Поэма Картина первая

Матушка осенила себя крестом. Вытерла слезы молитвенного умиления. Выпила стаканчик родниковый воды и нажала на кнопку. В тот же миг возле ее стола возник мерцающий луч, и послышалось: трещание, шипение, свечение, постреливание... Вскоре из этого хаоса и дисгармонии стали проявляться мужские фигуры и лица.

Первым соткался Афанасий Иванович Лисичкин. Вторым собрался Сергей Владимирович Трехмясов и, наконец, проявился Федор Трифонович Подковерный.

- Здравствуй, матушка голубушка.

- Приложил губы к руке императрице Афанасий Иванович.

Сергей Владимирович повалился на колени.

- Здрава была, вседержательница, благая.

Федор Трифонович по военному щелкнул каблуками и выкрикнул:

-Здравия желаю, всеблагая хозяйка земли православной!

Матушка пристальным взглядом ощупала визитеров.

- Здорово, соколы, здорово. Ну, как стоите… можете… на государственных места?

- Как столбы. – Коротко ответил Трехмясов.

- Пограничные, - Осторожно добавил Подковерный.

- Об них, голубь, - Сверкнула очами государыня, - об рубежах державных и об том, как ты их блюдешь, ты мне опосля доложишь.

- Да я…

- Молчи, - Оборвала его империатрица,

Подковерный замолчал и уставился виноватым взглядом в царственный ковер.

- Я сказала опосля, а пока, - Матушка указала визитерам на стулья, -

- Прошу садиться, господа, и откушать со мной. Я еще сегодня и в рот ничего не брала. Молилась Миколе заступнику, а ему надобно только на голодный живот поклоны бить.

Матушка нажала на кнопку. Дверь в книжном шкафу отворилась, и из нее выехал сверкающий огоньками человек.

- Чего изволите, государыня, - Сказал человек механическим голосом, - Я весь к вашим услугам.

- А ну-ка, Петруша, привези – ка нам чего нибудь

- Я Глебушка, матушка. Петруша он в вашей опочивальне обретается.

- А я- то думаю, что это у тебя голос не тот… у Петруши он позвончей–то твоего будет. Так, вот, Глебушка, привези – ка нам с господами чаво нибудь этакого, -

Императрица обратилась к визитерам, - Вы, соколы, чаво желаете, заграничную кухню, али наши щи.

- Мы, матушка, - Ответил за всех Лисичкин, - желаем того же… чего… и твоя душечка желает.

- Ишь, ты! – Усмехнулась Евлалия  Лукинична, - а может я, мухоморов на завтрак пожелаю. Нешто и вы, соколы, станете их уплетать?

А. И. Лисичкин не задумываясь, ответил:

- Даже не смей и сомневаться, голубушка, хоть себе и бледные поганки. Скушаем и глазом не моргнем. Не так – ли, господа?

- С нашей приятностью. – Улыбнулся Трехмясов.

- Так точно-с. - Отчеканил Подковерный.

- Да, разве ж я, Сереженька, - Обратилась Евлалия Лукинична к Сергею Владимировичу, - стану их кушать. Коли закон такой есть… мухоморы и другие поганки не кушать, не курить и не употреблять никаким иным образом?

- Закон, - Усмехнулся Трехмясов, - Не для тебя, кормилица, они писаны.

Матушка осудительно покачала головой.

- Закон, Сережа, он для всех… один… писаный. Заповеди кожному надобно блюсти, что простому селянину, что царственной особе.

- Оно, голубушка, надобно, кто бы спорил, - Согласился Трехмясов, - но царственной особе… как бы и можно… слегка… обойти.

- Почему это слегка, - Встрял в разговор Подковерный, - оно коли надобно так можно и вовсе их отменить.

Императрица изумленно взглянула на Федора Трифоновича.

- Что это ты, отец, за страсти такие болтаешь. Заповеди Божьи отменить. Как же так можно. Без их же земля на небесный камень наскочит! Без их народ обезобразит. Он ужо и так плохенькой, а без заповедей и вовсе облик, и подобие утратит.

- Так то ж народ, матушка, чернь темная, можно сказать, жуки да пауки только что с ногами и руками!

Федор Трифонович хихикнул вослед собственной мысли.

Матушка сердито взглянула на него и произнесла:

- Это что ж, голубь, выходит, что я жуками да пауками командую, а не людьми? Выходит, что и недостойная вовсе я народа доброго? Ты где это, сокол, речей таких смутьянских набрался. Не в тайных ли заморских приказах.

Подковерный рухнул на колени и завыл.

- Что ты, матушка. Что ты, голубушка. Глупость я сказал глупую. Не подумавши, брякнул. Видит Бог, не я это придумал – это так враг народный… Скуропатов рек, а оно мне в голову залетело, да там и застряло.

- А вот я велю зараз голову твою отсечь. Она и выскочит… мыслишка-то… эта крамольная.

- Не секи, матушка, помилуй. – Запричитал Подковерный, - я к знахарю схожу, он пошепчет, да касторки даст. Они и поповылетят… мыслишки…

Матушка пнула Федора Трифоновича носком сапожка.

- Головосечение, отец мой, лучшее снадобье от мыслей дурных. Вставай ужо. Вставай. Я сегодня добрая. Да и рано тебе голову–то сечь. Покойный Егор Кузьмич Скуропатов сказывал, что опосля года службы чиновникам, да сенаторам надобно головы усекать, а ты у меня служишь всего ничего… без году неделя, а наплел ужо тут, будто… зараз… твоя неделя.

Матушка весело рассмеялась собственной шутке. Визитеры поддержали ее здоровым хохотом.

В покои с яствами и напитками въехал Глебушка.

Евлалия Лукинична подошла к столу:

- Ступай, Глебушка, с Богом. Хотя откудова Богу–то взяться в ёлектрических твоих нутрях. Сковорода… ты ходячая.

- Прошу, господа, садиться.

- По грамульке, матушка? – Подняв бокал с тминной водкой, спросил Трехмясов.

Императрица отрицательно качнула головой.

- Мне, Сереженька, капни рябиновой.

- А вам, господа? – Поинтересовался Сергей Владимирович.

- Рябиновой, - Ответил Лисичкин.

- Ей самой, - Заявил Подковерный.

- Ну и я уж не буду отрываться ото всех.

Сказал Трехмясов, разливая настойку.

- Ну, государыня, - Подняв рюмку, вымолвил Афанасий Иванович, - дозволь выпить за тебя и за процветание державы нашей… тобой ведомой… в гавань счастливой и пригожей жизни.

- Хорошо сказал, Афанасий Иванович, за это надобно выпить, – Похвалила государыня, и уточнила, - Я что? Я кто? Зараз есмь, а завтра сдует Господь с лица земли, яко песчинку, а народ он навсегда. Навеки, - Государыня опрокинула рюмку, - Ох, хорошо пошла и в голову так и ударила. Ох, ударило.

Матушка запрокинула голову и запела:

- Ой, мороз, мороз.

не морозь меня…

- Вот ты, Федор Трифонович, сказал, что народец наш темный да кудлатый, - Закончив песню, сказала государыня, - Да разве ж сможет лапотник дремучий такую песню сложить? Нет, братец, тут душа надобна, да соображение мозговое. И вы, соколы, мои…

А ну-ка, Сереженька, капни-ка мне еще в рюмочку. Давай, давай, лей по края.

- А разве ж, матушка, я иначе как лью? – Удивился С.В. Трехмясов. – Я по самые их и бухую!

- Вот так хорошо. Вот так в самый раз. – Евлалия Лукинична подняла рюмку, - Так вот, соколы мои, что я хочу сказать, трудитесь на благо народа нашего православного, и будет вам почет и уважение, а коли станете баловать, так я вам враз произведу усекновение… разного рода… конечностей. Я не гляди, что квелая. Внутрях я еще на кожного смутьяна, законопродавца, да мздодоимца управу-то найду! А как иначе. Ты, долдон, обязан об отечестве печься, а не оно тебе. Служи по совести. По Божьим понятиям. Я вон, вишь, соколы, в кабинете ни одной книги не имею, но зато образов, да ладанок… на полках, да на стенах развешано, что не счесть! Потому как… кто ж лучший совет даст как не Господь. И вы, судари мои, к Богу обращайтесь, а книги в печь. Там им и самое место. Вольнодумство одно в их, да смута душевная.

Федор Трифонович поинтересовался:

- А Святое писание, матушка, - оно ж тоже… как бы… книга? Неужто и её в огонь.

- Да, отец, - Покачала головой матушка, - Вот слушаю я тебя и думаю. Не поторопилась

-ли я. Не просчиталась - ли я… тебя в кресло–то руководящее сажаючи. Как же можно… святое писание… и в печь. Его у изголовья надобно класть, да на всякую ночь читать. У тебя, поди оно не то, что не лежит, а и вовсе нет.

Федор Трифонович замахал руками и быстро заговорил.

- Что ты, матушка, что ты голубушка, как же без святого писания. Оно не токмо у меня у изголовья лежит. Оно завсегда со мной, вседержательница. Вот оно! Спросил же я оттого, что может, какое на его счет постановление вышло, а я его каким-то образом просмотрел, проморгал. Я, матушка, с Богом в согласии живу, а вот Афанасий Иванович, в церкву ходит редко. И это… того… на всенощной отсутствовал.

Лисичкин разъяренно засопел.

- Вы, Федор Трифонович. Коли плохо видите, то купите себе очки… не вводите царственную особу в заблуждения. Я был на всенощной и тому есть свидетели. Вот взгляните, - Афанасий Иванович вытащил аппарат с живыми картинками, - Это, по-вашему, кто?

Федор Трифонович надел очки. Взглянул:

- Откуда я знаю, Афанасий Иванович, может вы каким – нибудь образом себя туда пририсовали.

- Да, что это вы, любезный Федор Трифонович, такое говорите! – Воскликнул Лисичкин, - Как же можно пририсовать. Вы у Сергея Владимировича спросите. Он вам скажет, что такое решительно неисполнимо. Ведь так, Сергей Владимирович?

Сергей Владимирович подергал мочку уха и ответил:

- Оно, Афанасий Иванович, вы как бы и правы, но с другой стороны и Федор Трифонович тоже…

- Ну, хватит вам брехаться, судари мой, - Остановила спор государыня, - Вам не споры надобно чинить, а искать ентот как его кон… те…с… кнут.

- Консенсус, - Подсказал Сергей Владимирович, - Согласие, стало быть.

- Вот-вот! Согласие и надобно, а не тянуть как те, что из стишков, которые в школе… в разные стороны. Так вам, отцы мои, отечество наше не одолеть. Это вам не неметчина какая. Плюнул и всю её слюной покрыл. А у нас плюй, а до последней черты вовек не доплюнешь. Да, вы кушайте, судари. Налегайте на балычок, да расстегайчики. Вы, таких как мой ёлектрический кошевар, как его, стало быть, Петруша что - ли?

- Глебушка, матушка, - Подсказал Лисичкин, - его кличут.

- Вот-вот, – Ковыряя во рту зубочисткой, сказала императрица, - Вы таких расстегайчиков… как мой Глебушка варганит, нигде более не отведаете. Кушайте, соколы мой, кушайте.

Гости принялись с аппетитом поедать поставленные перед ними блюда. После кофе матушка сытно икнув и перекрестив рот, сказала:

- А что, отцы, не нюхнуть - ли нам табачку? Мне с Кятай - страны диковинный табачок прислали. После кофию он особенно хорош.

- Да, мы как-то, матушка, - Стал отпираться за всех Сергей Владимирович, - как бы на службе.

- Зараз ты, Сереженька, у меня в гостях и должен хозяина стола уважать. Коли он велит нюхать табачок, стало быть, надобно нюхать.

Подковерный привстал со стула и изрек:

- Дозволь уточнить, матушка, это следует делать в любом доме, али только в твоем?

- Чего делать?

- Ну, там. Табачок нюхать, али беленькую усугублять. Не будет ли это мздодоимством?

Императрица приставила к глазам лорнет, и печальным тоном произнесла:

- Нет, Федор Трифонович, как ты себе хочешь, а поспешила я с твоим назначением. Поторопилася.

- Да, нет же, матушка, не поторопилася ты, – Принялся успокаивать матушку Подковерный, - Я… ежели чего, и говорю ни в строку… так это… не того что я того… тугодум, а только для подтверждения царственной особы. Мало–ли чего… и как бы чего.. такого… не вышло.

- Как бы, да чего, - Передразнила его матушка, - Нюхай, давай, табачок… подтверждение ты царственной особы.

Федор Трифонович зачерпнул табак. За ним последовали его товарищи.

- Только вот что, голуби мои, нюхать будете все разом. Как я скажу три… так вы уж, и тяните… это… в себя табачок. Ну, с Богом, соколы. Раз, два, три.

Все дружно втянули в ноздри табак, и в тот же миг распались на мельчайшие атомы, которые, однако же, вскоре собрались в четырехглавого Змея Горыныча.

- Ну, что, соколы,- Сказала центральная голова, в чертах которой можно было узнать Евлалию Лукиничну, - полетим, полетаем, головы посшибаем.

- Куды, матушка, полетим, - Поинтересовалась голова, напоминающая Федора Трифоновича Подковерного, - Какие головы изволишь посшибать?

- А те, которые под корону нашу нейдут, да под крыла орла нашего державного не желают. Вот там и посмотрим, сударь мой, и поглядим. Не поспешила – ли я с твоим назначением. Поглядим, каков ты в бою!

- За тебя, матушка, я хоть куды. Хоть какую хошь голову сшибу!

Змей Горыныч взгромоздился на подоконник, оттолкнулся от него, расправил крылья и полетел в западную сторону, к славному городу Мастербургу…

Потемнело небо над городом, подняли жители головы к небесам, а там ни тучки. Дождя нет, а гром гремит. Грозы-то нет, а молнии блещут.

Жители плечами пожимают, спрашивают друг у друга:

- Что это такое? Что ж это за чудеса такие делаются?

- Смотрите! Смотрите, - Раздался звонкий детский голос. – Вон он! Вон там!

Посмотрели жители и увидели на городской ратуше неведомое чудище.

- Кто? Что? Зачем!? Со страхом в голосе спрашивали друг друга люди.

- Змей Горыныч я! – Прогремел по городу страшный голос, - Божья кара вам безбожникам, да содомитам с небес спустившаяся!

Испугались мастербуржцы, в дома свои да подвалы попрятались.

- Не спрячетесь! Не утаитесь! – Шипела с ратуши матушкина голова, - Побаловали со свободами, да и буде.

Вышел тут на городскую площадь мастербургский умелец Галс.

- Ты, змея проклятая, сначала возьми меня Галса, а уж потом на свободы наши замахивайся.

- Будь по-твоему, молодец, - Сказал Змей Горыныч всеми четырьмя головами. Поднялся высоко в небо и рухнул оттуда на Галса осыпая его искрами горючими. Спрятался умелец за стену кирпичную, достал из кармана палицу, огнем голубым сияющую, навел ее на чудище летучее и нажал на кнопку.

Вспыхнули вдруг огнем крылья драконовы, завыл он, бросился он вон из города и полетел к могучей реке Реи. С высоты рухнул в воды речные. Зашипели они, закипели. Выбрался Змей Горыныч на берег. Распростер крылья на солнце.

– Ну, спасибо тебя, Федор Трифонович, - Сказала государыня, - кабы ты лицо мое крылом своим не прикрыл, то спалил бы его… умелец энтот… палицей своей огненной. Не зря я, стало быть, тебя на должность назначала. Взмахни-ка, Афанасий Иванович, - Обратилась матушка к А.И. Лисичкину, - крылом своим. Поглядим, не просохло – ли.

- Машет, матушка, крыло, - Ответил А.И. Лисичкин, - но не сильно. Надобно еще подсушить.

- Нету времени, сокол, сушиться. Неровен час, подоспеет Галс энтот с палицей своей горящей и устроит нам тутова Армагеддон. Полетим уж как есть. Глядишь, дотянем до землицы своей, которая, и напоит, и накормит, и от ворогов укроет. А ты, Сереженька, гляди в оба, как бы нам в какую другую сторону не улететь.

Замахал Афанасий Иванович своим крылом, а Федор Трифонович своим. Поднялся Змей Горыныч в небо и тяжело полетел…

- Далече – ли еще лететь? – Поинтересовалась матушка, - Не видать ли там дворца моего, Сереженька?

- Видать, матушка, видать. – Радостно закричал Трехмясов, - Воно оно крылечко твое золоченое!

Опустился Змей Горыныч на балкон царский и обернулся он людьми служивыми, да императрицей земли православной.

- Подкачал табачок-то, - Сказала матушка, садясь в свое кресло, - а китайский наместник заверял меня, что я с ним Мастербург завоюю. Надобно будет его за вранье на острый кол определить. Чуть жизни не лишилась, умаялась и вас утомила. Вы уж ступайте, соколы, а я прилягу, отдохну маленько.

- Прощай, матушка, добрых тебе сновидений.

Визитеры направились к двери.

- А ты, Федор Трифонович, задержись на чуток.

- Чего изволишь, матушка. – Подойдя к креслу императрицы, спросил Подковерный, - чем могу служить… тебе… вседержавной?

- Ты садись, голубь, садись. – Матушка кивнула на свободный стул, - ты мне сегодня про пограничные столбы болтал. Про засовы крепкие державные, что заперты от иноземцев, да всяческих лазутчиков. Так заперты они, али как?

- Так точно, матушка, заперты!

- А как же через них ёраплан иноземный пролетел?

- Так то, вседержавная, не при мне, а при Скуропатове он проскочил.

Матушка пошамкала, видимо производя счет, губами:

- Верно, говоришь, голубь, а где ж лазутчик энтот?

- Так, матушка, утоп, голубчик, - Не мешкая, ответил Подковерный, - В болотах янжорских.

- Откуда ж ты знаешь, что он утоп. Ты что ж сам-то видел?

- Никак нет, матушка, не видал, а дозорные доложили, как он в топь угодил и был таков. Одна фуражка только и осталась? Ежели изволишь, я могу тебе её представить… незамедлительно

- Чего ж он сюда прилетал?

- Не могу знать, матушка, кабы я его допросил, то выведывал бы, а с утопленника чего выпытаешь.

Евлалия Лукинична помолчала и высказала мнение.

- Может он, за немцем приезжал, что с Бойко кости роет?

- Никак нет, матушка, чего ж ему за ним приезжать, когда их скуропатовские псы порвали еще два месяца назад. Об том и рапорты были составлены.

- Верно, говоришь?

- Так точно, матушка! - Щелкнул каблуками Подковерный, - Порвали, сожгли, а пепел развеяли.

- Ну, и ладно, Федор Трифонович, ступай себе. Служи.

- Слушаюсь, вседержательница.

Подковерный развернулся и строевым шагом направился к двери.

- Да не топочи ты так, Федор Трифонович, у меня и без твоего стука голова раскалывается. Опалил таки меня умелец заморский. Надо бы лекаря позвать. Ты, скажи там секретарю Матвеюшке моему, что бы он послал ко мне эскулапа.

- Скажу, матушка, не изволь сомневаться.

Ф.Т. Подковерный сменил строевой шаг на тихий шаг и вышмыгнул из царского кабинета.

- Да, кто ж так рыбу – то удит! Кто так рыбачит! Ну, что ты, в самом деле, станешь делать! Учи его! Учи, а он все мимо ушей!

Фаустман м открыл глаза и увидел перед собой Сергея Эдуардовича Бойко.

- Что? Где? Чего. Забормотал доктор спросонья.

- Чего, чего. Того, разеж… так удят… рыбу!? Этак не ты, брат, её вытянешь, а она тебя в пучину морскую утянет. Тут знаешь, какие сомы водятся. Не успеешь и глазом моргнуть, как он тебя в хлябь утянет, и станешь ты там лоскутихиным женихом?

- Чьим? – Недоуменно спросил Вильгельм, - Каким?

- Русалкиным, стало быть.

- Кто такая русалкиным, не понимаю?

- Русалка, - Пояснил чиновник, - Баба водяная… вот кто такая. Неужто не ведаешь ты про них ничего?

Доктор задумался.

- Это, которые есть мermaid?

- Мает, – Повторил чиновник, - Ага, мает она. Лицо пригожее, а хвост рыбий. Их еще шутихами, купалками, да водяницами называют. Они кажут дюже охочие до мужиков. Русалов - то средь них нетути.

- Кого? – Ошеломлено спросил чиновника Вильгельм, - Кого?

- Ну, стало быть, которые мужеского пола, - Ответил чиновник и пояснил, - Вот они до мужиков и охотницы. Надо ж им с кем–то тешиться. Она хоть и водяная, а все ж баба. А бабе чего надобно? Правильно, что б ей кто под ногу… кто ни есть… засандалил, а этой – значит под хвост!

- Вы к чему это все говорите. Про русалов этих?

- Я тебе не про них говорю, - Сказал чиновник, зевнув, - а про то, что ехать нам пора. Загостились мы тут с тобой.

- Куда ехать–то?

- Материал твой шукать, да другие дела решать. Я те про них в дороге расскажу.

- А зачем же его шукать коли на нас охота идет, - Ответил доктор Фаустман и немного подумав, добавил, - Когда мы сами, как вы сказали, сами можем стать материалом. Не поеду я. Мне и здесь хорошо: лес, поле, воздух, молоко. Гуси вот, утки опять же с курами. Пруд, рыбалка. Куда мне ехать и зачем? За смертью что – ли? Я не за ней сюда приехал. Нет, Сергей Эдуардович, вы как себе хотите, я выбираю жизнь.

Сергей Эдуардович внимательно взглянул на попутчика. На его завитые волосы. Шелковый в драконах халат. Дымящуюся сигару. Алую феску с бомбончиком.

- Эко куда тебя, брат, занесло. То ты мерилами своими калории разные взвешивал, а зараз ты, как я погляжу, - Чиновник кивнул на столик, - и буженину за обе щеки со сливовицей уминаешь и сало лопаешь! Доброе у тебя сало? Малорусское что - ли?

- Да, вы угощайтесь, угощайтесь.

- Благодарствую, мин херц.

Сергей Эдуардович подхватил ножом кусочек мороженого сала, забросил его в рот и, пожевал, одобрительно кивнул головой и сказал:

- Доброе у тебя сало, мин херц, что твой сахар во рту тает. В сале то я понимаю, а вот чего понять не могу, так это с чего ты у нас… такой весь наш… вдруг… заделался? Уж не влюбился ты, мин херц, в хозяйскую дочь. Не пал - ли сраженный стрелами её амура?

- Влюбился, - Смущенно улыбаясь, ответил доктор, - Ей Богу, влюбился.

Сергей Эдуардович изумленно воскликнул:

- Да, как же можно, мин херц, в нее влюбиться!? Ты же взгляни на нее! Она же день мужик, а второй, да и то не очень занятная, баба.

Вильгельм тяжко вздохнул и ответил:

- Да, избранницу мою заколдовал лютый колдун Барбосадос! Однако ж я, видит Бог, своей любовь разорву волшебные чары. Освобожу Сашеньку из плена Барбос…

- Это кто же тебе, - Остановил Вильгельма чиновник, - про барбоса сказывал?

- Матушка.

- Чья матушка?

- Избранницы моей. Сашеньки. Лапушки моей ненаглядной.

- Так вот чего я тебе скажу, друг мой ситный, - Вздохнул, сказал С.Э Бойко, - не она… Сашенька твоя… заколдованая, а тебя вахлака, как лоха последнего, опутала она с маменькой своей чарами любовными. Подливают тебе в вино красное, да компоты фруктовые… течку… избранницы твоей… вот ты к ней и прилип, что банный лист до причинного места.

- О чем это вы, - Удивился доктор, - какую такую течку… имеете вы… в виду?

- А такую и имею, что из бабы течет и за чего ей нельзя принимать участия в церковных таинствах и прикладываться к мощам святым, напрестольным Кресту и Евангелию.

Вот они тебе и льют ее, а ты хлещешь.

- Менструация что - ли?

- Она сама, голубь ты мой сизый, она. Ты ее так с месячишко- другой попьешь и совсем на голову слабым станешь. Ни о чем другом и думать не станешь. Акромя как о дочке хозяйской.

- Да, что вы такое говорите! – Возмутился доктор, - Моя Сашенька девушка образованная, начитанная, она таким глупостями заниматься не будет. Вон она и Шопена играет, и Шекспира в подлиннике читает, и по-французски изъясняется, а вы колдовство. Всюду – то вам чудиться колдовство.

С.Э. Бойко всплеснул руками и проговорил:

- Вот те на! А кто мне про барбоса только что говорил? Что де заколдовал он красу девицу в гермафродита безо…

- Замолчать! - Гневно крикнул доктор Фаустман и вскочил со стула, - Я не позволю говорить о моей невесте в подобном тоне. Немедленно прекратите… себе позволять… в противном случае я потребуют от вас сатисфакции!

Сергей Эдуардович слегка трухнул, побледнел и виновато улыбнувшись, произнес:

- Ишь ты, какой у нас горячий. Уж и сказать тебе ничего не изволь! Ну, извини, погорячился малехо. С кем не бывает? Уж ты, мин херц, не обессудь. Я ж по-дружески. У меня ж за тебя душа болит. Я ж с тобой хлеб- соль кушал. Можно сказать огни- воды прошел! Ну, а тут… в сердцах… ляпнул, не подумавши.

Вильгельм сел на стул, налил себе рюмку и сказал:

- Вы прежде, сударь мой, извольте думать, а уж апосля говорить. Присаживайтесь, -

доктор кивнул на березовый чурбан, - выпейте сливовицы. Матушка по ней большая мастерица.

Сергей Эдуардович поднял с земли березовый чурбан. Сдул с него пыль, сел на него и поинтересовался:

- Какая… такая… дозволь осведомиться… матушка?

Доктор опорожнил рюмку и пояснил:

- Евгения Степановна. Матушка – значит Сашенькина. Вы бы, Сергей Эдуардович, обратили на нее внимание. Она ведь на вас, я давно приметил, с интересом посматривает. Нравитесь вы ей, ей Богу! Хотите, я вас посватаю? А что женитесь на ней и станем мы с вами по-соседски жить. Вы на одном бережку пруда, а я на другом. Мост через воды перекинем, чтобы – значит, друг к другу в гости ходить, да чай с медом пить. У Евгении Степановны мед, право, такой вкусный. Я иной раз за вечер, не поверите, целую банку могу с пряниками съесть. А коли дождь, али стужа зимняя? Так мы с вами для этого дела туннель подземный выкопаем. Мне с моей коробочкой это раз плюнуть. Где это она, - доктор постучал себя по бокам, - А должно быть в спальне оставил. Ну, вы ее помните. Утеплим туннель и по нему станем в гости ходить. Водочку под грибочки маринованные с картошечкой пить, да беседы у жарко натопленного камина… под грог… у печи вести. Евгения Степановна умеет беседы держать и опять же мастерица грузди солить. Они у нее… хоть год в бочке стой… все одно хрустят под зубами, как новенькие…. Только что сорванные! Вот попробуйте.

Доктор протянул чиновнику вилку с наколотым на него грибом.

Сергей Эдуардович осмотрел гриб. Сжевал его. Одобрительно кивнул и, взглянув на доктора, спросил:

- А ты что ж жениться, стало быть, надумал и тут решил навеки поселиться?

- Да, - Ответил доктор, - Мы с Сашенькой нынешней осенью и обвенчаемся.

Вилка выпала из рук чиновника.

- Как обвенчаемся!? Ты же в Бога не веруешь, как же ты венчаться станешь. Как ты себя крестом-то осенишь, коли ты некрещеный?

- Отчего же некрещеный. Я давеча таинство крещения прошел. Ездили с Сашенькой на ёкипаже в Преображенскую церковь. Вы там еще не были? Такая я вам скажу, там благодать и батюшка Трифон такой положительный человек.

Чиновник налил себе рюмку. Выпил, отер губы рукавом и после долгой паузы сказал:

- Да, мин херц, видал я разные превращения. Сам в кого только не превращался, да и тебя волком делал, но такой метаморфоз лицезрю впервой. Еще несколько недель тому назад был ты немцем во всех отношениях полновесным, а теперь ни дать ни взять наш барчук. Халат, тапочки…

Ох, и опоили тебя! Ох, охмурили! Грибами, да ягодами чародейными!

- Никто меня не опаивал, не охмуривал, - Вытаскивая леску из воды, сказал Вильгельм Фаустман, - Я сам к этому пришел. Тут, между прочим, и без вашего влияния не обошлось. Кто мне землю вашу хвалил. Не вы ли? А кто весы мои, для измерения калорий, выбросил. Кто бражничать заставлял? Кто про Бога в уши мои жужжал? Кто меня сюда привез? А теперь утверждаете, что меня опоили. Вы и опоили, Сергей Эдуардович! Больше и некому.

Доктор Фаустман насадил новую наживку, перекрестил крючок и забросил его в воду. Гусиный поплавок несколько раз нырнул увлекаемый грузилом в пучину и замер на тихой вечерней глади пруда.

- Я бы на вашем месте, - Садясь на стул, сказал Фаустман, - женился на Евгении Степановне.

Чиновник возмущенно стукнул себя по колену.

- Ты, что такое, мин херц, говоришь! Я чиновник по особым поручения! Лицо государственное! А она… кто… уездная помещица лицо, можно сказать, неодушевленное.

Доктор Фаустман поклал на черную горбушку кусочек сала. Накрыл ее колечком репчатого лука. Выпил. Поставил рюмку и сказал ироничным тоном:

- Чиновник! Да какой вы чиновник! Евгения Степановна… как раз и есть лицо, одушевленное у нее и землица есть, и крестьян душ триста имеется, и лес гектаров на сто, и речка, и пруд этот. А у вас что? Ёкипаж, который на ладан дышит, да кошелек в дырках. И лицо вы, без пяти минут, неодушевленное. Налетят, секретные службы, и нет вас. А женитесь, возьмете фамилию Евгений Степановны, да отрастите себе усы с бакенбардами. Вот вас никто и не сыщет.

Сергей Эдуардович усмехнулся:

- Бакенбарды говоришь, как ты, стало быть. А ведь когда приехал чело твое было голо, что жопа. А теперь вишь ты, какой у нас волосатый. Нет, мин херц, не стану я ховаться, да с бабой миловаться. Не могу я на одном месте сидеть. Мне дело подавай. Да крупного масштабу! А куры, гуси, га-га - то не про меня. Да, что ж ты на удочку-то не смотришь, клюет ведь! Клюет!

Доктор Фаустман схватил удочку и сильно потянул ее на себя. Крупная рыба соскочила с крючка и, подняв волну, ушла в глубину пруда.

- Ну, кто ж так вытаскивает, - Горячо заговорил чиновник, - Кто ж так тянет. Это ж те не баба, а рыба. Она аккуратности требует. Ее прежде подсечь надобно.

- Подсечь, подсечь! Ишь, тоже мне ученный, - Осадил чиновника доктора, - будто я не подсекал. Она не оттого с уды сошла, а оттого, что крючок у меня малого габарита, а в ней, сами видели, пуд живого веса. Я полагаю - это налим.

- Да, какой налим?! – Удивленно воскликнул чиновник, - Откуда налим. Он об эту пору года не клюет.

- Отчего же это не клюет? - Раздраженным голосом вопросил доктор, - Это кто ж ему запретил. Не вы ли, уважаемый Сергей Эдуардович.

- Да причем тут я! Природа у него такая. Он только ранней весной клюет и ночью. Я так полагаю, что это был сом.

- Сом, - Презрительно усмехнулся Фаустман, - Сом рыба донная, а меня удочка мелкой глубины.

- Так и налим, - Возразил Сергей Эдуардович, - рыба донная. Она под камнями и корягами любит сидеть.

- А он выплыл из-под камня.

- С чего ж ему выплывать–то?

- А оттого, что я хлебушек в сливовицу обмакнул. Вот он… налим… запах то и учуял. Сливовица у Евгении Степановны знатная. На нее не то, что налим… на нее вся округа собирается. Сам генерал- губернатор, говорят, жалует дом Евгении Степановны своим вниманием! А вы мне тут сом. Налим я говорю! И не спорьте со мной, а то я не погляжу, что вы чиновник по особым поручениям. Кликну вот зараз кучера Гришку. Эй, Гришка, где ты мошенник!

- Да, будет! Будет те горячиться, - Схватив за руку, уже направившегося к конюшне, доктора, сказал Бойко, - налим, налим. Я теперь точно знаю, что это он. Да, ты садись, мин херц, мы с тобой еще сливовицы выпьем.

Бойко налил рюмки. Приятели выпили.

- Нет, мин херц, - Проглотив кусочек хлебушка с соленым грибком, продолжил оборванную, поклевкой, речь С.Э. Бойко, - Не могу я сиднем-то на одном месте сидеть. Мне дело надобно! Я без дел чахну. Поеду я, брат, поеду. Коли не хочешь со мной, так я один в путь отправлюсь.

- Да, куда же вы поедете? – Удивился Вилфрид, - вас же на первом разъезде арестуют и на кривой березе вздернут.

- Пущай попробуют, - Усмехнулся чиновник, - заарестовать! А куда поеду, спрашиваешь. А в столицу отправлюсь!

Доктор Фаустман покачал головой и сказал:

- В лапы тайного приказа? Но это же, право, глупо!

- Нет, мин херц, я туда императором двину.

Изо рта доктора Фаустмана вывалилась сигара. Он немигающим взглядом долго смотрел на Сергея Эдуардовича, наконец, быстро и коротко, спросил:

- Кем?

- Императором, - Ответил чиновник, но, видя недоумение в глазах приятеля, принялся объяснять, - Ты меня, мин херц, шукалкой выучил пользоваться? Вот я и попользовался! И отыскал, что кровями–то я из императорского рода, да и внешне на почившего государя смахиваю. Вот и решил я объявить себя воскресшим государем. Я таким Макаром сразу… как бы… двух зайцев валю и царь я, и мессия новый.

- Да вы в своем – ли уме, Сергей Эдуардович, где ж это вы воскресших государей видели?

Чиновник покачал головой и сказал:

- И это мне говорит дядя, который из костей намеревался возродить былую нацию. Коли ты их возродишь, они у тебя как называться станут. Рожденные али воскресшие? А, мин херц?

Доктор молчал и только хлопал ресницами.

- Воскресшие, - Подсказал чиновник и добавил со знанием дела, - а как же иначе. Про Лазаря слышал? Ну, коли в церковь ходишь, так знаешь. Умерь Лазарь, а пришел Спаситель и восстал его из мертвых. Воскресил, стало быть.

- Но это же вранье! – Воскликнул доктор, - Ложь!

Чиновник смерил доктора недовольным взглядом.

- Как же вранье! Да, как же ты можешь верить в Спасителя, коли, не веришь ты, в его деяния?

- Я не про господние деяния говорю, - Ответил доктор, - я про ваши делишки сказываю. Как же можно называть себе тем, кем на самом деле не являешься?!

- Может для тебя, - Произнес таинственным голосом чиновник по особым поручениям, - я и не являюсь, а для моих сторонников я прихожусь, самым что ни на есть императором!

Рюмка выпала из рук доктора Фаустмана.

- Каких сторонников, простите?

- Моих, - Уверенно ответил Сергей Эдуардович, - коих уже набрался уезд и с каждым днем становиться все более. Акромя того у меня уже батальон твоих костей под ружьем стоит.

Доктор остолбенел. Слова застыли на его бледных устах.

- Да, да, - Продолжил чиновник, - нашлись умельцы… здешние левши. Поколдовали над твоим материалом и воскресили ребятушек, да подковали их как надобно. Стоят теперь, что твои гвозди!

- Да как же вы могли, - Перебил чиновника оживший доктор, - это же воровство! Это…

- Какое воровство, позволь осведомиться, - Остановил доктора Сергей Эдуардович, - у кого я что украл? Ничего я не крал! Матушке это уже не надобно. Было бы надобно, то она бы приказа нас сничтожающего не давала бы. Руководству твоему тоже не нужно, ежели оно тебя не спасает с твоим материалом. Тебе материал тоже ни к чему. У тебя теперечи другие заботы: куры, утки, да зайцы с кроликами. Выходит, что только мне они и надобны. Вот я их еще чуток подсобираю: ать, два левой, правой, смирно, кругом шагом марш выучу и на столицу пойду. Негоже державой нашей бабе править. Ей мужская крепкая рука надобна. Потому как Родина, Держава женского рода. Поэтому когда её баба имеет, то это… как бы… и содомский грех выходит.

- Но ведь это же пустая затея. – Обреченным голосом сказал Вильгельм, - куда же с батальоном на всю армию.

Чиновник, ни минуты не сомневаясь, ответил:

- Да этот батальон целой армии стоит! Головорезы, да и только! Уездный город захвачу так я и в евойной лаборатории армию воскрешу. Лиха беда начало. Поехали со мной, мин херц, ты бы мне в этом деле сильно подсобил. В воскрешении солдатушек–то. Наши умельцы хоть и хороши, но путаются. Бывает, что замест солдатушек такое выводят, что не приведи Господи! Поехали, мин херц, Христом Богом прошу. Мы с тобой не то, что державу нашу завоюем. Мы с тобой весь мир одолеем!

- Мон плезир. – Раздался с крыльца женский голос, - у э тю?

- Муа иси, ма биш, - Елейным голоском ответил доктор Фаустман, - на бережку речном. Рыбачу.

- Ступай в залу. Мы с маменькой в лото играть желаем.

Доктор Фаустман обреченно развел руками и сказал:

- Ну, вот видите, Сергей Эдуардович, куда ж я поеду, коли надобно в лото идти играть. Иду, Сашенька, иду.

Вильгельм быстрой походкой направился к дому. Сергей Эдуардович проводил взглядом его сутулую фигуру, презрительно сплюнул и крикнул:

- Тихон! Тихон! Ты где, подлец этакий?!

- Тута я, Сергей Эдуардович, - Донеслось из амбара, - ёкипажу ремонт даю. Сами ж сказали, что завтра выезжаем.

- Ты уж, Тихон, постарайся, братец! - Зайдя в сарай, сказал ему отеческим тоном, Сергей Эдуардович, - Осмотри все, да смажь хорошенько. Мы ведь без доктора поедем. Зажениховался он тут. В карты, да лото с бабами режется. Такой, право, финтюк, что и слова доброго он теперь не стоит! Уж как я его не звал, а он знай себе мон плезир, да машер с мон амуром…

Так что ежели чего в дороге приключится, то уж на коробочку его надежы у нас не будет.

- Не волнуйтесь, ваша милость, - Хитро подмигнул Тихон, - была коробочка, как говориться, ваша, а стала наша.

Возница вытащил из кармана докторский прибор. Чиновник одобрительно улыбнулся и сказал полушепотом:

- Ты уж гляди, братец, спрячь его получше, прибор энтот, а то ихний конюх Гришка… на руку-то не чистый. Тянет у хозяек все, что плохо лежит и у тебя утянет.

- Руки у него, ваша светлость, коротки у меня утянуть.

Заверил хозяина возница и полез под ёкипаж. Сергей Эдуардович вернулся на берег пруда. Достал кисет. Нюхнул табачку. Обернулся налимом, нырнул на дно, залег под камень, да под ним и проспал там до самого утра.