Николай Гумилев память

По улице моей который год

звучат шаги - мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела,

нет в их домах ни музыки, ни пенья,

и лишь, как прежде, девочки Дега

голубенькие оправляют перья.

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

Посверкивая циркулем железным,

как холодно ты замыкаешь круг,

не внемля увереньям бесполезным.

Твой баловень, обласканный тобою,

утешусь, прислонясь к твоей груди,

умоюсь твоей стужей голубою.

на том конце замедленного жеста

найти листву, и поднести к лицу,

и ощутить сиротство, как блаженство.

твоих концертов строгие мотивы,

и - мудрая - я позабуду тех,

кто умерли или доселе живы.

свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

объявит свои детские секреты.

из бедного невежества былого

друзей моих прекрасные черты

появятся и растворятся снова.

Люблю, Марина, что тебя, как всех,

что,- как меня,-

озябшею гортанью

не говорю: тебя - как свет! как снег!-

усильем шеи, будто лед глотаю,

стараюсь вымолвить: тебя, как всех,

учили музыке. (О крах ученья!

Как если бы, под богов плач и смех,

свече внушали правила свеченья.)

рояль и ты - два совершенных круга,

в тоске взаимной глухонемоты

терпя иноязычие друг друга.

в неразрешимой и враждебной встрече:

рояль и ты - две сильных тишины,

два слабых горла музыки и речи.

решает дело. Что рояль? Он узник

безгласности, покуда в до диез

мизинец свой не окунет союзник.

И музыке трудна твоя наука -

не утруждая ранящий предмет,

открыть в себе кровотеченье звука.

до - ре, до - речи, до - всего, что после,

равно, как вместе мы склоняли лбы

в той общедетской предрояльной позе,

как ты, как ты, вцепившись в табурет,-

о карусель и Гедике ненужность!-

раскручивать сорвавшую берет,

свистящую вкруг головы окружность.

придумано, в расчете на удачу

раз накричаться: я - как ты, как ты!

И с радостью бы крикнула, да - плачу.

Снегопад свое действие начал

и еще до свершения тьмы

Переделкино переиначил

в безымянную прелесть зимы.
Дома творчества дикую кличку

он отринул и вытер с доски

и возвысил в полях электричку

до всемирного звука тоски.

их ничтожный размер одолев,

возымела значенье природы

невеликая сумма дерев.

голос древнего пенья возник,

и уже не села, а вселенной

ты участник и бедный должник.

сам дивясь, что он здесь и таков,

пролетел лучезарно здоровый

и ликующий лыжник снегов.

этот лыжник, земля и луна -

лишь причина для стихосложенья,

для мгновенной удачи ума.

ясен разум и воля свежа,

в промежутке меж звуком и словом

опрометчиво медлит душа.

Февраль - любовь и гнев погоды.

И, странно воссияв окрест,

великим севером природы

очнулась скудость дачных мест.
И улица в четыре дома,

открыв длину и ширину,

берет себе непринужденно

весь снег вселенной, всю луну.

метель посвящена тому,

кто эти дерева и дачи

так близко принимал к уму.

сосну, понурившую ствол,

в иное он вовлек значенье

и в драгоценность перевел.

пространство, загрустив о нем,

той речи бред и бормотанье

имеет в голосе своем.

вдруг, на мгновенье, прервалась

меж домом тем и тем кладбищем

печали пристальная связь.

писала медленно, да зря.

Прощай, моя высокопарность!

Привет, любезные друзья!

А то всю ночь в дыму сижу,

и тяжко тащится мой локоть,

строку влача, словно баржу.

всплывает в глубине окна

лицо мое, словно чужая

предсмертно белая луна.

мне тяжело мое чело,

и все затем, чтоб добрый критик

не понял в этом ничего.

и, выбравши любой предлог,

описываю по порядку

все, что мне в голову придет.

и опишу одну из сред,

когда меня позвал к обеду

сосед-литературовед.

и так воспитан и умен,

что обошла его обида

былых и нынешних времен.

известная его уму,

откроет мне, какая мука

угодна сердцу моему.

открыла дверь в тепло и свет

жена литературоведа,

сама литературовед.

их просвещенная семья,

ждала я знака и сигнала,

чтобы понять, при чем здесь я.

я поняла мою вину:

что ж за обед без рифмоплета

и мебели под старину?

дышал свечами, цвел паркет,

и чужеземец именитый

молчал, покуривая кент.

пока хозяин вел нас в зал

и говорил о Мандельштаме,

Цветаеву он также знал.

и, некрасива, но умна,

познанья тяжкую огромность

делила с ним его жена.

Прости мне разум, полный тьмы,

вели, чтобы соблазн съедобный

отвлек их мысли и умы.

вели им хоть на час забыть

о том, чем им так сладко ведать,

о том, чем мне так страшно быть.

пока не пробил час поэм,

за Мандельштама и Марину

я отогреюсь и поем.

используй, боже, власть твою,

чтоб нас простил их прах безгрешный

за то, что нам не быть в раю".

повеяло, и со двора

вошла прекрасная собака,

с душой, исполненной добра.

Я и хозяин пили ром,

нет, я пила, он этим ведал,

н все же разразился гром.

она не осквернит уста,

я знала: за лукавство слова

наказывает немота.

Он, сокрушаясь бесполезно,

стал разум мой учить уму,

и я ответила любезно:

"Потом, мой друг, когда умру,

Но как же мне с собою быть?

Ведь перед тем, как мною ведать,

вам следует меня убить".

- У нас обед. А что у вас?

- А у меня стихотворенье.

Оно написано как раз.

Это я - в два часа пополудни

Повитухой добытый трофей.

Надо мною играют на лютне.

Мне щекотно от палочек фей.

Лишь расплыв золотистого цвета

понимает душа - это я

в знойный день довоенного лета

озираю красу бытия.

"Буря мглою...", и баюшки-баю,

я повадилась жить, но, увы, -

это я от войны погибаю

под угрюмым присмотром Уфы.

Как белеют зима и больница!

Замечаю, что не умерла.

В облаках неразборчивы лица

тех, кто умерли вместо меня.

С непригожим голубеньким ликом,

еле выпростав тело из мук,

это я в предвкушенье великом

слышу нечто, что меньше, чем звук.

Лишь потом оценю я привычку

слушать вечную, точно прибой,

безымянных вещей перекличку

с именующей вещи душой.

Это я - мой наряд фиолетов,

я надменна, юна и толста,

но к предсмертной улыбке поэтов

я уже приучила уста.

Словно дрожь между сердцем и сердцем,

есть меж словом и словом игра.

Дело лишь за бесхитростным средством

обвести ее вязью пера.

- Быть словам женихом и невестой! -

это я говорю и смеюсь.

Как священник в глуши деревенской,

я венчаю их тайный союз.

Вот зачем мимолетные феи

осыпали свой шепот и смех.

Лбом и певческим выгибом шеи,

о, как я не похожа на всех.

Я люблю эту мету несходства,

и, за дальней добычей спеша,

юной гончей мой почерк несется,

вот настиг - и озябла душа.

Это я проклинаю и плачу.

Пусть бумага пребудет бела.

Мне с небес диктовали задачу -

я ее разрешить не смогла.

Я измучила упряжью шею.

Как другие плетут письмена -

я не знаю, нет сил, не умею,

не могу, отпустите меня.

Это я - человек-невеличка,

всем, кто есть, прихожусь близнецом,

сплю, покуда идет электричка,

пав на сумку невзрачным лицом.

Мне не выпало лишней удачи,

слава богу, не выпало мне

быть заслуженней или богаче

всех соседей моих по земле.

Плоть от плоти сограждан усталых,

хорошо, что в их длинном строю

в магазинах, в кино, на вокзалах

я последнею в кассу стою -

позади паренька удалого

и старухи в пуховом платке,

слившись с ними, как слово и слово

на моем и на их языке.
Самойлов

Сороковые

Сороковые, роковые,

Гудят накатанные рельсы.

А это я на полустанке

Да, это я на белом свете,

И я с девчонкой балагурю,

Как это было! Как совпало —

Сороковые, роковые,

Там Анна пела с самого утра

И что-то шила или вышивала.

И песня, долетая со двора,

Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: "Ах, как он рассеян!

Как на иголках! Мог бы хоть присесть!

Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.

И молод. И не станет фарисеем".

Он думал: "И, конечно, расцветет

Его талант, при должном направленье,

Когда себе Россия обретет

Свободу и достойное правленье".

- Позвольте мне чубук, я закурю.

- Пожалуйте огня.

- Благодарю.
А Пушкин думал: "Он весьма умен

И крепок духом. Видно, метит в Бруты.

Но времена для брутов слишком круты.

И не из брутов ли Наполеон?"

- Как всех равнять? Народы так бедны,-

Заметил Пушкин,- что и в наши дни

Для равенства достойных нет сословий.

И потому дворянства назначенье -

Хранить народа честь и просвещенье.

- О, да,- ответил Пестель,- если трон

Находится в стране в руках деспота,

Тогда дворянства первая забота

Сменить основы власти и закон.

- Увы,- ответил Пушкин,- тех основ

Не пожалеет разве Пугачев...

- Мужицкий бунт бессмыслен...-

За окном

И пахнул двор соседа-молдавана

Бараньей шкурой, хлевом и вином.

День наполнялся нежной синевой,

Как ведра из бездонного колодца.

И голос был высок: вот-вот сорвется.

А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"
- Но, не борясь, мы потакаем злу,-

Заметил Пестель,- бережем тиранство.

- Ах, русское тиранство-дилетантство,

Я бы учил тиранов ремеслу,-

Ответил Пушкин.

"Что за резвый ум,-

Подумал Пестель,- столько наблюдений

И мало основательных идей".

- Но тупость рабства сокрушает гений!

- На гения отыщется злодей,-

Ответил Пушкин.

Впрочем, разговор

Был славный. Говорили о Ликурге,

И о Солоне, и о Петербурге,

И что Россия рвется на простор.

Об Азии, Кавказе и о Данте,

И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.

- Она,-

Полезна лишь для граждан умноженья

И, значит, тоже в рамки введена.-

Тут Пестель улыбнулся.

- Я душой

Матерьялист, но протестует разум.-

С улыбкой он казался светлоглазым.

И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"

По улице разъезженной и грязной,

И Александр, разнеженный и праздный,

Рассеянно в окно за ним следил.

Шел русский Брут. Глядел вослед ему

Российский гений с грустью без причины.

Хранили утра хлад и синеву.

Он эту фразу записал в дневник -

О разуме и сердце. Лоб наморщив,

Сказал себе: "Он тоже заговорщик.

И некуда податься, кроме них".

Залаял пес. На воздухе упругом

Качались ветки, полные листвой.

Стоял апрель. И жизнь была желанна.

Он вновь услышал - распевает Анна.

И задохнулся:

"Анна! Боже мой!"
Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Без козней, розни и надсады,

Тогда и скажется: 'Они

Из поздней пушкинской плеяды'.

Я нас возвысить не хочу.

Мы - послушники ясновидца...

Пока в России Пушкин длится,

Метелям не задуть свечу.

Профессор Уильям Росс Эшби

Считает мозг негибкой системой.

Профессор, наверное, прав.

Ведь если бы мозг был гибкой системой,

Конечно, он давно бы прогнулся,

Он бы прогнулся, как лист жести,—

От городского гула, от скоростей,

От крика динамиков, от новостей,

От телевидения, от похорон,

От артиллерии, от прений сторон,

От угроз, от ложных учений,

Детективных историй, разоблачений,

Прогресса наук, семейных дрязг,

Отсутствия денег, актерских масок,

Понятия о бесконечности, успеха поэзии,

Законодательства, профессии,

Нового в медицине, неразделенной любви,

Несовершенства.

Но мозг не гибок. И оттого

Стоит, как телеграфный столб,

И только гудит под страшным напором,

И все-таки остается прямым.

Мне хочется верить профессору Эшби

И не хочется верить писателю Кафке.

Пожалуйста, выберите время,

Выключите радио, отоспитесь

И почувствуете в себе наличие мозга,

Этой мощной и негибкой системы.

Слуцкий
ФИЗИКИ И ЛИРИКИ

Что-то физики в почете.

Что-то лирики в загоне.

Дело не в сухом расчете,

дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли

мы, что следовало нам бы!

Значит, слабенькие крылья -

наши сладенькие ямбы,

и в пегасовом полете

не взлетают наши кони...

То-то физики в почете,

то-то лирики в загоне.

Это самоочевидно.

Спорить просто бесполезно.

Так что даже не обидно,

а скорее интересно

наблюдать, как, словно пена,

опадают наши рифмы

и величие степенно

отступает в логарифмы.

1959
ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ

И.Эренбургу
Лошади умеют плавать,

Но - не хорошо. Недалеко.

Это вам запомнится легко.

Океан стараясь превозмочь.

Тыща лощадей топталась день и ночь.

Счастья все ж они не принесли.

Далеко-далёко от земли.

Лошади поплыли просто так.

Нету мест на лодках и плотах?

В море в синем остров плыл гнедой.

Океан казался им рекой.

На исходе лошадиных сил

Тем, кто в океане их топил.

Все на дно покуда не пошли.

Рыжих, не увидевших земли.

1950
* * *
Надо думать, а не улыбаться.

Надо книжки трудные читать.

Надо проверять - и ушибаться,

Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

Моя броня и кровная родня

От Алигьери до Скиапарелли,

Спасибо вам, вы хорошо горели.

И разве равнодушием корю

Вас, для кого я столько жил на свете,

Трава и звезды, бабочки и дети?

Мой город -

весь как нотная тетрадь,

Еще не тронутая вдохновеньем,

Пока июль по каменным ступеням

Литаврами не катится к реке,

Пока перо не прикипит к руке...
Рукопись
А.А.Ахматовой
Я кончил книгу и поставил точку

И рукопись перечитать не мог.

Судьба моя сгорела между строк,

Пока душа меняла оболочку.

Так соль морей и пыль земных дорог

Благословляет и клянет пророк,

На ангелов ходивший в одиночку.

Но не был мной. Я млажший из семьи

Людей и птиц, я пел со всеми вместе
И не покину пиршества живых --

Прямой гербовник их семейной чести,

Прямой словарь их связей корневых.
1960
СЛОВАРЬ

Я ветвь меньшая от ствола России,

Я плоть ее, и до листвы моей

Доходят жилы влажные, стальные,

Льняные, кровяные, костяные,

Прямые продолжения корней.

И потому бессмертен я, пока

Течет по жилам - боль моя и благо -

Ключей подземных ледяная влага,

Все эр и эль святого языка.
Я призван к жизни кровью всех рождений

И всех смертей, я жил во времена,

Когда народа безымянный гений

Немую плоть предметов и явлений

Одушевлял, даруя имена.
Его словарь открыт во всю страницу,

От облаков до глубины земной.

- Разумной речи научить синицу

И лист единый заронить в криницу,

Зеленый, рдяный, ржавый, золотой...
ПОЭТ

Жил на свете рыцарь бедный...

А.С.Пушкин
Эту книгу мне когда-то

В коридоре Госиздата

Подарил один поэт;

Книга порвана, измята,

И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличьи

У поэта нечто птичье

И египетское есть;

Было нищее величье

И задерганная честь.
Как боялся он пространства

Коридоров! постоянства

Кредиторов! Он как дар

В диком приступе жеманства

Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану

С реверансами, как спьяну,

Старый клоун в котелке

И, как трезвый, прячет рану

Под жилеткой на пике.
Оперенный рифмой парной,

Кончен подвиг календарный,-

Добрый путь тебе, прощай!

Здравствуй, праздник гонорарный,

Черный белый каравай!
Гнутым словом забавлялся,

Птичьим клювом улыбался,

Встречных с лету брал в зажим,

Одиночества боялся

И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.

Я и сам сную по свету,

Одиночества боюсь,

В сотый раз за книгу эту

В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало,

Только бестолочь вокзала

И театра кутерьма,

Только люди как попало,

Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,

Наплела судьба сама.

Свиданий наших каждое мгновенье

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота,

И, просыпаясь: "Будь благословенна!" -

Я говорил и знал, что дерзновенно

Мое благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И - боже правый! - ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово ты раскрыло

Свой новый смысл и означало царь.

Простые вещи - таз, кувшин,- когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твердая вода.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы подымались по реке,

И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

1962
ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ

I
Предчувствиям не верю, и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет:

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком.

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нем.

Вот почему со мною ваши дети

И жены ваши за одним столом,-

А стол один и прадеду и внуку:

Грядущее свершается сейчас,

И если я приподымаю руку,

Все пять лучей останутся у вас.

Я каждый день минувшего, как крепью,

Ключицами своими подпирал,

Измерил время землемерной цепью

И сквозь него прошел, как сквозь Урал.
III
Я век себе по росту подбирал.

Мы шли на юг, держали пыль над степью;

Бурьян чадил; кузнечик баловал,

Подковы трогал усом, и пророчил,

И гибелью грозил мне, как монах.

Судьбу свою к седлу я приторочил;

Я и сейчас в грядущих временах,

Как мальчик, привстаю на стременах.

Чтоб кровь моя из века в век текла.

За верный угол ровного тепла

Я жизнью заплатил бы своевольно,

Когда б ее летучая игла

Меня, как нить, по свету не вела.