стоя в душе, г-н Дюпре говорит: «Еще одна взялась меня оскорблять!»59 Поэтому нужно рассогласовать лечение с бредом, отграничить

191

его от бреда, постоянно стремящегося пронизать его собою. А значит, это лечение должно быть максимально болезненным, чтобы через него проступала реальность, призванная в итоге покорить безумие.

Поняв, что Дюпре испытывает в лечебнице сразу несколько удовольствий — именно здесь он может спокойно бредить, включая в свой бред и лечение, так что все применяемые к нему наказания приобретают иной смысл в рамках его болезни, — Ле-ре и заключил, что нужно вывести больного отсюда, лишить его этого наслаждения своей болезнью, лечебницей и терапией. И — выпустил Дюпре в повседневную жизнь, тем самым сделав лечение безрадостным, а заодно и продолжив его действие в совершенно немедицинской форме.

Это позволило Лере полностью самоустраниться в качестве медицинского персонажа. Он вышел из присущей ему прежде агрессивной, властной роли и с помощью нескольких своих сотрудников разыграл следующий сценарий. Г-н Дюпре, вопреки своей профессии корректора, продолжал допускать постоянные орфографические ошибки, поскольку бред склонял его к упрощению правописания. Ему отправляют подложное приглашение на высокооплачиваемую работу. Дюпре пишет ответное письмо в котором сообщает что готов занять столь привлекательную должность но тут же делает несколько ошибок, и помощник Лере с полным основанием парирует: «.Я с

удовольствием принял бы вВС еСЛИ бы вы не ошибэ.ЛИСЬ ТЭ-к

грубо».60

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Во всяком симптоме есть одновременно власть и удовольствие».

192

Как вы видите, все механизмы, применявшиеся в больнице, действуют и теперь, но в демедикализованном виде. Медицинский специалист, как говорит сам Лере, становится скорее коммерсантом, устраивающим дела в качестве посредника между суровой реальностью и больным.61 Больной вдруг перестает испытывать удовольствие и от болезни, которая вызвала столько трагических последствий, и от лечебницы, поскольку он уже не там, и даже от своего врача, ибо врач как таковой исчез. Лечение г-на Дюпре оказалось успешным: весной 1839 года оно окончилось полным выздоровлением. Однако Лере добавляет, что на пасху 1840 года ужасающие симптомы показали, что «больного» снедает новый недуг.62

Кроме того, я хотел бы подчеркнуть, что лечебница стала местом формирования нескольких типов дискурса. Именно исходя из больничных наблюдений складывается нозография, классификация болезней. Именно благодаря свободному обращению с трупами безумцев развивается патологическая анатомия душевных болезней. Но, как вы понимаете, ни один из этих дискурсов — ни нозографический, ни патолого-анатомическиий — никоим образом не направлял собственную эволюцию психиатрической практики. В самом деле эта практика можно сказать оставалась безмолвной хотя ряд клинических протоколов и сохранился — безмолвной, поскольку

13 Мишель Фуко

193

многие годы она не предполагала какого-либо подобия автономного дискурса, не совпадающего с протоколом сказанного и сделанного. Настоящих теорий лечения не было, никто даже не пытался его объяснить; психиатрия представляла собой корпус маневров, тактик, жестов, действий, вызываемых ответных реакций, традиция которых поддерживалась больничной практикой, медицинским преподаванием; всего-навсего опорными точками для этой традиции служили наблюдения, одно из самых пространных в числе которых я вам привел. Корпус тактик, стратегическая система — вот все, что можно сказать о методе лечения безумцев в середине XIX века.

Также следует сказать о больничной тавтологии — в том смысле, что врач оснащает самого себя посредством диспози-тива лечебницы рядом инструментов, призванных прежде всего предписывать реальность, интенсифицировать реальность, снабжать реальность властным дополнением, позволяющим ей атаковать и укрощать безумие, а значит — управлять, руководить им. В числе властных дополнений, предоставляемых реальности лечебницей, следует назвать дисциплинарный дисбаланс, императивное употребление языка, организацию скудости и внушение потребностей, предписание стандартной идентичности, в которой больной должен узнать себя и дегедонизацию безумия. При помощи этих мер благодаря лечебнице и самому процессу боль-функционирования реальность как предполагается, и овладевает безумием Однако понятно — в этом-то собственно

и заключена тавтология,

—что все это: дисбаланс власти, им-