Поэма Картина первая

Ковер самолет коснулся земли и вновь превратился в ебричку. Пассажиры вышли из салона.

- Куда изволите, - Поинтересовался губернатор, - Сперва помыться, попариться в баньке или отобедать?

Чиновник «по особым на секунду задумался:

- Мы, уже откушавши. Так что давай веди в баню. Запылились мы в дороге.

Сергей Эдуардович отряхнулся свой костюм. Потер пыльный ботинок о брючину.

- Как вам будет угодно, Сергей Эдуардович, – Искристо улыбнулся губернатор, - Для меня ваше желание превыше всего. Пожалуйте! Прошу.

Губернатор указал рукой на семиглавый терем.

Чиновник ступил на неширокую дорожку, что вела к терему, и воскликнул:

- Ну, ты, Кузьмич, даешь. Всю дорогу драгоценными каменьями усыпал!

- Да какие – то каменья, Сергей Эдуардович. – Недовольно дернул нижней губой губернатор, - Так баловство одно – сапфиры. Можно сказать, что булыжники. Вот у воеводы края Дальнего дорожка и поширше моей будет и вся в алмазах…

Прошу. Прошу.

Петр Кузьмич резво побежал к зданию, восклицая:

- Рад. Рад. Зреть. Лицезреть. Ох, как рад!

Петр Кузьмич подбежал к входной массивной двери. Распахнул ее и разлитым в голосе медом, произнес:

- Прошу. Прошу, гости дорогие!

Сергей Эдуардович с доктором вошли в гостиную, более напоминающую райский сад. Прямо из мраморного пола её росли чудные деревья, на ветвях которых пели сказочные жар- птицы. Невиданной красоты бабочки порхали среди невероятной красоты и благоухания цветов. Нежно журчали ручьи и шумели спадающие с высоты водопады. Дивных раскрасок рыбы плескались в живописных озерцах. Как только высокий гость вошел в горницу, то тотчас же с хоров грянул цыганский хор.

- К нам приехал. К нам приехал. К нам приехал. Сергей Эдуардович дорогой.

В гостиную точно лебеди вплыли две ладно скроенные девицы.

- Милый наш Сережа. Милый наш Сережа.

Белявая лицом красотка поднесла Сергею Эдуардовичу рюмку.

Чернявая красавица не обделила вниманием доктора.

- Пей до дна! Пей до дна!

Чиновник выпил. Разбил рюмку об пол и с гиканьем сгреб девок в свои крепкие объятия. Расцеловал их, хлопнул по крутым ягодицам и крикнул:

- Ужо я вас, безобразниц!

Цыганы смолкли и немедля грянули литавры. Визгнули балалайки. Затренькали домбры. Затрещали ложки. Загремели бубны. Пошла переливами гармонь. Вторыми голосами грянули мужские: теноры, баритоны и басы.

- Светит месяц. Светит ясный.

- Светит белая луна….

Подхватили песню женские: контральто, меццо- сопрано и сопрано.

И тут же выскочили и разлетелись по горнице белоголовые удалые молодцы в красных рубахах. И пошли вертеть, подскакивать, подпрыгивать, присвистывать и улюлюкать. Дробя своими сафьяновыми сапожками уральский мрамор. В хороводе поплыли одна в одну краснолицые холеные девки, громко напевая: - «Осветила путь дорожку

- Браво! Браво! – Взорвал ее чиновник, да так, что слетели с веток жар птицы, – Дери вас черти! Браво!

Сергей Эдуардович стал бросать под ноги (певунам, да плясунам) золотые червонцы. На полу образовалось давка. Раздалось сквернословие:

- Пошли прочь! – Крикнул на дерущихся Петр Кузьмич, - Прошу. Прошу, гости дорогие! Банька натоплена, венечки замочены. Ждут, не дождутся они березовые, и дубовые, и клЯновые, всякиЯ… спинок ваших.

Чиновник с доктором вышли из гостинной. Вошли в устланный дорогими коврами коридор. Под их ногами тотчас же включился, эскалатор, который бережно довез их до двери с горящей золотом надписью «Влазня».

Губернатор открыл ее и сказал:

- Ну, Сергей Эдуардович, передаю вас в руки банника моего. Эй, Микитка. – Крикнул губернатор, - Ты где.

- Тута я Петр Кузьмич.

- Принимай гостей дорогих. Можно сказать, золотых. Попарь их с душой с разумением, а я, господа хорошие, побегу послебанный стол накрывать.

Губернатор исчез. Микитка помог дорогим гостям раздеться. Чиновник осмотрел помещение и недовольно сказал:

- Что-то темновата твоя влазня.

- Ты, батюшка, ты не гляди, что она темна боками. Зато она бяла внутрями. Есть у нас батюшка в ёй все, что твоя душа пожелает: и тазы, и веники, и хмельное, и девки тама… милость твою дожидаются.

- Девки, говоришь. – Жарко потер руки чиновник, - Хороши ли девки. Румяны? Бокасты? Мясисты?

- Хороши, вашество! Во всех отношениях хороши: и барыней тебе спляшу, и курицей своей помашут, и петушка тваво, батюшка, лапкой своей прижмут -не докричишьси…

Чиновник поскреб волосатую грудь и поинтересовался:

- А чревом здоровы ли?

- Чаво, изволишь?

-Не больны ли, спрашиваю, чаровницы твои?

- А вот ты, аб чем, отец родной. Не сумлевайся, кормилец. Лекарь губернский головой ручался. Говаривал, что чисты ако агнецы.

Чиновник зевнул, но рот крестить не стал:

- Ну, коли так, то веди. Посмотрим на блудниц… на энтих Вавилонских. Лукавых. Микитка распахнул перед чиновником дверь. С.Э. Бойко вошел в пахнущую березовым листом парилку. В ней стоял возбуждающий, многообещающий бабий визг. От шаловливого этого щебетания Сергей Эдуардович взбудоражился, наэлектризовался, точно учуявший добычу, хищник. В предвкушении райских кущ, побежали по чиновничьему удилищу приятные токи, забилась в нем горячая кровь. Вздрогнуло оно, дернулось, содрогнулось и побежало от корня в рост, в силу, вверх, а, достигнув, пика. Замерло удилище. Затихло оно. Аки змей перед решающим прыжком. Яко армия, ждущая взмаха полководческого жезла. Чисто пес в ожидании хозяйской команды:

- Ату его! Кусай его! Рви его!

Ноздри Сергея Эдуардовича раздулись. Дыхание участилось. В нутрях заныло. В голове заухало. В ушах засвистело. В глазах потемнело. Ох, сладостен. Ох, неодолим - блудный грех! Сергей Эдуардович тяжко вздохнул. Перекрестился и со словами, «Прости Господи и помилуй» отворил дверь. Пыхнуло на него банным жаром. Мокрым паром. Задохнулся С.Э. Бойко. Зашатался. И все непременно бы упал на мокрый скользкий пол, но ухватил его неизвестно откуда взявшийся кудрявый молодец.

- Не смей беспокоиться, батюшка, я тут. Я рядом.

- Кто таков? Поинтересовался чиновник.

- Хлестальщик я, вашество, Иван Калика. Хлещу господ по мере сил своих.

Сергей Эдуардович оглядел внимательно хлестальщика:

- Силище то у тебя хоть отымай. Кабы не захлестал в усмерть?

- Не боись, батюшка, не обеспокою. Отхлещу с приятностью.

Иван Калика зачерпнул из кадки ковшик холодного, который он лил на камни, хлебного кваса.

- Выпей-ка, отец родной, кваску холодненького. Жарковато тут у меня. Твоей милости может, не сподручен жар, да пыл такой?

Чиновник выпил. Отер подбородок, сказал:

- Неча тут. Чай не с тридцать девятого царства – государства приехавший. Меня паром-то пугажать, что бабу елдой стращать. Правильно я говорю, красавица?

Сергей Эдуардович схватил одну из парившихся баб за мясистую ягодицу. Задрожала она как рябь речная.

- Хороша, - Констатировал чиновник, - Студениста!

Взволновалось сердце С. Э. Бойко. Затрепетало удилище. Побежали по его комлю токи. Задрожала, точно попалась на его крючок рыба большая, да диковинная, вершинка.

- Ох, хороша! Ох, сахарна! А как звать- величать тебя, красавица.

- Белава я, батюшка?

- Эх, гляди ты Белава!? Белава, а лицом чернява! Глазом лукава! А меня, стало быть, Сережей, кличут, зовут, величают Эдуардовичем.

Сергей Эдуардович схватил другую девицу. Всколыхнулась, пеной белою, величавая грудь.

- Ох, славна! Ох, знатна, - Воскликнул чиновник и, ложась холеным телом на лавку, поинтересовался, - Ну, а тебя мягкотелую, да белогрудую как звать - величать?

- Чернавой, батюшка!

- Чернява, а телом белява. Лицом румяна! А ну как, Чернява, да Белява пройдись-ка по мне «веничками» вашими золотистыми, пречистыми. Да грудками, утками. Да ручками мягкими, да губками сладкими. А коли сделаете все по уму, да разуму. Уж я не поскуплюсь на злато, серебро. Умаялся я сегодня, Чернява – Белявае вы мои! Утомился. Изморился. А ты, - Приказал хлестальщику Бойко, - Пошел отседа прочь. Меня девки хлестать будут!

- Слуш…

- Конец тебе Сережа, - Пронеслась мысль, - Порешат тебя Чернявы.

Но от хлесткого удара березового веника, встрепенулось тело Сергея Эдуардовича. Забилось сердце. Вернулась дыхание. Открыл глаз и чуть снова не лишился сознания. Живописно нависли над ним белоснежные груди. Призывно колышутся. Соски, что спелые вишни так и просятся в рот. Требуют ласок. Сергей Эдуардович ухватил один сосок зубами, а другой ладонью обхватил зад Чернявы. Большая ладонь у Сергея Эдуардовича, да только и половины не обхватил. Широк зад у Чернявы.

Вывернулись девки. Схватили веники и давай им лупить, колотить Сергея Эдуардовича, что есть силы. Кричит чиновник. Изворачивается. Вьется вьюном. Хохочут девки. Бьют его вениками, льют на его воду жаркую, а сами все ниже склоняются, наклоняются. Обещаются чиновнику «по особым» кущи золотые райские. И вот уже они райские кусты, ягоды, да яблоки. Хватает С.Э. Бойко губами, руками, зубами. Рвет, рычит. А девки все ниже наклоняются. Уже трутся чреслами своими об холеное тело. Уже целуют, покусывают девичьи губы алые, да царапают коготками, крашенными лаком алым, изнывающее Бойковское удилище. Бегут по комлю его токи живительные. Вздымается удо. Взбухают вены, да жилы его. Бежит по ним кровь густая жаркая. Поднимается она к вершинке. Дрогнул кончик, забился.

Сергей Эдуардович схватил Беляву за бедра и приволок к себе:

- Попалась рыбка не уйдешь!

- Не уйду, - Хохочет рыбка, - Куда ж от крючка твоего уйти!

Прыгает рыбка на крючок стальной и скачет на нем и постанывает. Норовит соскочить:

- Врешь, - Кричит Сергей Эдуардович, - Не уйдешь.

И вонзается всеми венами да жилами в теплую мокрую плоть женскую.

- Ах! Ох!

Стонет, бьется Белава, а может и Чернава. Разве ж разберешь в паре да запаре, на которой из них скачет, прыгает, плывет аки по теплым волнам моря черемного С.Э. Бойко. Но вот ударила в сердце сладостная волна, затуманился взгляд. Напряглось удилище. Вот он миг сладостный, блаженный. Ни с чем несравнимый. Ради, которого может и стоить жить. Миг, что сердце радостью наполняет, а свет Божий детским смехом наводняет. С криком. С ревом. Воплем диким изверглось из Сергея Эдуардовича семя белое. Семя радостное. Семя живительно. Упало оно на мокрый банный пол. Растеклось по нему, слилось в щель ощеренную яко пасть хищная, и умерло не рожденным под досками сырыми на земле холодной, да бесплодной. А чего ж так? Да оттого, что не любит С.Э Бойко выблядков плодить. Лучше уж пусть семя не рожденным пропадает.

- Ох, хорошо! Ох, сладостно! А где ж, мин херц, мой. – Поинтересовался Сергей Эдуардович. – Эй хлестальщик?

Дверь открылась. Хлестальщик всунул в проем свое постное лицо и поинтересовался:

- Чаво изволите, ваша милость?

- Ты куда, мин херца подевал.

- А они вона на лавке сидят, читают-с. Не желают. Говорят, не любят они пара да жару нашего.

- Не желают? – Грозно крикнул С.Э. Бойко, - А ну тащи его сюда подлеца этакого. Да отхлещи его по заду тощему! Ишь удумал! Заходи! Заходи!

Доктор осторожно вошел в парилку. Отшатнулся от жара и пара, но выскочить ему не дал Микитка.

- Проходь, проходь, вашество, не боись, ложись на полок отхлещу по первое число!

- Пошел, прочь. – Приказал чиновник, - Его баловницы мои! Чаровницы отхлещут!

- Не извольте сумлеваться, Сергей Эдуардович, отхлещем субчика, как миленького!

Белава, да Чернава вмиг стащили с доктора белую простыню. Скрутили его, и уложили на полок. На ноги села Белява. Голову прижала Чернява. Заскулил доктор. Завыл бедолага.

Белава набрала ковшик горячей воды и прыснула ее на прыщавую докторскую спину, Чернава же так хлестанула доктора по заду, что доктор подпрыгнул к самому потолку. Упал почитай без чувств на полати. Принялись хлестать девки тощий докторский зад, а как умаялись, то бросили веники. Выпили по чарке медовухи и набросились на Вильгельма, что волчицы голодные. Теребят, скребут когтями своими алыми доктороское удилище. Растет, вздымается удо Фаустмановское. Выросло, торчит, дрожит, да только куда ему до удилища Бойковского. Прикрывает его рукой доктор. Стесняется. Белава руку оттащила и прыг на крючок. Фаустман даже и пикнуть не успел, как уж на лицо к нему порхнули ягодицы Чарнавы. И пошла она ими теребить, выплясывать, да пируэты крутить. Загляденье! Доктор только успевай воздух ловить.

Скачут, визжат девки. Хрипит, кричит доктор. Но вот дернулись, содрогнулись ягодицы белые, студенистые. Соскочила с доктора Белава. Пошли по бане крики сладострастные

- Ах! Ах! Ох! Май гот!

Подступило знать семя к вершинке. Наружу просится. Вскочил доктор с полатей. Извергнул семя. Растеклось оно по доскам мокрым. Закатилось в щель узкую. В щель мрачную, да и умерло там не рожденным на земле холодной. Земле мертвой. Не хотят девки семя в себя чужеродное, инородное, постороннее впускать. Блюдут кровь отечественную.

Сергей Эдуардович обхватил доктора за плечи:

- Молодец, мин херц! Вот это, брат, по - нашему. Держи-ка браги кружку и пей до дна!

- Не могу, Сергей Эдуардович, пощадите.

- И ни-ни. И не проси, мин херц, не пощажу! Пей до дна. Пей до дна!

«Бог их знает дикарей этих, - Подумал доктор, - Не выпьешь водки так нальют еще в горло метала раскаленного»

Вильгельм выпил. Глаза его вылезли из орбит. Мелькнула мысль.

«Раскаленный металл, может и получше этой кислоты»

Девки засмеялись, кричат:

- Рак! Чистый рак! Вишь как глазищи-то вытаращил! Ха- ха!

С.Э. Бойко громко рыкнул на них:

- Тихо! Человеку, можно сказать, конец подступил, а они хари разявяли. А ну, пошли отседа, блудницы Вавилонские!

С.Э. Бойко подсел к доктору, хлопнул его дружески по спине:

- Ну, как ты, мин хер? Ну, как смотри мне в глаза. Живой. Живой, сукин сын! Эй, Микитка!

- Чаво изволите?

- Дай-ка мин херцу моему хлебушка с соленым огурцом. Он у меня вегетарьянец.

Фаустман взял в руки соленый огурец. Краюху черного хлеба и проглатывая буквы, заговорил:

- Вот вы, Сергей Эдуардович, чем баловаться, так делом бы меня интересующим занялись.

- Да каким делом! Ты, мин херц, на себя посмотри. Как бы тебя самого не пришлось тащить к тем, за кем ты, брат, сюда прибыл. Вот отойдешь маленько. Тогда и поедем. Сейчас стол накроют. Потрапезничаем. По рюмке выпьем. У нас без энтого нельзя. Тихон ёбричку починит и тады уж и покатим.

Чиновник щелкнул доктора Фаустмана по кончику носа. Весело рассмеялся…

После бани, как и обещал чиновник, был заставленный яствами: хрустящим хлебом, пестрыми салатами, запеченными в тесте зайцами, брызжущими золотом жирных боков индейками и горячительными напитками, самой простой из которых была водка, стол, под который, после третьей рюмки, доктор и свалился…

Проснулся от сильного пинка. Он открыл глаза и увидел перед собой кошачье лицо. - Кто вы?

- Тихон я. Возница.

- Что вам угодно?

- Сергей Эдуардович велели вас, батюшка, будить. Мра – да, ехать, стало быть, пора.

Фаустман зароптал:

- Как ехать? Куда ехать? Как пора? Ведь ночь на дворе. Звезды блещут, да луна светит.

- Не знаю. Мое дело маленькое. Сергей Эдуардович велели, а коли так, то, стало быть, так и надобно.

- Скажи ему, что я ехать среди ночи не намерен.

Тихон сердито зыркнул на доктора своими зелеными глазами:

-Сергей Эдуардович. Мры – да. Дюже серчают, коли их, мыр… не слушают. А, осерчавшие… они и высечь могут.

Вильгельм бережно ощупал ноющее от хлестких веников тело. Потер виски (трещащей от спиртного головы) и хмуро сказал:

- Хорошо. Скажи, что я скоро.

Тихон бесшумной, мягкой походкой, вышел из спальни. Доктор слез с кровати: кряхтя, охая и ахая, ибо каждый шаг давался ему с неимоверным трудом, побрел в ванную комнату. Взглянул на себя в зеркало:

- О маин гот, что же со мной будет в конце моего путешествия, коли я уже сейчас, так выгляжу! Зачем я только согласился сюда ехать. Знал ведь, что так будет, а нет же, поехал. Was für ein Narr. Das ist ein Schwein.

Вильгельм осторожно повернул (слоновой кости и усыпанной драгоценными камнями) водопроводный кран. Сбросил с себя нижнее белье и встал под тугие холодные струи воды. Стало легче. Голову отпустило. Поясница перестала ныть, но вдруг он почувствовал, как стал уменьшаться в росте. Ощутил, как его ноги и руки стали стремительно превращаться в копыта. Волосы в мелкие барашки и вскоре под водными струями уже стоял не доктор Фаустман, а жалобно блеющий козленок. Он выскочил из ванной и принялся, оглушительно цокая копытцами бегать по спальне. Устав от беготни и блеянья козленок забился в темный угол. Лег на половичок. Закрыл глаза, свернулся клубочком и приготовился к неминуемой смерти. Вскоре послышались шаги, они замерли у половичка. Козленок открыл глаз и увидел человека. Козленок жалобно заблеял.

- Энто кто у нас там такой?- Поинтересовался Тихон, - А дохтур где, рогатый?

- Бе- бе. Бе- бе- ме.

Возница заглянул в ванную. Под кровать. В платяной шкаф.

- Мры – да. Нетути дохтура.

Он вышел и вскоре в комнате появился Сергей Эдуардович Бойко. За ним вбежал губернатор. Он увидел лежащего на коврике козленка и с криками «Вода. Вода» побежал в ванную.

- Вода! Вода!

- Что вода? – Ринулся за ним чиновник, - Чего вода!

Губернатор сорвал металлическую палку для штор и стал ее, держась на расстоянии от падающей воды, закрывать кран. В ванную влетел чиновник.

- Что с доктором!? Где он? Захлебнулся…

- Осторожней, - Закричал Петр Кузьмич, - Осторожней, Сергей Эдуардович, не облейтесь. Вода в этом кране не простая, а мертвая. Ею кто омоется. Тот враз козлом сделается! Это ж у меня нехорошая опочивальня. Я ее для врагов держу. Переночует он в нехорошей опочивальне. Утром встанет лицо омоет и козлом обернется, а в обед, милости просим, ко мне на стол в жареном виде.

Чиновник сделал грозное лицо:

- Зачем же ты немца в комнату эту поселил? Что ж ты у меня не спросил, дурья твоя башка!?

- А я спрашивал, - Ответил губернатор, - Да вы, Сергей Эдуардович, сильно осоловевшим были.

С. Э. Бойко решительно потребовал:

- Быстро верни его в человечье обличие!

На что Петр Кузьмич хитро подмигнул и сказал:

- А может хрен с ним с немцем энтим. Прирежем козла, а злато-серебро его поделим. Он, небось, за золотишком приехал. Как случилась Болотная смута так они, помните - ли, Сергей Эдуардович, отселя. В одних подштанниках улепетывали. Однако же которые поспроворней, то те свое золотишко по схоронам попрятали. Теперь вот по мере сил едут за ним.

- Он не затем приехал!

Губернатор поинтересовался:

- А зачем?

Сергей Эдуардович шепнул что-то на ухо губернатору. Петр Кузьмич изумленно отшатнулся, побелел и, крестясь, забормотал:

- С нами крестная сила! Святы Боже святы правый. Спаси и помилуй мя грешного.

Немного придя в себя, губернатор заговорил:

- Ишь ты их немчуру. А дозвольте, осведомиться, Сергей Эдуардович, на что энто им надобно. Клей что - ли будут из них варить?

- Это не твое дело. – Недовольно буркнул чиновник, - Ты должен мне только подсоблять по мере сил. И запомни, милок, ежели, с ним чего случится, то ляжешь ты энтим самым козлом, да на матушкин стол. Ибо немец энтот под ейным оком ходит.

Петр Кузьмич поскреб бороду и сказал:

- Коли сама матушка за ним приглядает, то тут другой сказ. Зараз мы прибиральщицу мою кликнем. Она враз его устроит.

Петр Кузьмич подошел к затейливому столику. Взял хрустальный колокольчик и отчаянно зазвенел.

- Аксинья. Аксинья. Подь сюда

В комнату вошла (прибиральщица) худая старая баба с растрепанными седыми волосами. Она сощурила глаза и противным хриплым голосом поинтересовалась:

- Чаво изволишь, батюшка? На что я те, красавиц, понадобилась.

Губернатор кивнул в угол:

- Козла энтого, надобно, в обличие исходное возвернуть, и сей же час!

Старуха взглянула на блеющего козленка.

- Ну, коли твоей милости надобно, так возвернем.

Прибиральщица достала из потайного кармана скляночку с желтоватой жидкостью.

Попрыскала ею козленка. Простерла над ним руки и забурчала себе под нос.

В чистом поле стоит ива, на той иве птица гнездо вила,

Она перевернула трижды козленка вокруг себя. Плюнула. Крикнула:

- Оп - ля! Козленок обернулся доктором Фаустом.

- Что со мной? – Тихо пробормотал Вильгельм, - Где я?

Чиновник засмеялся, протянул доктору руку:

- Да перебрал ты, брат, вчера! Хватил лишку! Вот и дроболызнулся с кровати. Вставай, мин херц, что ж лежать на полу-то, на нем, брат, холодно…

Вставай! Вставай! Ехать пора.

Доктор встал на ноги. Осмотрелся. Ощупал себя. Негромко проговорил:

- Причудится же такое!

- Чего такое?

- Будто я козлом сделался.

- Энто от моей дурницы, водки, что я на ягодах болотных настаиваю,- Пояснил губернатор, - Дает зараза такой эффект.

Чиновник протянул руку доктору и сказал:

- Поехали, мин херц, поехали.

- Но мне нужно принять душ. – Доктор направился в ванную, - У меня трещит голова!

Чиновник схватил его крепко за руку и поволок вон из опочивальни:

- Примешь, мин херц, примешь, да только в другой умывальне!

Четвертая картина

Звезды потухли. Скрылась за дальним лесом луна. Горизонт слегка порозовел. Недобро ухнула ночная птица. Сорвалась с ветки (одиноко стоящего среди поля) засохшего дерева. Полетела, гулко хлопая крыльями. Уютно примостилась на ветке густой ели. Нахохлилась. Закрыла глаза. Уснула в ожидании заката. Проснулся северный колючий ветер. Зябко заерзал он в кронах деревьев дремучего леса. Затих, дернулся и резво побежал, зябко шурша листвою. Проворно спрыгнул с них на ржаное поле. Взъерошил колоски. Вздыбил речную гладь. Взлетел к небесам. Заволок их хмурыми тучами. Открыл клапана. Хлынул дождь на листья, на травы, на речную воду. Забарабанил по крышам домов. В одном из них (серой покосившейся хате) он разбудил хозяйку. Она открыла глаза. Некоторое время тупо смотрела в потолок. Его живо пересекал огромный паук. Неожиданно он резко остановился. Замер. И вжик. Прытко упал вниз. Исчез за иконой Спасителя. Хозяйка (Валашка дебелая белокожая баба) зевнула. Перекрестила рот и негромко сказала:

- Пауки энто к новостям.

Она пошарила под ватным одеялом своей шершавой пяткой. Нащупала ею худую волосатую мужскую ногу. Сильно пнула ее и грубым голосом, произнесла:

- Буде - те, дрыхнуть, боров.

Вовсе не похожий на борова, а уж скорей на тощего петуха, деревенский пастух Кирьян Пищух недовольно пробурчал:

–Чаво табе, Валашка?

- Не чаво, а стадо надобно гнать, а ты дрыхнешь. Вставай.

Кирьян сильно лягнул жену ногой, открыл глаза. Невыразительный утренний свет безвольно освещал пахнущую табаком, чесноком и сушеными травами светелку. В ней как на негативе, постепенно проявлялись контуры громоздкого комода, колченогого стола, старомодного говорящего ящика и рамка со словами « Буде здрава ты матушка империатрица… » Остальные буквы текста пока еще находились в стадии проявления. Пастух сел на кровать. Свесил ноги и долго смотрел на желтый треснувший ноготь, наконец, глубокомысленно вздохнув, произнес:

- Когнитивный диссонанс.

- Чаво? - Поинтересовалась супруга и сладко зевнула.

- На ноге у меня, наверное, энтот самый когнитивный диссонанс… Я про него по говорящему ящику давеча слышал… того… энта образовался. Вишь, цвету желтогу и весь треснутый. Слышь,может это… надо бы мне в уезд. К дохтору съездить. Показать ноготь-то. Давай, вставай. Собери мне чаво в дорогу: яйца там, сало…

Валашка резко поднялась. Уселась рядом с мужем и свесила с кровати справные ноги.

- Я те поеду! Я те так поеду, что ты не то, что сала с яйцами, ты у меня света белого не увидишь. Поедет он. Ноготь у него! Видали такое дело! У меня, - Валашка жалобно завыла, - Вон все ноженьки распухли, а я ничего бегаю, кручусь, верчусь. Тебя ирода обстирываю. Тебя вражину этакую пою, кормлю…

Валашка сильно ударила Кирьяна по затылку.

- Ты чего, дура! - Поднимаясь с пола, злобно проворчал Кирьян. – Белены с утра что - ль объелась. Я вот тебе счас… как отхожу.

Пастух, закатывая рукава рубахи, двинулся к супруге. Жена запрокинула голову и колоратурным сопрано: , заголосила, запричитала, завопила, завыла, поднимаясь в некоторых местах, до фа третьей октавы.

- Ой. Ой. Ёёёёёё ййййй! Ой. Ая-яяяяяяяя – ай! И на что же ты меня, матушка, на свет белый народила. Чтобы меня ентот изверг окаянный, ирод кровопийца, зверь лютый…. зубами лязгающий, да огонь, изрыгающий… меня бедную, сирую бил, забивал…

- Молчи, дура! Молчи, паскуда!

Кирьян сильно ударил кулаком по столу. Ножки подломились, и стол с жутким грохотом рухнул на пол. Это добавило еще больше децибел в Валашкин голос.

- Ой- ой. Ратуйте люди! Ой, бье! Ой, забье! Ой! Ой!

- Тихо. Ты дура. – Ползая по полу и собирая останки стола, шипел на жену пастух. - Кто тебя режет? Кто тебя, дуру, убивает. Смолкни мне сей же час!

- Не смолкну падла. Буду кричать, голосить. Пущай все слышат. Пущай все знают, с какой падлюкой я живу. Ой- ой люди. Ой – ой добрые. Силы уже у меня более терпеть нетути. Все мужики как мужики. Работают. Бабам подарки покупляют. В домой все волокут. Один ты, сволочина, из дома последнее тянешь. Голова у него болит. Жопе легче будет.

- Что ты мелешь. – Прилаживая ножку, сказал пастух. – Какая голова. Разве ж я чаво про голову-то говорил. Я про ноготь говорил.

Валашка спрыгнула с кровати. Подошла к ведру с водой. Зачерпнула ковшик. Выпила. Вытерла губы и сказала:

- Говорил он. Говорун. Ноготь у него. Тебя бы падла энтим бы ногтем, да по мордасам твоим наглым. На работу иди, сволочь ты этакая!

- Ладно. Ладно. – Шмыгая носом, сказал Кирьян, – Иду я на твою работу, чтоб она сгорела ясным огнем. Затихни, я те сказал!

Наступила короткая тихая пауза. Зажужжала муха. Сипло вскрикнул петух.

Кирьян сдернул с крюка плащ. Набросил его на худые плечи. В дверях не оборачиваясь, буркнул:

- Собери чаво - значит мне.

Пастух вышел в тесные сени. Толкнул входную хлипкую дверь. Вышел во двор, на котором занимался квелый, точно костер из сырых веток, день. С серых безрадостных туч моросил нудный мелкий дождь. Кирьян громко зевнул. Почесал худой костлявый зад и сунул голову в бочку с дождевой водой. Точно пес замотал кудлатой давно нестриженной головой. Тысячи мелких серых брызг смешались с дождевыми каплями. Из будки (разбуженная хозяйским ворчанием) высунула лисью мордочку собака.

- Гав- гав. - Приветствовала она Кирьяна унылым лаем и вновь спряталась в будке.

Кирьян глядя на собаку, усмехнулся и невесело пробормотал:

- Везет же некоторым, и жрать им дают, и на работу не гонят. Вот и думай и решай, кому на земле жить хорошо. Человеку или животине безмозглой. Но, с другой стороны, я ведь если ему жрать не дам, так он и лапы протянет. Как ни крути, а хозяин то я, а не он. Правильно я говорю, Швырок.

Пастух сильно ударил ногой по собачьей будке.

Пес недовольно заворчал.

- Что ры?! Что гы?! Ты рыкаешь! Я вот те на голодный паек определю. Вот ты у мя тады порыкаешь.

- Ав – ав. – Виновато заскулила собака, но из будки не вылезла. – У-У!

-Чаво скулишь? А! Понимаешь, животина, кто тут есть хозяин. Правильно разумеешь.

Кирьян поднял с земли алюминиевую тарелку. Потянулся. Зевнул. Направился в сени.

В сени, зевая и почесываясь, вошла Валашка.

- Ты чего тут грохочешь? Ты че тут шебуршисься, враг ты рода человеческого.

- Да, ладно тебе, – Кирьян обхватил мощный зад супруги, - Буде лаяться-то. Лучше давай-ка, миловаться!

Валашка сильно оттолкнул мужа, и с укоризной в голосе произнесла:

-Одно на уме. Кобениться, да брагу пить.

- Да, какую брагу! На, что мне брага, когда у меня таки окорока, - Кирьян засмеялся и хлопнул жену по ягодице. - Я ж тя дуру люблю.

- Любит он! Видали, полюбовничка. Ха-ха. А то я не знаю, чего ты там по углам шпаришься. Только не сыщешь ты ее там. Полюбовницу твою. Брагу желтомутную! Я ее всю в помойную яму вылила. Иди тяперичи лакай.

Кирьян покачал головой и незлобно произнес:

- На что мне ее лакать, дура. Мне ее в любой избе нальют, потому, как я есть пастух. Первый человек на селе. А шебаршусь тут…. Так то я Швырку жрать наливаю.

- Во еще один шалапуга по двору бегает. Весь в хозяина только жрать да по сучек топтать.

- Да куда ж он бегает? Он же на цепи сидит.

- И тебя надо на цепь посадить.

- Так я с нашим удовольствием. Лучше на цепи, чем под дождем, да в чистом поле.

- Я тебе посажу. На работу иди, сволочь.

Кирьян взял в руки миску. Тяжко вздохнул и трагичным голосом произнес:

- И что ты за баба такая. Бог тебя знает. Другие бабы и приголубят, и обнимут, а тебе только бы браниться.

- Да за что ж тебя изверга обнимать? Ишь тоже мне…

Но чего «ишь» Пастух не дослушал. Он сильно хлопнул дверью и вышел во двор.

Собака, учуяв еду, выскочила из будки и радостно залаяла.

- Буде те, - Отпихнув ногой Швырка, сказал Кирьян, - Расплещешь все! Тихо! Я сказал!

Пастух поставил миску. Собака, аппетитно заурчав, принялась с жадностью, есть мясной суп. Кирьян отпихнул пса ногой. Влез в бутку и вытащил оттуда четвертинку мутненькой. Обтер бутылку рубахой. Встал по-собачьи на четвереньки. Вставил узкое бутылочное горло в жадно раскрытый рот. Наклонил бутылку и тусклая жидкость, клокоча и булькая стремительным потоком, побежала по сухощавому горлу. Ожили иссохшие внутренности. Воскресла, мучающаяся тупой болью, голова. Завертелись, закрутились мозговые шарики – ролики. Развязался язык. Закружились мысли. Пастух вытер губы рукавом и торжественным голосом произнес:

- Вот ты, собака. Ты. Ты. Подними морду-то! Подними и слушай, когда с тобой человек разговаривает!

- Ур, - Не отрываясь от еды заурчала собака. - Ры-ы.

- Ты не рычи, а скажи. Чаво это. У заморских баб. Климакс наступает позже, чем у наших?

- Ры- ры. Ры-гав.

- Что ры, что гы, – Вытаскивая из миски кусок мяса, прикрикнул на пса хозяин. - Я тебе точно говорю. Я сам по говорящему ящику вчерашнего дня видел и слышал. Так вот энто таво, что во взаморье ихнем тепло и всякие там яблоки, да сливы - апельсины круглый год. А у нас что? Дождь. Соленые огурцы и те не всегда уродятся. Так – то вот, псина.

Пастух встал. Отряхнул штаны и направился в свинарник. Свинья Ховрюша унюхав от Кирьяна запах собачьей еды, истерично завизжала.

- Вжи. Вжи-и-и. Жи – и.

- Тихо тебе! – Крикнул на свинью Кирьян. – Чего орешь… те ж дуре… еще до климакса далеча.

- Хрю- хрю.

- Правильно кумекаешь, Ховрюша. Не доживешь ты до климакса - это я тебе железно говорю, - Кирьян вырвал из стены, торчащее в ней острое шило, - Или я те вот энтим шилом к Рождеству порешу. Или кум Иван, уложит тебя из своей берданки. За такую жизнь, как ты живешь: жрешь, да спишь, так можно и помереть. Мне бы хоть с полгодика такой жизнею пожить. А че! Пожил в свое удовольствие, а уж потом режь меня! Жарь меня.

- Хрю. Хрю.

- Тихо ты. Не шумли мне тут. Сейчас принесу.

Кирьян вернулся в избу и сказал жене:

- Слышь, Валашка, ты это… свинье-то дай.

- Ну, так и дай.

- Я уже собаке дал, а свинье ты дай.

Кирьян натянул сапоги. Встал. Потопал, чтобы они лучше обхватили ногу, ногами и горько сказал:

– Чтоб оно сгорело, синим огнем, стадо это. Не, Валашака, ты как се хошь, а собакой жить лучше. Конем не, те пашут, а собакой - хорошо. Бегай себе то в лес, то на речку. Сучке опять же алиментов никаких, если че, платить не надо.

- Хватит бурчать. – Прикрикнула на мужа Валашка. – Пошел. Уматывай!

- А сало, а яйца, а курево!?

Валашка сунула мужу завернутую в холщевую тряпицу еду. Протянула кисет с табаком.

- Вот то другое дело. Тяперечи можно и пожить малеха. А мутненькой, Валашенька, четвертинку не завернешь – ли?

Кирьян оскалил редкие зубы.

- А вот я те как дам счас ухватом по башке! Мутненькой ему. Пошел со двора!

Хозяйка вытолкала мужа за дверь. Принялась разжигать печку. Сырые дрова дымились и недовольно шипели:

- Шы- ши- шу.

- Ишь ты вас ши-шу. А ужо я вам сейчас керосином!

- Шыш- шы.

- А ну замолкни мне!

Валашка плеснула на дрова керосин. Чиркнула спичкой. Бросила ее черное жерло печи.

Дрова молча вспыхнули. Занялись. Весело затрещали.

- Тры- тры - три- три.

Валашка сунула в печь чугунок с картошкой. Подхватила ведро с ботвой, поплелась в свинарник…

Ховрюша, завидя хозяйку, неистово завизжала.

- Вжи. Вжи.

- Тихо ты, расплескаешь мне тута все!

Валаша налила в корыто еду. Свинья проворно сунула в нее свою морду. Принялась, хрюкая, чавкать. Хозяйка присела на бревно. Подперла рукой подбородок. Жалобным голосом затянула:

- Кабы мне цветочек, да с того лужка.

Кабы мне любовь, да моего дружка.

Не успела она начать следующую строчку песни, как ее кто-то крепко схватил за плечо.

- Ой! - Валашка испугано вскрикнула, - Ай, ай.

- Тихо ты. – Зашипел на нее Кирьян, - Не кричи, дура.

- Ой, матушки. Ой, детушки. Спужал ты меня зверь лютый с головы до пяточек моих болезных.

- Стихни, я тебе говорю. - Пастух закрыл ладонь супруге рот. – Поняла?

Валаша кивнула. Кирьян убрал ладонь.

- Чего случилось то?

Пастух тревожным шепотом стал быстро объяснять:

- А то. Вышел я значиться. И иду себе. А там где кладбище… это… старое ратное. Где ратников - то хоронили. Слышу шебаршится ктой-то. Кто энто, думаю. В такую рань ворошиться может. Прислушался, а оттуда вроде как и по нашему кулдычут. Цваин - маин.

- Ишь ты его, - Усмехнулась супруга, - Цваин – маин он мне тутати. Ты и по- нашему – то не особо.

- Дура! Я ж у батюшки Лукьяна… в приходской школе учился.

- Многому ты там научился. Только мутненькую кушать, да жену не слушать.

- Да ты помолчи и послушай. Может там, какие энти лазутчики. Шпионы. Может того… эта… война случилась в государстве нашем. А сударыня – государыня и не знает про то и не ведает.

- Тю совсем сдурел. Какая война. Кому мы надо. Опять же по говорящему ящику ниче про войну не говорили.

- Да в твоем ящике только девки беспутные жопами трясут. Стыдоба одна.

- Ишь ты стыдоба, а самого от задов энтих не оторвать.

- Хватит языком-то молоть! – Прикрикнул на супружницу Кирьян. - Давай дуй быстрей в контору. Пусть эта… в уезд телеграфируют, да мужиков мне на подмогу пришлют. А я пока их там покараулю.

- Ты гляжи на него. На работу идти не хочет и маин – цваин мне тут. А ну пошел, вражина! Пошел!

Валашка схватила вилы и слегка тыкнула ими супруга.

- Я тебе Богородицой клянусь. – Кирьян перекрестился. – Богородица Дева, радуйся…

Беги, Валашка, беги… кабы чего не вышло – то.

- Ну, гляди, гад, ежели что. Поплачешь ты у меня слезьми кровавыми.

Валашка осторожно высунула голову из свинарника. Осмотрелась. Ни души. Ни крика. Ни всполоха. Тишина. Только дождь по крыше тык – тык тычет своими каплями. Пробежала хозяйка небольшой свой огородишко. Оттянула заборную доску. Всадила в щель свое дородное тело. Затрещала ситцевая материя.

- А что тебе лихо в бок!

Пожелал Валашка мужу.

Она дернулась. Еще раз. Забор зашатался, затрещал и рухнул, придавив ее своими гнилыми досками.

- Ой, ратуйте! Ой, смертушка моя пришла!

Из свинарника выскочил Кирьян. Резво подбежал к забору. Приподнял его.

Валаша встала и сильно пихнула мужа ногой:

- Вражина! Ну, вражина. Ой, отольются слезы мои. Да твоею крывёй.

- А я те говори, беги, - Крикнул на жену Кирьян, - Беги, дура. Может отечество наше в опасности. Матушка - государыня в беде.

Валашка одернула платье и побежала по мокрому лугу. До Кирьяна еще некоторое время долетали слова.

- Змей. Падла. Сволочь.

Затем только слоги.

- Па. Су. Ля.

Потом буквы

- Х. У. И.

Вскоре все затихло.

- Тап- тап.

Барабанил дождь по собачьей будке.