Николай Гумилев память

I

Сумрак серый, сумрак серый,

Огарок скатерть серую закапал.

Кто-то мешком упал на кровать,

Усталый до смерти, без меры,

В белых волосах, дико всклокоченных,

Видна на подушке большая седая голова.

Одеяла тепло падает на пол.

Воздух скучен и жуток.

Некто притаился,

Кто-то ждет добычи.

Здесь не будет шуток,

Древней мести кличи!

И туда вошло

Видение зловещее.

Согнуто крючком,

Одето, как нищая,

Хитрая смотрит,

Смотрит хитрая!

«Только пыли вытру я.

Тряпки-то нет!»

Время! Скажи! Сколько старухе

Минуло лет?

В зеркало смотрится — гробы.

Но зачем эти морщины злобы?

Встала над постелью

С образком девичьим,

Точно над добычей

Стоит и молчит.

«Барыня, а барыня!» —

«Что тебе? Ключи?»

Лоб большой и широкий,

В глазах голубые лучи,

И на виски волосы белые дико упали,

Красивый своей мощью лоб окружая, обвивая.

«Барыня, а барыня!» —

«Ну что тебе?» —

«Вас завтра повесят!

Повисишь ты, белая!»

Раненым зверем вскочила с кровати:

«Ты с ума сходишь? Что с тобой делается?

Тебе надо лечиться».—

«Я за мукой пришла, мучицы... Буду делать лепешки.

А времени, чай, будет скоро десять.

Дай барыню разбужу».—

«Иди спать! Уходи спать ложиться!

Это ведьма, а не старуха.

Я барину скажу!

294

Житья от нее нет,

Нет от нее покоя!

Опустилась на локоть, и град слез побежал.

«Пора спать ложиться!»

Радостный хохот

В лице пробежал.

Темные глазки сделались сладки.

«Это так... Это верно... кровь у меня мужичья!

В Смольном не была,

А держала вилы да веник...

Ходила да смотрела за кобылами.

Барыня, на завтра мне выдайте денег.

Барыня, вас завтра

Наверно повесят...»

Шепот зловещий

Стоит над кроватью

Птицею мести далеких полей.

Вся темнота, крови засохшей цвета.

И тихо уходит,

Неясное шамкая:

«На скотном дворе я работала,

Да у разных господ пыль выметала,

Так и умру я,

Слягу в могилу

Окаянною хамкою».

2

В Смольном девицей была, белый носила передник,

И с государем раза два или три, тогда был наследник,

На балу плясала в общей паре.

После сестрой милосердия спасала больных

В предсмертном паре, в огне.

В русско-турецкой войне

Ходила за ранеными, дать им немного ласки и нег.

Терпеливой смерти призрак, исчезни!

И заболела брюшною болезнью,

Лежала в бреду и жажде.

Ссыльным потом помогала, сделалась красной,

Была раз на собраньи прославленной «Воли Народной» — опасно как! —

На котором все участники позже

Каждый

Шеями в царские возжи.

Билися насмерть, боролись

Лучшие люди с неволей.

После ушла корнями в семью:

Возилась с детьми, детей обучала.

И переселилась на юг.

Дети росли странные, дикие,

Безвольные, как дитя,

295

Ничего не хотя:

Художники, писатели,

Изобретатели.

Отец ее был со звездою старик,

Бритый, высокий, холодный.

Теперь в друг друга, рукой книги и ржи,

Вонзили обе ножи:

Исчадье деревни голодной и сама столица на Неве, ее благородие.

Мучения ножик и наслаждения порхал, муки и мести,

Глаза голубые и глаза темной жести.

Баба и барыня —

Обе седые, в лохматых седых волосах.

Да у барыни губы в белых усах.

Радовались неге мести и муки.

Потом долго ломала барыня руки

На грязной постели.

«Это навет!»

А на кухне угли самовара

Уж засвистели.

«Скоро барин прийдет,

Пусть согреет живот».

3

Старуха снова пришла, но другая.

Побалакай с старухой!

Бабуся моя,

Как молодкой была,

Дородной была.

И дородна и бела,

Чернобровая,

Что калач из печи! Что пирог!

Славная девка была.

Бела и здорова —

Другую такую сыщи!

И прослыла коровой.

Парни-хлыщи!

Да глаза голубые веселухи закаянной!

А певунья какая!

Лесной птицы

Глотка звонче ее.

Заведет, запоет и с ума всех сведет.

Утром ходит в лесу,

Свою чешет косу

И запоет!

Бредят борзые и гончие,

Барин коня своего остановит,

Рубль серебряный девке подорит

Барин лихой, седые усы...

А барин наш был собачар.

296

Псарню большую имел.

Были черные псы да курчавые;

Были белые все,

Только чуточку ржавые.

Скачут как бесы, лижут лицо,

Гнутся и вьются, как угри, в кольцо.

А сколько визга, а сколько лая!

Охота была удалая,

Барыня милая! Воют в рога,

Скачут и ищут зайца-врага.

Белый снежочек,

Скачет комочек —

Заячьи сны,

Белый на белом,

Уши черны.

Вот и начался по полю скок!

Тонут в пыли

Черные кони и бобыли!

Тонут в сугробах и тонут!

Гончие воют и стонут!

Друг через друга

Псы перескакивают,

Кроет их вьюга,

Кого-то оплакивают,

Стонут и плачут.

А барин-то наш скачет... и скачет,

Сбруей серебряной блещет,

Черным арапником молотит и хлещет.

Зайчиха дрожит, уже вдовушка.

Людям люба заячья кровушка!

Зайца к седлу приторочит,

Снежного зайца, нового хочет.

Или ревет, заливается в рог.

Лютые псы скачут у ног.

Скачут поодаль холопы любимые,

Поле белехонько, только кусточки.

Свищут да рыщут,

Свеженьких ищут собачие рточки.

С песней в зубах, в зенках огонь!

Заячий кончится гон,

Барин удалый к бабе приедет,

Даст ей щеночка:

«Эй, красота!

Вот тебе сын али дочка,

Будь ему матка родимая.

Барскому псу дай воспитание».

Барину псы дорогая утеха, а бабе они — испытание!

Бабонька плачет,

Слезками волосы русые вымоет,

Песик весь махонький — что голубок!

Барская милость — рубль на зубок.

«Холи и люби, корми молоком!

297

Будет тебе богоданным сынком».

Встанет у притолки бледная

И закатит большие глаза — в них синева.

Отшатнется назад,

Схватит рукою за грудь

И заохает, и заохает!

Вся дрожит. Слезка бежит,

Точно ножом овцу полоснули.

Ночь. Все уснули.

Плачет и кормит щеночка-сыночка

Всю ночку

Барская хамка, песика мамка! —

Чужие ведь санки!

Барин был строгий, правдивой осанки,

С навесом суровым нависших бровей,

И княжеских, верно, кровей.

Был норовитый,

Резкий, сердитый,

Кудри носил серебристые —

Помещик был истый,

Длинные к шее спускались усы —

Теперь он давно на небеси,

Батюшка-барин!

Будь земля ему пухом!

Арапник шуршал: шу да шу! Полз, ровно змей.

Как я заслышу,

Девчонка, застыну и не дышу,

Спрячуся в лен или под крышу.

Шепчет, как змей: «Не свищу, а шкуру спущу».

А барин арапником

Вдруг как шарахнет

Холопа по морде!

Помещик был истый, да гордый.

И к бабе пришел: «На, воспитай!

Славный мальчик, крови хорошей,

А имя — Летай!

Щенка, стерегись, не души!

Немилость узнаешь барской души!

Эй, гайдуки!

Дайте с руки!

Из полы в полу!»

И вот у бабуси щеночек веселый.

А от деда у ней остался мальчишка,

Толстый да белый, ну, словно пышка,

Глаза голубые,

Взять бы и скушать!

Дед-то, вишь, помер, зачах,

Хоть жили оба на барских харчах!

Сидит на скамейке,

Ерошит спросонку

Свои волосенки.

Такой кучерявый, такой синеглазый,

298
Игры да смех любит, проказы!

Бабка заплакала. Вся побледнела.

И зашаталась,

Бросилась в ноги,

Серьгою звеня!

«Барин, а барин! Спасите меня!»

Ломит, ломает белые руки!

Кукиш, матушка-барыня, кукиш!

«Арапником будет Спаситель,

Ты ему матка,

Кабыздох был родитель».

Вот и вся взятка!

Кукиш. Щеночек сыночком остался.

Хлопнулась о пол, забилась в падучей.

Барин затопал,

Стукнул палкою.

Угрюмый ушел, не прощаясь, без ласки!

Брови как тучи.

Так и заснули втроем,

Два ведра на коромысле: черный щенок и сынок милоокий.

На одной руке собака повисла,

Тявкает, матерь собачую кличет,

Темного волоса ищет.

Сладко заснул зайцев сыщик!

Грезит про снежное поле и скачку!

Храпит собачка.

А на другой

Папаня родимый обнял ручками грудь,

Ротиком в матерь родимую тычет,

Песни мурлычет,

Глаза протирает и нежится,

Родненький,

Темной возле родинки

Или встает и сам с собою играет,

Во сне распевает.

Грезит, поет малое дитя,

Ручкою тянет матери грудь,

Жуть!

Греет ночник.

С ртищем

А там мой отец, ровно скотец,

На материнскую грудь

Разевает свой ртец,

Ейную грудку сосет мальчик слюнявый.

И по сонной реке две груди — два лебедя плывут.

А рядом повиснул щенок, будто рак, и чернеет, лапки — клешни!

Чмок да чмок! Мордашкой звериной в бабкину грудь.

299

Тяв да тяв, чернеет, всю искусал... собачьими зубками царапает.

Горемычный, то весь смеется, то слезками капает.

Вот и кормит всю ночку бабка, бабуся моя,

Щеночка-сыночка, да вскрикнет,

А после жутко примолкнет, затихнет.

На груди своей матушки и собачьей няни

Бедный папаня прилег.

Дитя — мотылек,

Грудь матери — ветка.

Песик, шелковый, серый, курчавый комок,

Теплым греет животиком,

Сладким нежится котиком,

А рядом папаня

К собачьей няне

И матери милой курчавится,

Детским тянется ротиком

К собачьей няне, целуется да балуется,

Бьет, веселится мальчонка, колотит в ручонки,

Тянется — замер.

К матери, что темнеет наподушке большими, как череп, глазами,

Чье золото медовое волнуется, чернеет,

Рассыпалось на грудь светлыми, как рожь, волосами,

Прилез весь голенький, сморщенный, глазками синея,

Красненьким скотиком,

Мальчик кудрявенький головой белобрысой, белесой

В грудку родимую тычет,

А в молоке нехватка и вычет!

Матери неоткуда его увеличить!

И оба висят, как повешенные.

Лишь собачища

Сопит,

Черным чутьем звериным

Мать... у нее на смуглом плече, прекрасно нагом,

Белый с черными пятнами шелковый пес!

Имя ему — Летай-Кабыздох!

А на другом,

Мух отгоняя,

Мой папаня

Над головкою сонную ручку занес...

Чмокает губками сонными.

Вот и плачет она тихо каждую ночку,

Слезы ведрами льет.

Грудь одна ее, знай, — милому сыну ее, синеглазому,

Что синие глазки таращит и пучит.

А другую сосет пес властелина ее.

Шелковый цуцик

Кровь испортил молодки невинную.

Зачем я родилася дочкой?

И по ночам в глазах целые ведра слез.

Бабка как вскочит босая.

300
Да в поле, да в лес! Темной ночкой, а буря шумит!

И леший хохочет.

И, бог сохрани, потревожить! —

Мачехой псу быть не может!

Вот и стала мамкой щеночка.

Вот и плачет всю ночку.

Осеннею ночкой — ведра слез!

Черный шелковый комок на плечо ей слез.

И зараз чмок да чмок.

Собачье дитя и человечье,

А делать нечего!

Захиреешь в плетях,

Засекут, подашь если в суд! — штаны снимай!

Сдерут с кожи алый лоскут, положат на лавку!

Здесь выжлец, с своим хвостищем —

А здесь мой отец, возле матери нищим!

Суседские дети мух отгоняли.

Барыня милая!

Так-то в то время холопских детей

С нечистою тварью равняли.

Так они вместе росли — щенок и ребенок.

Как щепка.

Задумалась крепко!

Стала худеть!

Бела как снежок,

Стала белей горностаюшки.

В чем осталась душа?

Да глазами молодка больно хороша!

Мамка Летая

Как зимою по воду пойдет да ведра возьмет —

Великомученица ровно ходит святая!

В черной шубе прозрачною стала, да темны глаза.

Свечкою тает и тает.

Лишь глаза ее светят как звезды,

Если выйдет зимою на воздух.

Не жилец на белом свете,

Порешили суседи!

А Летай вырос хорош,

День ото дня хорошея!

Всегда беспокойный,

Статный, поджарый, высокий, стройный!

Скажут Летаю, прыгнет на шею

И целует тебя по-собачьи!

Быстрых зайцев давил, как мышей,

Лаял,

Барин в нем души не чаял!

И кормит цыплятами из барских ручек.

Всех наш Летай удивил.

А умный! Даром собачьих книг нет!

Вечно то скачет, то прыгнет!

301

Раз подстерег

И на удавке и удавил.

И повесил

Перед барскими окнами.

У барина перед окнами

Отродье песье

Висит. Где его скок удалой, прыть!

«Чтобы с ним господа передохнули,

Пора им могилу рыть!»

Утром барин встает,

А на дворне вой!

Смотрит: пес любимый,

Удавленный папой,

Висит как живой,

Крутится,

Машет лапой.

Как осерчал!

Да железной палкой в пол застучал:

«Гайдук!

Плетей!»

Так и папаню

Засек до чахотки,

Кашель красный пошел. На скамейке лежит —

В гробу лежат краше!

А бабку деревня

Прозвала Собакевной.

Сохнуть она начала, задушевная!

Нет, не уйти ей от барского чиха!

Рябиною стала она вянуть и сохнуть!

Первая красавица, а теперь собачиха.

Встанет и охнет:

«Где вы, мои золотые,

Дни и денечки?

Красные дни и годочки,

Желтые косы крутые?»

Худая как жердь,

Смотрит как смерть.

Все уплыло и прошло!

И вырвет седеющий клок.

И стала тянуть стаканами водку,

Распухшее рыло.

Вот как оно, барыня, было!

Черта ли?

Женскую грудь собачонкою портили!

Бабам давали псов в сыновья,

Чтобы кумились с собаками.

Мы от господ не знали житья!

Правду скажу:

Когда были господские —

Были мы ровно не люди, а скотские!

302

Бают, неволю снова

Вернуть хотят господа?

Барыня, да?

Будет беда,

Гляди, будет большая беда!

Что говорить!

Больше не будем с барскими свиньями есть из корыт!»

Пришла и шепчет:

«Барыня, а барыня!» —

«Ну что тебе, я спать хочу!» —

«Вас скоро повесят!

Хи-их-хи! Их-хи-хи!

За отцов, за грехи!»

Лицо ее серо, точно мешок,

И на нем ползал тихо смешок!

«Старуха, слушай, пора спать!

Иди к себе!

Ну что это такое,

Я спать хочу!»

Белым львом трясется большая седая голова.

«Ведьма какая-то,

Она и святого взбесит».—

«Барыня, а барыня!» —

«Что тебе?» —

«Вас скоро повесят!»

Барин пришел. Часы скрипят.

Белый исчерченный круг.

«Что у вас такое? Опять?» —

«Барин мой миленький,

Я на часы смотрю,

Наверное, скоро будет десять!» —

«Прямо покоя нет.

Ну что это такое:

Приходит и говорит,

Что меня завтра повесят».

<5>

В печке краснеет пламя зари,

Ходит устало рука;

Как кипяток молока, белые пузыри над корытом, облака.

Льются мыльные стружки, льется мыльное кружево,

Шумные, лезут наружу вон.

А голубое от мыла корыто

Горами снега покрыто,

Липовое корыто.

Грязь блестела глазами цыганок.

Пены белые горы, как облака молока, на руки ползут,

Лезут наверх, громоздятся.

303

Добрый грязи струганок,

Руки трут:

Это труд старой прачки.

Синеет вода.

Рубанок белья эти руки.

«Эх, живешь хуже суки!»

Долго возиться с тряпками тухлыми.

Руки распухли веревками жил, голубыми, тугими и пухлыми.

Дворник трубкой попыхивает, золотым огнем да искрами.

Лесной бородач, из Поволжья лесистого,

В доме здесь он служил.

Белый пар из корыта

Прачку закрыл простыней,

Облаком в воздухе встал,

Причудливым чудищем белым.

304

К рукам онемелым,

Строгавшим белье,

Ломота приходит — знать, к непогоде.

В алые зори печки огонь пары расцветил.

На веревках простыни, штаны белели.

«Дело известное, —

Из сословья имущего!

А белье какое!

Не белье, а облако небесное!

А кружева, а кружева на штанах —

Тьма Господняя, —

Тьма-тьмущая.

Вчера и сегодня

Ты им услуживай,

А живи в сырых стенах!

Вот я и мучаюсь,

Стирать нанята,

Чтобы снежной мглою

Зацвели подштанники».

Осень 1921

Тебе,

осмеянная батареями,

тебе,

изъязвленная злословием штыков,

над руганью реемой

оды торжественное

«О»!

О, детская!

О, копеечная!

О, великая!

Каким названьем тебя еще звали?

Как обернешься еще, двуликая?

Стройной постройкой,

грудой развалин?

Машинисту,

пылью угля овеянному,

шахтеру, пробивающему толщи руд,

кадишь,

славишь человечий труд.

А завтра

Блаженный

стропила соборовы

тщетно возносит, пощаду моля,—

твоих шестидюймовок тупорылые боровы

взрывают тысячелетия Кремля.

«Слава».

Хрипит в предсмертном рейсе.

Визг сирен придушенно тонок.

Ты шлешь моряков

на тонущий крейсер,

туда,

мяукал котенок.

А после!

Пьяной толпой орала.

Ус залихватский закручен в форсе.

Прикладами гонишь седых адмиралов

вниз головой

с моста в Гельсингфорсе.

Вчерашние раны лижет и лижет,

и снова вижу вскрытые вены я.

Тебе обывательское

— о, будь ты проклята трижды!—

и мое,

поэтово

канитель одну и ту ж.

Товарищи!

На баррикады!-

баррикады сердец и душ.

Только тот коммунист истый,

кто мосты к отступлению сжег.

Довольно шагать, футуристы,

В будущее прыжок!

Паровоз построить мало -

накрутил колес и утек.

Если песнь не громит вокзала,

то к чему переменный ток?

Громоздите за звуком звук вы

и вперед,

поя и свища.

Есть еще хорошие буквы:

Эр,

Ща.

распушить по штанине канты.

Все совдепы не сдвинут армий,

если марш не дадут музыканты.

На улицу тащите рояли,

барабан из окна багром!

Барабан,

рояль раскроя ли,

но чтоб грохот был,

чтоб гром.

Это что - корпеть на заводах,

перемазать рожу в копоть

и на роскошь чужую

в отдых

Довольно грошовых истин.

Из сердца старое вытри.

Улицы - наши кисти.

Площади - наши палитры.

Книгой времен

тысячелистой

революции дни не воспеты.

На улицы, футуристы,

барабанщики и поэты!

разрешите представиться.

Маяковский.
Дайте руку

Вот грудная клетка.

Слушайте,

уже не стук, а стон;

тревожусь я о нем,

в щенка смиренном львенке.

Я никогда не знал,

что столько

тысяч тонн

в моей

Я тащу вас.

Удивляетесь, конечно?

Стиснул?

Извините, дорогой.

У меня,

да и у вас,

Что нам

часок-другой?!

Будто бы вода -

давайте

будто бы весна -

свободно

и раскованно!

В небе вон

луна

что ее

и выпускать рискованно.

Я

теперь

от любви

Шкурой

лежит когтист.

Можно

убедиться,

сядь

и катись!

Нет,

не навяжусь в меланхолишке черной,

ни с кем.

Только

жабры рифм

у таких, как мы,

на поэтическом песке.

Вред - мечта,

и бесполезно грезить,

надо

служебную нуду.

Но бывает -

жизнь

и большое

понимаешь

через ерунду.

Нами

лирика

неоднократно атакована,

ищем речи

точной

Но поэзия -

пресволочнейшая штуковина:

существует -

и ни в зуб ногой.

Например,

вот это -

говорится или блеется?

Синемордое,

в оранжевых усах,

Навуходоносором

библейцем -

"Коопсах".

Дайте нам стаканы!

знаю

способ старый

дуть винище,

но смотрите -

из

выплывают

с ворохом

разнообразных виз.

Мне приятно с вами,-

рад,

что вы у столика.

ловко

Как это

говаривала Ольга?..

Да не Ольга!

из письма

Онегина к Татьяне.

- Дескать,

муж у вас

дурак

я люблю вас,

будьте обязательно моя,

я сейчас же

утром должен быть уверен,

что с вами днем увижусь я.-

Было всякое:

и под окном стояние,

письма,

тряски нервное желе.

когда

это,

много тяжелей.

Айда, Маяковский!

Маячь на юг!

Сердце

рифмами вымучь -

и любви пришел каюк,

дорогой Владим Владимыч.

Нет,

Тушу

я

с удовольствием

а разозлить -

и с тремя.

Говорят -

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!

Entre nous...

чтоб цензор не нацыкал.

Передам вам -

говорят -

видали

двух

Вот -

тешат душу ею.

Александр Сергеич,

да не слушайте ж вы их!

Может,

я

один

что сегодня

нету вас в живых.

Мне

с вами

Скоро вот

и я

умру

После смерти

нам

стоять почти что рядом:

а я

Кто меж нами?

с кем велите знаться?!

Чересчур

поэтами нища.

Между нами

- вот беда -

позатесался Надсон

Мы попросим,

чтоб его

куда-нибудь

на Ща!

А Некрасов

сын покойного Алеши,-

он и в карты,

он и в стих,

и так

неплох на вид.

вот он

Этот

пускай стоит.

Что ж о современниках?!

Не просчитались бы,

за вас

полсотни отдав.

скулы

Дорогойченко,

Герасимов,

Кириллов,

Родов -

какой

Ну Есенин,

мужиковствующих свора.

Смех!

в перчатках лаечных.

Раз послушаешь...

но это ведь из хора!

Балалаечник!

Надо,

и в жизни был мастак.

Мы крепки,

как спирт в полтавском штофе.

Ну, а что вот Безыменский?!

Так...

морковный кофе.

Правда,

есть

Асеев

Этот может.

Хватка у него

моя.

заработать сколько!

Маленькая,

но семья.

Были б живы -

стали бы

Я бы

вам доверить мог.

Раз бы показал:

- вот так-то мол,

и так-то...

Вы б смогли -

у вас

хороший слог.

жиркость

в рекламу б

выдал

гумских дам.

ямбом подсюсюкнул,

чтоб только

быть

Вам теперь

пришлось бы

бросить ямб картавый.

Нынче

наши перья -

да зубья вил,-

битвы революций

посерьезнее "Полтавы",

и любовь

пограндиознее

онегинской любви.

Бойтесь пушкинистов.

Старомозгий Плюшкин,

перышко держа,

полезет

с перержавленным.

у лефов

Пушкин.

а состязается -

с Державиным...

Я люблю вас,

но живого,

а не мумию.

Навели

хрестоматийный глянец.

по-моему

- думаю -

тоже бушевали.

Африканец!

Сукин сын Дантес!

Великосветский шкода.

Мы б его спросили:

- А ваши кто родители?

Чем вы занимались

до 17-го года? -

Только этого Дантеса бы и видели.

Впрочем,

Спиритизма вроде.

Так сказать,

невольник чести...

пулею сражен...

Их

и по сегодня

всяческих

охотников

до наших жен.

Хорошо у нас

в Стране Советов.

Можно жить,

работать можно дружно.

Только вот

поэтов,

впрочем, может,

это и не нужно.

Ну, пора:

рассвет

лучища выкалил.

милиционер

разыскивать не стал.

На Тверском бульваре

очень к вам привыкли.

Ну, давайте,

подсажу

на пьедестал.

памятник при жизни

полагается по чину.

Заложил бы

динамиту

- ну-ка,

Ненавижу

Обожаю