Поэма Картина первая

- Вот этот документ, - Сказала государыня Евлалия Лукинична, закончив изучение бумаг, своему секретарю Матвею Сколярадскому- ты, курьером пошли к галшитскому посланнику. Вот энти можешь и с простыми людишками отослать. Не велики птицы, чтобы до них курьеров гонять. Энти… вот… сдай в архив. А энти пущай пока у меня полежат. Я опосля обеду на них еще погляжу. Все - ли у тебя, Матвеюшка?

Секретарь потоптался с ноги на ноги. Виновато кашлянул и принялся грызть ноготь.

- Ну, чего топчешь словно гусь? – Пристально взглянув на секретаря, сказала государыня, - Сказывай, чего утаил от глаз моих.

- Утаил, матушка. Скрыл, голубушка, - Секретарь бросил ноготь и взялся грызть гусиное перо, - Пи с- мее –сь- м –м ецо, мат- у- у- шка,

- Ты чего там бубнишь. Ничего не понимаю. Выбрось! Немедля! Перо со рта… пока я тебе зубья не повышибла… и говори, толком, как надобно.

- Слуш, ма-а-тушка, - Секретарь заложил перо за ухо, и продолжил уже нормальным голосом, - Такое дело, второго дня явилося на черный ящик эпистола, а я ж её от тебя утаил. Не показал, стало быть.

- Отчего же ты мне её не показал?

- Так от того … это… что не алкал праздник Святых первоверховных апостолов Петра и Павла тебе безобразить.

- А с чего ж ты взял, воровская твоя душа, что корреспонденция энта мне праздник обезобразит?

Секретарь закусил папку с бумагами, которую он держал в руках.

- Что ж ты молчишь, как чурбан, сказывай, коли осведомляюсь.

- Да как же не испохабит. Коли она… эпистола энта…на черный ящик… заявилась. На его, матушка, завсегда только один негатив и прет. А на что тебе, голубушка, на праздник негатив-то?

Государыня схватила в руку щипцы для колки орехов и, вращая огненными своими очами, двинулась на секретаря:

- Да. А! Да. А! Как же ты, собака, мог утаить этакое письмо! Ведь его в первую очередь мне надобно показывать. Тебе, что ж, подлец, этакий - энто разве ж неведомо. Добро бы какой – желторотый секретарюшка был, а ты, мерзавец этакий, ужо который год в императорской канцелярии перья тупишь. И не знаешь. Не ведаешь. А вдруг в том письме дата измены, да смерти моей означена, а ты таить! Государство без власти оставить! Ввергнуть народ православный в смуту великую! Да я вот тебе зараз этими щипцами, да по башке твоей глупой, как шандарахну. Ты у меня вмиг дух испустишь!

Государыня замахнулась на секретаря. Матвеюшка рухнул на колени. Лбом бухнулся в имперские мягкие сапожки, а голову прикрыл волосатыми ладонями.

- Нету мне мерзавцу прощения. Нету царской амнистии. - Заскулил секретарь, - Однако же, прости, матушка. Помилуй, голубушка. По доброте своей душевной. По жалости к детушкам, да внучкам моим.

- Где письмо, - Грозным выкриком прервала Матвеюшкины стенания, императрица, - Показывай.

Секретарь принялся судорожно дергать шнурки на папке с бумагами.

- Вот оно, матушка. Вот оно окаянное. Вот проклятущее. Со свету меня чуть не сведшее. Али ты не простила меня, матушка?

Матвеюшка раболепно заглянул в матушкины царственные очи.

- То, подлец, будет зависеть, что в том письме. Ежели ты измену проворонил, то уж не обессудь. Ну, а ежели так чаво, то тады велю тебя за нерадение высечь.

- Отчего же, матушка, не высечь. Коли заслужил так и секи, - Забормотал секретарь, - Вот. Вот, матушка, письмецо, а к нему коробочка.

- Что за коробочка? – Поинтересовалась Евлалия Лукинична, - Может отрава крысиная?

-Что ты это такое говоришь, матушка, разве ж я к тебе сунулся бы без проверки. Все как есть, перво-наперво, ревизовал у лекарей наших. Вот и бумажечка имеется.

- И чего ж в ей там лежит?

- Не знаю, матушка. Я государственные бумаги без твоего дозволения не имею обыкновения читать.

Императрица открыла коробку.

- Чаво это?

Секретарь заглянул в коробочку и сказал:

- То, матушка, должно быть фильма. Надобно, кабы воззрение твое от греха блудодейного отвести, поглядеть сперва, не срамного – ли она содержания. Фильма энта.

- Коли я по государственным делам стану его глядеть, а не для услаждения похотей своих, то грех и не пристанет. Так, а в письме чаво прописано?

Императрица принялась читать. Секретарь, вглядываясь в выражения её лица гадал, какое наказание его ждет.

- Ну, матушка, чаво пишут? – Осторожно поинтересовался секретарь, как только Евлалия Лукинична отложила письмо в сторону, - Чаво мне ждать-то?

Матушка не ответила, а спросила.

- Кто кидал в ящик письмо?

- Не знаю, но зараз скажу, матушка.

Секретарь вышел, а, вернувшись, сообщил:

- Ёлектрическое око, твоя светлость, показывает на Лисичкина.

- Это кто ж такой?

- Редактор «Столичных новостей».

- А ну-ка, доставь сюда, - Матушка топнула ножкой, - Лисичкина этого.

И быстро.

- Не смей сумлеваться, светлейшая, доставим. Не успеешь ты Богородица Дева радуйся прочесть, как он ужо будет стоять перед тобой, как лист перед травой!

Секретарь тенью выскользнул из царского кабинета и вскоре вернулся в него с бледным и взъерошенным Афанасием Ивановичем Лисичкиным.

- Ступай, - Приказала матушка секретарю, - Оставь нас одних.

Матушка выдержала долгую паузу и спросила:

- Что ж ты, сокол, молчишь, али ты речи нашей не ведаешь?

- Прости, матушка, - Еле слышно произнес редактор, - но от твоего величественного взгляда… со мной сделалось что-то навроде головокружения и свертывания языка.

- Ишь, какой ты деликатный господин, сокол...

- Лисичкин, - Произнес дрожащим голосом редактор и добавил, после некоторого раздумья, - Афанасий Иванович.

- Ну, стало быть, можешь говорить, а коли можешь. То скажи, чего ж ты ко мне на аудиенцию не пришел. Не доложил по форме о заговоре и смуте надвигающейся на православный наш народ? А вздумал письма подметные, да на первых персон государственных строчить. Али ты не ведаешь, пес смердящий, что это тебе не статейки свои чирикать. Не ведаешь разве ты, что коли все тобой написанное… не подтвердится, то гореть тебе огнем на червонной площади?

Афанасий Иванович вытер обильно льющийся по лицу пот.

- Я, матушка- государыня, готов сгореть и запросто так, только кабы тебя защитить – это напервейшее, а второе, матушка, я оттого не пришел к тебе, что следят за мной псы Скуропатовские. Дыхнуть не дают. Не то, что к тебе в покои зайти! По - третье, разве ж мог я, голубушка, к тебе попасть… вот так сразу. Нет, светлейшая! Мне бы надобно было на очередь записаться, а потом месяц, али и того более ждать. И правильно, матушка, у тебя просителей вон сколько. Земля-то наша. Отчизна… дорогая… великая…

И по последнее, знамо, ведомо мне, твоя наисветлейшость, на что я иду. Каким страстям себя подвергаю. На кого рот раскрываю, да руку поднимаю, но пущай мне, матушка, голубушка, апосля рот глиной забьют, но я как гражданин, как патриот, молчать не могу. Я скажу прямо. Роют под тебя, матушка, враги твои… мной в письме перечисленные… яму глубокую и хотят тебя в нее спихнуть, а на царство Гришку определить.

Лисичкин замолчал. Матушка же округлив глаза, воскликнула.

- Гришку! Это уж не Гришку - ли Кобылина, племянничка моего строптивого!?

- Его, матушка, его, - Закивал головой Лисичкин, - ужо они и с заморскими послами переговоры ведут. Кабы те Гришку, стало быть, признали императором. А Скуропатов лидер ихней… заговорщеский… людей тебе угодных на тот свет отправляет. Короваева вот давеча под топор определил, да и съел в своем имении…

- Погоди, - Остановила Лисичкина императрица, - Так Короваев же шпионил на гера Кумарика?

- Это, - Незамедлительно ответил редактор, - он так дело обставил, а на самом деле… Короваев… верным рабом твоим был. Скуропатов сам, видишь – ли, шпионил и шпионит, а все на Святослава Игоревича перевел. Потом опять же понапраслину навел на Сергея Эдуардовича Бойко.

- А про этого ты откуда знаешь? - Резко спросила матушка, - Такие сведенья с неба не падают и сороки на хвосте не приносят.

- От Федора Трифоновича.

- Это кто ж таков?

- Подковерный Федор Трифонович.

Евлалия Лукинична первый раз за аудиенцию улыбнулась.

- Подковерный, говоришь. С этакой фамилией… веры… ему мало.

- По одежке, матушка, встречают, - Энергично сказал, ободренный этой улыбкой, редактор, - А провожают, как известно по уму. А уж чего-чего, а ума у тебя, матушка, не занимать. У тебя, всем известно ума более всех сенаторов наших вместе взятых.

- Ты, мне елей тут на уши не лей, - Остановил его императрица, - Ты давай по делу говори.

- Да какой же это елей, - Вытирая выступивший от страха от матушкиного недовольного тона, пот, пробормотал Лисичкин, - Коли это святая, правда. А по делу, светлейшая, я все в письме изложил, а заснятые безобразия, что творят заговорщики на заморские деньги, приложены в фильме, снятой любимым тобой кинодельцем.

- Это, каким же?

- Сергеем Владимировичем, голубушка.

- Трехмясовым что - ли? И этот с тобой в одной компании.

- Мы, государыня, не компания, как ты изволила сказать, - Склоняя низко голову, выговорил Лисичкин, - Мы честные люди отечества. Родины нашей любимой и верные холопы… твоего величества. Хочешь казни, голубушка, но только изволь проверить сведенья мною предоставленные. Мешкать никак нельзя, светлейшая! Действовать надобно скоро и решительно! Ибо… воистину… ужо наточены заговорческие сабли вострые и засыпан порох в карабины их скорострельные.

Лисичкин помолчал, сглотнул слюну и продолжил:

- Тут еще и новый факт объявился.

- Какой такой факт?

- Намедни ёмалет заморский сквозь границу нашу пролетел, а аппарат нашли, а кьто веем прилетел, того не сыскали. Не отряд ли это специальный, матушка, для захвата дворца императорского.

Евлалия Лукинична побледнела лицом, открыла дрожащей рукой ящик письменного стола, достала из него усыпанную драгоценными камнями коробочку. Открыла ее. Подцепила своим острым длинным ногтем щепоть белого порошка и сильно втянула его в ноздрю. Громко чихнула и сказала.

- Ступай, пока, а я помолюсь на икону Святой Матренушки. Покровительнице моей. Может она чего мне подскажет. Ты молись, сокол, чтобы подсказка эта была в твою сторону…

- Тишей. Тишей, Матвеюшка, крепчей руку мою держи,- Ворчала на секретаря, спускаясь по крутой бетонной лестнице Евлалия Лукинична.

- Неровен час упаду, я уж чай немолодуха. Сколько раз говорил, чтобы сюда лестницу електрическую самоспускающуюся проложили, да где там. Разве ж меня кто слухает, да думает, над тем… чего… я говорю.

- Думают, матушка, думают, - Ответил секретарь, - Не смей даже и сумлеваться. Кабы не слухали, так уж давно бы и утопли, аки котята слепые.

- Ага! Думают! Только и чают, чтобы я на энтих лестницах окаянных поскользнулась и голову себе поломала. А вы бы апосля пировали, да жировали на костях народных.

- Ну, что ты такое, матушка, говоришь. Как же можно… нам… и без тебя…

Матушкина нога съехала с мокрой ступени. Она ухватилась рукой за кирпичный выступ.

- Держи, держи, окаянный, держи.

- Не боись, голубушка, не трусись, не упадешь. Я со всех сил стараюся, Хоть и ноет у меня во всех суставах апосля порки твоей справедливой, - Секретарь поскреб свободной рукой ягодицу, - но ничего, сдюжу, светлейшая. Не упущу тебя. Не дам повалиться. Потерпи еще маленько, матушка, зараз еще пару ступенек перешмыгнем и будем на месте. Ну, вот и дверь камеры пытошной, светлейшая, значится мы и пришли.

Секретарь толкнул оцинкованную дверь. Она с гнетущим душу скрипом отварилась.

Пахнуло сыростью и тюремной отчаянностью. Императрица вошла в темную залу. Голова ее почти касалась закопченного потолка. Матушка вгляделась в сумрак. Возле ярко горящего кузнечного горна стоял гладко бритый человек в окровавленном, надетом на голое тело, халате.

- Это ты что - ли, Шкуратов?

– Я, матушка.

- Не признала. Долго, стало быть, будешь жить.

- На все, матушка, воля твоя, - Сказал дознаватель Шкуратов и грозно щелкнул раскаленными добела щипцами, - Пожелаешь кабы я долго жил, так я и поживу… для страху врагов твоих. Прикажешь помереть так, и помру, а коли за тебя так и с радостью. Я кто? Я есмь червь…

- Хватит болтать, - Остановила его матушка, - Показывай, где у тебя тут главный заговорщик сидит. Поговорить с ним желаю.

- Так изволь, светлейшая, проходь. Вон он голубчик сидит, дрожит весь. Куды вся спесь заговорческая делась. Так оно и понятно. Я ж, матушка, щипчиками своими, - Шкуратов щелкнул щипцами, - Кого хошь усмирю.

Дознаватель остановился возле металлической клетки.

- Стул мне подай и вон ступай.

Приказала императрица. Шкуратов поставил возле клетки мягкое кресло, поклонился и вернулся к жернову.

- И ты иди.

- Слушаюсь, матушка.

Секретарь отошел к двери и присел на табурет.

- Ну, что, Егор Кузьмич, - Сказала матушка, присаживаясь в кресло, - Сидишь?

- Сижу, матушка, яко зверь свирепый в клетке, - Скуропатов шмыгнул кровавой юшкой, - а за что-то не ведаю?

- Вот те на, - Евлалия Лукинична всплеснула руками, - Цареубийство удумал. Государственный переворот учинить вознамерился. Ввергнуть святую землю нашу в смуту и межубойницу и нате вам, не знает за что заточен. Или этого по – твоему… кабы тут сидеть… так этого мало.

- За это, матушка, голова должна на колу висеть, а не в клетке сидеть.

- Ну, вот вишь, понимаешь…

- Только коли эта голова виновная, а за мной, голубушка, никакой вины нет. А есть только наговор и клевета завистников моих.

- Вот как, – Матушка забросила ногу на ногу, - Не хочешь, значит повиниться. Упираешься. А чего упираться, когда твои дружки заговорщики всю правду рассказали и все на тебя показали. И выходит, что ты, Егорушка, самый главный смутьян и есть. Емелька Пугачев наших дней. Вот ns кто, Егорушка.

- Не верь, матушка, не верь, голубушка, под пыткой чего хочешь, скажешь. Наговор это все. Клевета. Я верой и правдой… басурман шашкой сек… немчуру газом изводил… перекрывал им море – акеян наш ёнергичтический… Китай – страну под орла нашего пристроил. Нету конца. Теперечи. Земли нашей… куды не пойди… всюду мы…

Пощади, голубушка, выпростай ты меня из клетки этой проклятущей. Что ж я медведь, какой бешеный. Прикажи, пресветлая, открыть клетку. Мы ж с тобой столько еще всякого наладим! Мы весь свет под себя подомнем! Кости немецкие, что Бойко собирает. С немцем с энтим… под себя заставим… плясать, воевать.

Пощади, голубушка, вспомни, не я ли тебе верой и правдой служил. Не я ли батюшку государя с его места сковырнул, да тебя на трон всадил. Али ты забыла, светлейшая, государыня?

Евлалия Лукинична встала с кресла. Несколько раз обошла клетку.

- Я, Егорушка, не забыла. Я все помню. Помню, как ты мне говорил, когда батюшку с престола сковыривал.

- Для тебя, матушка, - Сказал Скуропатов, - не для себя, заметь, престол я очищал.

- Разве ж я спорю, Егорушка, - Усмехнулась императрица, - Но позабыл ты, сокол, о чем ты тогда еще болтал. А изрекал ты, милый, что у нас в стране, что царя, что сенатора, что чиновника… апосля того, как он на его месте три года посидит, так его можно без всякого суда и следствия тащить на плаху. А я, милый мой, уже четыре года на престоле сижу, и ты столько же возле меня крутишься. Стало быть, ты уже год как в долг дышишь.

- Мало – ли чего, голубушка, под хмелем сболтнешь. Разве ж я кого с места скидывал. Я ж понимаю, сидит человечек строчит клавкой ёлектрической и пущай себе сидит, строчит, щелкает. Хоть себе и подворовывает. Без этого ж, голубушка, нельзя. Так мир устроен

- Что ж ты такое говоришь, Егорушка. – Матушка удивлено взглянула на Скуропатова, - А как же заповедь Божья. Не укради?

- Так, царица моя пресветлая, мать земли православной, да нешто ты забыла, что грешен человек. Тяжко ему устоять пред соблазнами. Вот тут дознаватель Шкуратов, пытал меня… дознавал за фильму похабную, в которую меня недруги засняли. Каюсь, было дело. Ну, так, а как устоишь пред красотой, да наготой девичьей? Много у меня, царица пресветлая, грехов, но не таких… за которых надобно в клетке держать, да щипцами пытать.

- Я, Егорушка, все твои грехи предо мной прощаю, а о спасение души своей грешной ты уж сам молись. Господь милостивый, может и простит.

Матушка встала, поправила платье и крикнула:

- Эй, Матвеюшка, ты где?

- Тута я, голубушка!

- А ну-ка подсоби мне выйти отседа. Душно тут как-то, дымно. Мне аж млосно сделалось.

Секретарь подбежал к императрице. Подхватил ее под руку, и они пошли к двери.

- Матушка, голубушка, - Псом побитым заскулил ей вслед Скуропатов, - Пожалей ты меня раба своего верного. Ослабони ты меня от пут тяжких, да от щипцов жарких. Богом прошу. Век в ногах валяться буду. Прости, ослобони, вытащи на свет Божий под солнце красное. Ой- ой… Ай-ай-ай. Яй - яй. Пощади…

Секретарь затворил за собой дверь пыточной камеры и стал медленно и осторожно подниматься с матушкой по лестнице. Уже у самого выхода на улицу они услышали страшный вопль.

- Ишь, как кричит болезный.

Матушка тяжко вздохнула, перекрестилась и вышла на свежий воздух.

- Так спешу… к купцу Понтыкину… кровлю на новом амбаре крыть. Хотим с робятами до солнцепеку поспеть.

- Ты чего это, милай, - Улыбнулся во весь огромный рот Кузьма, - Лук что - ли с утра ел, али так охуел.

Дядя Хитряй нахмурился.

- Ты, Кузьма, потишей, да аккуратней с энтими словами. Неровен час, нагрянет цензурная охрана. В раз заарестуют, а мне сегодня опаздывать никак нельзя.

Кузьма с интересом посмотрел на приятеля.

- Да, куды опаздывать то, дядя. Ты что ж не чуешь, как колокола звонят. Вон те слышь… звонкие… это на Никольской церкви. Я на последнем божественном воскреснике с робятами из нашего ёмобильногопарка вешал. Ох, и умаялись мы тады.

А хоры народные… разве ты не слышишь…

песнопения распевают.

- Ну, слышу, - Кивнул дядя Хитряй, - поют и чаво?

- А таво, что поют они, да звонят только в выходные, да в праздничные дни. Так али нет?

- Верно, - Согласился дядя Хитряй, - кажешь, Кузьма. А чаво это у нас за день такой сегодня. Златоуст али Спас.

Кузьма Ефимов рассмеялся и сказал:

- Усекновение у нас сегодня, дядя.

- Какое такое усекновение. Иоанна Предтечи?

- Сам ты предтеча! – Хлопнув приятеля по плечу, сказал Ефим, - Фу! ну и пылищи от тебя. Ты хоть бы когда армяк что – ли вытряс.

- То рабочая пыль! – Обиделся дядя Хитряй, - а не на печи собранная. Так чего ж за день такой сегодня?

- Казни врагов народных, темнила!

- Каких таких…

- Которые на престол матушкин посягали. Народ наш православный в смуту толкали. Коих иноземцев проклятых на землю нашу святую звали. Править нами, стало быть, да лишать нас веры православной. Так, что бросай в мой ёкипаж свой ёнструмент и почапаем мы с тобой… бо все дороги сегодня для транспорту восборанены… в имперский амфитеатр. Там казнить изменников станут. Апосля казней, слышал я, дядя, гуляния народные будут…с угощением, да водка подношением.

Дядя Хитряй пытливо взглянул на приятеля.

- Не брешешь?

Кузьма горячо перекрестился.

- Да разрази меня гром… коли брешу.

- Ну, тады запирай.

И сумка с плотницким енструментом отправилась в багажное место. Кузьма запер ёкипаж. Сунул ключ в карман и сказал:

- Ну, пошли что - ли, дядя.

- Пошли… коли… такое дело.

Мужики вышли на Имперский Проспект.

- Вишь сколько народу–то валит, а ты мне брешешь, - Сказал Кузьма, проталкиваясь сквозь толпу, - Столько голов и в пасхальный день не встретишь. Знамо дело в церкви надобно поклоны ей бить, а тут гляди себе, как чужие с плеч летят.

- Эй, мужички, - Окликнула их розовощекая толстая продавщица, - Подходи, не робей, квас, пиво пей.

На что Кузьма ответил:

- Да на что нам, тетя, пиво, коли нас водкой, скоро потчевать будут.

- Ну, тады берите гриб африканский.

Кузьма поинтересовался:

- А на что ж он, тетя, годен… гриб энтот… твой?

Продавщица, с блудливой улыбкой на устах, ответила:

- Елду, дядя, ентый гриб делает длинной и крепкой, что твоя оглобля.

- А ты откеда, тетя, знаешь. У тебя ж ее нет. Елды энтой!?

- Зато у мужика моего есть, дядя.

- А почем хочешь за яво? – Поинтересовался дядя Хитряй.

- Красненькую… положи… и кушай на здоровье, а можешь и курить. Он и с табаком хорош.

- Да ты, что, тетя, красненькую! – Возмутился дядя Хитряй, - Да мне за красненькую день молотком стучать, да топором тесать надобно. Красненькую Мне, слышь, крали в нехорошем доме и за синенькую такую елду сделают, что я ей и оглоблю перешибу. Пошли, Кузьма, далее.

- Прощевай, тетя.

- И вам не кашлять, любезные.

- А ну-ка, Емеля твоя неделя, - Сказал «герой- ваятель» Нефёд, как только бригада вошла в амфитеатр, - Беги в центр, да занимай нам там месты. А ежи – ли, которые будут козни чинить то таких, не мешкая, бей в рыло.

- Бегу, дядя Нефёд!

Емельян помчался к свободным местам.

- Ты чаво это толкаешься, - Кричали ему вслед, - Чай не барин.

- Молчи, галота! Не твоя забота!

Незлобно отвечал им Емеля. Наконец он добрался до цели и разлегся, столбя таким манером места для бригадников, во всю длину своего тела на смотровой скамье.

- Чего разлегся, - Толкнул кто-то Емелю, - будто на печи!

Емельян открыл глаза и увидел перед собой мужика.

- Занято тут, дядя, проходь, а коли будешь бухтеть, так я и в рыло могу съездить.

- А ну к попроб. Попроб.

- И попроб. Я те так попроб. – Вставая со скамьи, сказал Емеля, - Ты у меня голыми дясными насмешничать будешь.

- Чего тут за буза? – Спросил, подойдя к спорящим, бригадир Нефёд.

- Да вот стервец разлегся. – Кивнул в Емелю, ответил мужик, - Сесть не дает.

- Это мой стервец, - Взлохматил волосы Емельяна, бригадир, - Это он для бригадников моих месты держит, а ты давай, дядя, крути педали.

- А ты чаво это тут раскомандовался… барин, - Вспылил мужик, - Гляди, как бы ты… с барами, боярами, изменниками на арене не оказалси.

Бригадир Нефед схватил мужика за лацканы пиджака.

- Ты чаво это сказал, козья морда! Ты кого это барином обозвал? Меня орденоносца «Героя- ваятеля»! Я вот те счас по мордасам, да по сопаткам…

Послышалась прерывистая трель охранного свистка.

- Прекратить, безобразить! – Закричал на спорящих зауряд - фельдфебель охранного отделения, - Ужо я вам! Ужо я вас нагайкой, да и в кутузку… на тридцать днев… определю.

- А я что, - Сказал, выпуская обидчика Нефед, - Я ничё.

- Это он все, - Емельян ткнул мужика в грудь, - Руки поднимает, да на кого, вашество, на «героя- ваятеля»

- Кто ваятель! Кто герой! - Поинтересовался урядник. – Который тут?

- Я, стало быть, герой.

Нефед оттянул медаль.

- Вон оно как. А ну пошли со мной, мерзвавец, - Урядник схватил за шиворот мужика, - Ужо я тебе покажу, как безобразить, да на героев руки поднимать.

- Слышь, служба, - Остановил зауряд – фельдфебеля бригадир, - Отпусти ты его сирого… Христа ради. Он же не со зла, а по незнанию. Разве ж за это… жопу… кнутом-то полосовать. За воровство, али за пьянство… энто… другой сказ. Пущай сабе идет с миром.

- Как знаешь, герой, - Сказал представитель власти, отпуская мужика, - Давай, пошел, пошел… отседа. И гляди у меня. Я те… приметил… тощезадого.

- Гляди, гляди, дядя Нефед, - Толкнув в бок бригадира, с восхищением в голосе сказал Емельян, - Сам кузнец Огнехват тутова. Видать крепкая буча намечается! Побегу ставить на яво!

Емельян сорвался с места и побежал в букмекерскую будку.

Народ все прибывал, но когда главные часы империи пробили ровно двенадцать раз, охранники запахнули могущие ворота амфитеатра. Торжественно ударили литавры. Многотысячный хор слаженно затянул государственный гимн:

- Храни Христос отечество славное наше.

- Храни и царицу на славу векам.

- Во славу нам, - Подхватили трибуны, - Грядущим векам.

Как только прозвучали последние аккорды. В небе послышался шум.

- Гляди, робяты, - Задрав к небу глаза, закричал Емельян, - Птицы летят.

- Где? Где, - Глядя на Емельянов, устремленный к небесам, палец, закричали бригадники, - Какие птицы. Чибисы, али селезни?

- Какие селезни, робя, это ж царь – птицы. Вишь короны у них на головах и перья золотом горят.

- Вот чудеса... твои Господи, - Восхищенно сказал дядя Хитряй, - Сколько на свете живу, а царь – птицу вижу впервой.

- Ты что ж, дядя, с крыши упал, - Сказал кто-то с верхней трибуны, - али с глуши какой приехал. У нас они кожный год летают. Бывает и пять раз на год. Как кого казнят... так тут они...

- А ну, прекратить разговорчики, - Крикнул стоящий в проходе охранный унтер офицер, - Ужо я до тебя доберусь, вислоухий.

Царь – птицы сделав виток над трибунами. Поднялись к небесам и, сложив крылья, устремились к земле. Ударились об опилки, коими была устлана арена, и тотчас же обернулись людьми.

- Матушкиным избранникам слава! – Громко выкрикнул ёлектрический гупер.

- Слава! Слава! – Поддержали трибуны, - Вечная слава!  

- А ты что ж не кричишь, вислоухий, - Крикнул на мужика охранный офицер – урядник, - Али ты только умеешь, что крамольные речи произносить.

Мужик покосился на охранника и громко закричал:

- Слава! Слава! Долгие лета.

Охранный чин погрозил ему кулаком и перешел на другую трибуну.

Как только стихли приветствия, в воздухе вновь раздался шум крыльев.

- Это что ж за страсти такие летят, - Вскричал дядя Хитряй, - Дракон али Змей Горыныч... какой?

- Какой змей, дядя, - Сказал стоящий на верхнем ряду мужик, и покосился на унтер-офицера, - Это же жар – птица. Матушка. Узурпаторша, стало быть.

- Слышь, языкастый, - Прикрикнул на мужика бригадир Нефёд, - ты давай… того… потише. Тебя в охранке батогами отходят за речи твои неблагонадежные, а нас высекут за их выслушивания. Оно нам ненадобное.

- Так то ж чистая, правда, браток…

- А я те говорю, замолкни, а то я те так садану, что ты у меня до конца праздника зубы свои будешь по трибунам собирать.

Мужик хотел что–то сказать, но в это время барабаны забили мелкую дробь. Жар – птица поднялась высоко в небо. Сложила крылья и с хрустальным звоном рухнула на землю. Земля затряслась. Закачались трибуны.

- Матушке – императрице, - Торжественно гаркнул ёгупер, - Вечная слава и вечная лета!

Вновь грянул гимн.

- Господь православный Царицу храни.

Храни нам на славу. На веки храни...

Как только стихли приветствия, то немедля к матушке подбежали два статных драгуна. Они поставили возле ёе красного дерева ложемент. Всеблагая уселась в него. Драгуны понесли под здравицы и приветствия императрицу в царскую ложу. Там матушка присела в золотое императорское кресло и махнула платочком. Тотчас же барабаны забили тревожную дробь. Многотысячный амфитеатр замер в ожидании.

Барабаны затихли. Отворились западные и восточные ворота. На арену вышли закованные в цепи люди. Охранники поставили их лицом к царской ложе. Гупера солидно кашлянув, заговорили театральным басом:

- Братья и сестры. Еще совсем недавно сие людишки стояли во главе нашего государства и народа православного, но замест того, чтобы стать его друзьями и всяческие ему пособлять, в тяжелых трудах его. Они обернулись в его врагов и наймитов, заморских лазутческих приказов. Тонко маскируясь и двурушничая, творили они свои гнусные делишки и разными способами срывали строительство счастливого будущего православного народа нашего. Отпускаемы же матушкой императрицей средства, для сотворения оного, псы эти разворовывали и прогуливали на тайных собраниях содомитов. Посему высочайшим постановлением все они приговариваются к смерти. Постановление окончательное и обжалованию, ни в коем разе, не подлежит. Всеблагой матушке слава!

- Слава! Слава! Поддержали трибуны, - И вечныя лета!

Пока народ, подбрасывая шапки к небесам, ликовал, охранники сняли с идущих на смерть людей цепи и подвели к длинному, застеленному бело-голубой клеенкой, столу. Бывшие министры стали с голубой стороны, а смещенные со своих постов высшие руководители страны с белой. Молодые девушки в кокошниках вынесли на подносах небольшие коробочки. Каждый из идущих на смерть открыл коробочку. Высыпал голубоватый порошок на ладонь и втянул его в ноздри. Охранники подхватили стол и вынесли его с арены. Некоторое время обреченные умереть неподвижно стояли, тупо глядя себе под ноги. Но вот один из них вздрогнул и стал медленно пригибаться к земле. За ним дрогнул другой, третий и вскоре все они забились в конвульсиях, поднимая столбы пыли, на арене. Завеса эта на некоторое время скрыла от зрителей обреченных на смерть. Слышался только вой и зубовный скрежет. Когда мало-помалу пыль рассеялась, то зрители увидели на арене выстроившихся друг перед другом белых львов и саблезубых тигров. Они молча смотрели в глаза друг – друга налитыми кровью глазами.

- Давай! Давай! – Закричали с трибун, - Начинай уже!

Огромный лев дернул ухом.

Движенье это привело тигров в замешательство. Их шеренга вздрогнула, распалась, и они стали сбиваться в неорганизованную кучу.

Лев, завидев замешательство противника, хищно рыкнул и стал медленно приближаться к соперникам.

- Да, то ж Скуропатов, - Крикнул кто-то в толпе, указывая пальцем на льва, - евойный это рев. Давай, Егор Кузьмич, рви их саблезубых!

На встречу льву пошел молодой сильный тигр.

- Да это ж Гришка Кобылин! Матушкин племяш, - Раздалось из толпы, - Давай, самозванец, рви их гривастых в клочья! В хлам!

Егор Кузьмич побежал на врага. Тигр прижался к земле, готовясь к решающему прыжку, но тут на него рухнул лев.

Не мешкая ни секунды, он вонзил острые клыками в глотку противника. Тигр забился, пытаясь вырваться из смертельной хватки, но лев Скуропатский только сильней сжимал челюсти. Послышался хруст ломающихся шейных позвонков. Тигр затих и стал безвольно приседать на задние лапы. Лев разжал клыки. Тигр упал, из раны его вырвался фонтан густой жаркой крови. Запах этой крови привел львов в настоящее бешенство. Они сорвались с места и бросились с яростным рыком на врагов. Однако же запах этот подействовал отрезвляюще и на тигров. Они вновь стали в шеренгу и отразили натиск и сами пошли в яростную атаку.

- Рви, гривастых! Кричала одна часть толпы.

- Кромсай, саблезубых! Требовала другая.

Вскоре на арене остался только один лев Скуропатов. Он прижался к борту арены. Казалось, что участь уже решена. На него шло пять здоровых, опьяненных победой тигров. Но тут кто-то бросил с трибуны к ногам льва склянку. Жидкость вылилась на арену. Лев жадно вылизал ее. Грациозно тряхнул гривой и бросился на врагов.

Загрыз одного. Перекусил артерию второму, третьему… и, наконец, остался один на один с красивой грациозной тигрицей.

- Да это же боярыня Румянцева! – Крикнул кто-то из толпы. – Рви его гривастого, Елизавета Григорьевна.

- Задери её, Егор Кузьмич, блядь посадскую. Растерзай в труху. – Кричала другая половина, – Сколько она, лярва, в каменоломнях своих атомных народа работного загубила!

В это время раздался пронзительный свисток. На арену выскочили дюжие молодцы. Они вилами отогнали оставшихся в живых зверей в загоны и принялись очищать арену от трупов. Когда все было убрано, а кровь поверженных была присыпана новыми опилками. Работники выгнали льва и тигрицу из клеток. Они пробежали круг и остановились в центре арены. Первой удар головой в огромные яйца льва Скуропатова, нанесла тигрица Румянцева. Лев по щенячьи завыл, упал на арену и закрутился по ней точно детский волчок.

- Режь. Бей. Жги. Грызи его, Елизавета Григорьевна! Откуси ему его балуйся! Ужо он им набаловал, наблудовал на народные деньги!

Тигрица попыталась вонзить свои клыки в глотку поверженного противника. Однако же он, превозмогая боль, вскочил на лапы и отбежал далеко в сторону.

Придя в себя, Егор Кузьмич, осмотрительно прижал к причинному месту хвост, стал медленно надвигаться на тигрицу. Но она, напротив, не искала сближения, а принялась бегать по арене, пытаясь таким образом замотать более тяжелого противника.

- Не балуй, Елизавета Григорьевна, - Крикнул кто-то с трибуны и бросил в тигрицу сапогом, - Бейся, боярыня. Грызи супостата!

Тигрица на бегу зацепилась лапой за сапог и упала на бок. Лев прыгнул и вонзил свои клыки в открытый живот тигрицы. Сильно мотнул головой и отскочил в сторону. Румянцева тяжело поднялась. Встала на лапы. Из раны на арену вывалились ее перламутровые кишки. Елизавета Григорьевна медленно отходила к борту арены. Егор Кузьмич присел и, наклонив по-птичьи голову, пристально наблюдал за раненным противником.

- Чего сидишь, - Закричали с трибун, - Насиделся ужо в креслах.

Давай грызи её

блядь посадскую. Рви ее в клочья!

В зверя полетели: сапоги, лапти, банки, бутылки. Одна из них попала ему в голову. Он грозно зарычал и бросился на врага. Резко остановился возле тигрицы, сильно ударил ее лапой. Она упала на землю и жалобно заскулила. Лев зарычал и вонзил свои клыки в глотку тигрицы. Резко крутанул кудлатой головой, разжал челюсти и к голубым небесам взметнулся фонтан бурой крови. Егор Кузьмич поставил свою мощную лапу на грудь убитого им врага и оглушительно зарычал.

- Виват Егору Кузьмичу! – Заревела толпа, - Получила сучка за дела свои мерзкие! Ату ее блядь посадскую! Ату!

Тотчас же на арену выскочили дюжие амфитеатральные прибиральщики. Они схватили за ноги Елизавету Григорьевны и утащили ее растерзанное тело с арены, а разгоряченного победами льва острыми пиками загнали в клетку.

- Огнехват!- Послышались крики с верхней трибуны, – Огнехват!

- Огнехват! – Подержали их нижние, - Огнехват! Огнехват!

Матушка встала с кресла и подняла правую руку. Трибуны затихли. Затрещали барабаны. Затрубили горны. Мажором грянул оркестр.

- Вот он! Вот он! – закричал Емельян, Вот он красавец!

- Коваль Огнехват!

- Где? – Спросил дядя Хитряй.

- Вона он идет скрозь вороты! Счас он его раздерет, что…

- Кто? Вот ентот плюгавец, да такого зверюгу?!

- Ты, дядя Хитряй, не гляди, что Огнехват. Того, - Вступил в разговор бригадир, - Снаружи мал, он нутрями дюж.

- Еще как издерет, дядя Хитряй, - Сказал Емельян, - Я на него все свои кровные поставил! А как не поставить. Ты погляди, дядя, какая у нём сажень в плечах, а мускул, что твоя сталь дамасская! Беги, дядя Хитряй, скорей в контору ставь на Огнехвата.

- Может и побех бы, - Скребя кудлатые патлы, сказал дядя Хитряй, - Да, как бы не затоптали. Народишка–то вон как бузит. Того и гляди… запрессуют у бятон.

Кузнец Огнехват вышел на арену. Сорвал с головы унизаный жемчугом треух. Скинул с себя дорогой ткани охабень. Стянул портки и сверкая шелковыми кальсонами, двинулся к клетке.

- А где ж яво меч, али шабля, Поинтересовался дядя Хитряй, - али крюк какой?

- Да на что ему крюк, дядя Хитряй, - Усмехнулся Емельян, - Когда у яво руки, что твои крюки!

Огнехват подошел к клетке. Лев вскочил на лапы и грозно зарычал.

- Чует, падла! – Закричал Емельян, Что смертушка пришла. Помирай, помирай,

зверюга мне у профит!

Коваль повернул ключ в замке и распахнул дверь клетки. Зверь выскочил на арену и прыгнул на соперника. Огнехват ловко пригнулся, схватил зверя за лапу. Сильно раскрутил его и сильно бросил его на бетонный бордюр.

Лев упал на опилки. Тяжело встал и, качаясь из стороны в сторону, вновь ринулся на соперника. Коваль ловко отбежал в сторону. Догнал льва и прыгнул ему на спину. Зверь рупал на передние лапы. Огнехват растянул ему пасть и резко повернул звериныую морду в сторону. Захрустели позвонки. Лев рухнул на опилки.

Огнехват нагнулся, схватил зверя за передние и задние лапы. Забросил его себе на плечи.

- Ура! Ура! – Понеслось по трибунам, - Виват ковалю!

Подойдя к царской ложе, победитель бросил свою ношу. Лев приподнял голову и с мольбой поглядел на матушку.

Евлалия Лукинична опустила большой палец вниз, и бросила Огнехвату короткий острый меч.