При сдаче крепости, взрывая свою батарею
жүктеу/скачать 4.25 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Глава четвёртая Восток и Запад
| Глава третья
Флор и Бланшефлёр Конрад Флек пересказывает предание о Флоре и Блан-шефлер, как это представлено здесь, фрагментарно. Эта сказочная поэма выпущена Карлом Панниером в переводе со средневерхненемецкого в издательстве Филипп Реклам в универсальной библиотеке № 5781-5783. С полным основанием Карл Панниер говорит в своём предварении: «Даже если изначальное ядро сказания следует искать на Востоке, для его распространения в Западной Европе наверняка решающее значение приобрело его формулирование в Северной Франции. Старейшую из всех сохранившихся версий старофранцузской поэмы о Флоре и Бланшефлёр издал Эделынтанд дю Мериль». С Востока заимствованы разве что самые общие мотивы. Нет сомнения, что конкретное, доступное нам сказание, быть может, вобравшее в себя и всевозможные восточные мотивы, исходит всё-таки от европейского Запада. Здесь сообщается только содержание этого повествования, как его передаёт Конрад Флек. Конрад Флек ссылается на Рупрехта фон Орбента, как на французский образец (стих 140), но такого автора не удалось обнаружить. Хочу поведать о любви87 Я вам предание такое: Детей когда-то было двое;
Когда любовь на их пути Их обрекла на злоключенья, Им причиняя огорченья. Итак, о злоключениях любви хочет поведать нам поэт. И о двух чудесных детях, чья любовь расцвела в дивной чистоте до того, как они достигли возраста, способного на страстные волнения. Так что у этой поэмы та же цель, что и у поэмы Вольфрама фон Эшенбаха о Парсифале — прославление верности, постоянства, стойкости. 274 Прислушайтесь к моим словам. Совет я любящему дам. Тот, кто любовью удручён, Любви на верность обречён И должен быть неколебим.
Девица Берта рождена, Что большеногою88 звалась.. . Пипин супругом Берты стал, Как в книгах старых я читал, А у Пипина сын был Карл. Таким образом, сказание о Бланшефлёр, бабушке Карла Великого с материнской стороны, также включается в круг документов, которые мы здесь рассматриваем. Мы увидим, что в форме изящного повествования в этом сказании изображаются величайшие всемирно исторические импульсы VIII и IX веков. 290 Язычником родился Флор, Она с рожденья крещена, Но на двоих любовь одна, И не вступая с нею в спор, Крещенье также принял Флор; Её любил он с детских лет, В чём никаких сомнений нет.
Они в один родились день, В одном чертоге, в час один. Таков истории зачин. Одна была у них пестунья.
Из-за этого разыгралась Троянская война. И всё это было изображено на кубке, крышка которого увенчана карбункулом, а карбункул обладал свойством даровать здоровье на год каждому, кто пьёт из кубка. И карбункул к тому же сверкал во тьме. За тот кубок с другими драгоценностями была продана Бланшефлёр. Амирал89 приобрёл её у купцов и запер в башню. Когда Флор вернулся домой, его ввели в заблуждение, сказав, будто Бланшефлёр умерла, и показав её могилу. Гробница была из мрамора с четырьмя бронзовыми львами, обрамлённая многочисленными изображениями животных, обитающих в различных стихиях. 1887 А в камне радовало глаз Искусство, вызвав напоказ Воздушных тварей, водяных, А также множество земных. Такое сотворил бог огня искусством Орфана и Вулкана. На первом камне лежал второй, пёстрый. При свете солнца в нём сверкали различные вещи: 1906 То был состав четырёхцветный, И золото, и серебро. Ещё виднелись два образа — мужской и женский. 1912 Явил художник-чудодей Двух улыбавшихся детей; Прекрасна Бланшефлёр была, Изображённая, мила, А с ней не кто иной, как Флор.
Чья рукотворная весна И в золоте была красна, А лилия была бела; Так Бланшефлёр преподнесла Ему свой дар, чья белизна В чистейшем золоте видна.
После многочисленных приключений Флор, вынужденный дождаться попутного ветра, прибывает морем в Бальдаг. Так после четырнадцатидневного плаванья достиг он своей цели, попал в страну, где находился повелитель семи королей. Тот обладает башней, в которой семьдесят покоев, и в каждом живёт красавица. Здесь и пленница Бланшефлёр. Изнутри башня удивительна. Золото, лазурь, лучистый хрусталь украшают её. 4074 Обычный заменяя кров, На башне маковка была, В лучистом золоте светла, Скорей похожая на шар, Вся излучающая жар, Как солнце в светлой вышине, Горячее при ясном дне; Казалось, так же горячи От жаркой маковки лучи.
В колодце дивный бил родник. Колонну полую воздвиг Искусник-мастер; тем ценней Труба серебряная в ней. Вода чистейшая в трубе Сама струилась по себе. Был безотказен круглый год Сей башенный водопровод; В свинцовой же трубе вода Текла дурная бы всегда.
Увенчивало изваянье. Сквозь медные его уста Вода струилась изо рта, Чтобы попасть в колонну снова, По-прежнему стекать готова Вниз по трубе, как вверх текла, Чиста, прозрачна и светла. И этот примечательный круговорот неоднократно представлен в алхимических описаниях. В башне живёт Бланшефлёр, и Флор должен спасти её оттуда. Четыре стражника охраняют башню, где таятся 70 женщин. Все они служат Амиралу. В особенности две из них, Бланшефлёр и Кларис. Владыке воду подавать, Когда ложиться и вставать Он вечером и поутру Изволил, так что не к добру Малейшая пред ним вина, Одна из них была должна, Платок другая подавала...
Была пора цветов и трав, Способных тешить женский нрав; Цветущая краса долин Восьми сподобилась корзин; И в смутном чаянье утех Одна корзина больше всех, А в ней как раз был спрятан Флор. С юмором описывается, как чрезмерная тяжесть корзины побуждает стражников оставить корзину этажом ниже. К счастью, Флор таким образом попадает в комнату Кларис, расположенной к Бланшефлёр. Придя в себя от страха при виде красного рыцаря, вылезающего из корзины, она зовёт свою подругу Бланшефлёр. Так находит Красный Рыцарь свою белую невесту91. 5928 И после долгих дней разлуки Забыты прежние страданья В час неожиданный свиданья. Уже влюблённые вдвоём И в упоении своём Так, нежные, друг другу рады, Что все изведали услады, Которые любви знакомы От поцелуев до истомы;
Лишь грубых прихотей мужских. И нежность, в ласках торжествуя, Доходит лишь до поцелуя; Пыл грубый нежному претит.
Запретных радостей желали, У них любовь была чиста, И целомудренны уста. Их счастье длилось недолго, так как присутствие Флора в башне скоро обнаружилось. Случилось так, что Бланшефлёр однажды утром не приступила вовремя к выполнению своих обязанностей при Амирале, не проснулась и всё ещё спала, когда Кларис уже шла к нему, трепеща и дрожа, ибо она заметила отсутствие Бланшефлёр. За ней был отправлен посланный, и когда тот вернулся со своим известием, Амирал сам пошёл взглянуть на то, о чём ему было доложено. Посланный, взглянув на спящих, не понял, дева или рыцарь лежит с Бланшефлёр: 6160 И посланный пошёл туда, Где на одном и том же ложе С блаженным сном их счастье схоже От гибели невдалеке Лежат и спят щека к щеке, Беспечные, уста в уста. Почиет нежная чета. При виде Флора в этот миг Поставлен посланный в тупик, И ничего сказать не мог, Переступив через порог, Не понял, что за существо Перед глазами у него. Неописуемо хорош, Флор с юной девушкою схож; Светился каждый волосок; Щекам неведом был пушок. И посланный назад шагнул, Будить он спящих не дерзнул. Он мог бы их и пожалеть, Чтобы невинным уцелеть, Молчать, однако, не дерзал, Всё властелину рассказал.
И все пришли со всех сторон. Когда забрезжило утро и обоих повели на суд, Флор вспоминает о колечке, которое ему подарила его мать. Он снимает его и хочет подарить колечко Бланшефлёр, чтобы оно защитило её. Бланшефлёр отвергает этот дар. Он настаивает. Бланшефлёр отбрасывает колечко. Военачальник, ведущий их на суд под стражей, оказался свидетелем странного спора и понял из их слов, каким свойством и какой силой наделён камень. Наклонившись, он поднимает кольцо. Когда в ходе дальнейших событий им выносят приговор, этот военачальник выступает перед Амиралом как защитник Флора и Бланшефлёр. Он говорит Амиралу: никогда не видел он такой верной, такой взаимной любви, идущей из самой глубины сердца, и таких молодых, неискушённых влюблённых. И военачальник рассказал, как оба они отказывались от спасительного кольца. Это приводит лишь к тому, что Амирал хочет их допросить, не отступаясь от своего гнева. Флор называет своё имя и отчизну, отказываясь, однако, объяснить, как он проник в башню. Наконец, он просит убить его одного, так как Бланшефлёр невинна. Но против этого протестует Бланшефлёр. Флор пришёл из-за неё. Убить следует её. Амирал остаётся непоколебим и требует свой меч. 6997 Велит он принести свой меч, Чтоб сталью голову отсечь Тем, кто владыку прогневил.
Друг друга оттолкнуть без страха Пытаются, чтоб лечь скорей На плаху головой своей; И слышится в толпе рыданье, Всех охватило состраданье; Не только девам и юнцам, Их жаль и каменным сердцам. Спор благородный: чей черёд, Кто за кого сейчас умрёт. И в будущем, как и в былом, Любовь не дрогнет перед злом. Впервые, что ли, суд подобный, Когда влюблённых судит злобный. Жестоко любящих карал Безжалостнейший Амирал. При этом сам смутился малость, Почувствовал почти что жалость, Но добрых чувств не потерпев, Над ними торжествует гнев, И, приходя в себя на миг, Он отовсюду слышит крик: Прости девицу, господин! Над нею властен ты один; Ты вспомни, как она была Тебе же самому мила. Ты только сердцу не перечь! Как на неё поднимешь меч? И наконец Амирал сжалился над несчастными детьми: И тут он вспомнил, сам не свой, Как дева нежною красой Его к себе расположила И как она ему служила; И хоть рука его тверда, Свой меч он выронил тогда. Так что здесь происходит то же самое, что мы уже знаем из повествования о рыцаре Гуго. Конрад Флек повествует в конце о бракосочетании и возвращении обоих; они — отец Флора между тем умер — возвращаются в Испанию повелителями. Кларис остаётся, став супругой Амирала. Счастливые, даруя счастье другим, доживают Флор и Бланшефлёр до сотого года и «в час один и в день один» достигают вечного блаженства. «Одна могила их тела благоговейно приняла; их души к Богу вознеслись». «Тай ложной нет как нет любви, и потому ты не преминь сказать от всей души: Аминь!» Итак, в этом сказании мы находим повествование, имеющее разительное сходство со сказанием о рыцаре Гуго. Разыгрывается же оно не во времена Карла Великого, на два поколения раньше. Но и это повествование ведёт нас в сферу Карла Великого, относясь к его матери, а также к деду и к бабке с материнской стороны. Из них, названных в сказании о Флоре и Бланшефлёр, история знает по меньшей мере Флора. Это Шарибер Лаонский, сын той Бертрады, которая 23 июня 721 года основала Прюмский монастырь92. Сказание считает этого Шарибера сыном Феникса, «короля Испании»93. О том, что Берта, мать Карла Великого, была франкского рода, определённо свидетельствует папа Стефан Второй (Codex Carolinus № 45 in Dahn, Urgeschichte Bd. 3, s. 855-Onckens allgemeine Geschichte). Шарибер Лаонский пережил свадьбу Пипина с Бертой, дав ей в приданое часть Румерсгейма (s. 834 a.a.b., Dahn). Свадьба последовала в 741 году, Карл Великий родился в 742 году. Ко времени посольства от Пипина к Аль-Мансуру Шарибер, кажется, умер, ибо его преемник Фруадмон означен датой 763 год (Ср. Melleville, Histoire de Laon, Laon 1846, Bd. 1, s. 400). Сказание также приписывает ему сто лет жизни. Поскольку сказание о Шарибере Лаопском уводит на Восток, можно предположить, что он был инициатором этого путешествия в 765 году. В странствии Флора на Восток легендарно отражается действительность. Душа Европы что-то искала на Востоке, хотела там обрести нечто, ей принадлежащее, как она чувствовала — Бланшефлёр. Рудольф Штайнер обратил внимание на то, что в истории Флора и Бланшефлёр искание мировой души представлено человеческой душой. Эта пара не внешняя. Лилия (Бланшефлёр) — душа, обретающая своё высшее «Я». Так отправляется Флор, представитель европейской души, на Восток, чтобы спасти высшее благо человечности. Кто внимательно читает поэму Конрада Флека, обладая при этом некоторым знанием средневекового алхимического языка, тот легко заметит, что в поэме представлен алхимический путь познания. Это проявляется в подчёркивании четырёх стихий: Земли, Воды, Воздуха и Огня; к тому же описываются цвета, упоминаемые в поэме, в особенности указывается пряный дух красной субстанции94. Далее то, что говорится о ветре и о странном водоснабжении башни, показывает знающему, что подразумевается. Совершенные соответствия можно найти у каждого алхимика. В повествовании о путешествии на Восток речь идёт о приобретении некоторых знаний, происходящих из первичной мудрости, что впоследствии выступает в особенности в литературе розенкрейцеров. На подобный род мудрости указывает и подчёркивание розы95. Так рассмотрение сказания о Флоре и Бланшефлёр обращает наше внимание на взыскующую тягу к Востоку за два поколения до Карла Великого. Под поверхностью профанической истории постепенно становится видимым духовное течение. Следующая глава намеревается всемирно исторически представить то, что предыдущая глава высказала в сказочной форме: как Шарибер спас первичную мудрость, происходящую с Востока, прежде чем она была окончательно поглощена арабизмом.
Могущественную носительницу обетования, (царственную) ауру солнечного эфира, боготворную, прославляем в молитве, да перейдёт ее сияние на победоноснейшего среди спасителей и на других, на его апостолов, движущую миром, преодолевающую старость и смерть, тление и загнивание, препровождающую к вечной жизни, к вечному процветанию, к свободной воле (к царствованию по воле), когда мёртвые восстанут, и волею продвинется мир вперёд97. Когда перс смотрел в небо, он знал: за небесной поверхностью, за сумраком неба, скрытое, сияет солнце духа. В одном месте оно становится видимым, там, где является солнечный диск. На этом удивительном золотом фоне выступают образы богов, созерцаемых в имагинациях. Это переживание отражается в персидском искусстве, как показал доктор Штайнер; например, в персидских мозаиках обнаруживаются роскошно красочные образы, излучаемые золотым фоном. Солнце — врата, но оно и страж этих врат, ибо при взгляде на этого стража умирает земной взор. Тот, кто говорит о себе: «Я есмь дверь» и «Никто не достигает золотого фона (Отца) иначе, как через Меня», во времена древней Персии в мировом пространстве мог ещё восприниматься как солнечный дух. Со ступени на ступень, gradalis, нисходил Он оттуда на землю, и его нисхождение, когда нисходил во тьму искупитель мира, отражается в истории восточных религий. Нисходящее тогда воспринималось как раздававшееся во всех направлениях пространства всемирное Слово, прозвучавшее в сиянии, просиявшее в звучании. Этот излучающийся в глубины свет должен был пронизать силы вещества, и эти силы воспринимались в образе Быка. Митра, побеждающий Быка, — одна из имагинаций для этого нисходящего Первослова. Бык этот воспринимался как расширившийся по всему небесному пространству, ибо там, где созвездие Тельца, была его голова, а хвост животного виделся там, где несёт свой колос Дева. В трёх зерновых колосьях заканчивался этот хвост. Снизу из созвездия Скорпиона схватывала этого Быка скорпионья сила. Так небесный Бык распространялся недавно в зодиаке. Митра пронзает его загривок златоблещущим кинжалом из созвездия Близнецов. Позже образ этого небесного события мы найдём на земле в виде сверкающего плуга, вонзающегося в шею земли98. Так в многочисленных имагинациях созерцается нисхождение Первослова, и мистерии сохраняют воспоминание о первичном откровении Божественного с высот как дивную древнейшую мудрость. Мы видим, как образ, переходящий впоследствии в круг христианских представлений, всплывает у Вольфрама фон Эшенбаха. Попытаемся явить нашей душе всю его полноту. Из горних звёздных регионов стремится в глубины некий носитель огненного меча, в круге христианских представлений известный как Михаил. Он попирает своими стопами низверженных духов. Светоносец Люцифер тоже низвергнут. Поскольку он влечётся вниз, в земные пространства, он приносит человеку свет, приносит ему познание и может сказать человеку: «Твои глаза должны отверзтись, чтобы ты различил свет и тьму, добро и зло». Но вниз рушится не один Люцифер, он окружён целым сонмом сопровождающих его существ. Сказание говорит об этом сонме как о короне Люцифера. Один дух проделывает путь с высот в глубины, не рушась, но добровольно сопровождая падающих духов, чтобы принести искупление людям, отныне обречённым предаться этим духам. Это ангелоподобное существо99 предуготовляло пути Кириосу, грядущему за ним, ибо тот же самый путь, путь рушащихся духов, которых Михаил попрал своими стопами, избрал для себя сам Всемирный Логос. Об этом существе, пролагавшем путь Всемирному Логосу, сказание говорит, что оно сверкало предивнейшим драгоценным камнем в короне Люцифера. Михаил выбил этот камень из короны Люцифера, и он попал к людям, образовав сосуд, став сосудом, предназначенным воспринять Христову Кровь. То была священная чаша, заключающая в себе солнечную гостию. Существами мудрости были они все, чей путь оказался путём с высот в глубины; мудростью, пожелавшей стать сосудом любви, было то существо. Сначала — так повествует сказание — оно почиталось в мистерии Геркулеса, плутонического солнечного героя, то есть в финикийской мистерии в Тире100, в городе Хирама. Потом оно перешло к царице Савской, к царице звёздной мудрости; она преподнесла его Соломону. В подобных образах обрисовывается для нас путь мудрости. Так этот сосуд попал в дом, где Христос праздновал Тайную вечерю со своими учениками, и сила, передавшаяся от Него Его ученикам, изошла из этого священного сосуда. Один иудей принёс его Пилату, ибо к Пилату был приведён Иисус. А когда Иосиф Аримафейский после того, как совершилась мистерия Голгофы, выпросил у Пилата тело Христа, Пилат передал ему и этот драгоценный сосуд, так что он и его потомки стали хранителями Грааля. Итак, история Грааля — это история мудрости, влекущейся свыше долу, чтобы стать сосудом любви, а также — по мере того, как она становилась таким сосудом, — история пути, про-лагаемого ею с Востока на Запад. Сохраняемая в различных восточных мистериях, эта первоначальная мудрость обрела своё окончательное выражение в грандиозных мифических образах платоновской философии. В «Симпозионе», в «Пире» Платона живут ещё тайны Грааля, идёт речь о том, как любовь Диотимы должна прийти к мудрости Силена. Традиция Востока завершается Платоном, его ученик Аристотель — зачинатель западной традиции. Рудольф Штайнер в своём духовном исследовании поведал нам о знаменательном разговоре, в котором Платон призвал Аристотеля отныне совлекать со всей первоначальной мудрости покров образов и вверять её западному миру в форме понятий. История аристотелизма — история дальнейшего распространения первоначальной мудрости. Пока совершалась мистерия, когда плотью во Христе становился Логос, пока совершалось то, что небесные царства приближались и смысл человека менялся, духом Аристотеля был явлен зеркальный образ Всемирного Логоса, означенного на земле звёздными письменами: логика. Пока Логос нисходил, возрастала познавательная способность человечества, постигающая этот Логос. Таково было мыслительное здание Аристотеля, а именно метаморфоза первоначальной мудрости, с помощью которой Средневековье пыталось постигнуть импульс Христа. Прежде всего, мировое развитие приняло такое направление, что ни один народ на земле не был настолько предрасположен к пониманию Иисуса из Назарета, как персидский народ, его предвозвестивший. Христа же воскресшего смогли величественным образом постигнуть греки. В соединении персидского и греческого существа стало возможным постижение богочеловечества. Способности между народами распределены различно. Евреям была ниспослана миссия дать Христу тело, воздвигнуть храм Божий; они смогли совершить это, так как финикийское течение присовокупило к предрасположенности силу исполнения. Римлянам была дана сила распространить христианство, греки имели возможность духовного постижения, говорит Рудольф Штайнер. Перс, однако, мог постигнуть существо солнечного героя, окружённого 12 апостолами, как Ормузд со своими двенадцатью Амша-спандами. Но это, как было предуготовлено мудрым мировым водительством, не совершилось. Греческое существо слилось воедино не с персидским, а с арабским импульсом. И аристо-телизм нашёл свой путь на Запад через арабов. Этот поворот, это судьбоносное решение следует принять во внимание тому, кто хочет понять историю европейского духа. В переднеазиатском мире в III, в христианском, веке жила исключительно значительная личность: Мани, или Манессье, основоположник манихеизма. Он выступил, когда солнце стояло в знаке Овна, когда царь Шапур начал своё царствование, в году 242 после Христа. Он проповедовал величественным образом восхождение Первоначального Света, Солнечного Духа во тьме. Потрясающими словами описывал он, как Дух пронизывает материю. В его учении живёт величественное моральное постижение: зло преодолевается не борьбой, а любовью. Мани высказывал то, что Христос Иисус делал, и он хотел бы научить человечество жить сообразно этому Христову деянию. Во всём своём мышлении, деянии и воле он преисполнен Святого Духа, который говорит из него, и лучше всего, быть может, понимает его тот, кто чувствует победоносную силу его слова. В свободном пересказе, сохраняющем, впрочем, верность истинной характеристике, слова его присовокупляются здесь: «Зло наличествует не как изначальное зло, а только по своим элементам. Ибо в различные времена Доброе и Правое различны. То, что сперва, в течение своего времени, действует как Доброе, действует впоследствии как Злое. Лишь в своих элементах зло того же происхождения, что и добро. И так без конца. Злое как злое заканчивается. Но оно само определяет свой конец, ввергнутое жертвенным подвигом Добра в положение, когда Доброе по собственной воле примешивается к Злому. Тогда Добро может искупить Зло, развившись отдельно от Зла настолько, что оно приобретает силу, частично отвергая Зло, дать ему возможность, чтобы оно также по собственной воле стало Добром, побуждённое сияющим светом Добра. Поскольку Зло обладает пятью членами, а Добро семью, Добро пребывает в себе самом лишь в начале и в конце, среди развития погружаясь в те пять, чтобы искупить гармонию двенадцати. (Имеются в виду пять тёмных и семь светлых созвездий на солнечном пути.) Потому Божество, Царь в Раю Света, принимает пять членов. Его члены: Кротость, Знание, Разумность, Умолчание и Проницательность. Пять других членов относятся, однако, к чувству: Любовь, Вера, Верность, Смелость, Мудрость. Когда развитие мира вынудило разделиться свет высоты и тёмный поток глубины, из глубины возник Сатана. Он сам по себе не был безначальным, у него были составные части, элементы, эти составные части были соединены элементами и образовали Сатану. У него была львиная голова при туловище дракона, его крылья уподоблялись крыльям огромной птицы, его хвост походил на хвост водяного животного, и он был четвероногий, как животное сухопутное. Когда это существо сформировалось из тьмы, его имя было „Дракон”, древний змей. Тогда начал он поглощать, проглатывать, губить другие существа, бросаться направо и налево, стремясь в глубину, неся гибель и разрушение каждому, кто пытался его осилить. Потом он ринулся ввысь и увидел лучи света, но почувствовал отвращение к нему. Увидев, как сияние этих лучей усиливается от взаимного соприкосновения, он ужаснулся, сжался в себе самом, член к члену, и свёлся к своему изначальному составу. И снова ринулся он ввысь, и земля света заметила поведение Сатаны, его намерения нападать и уничтожать. Но вместе с нею заметил это мир Проницательности, мир Знания, потом мир Умолчания, потом мир Разумности, потом мир Кротости. Заметил Сатану и Царь в Раю Света и начал изыскивать средства, чтобы дать ему отпор. Его воинствам хватало мощи, но в Царстве Света было только Добро. Так породил Он тогда духом своей правоты, своими пятью мирами и своими двенадцатью элементами особый род, Первочеловека. Его послал он вниз, чтобы тот смешался с тьмой. Вот кто должен был побороть Сатану. Тогда Первочеловек облёкся, как бронёю, пятью родами, пятью богами, тихо распространяющимся веянием, ветром, светом, водою и огнём. Прежде всего он облёкся веянием. Поверх священного веяния набросил он накидку из низвергающегося света, окутал себя поверх света волнами струящейся воды и накрылся дующим ветром. Кроме того, он взял огонь, как щит и копьё в руки, и поспешно устремился из рая вниз. Тогда Дракон ринулся на свои пять родов, на дым, на жар, на сумрак, на жгучий ветер, на чад, облёкся ими, как бронёй, сделал из них свой щит и выступил против Первочеловека. Они боролись долгое время, и Дракон одержал над Первочеловеком победу, поглотил его, ввергая внутрь своего света, окружил его своими родами и своими элементами. Тогда возник вихрь, пляска смерча, смерть, и ад поглотил себя самого. Так возник человеческий род. Но человек узнал, кто друг светочей, кто царь в Раю Света. И его сияние преисполнило человека радостью. Ибо свет Первочеловека, проглоченного Драконом, действовал в человеке, так что он радовался свету. Свет сверкал от света, человек ликовал, и бездна поднималась всё выше, сияла, сверкала, светилась и пламенела, как лучистое солнце. Так что духи тьмы вместе со всеми своими творениями, даже со всеми своими субстанциями были искуплены, вознесены, освещены и согреты, ибо Ненависть оказалась пересилена Нежностью. В человеке Нежность принесла искупление адскому Дракону»101. Эти высказывания предназначены обрисовать основное ощущение манихеизма. Из-за ужасной смерти его основоположника и суровых гонений на его последователей до потомков дошло лишь немногое от этого возвышенного воззрения. Враги этого духовного движения сообщили нам только его отрывки в своих полемических сочинениях, и всё-таки манихеизм продолжает жить столетия спустя и сказывается, пусть не столь ярко, в «Фаусте» Гёте. Именно Гёте присоединяется в своём «Прологе на небесах» к основным персидским представлениям, но проблема поставлена менее глубоко, чем в персидской традиции, ибо вопрос не в том, как Фаусту выстоять перед Мефистофелем, а в том, как может быть искуплён сам Мефистофель. Основная манихейская мысль живёт и в поэзии Грааля. Например, у Вольфрама Эшенбаха прямо и отчётливо сказано, как возможно преобразить Зло: Сомнение, дурной сосед, Душе приносит горький вред, Прекрасное в позорном, Правдивое в притворном; Где добродетель, там порок. Похожи люди на сорок. И чёрен человек и бел, Заблудший свят, погибший цел, Привержен до упаду И небесам, и аду102. Подобную настроенность мы находим у ордена тамплиеров, который принимал не только чистых, но именно преступников, чтобы обратить их к добру. Отсюда и примечательное предписание, согласно которому отлучённый, вступая в орден тамплиеров, избавляется от отлучения. Такое же чаяние мы находим опять-таки у Гёте в «Тайнах»: Не принимаем юношей беспечных. Для юных жизнь — манящая краса. Но после пылких битв и бед сердечных Не дует ветер в наши паруса, И можем с честью мы достичь причала103.
Кто читает лишь эти избранные слова, тот хотел бы обладать этими писаниями. Вместо них мы располагаем обширной литературой гневных излияний и проклятий, предназначенных манихеизму, где и разбросаны эти названия. Великая цель манихеизма — рассматривать зло под знаком чёрного угля, но никогда не забывать, что чёрный уголь и прозрачный алмаз из одного состава. Но путь к алмазу труден, и недаром алмаз — самый твёрдый из всех камней. Высочайшего посвящённого мы видим в основоположнике манихеизма. В своём девятом цикле лекций доктор Штайнер говорит о нём: «Манессье еще выше, ещё могущественней, чем Скифиан, ещё могущественней, чем Заратустра, чем Будда. Манессье в своём существе может быть обозначен как высокий посланник Христа». Воля манихеизма всецело направлена на будущее. На то будущее, о котором свидетельствует евангелист Марк, когда он говорит (13:24-27): «Но в те дни, после скорби той, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звёзды упадут с неба, и силы небесные поколеблются. Тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках с силою многою и славою. И тогда Он пошлёт Ангелов Своих и соберёт избранных Своих от четырёх ветров от края земли до края неба», и Фома Аквинский говорит, опираясь на пророка Исаию (30:26): «После пришествия Антихриста мироздание изменится и светила затмятся от Христова сверхсияния. Но солнце и луна на некоторое время утратят свой свет, как при Христовой смерти. Но после Судного дня свет луны будет как свет солнца, а свет солнца будет светлее всемеро». Так провозвестники Христа мощными словами указывают на то, что живёт в манихеизме, что есть его истина, от которой дошёл только искажённый образ105. Вполне ощутив это в его весомости, стоит подумать, какое направление приняла бы история, когда бы мистериальная мудрость древности, сосредоточенная в аристотелизме, в полном объёме влилась бы в стихию персидской культуры, обновлённую им. Представим себе, какой совершенный синтез языческих религиозных воззрений с христианством образовался бы тогда. Если попытаться мысленно проследить это, покажется, будто нас ослепляет сияние света, проистекающего отсюда. Этот синтез не совершился. Но удивительное стечение обстоятельств, спасающее всегда в последний миг тонкую нить преемственности, должно быть здесь прослежено. В 754-775 годах, правил аббасидский халиф Абу Гафар аль-Мансур, что означает Победоносный. Управление государством он вверял сановникам, происходившим из рода бармакидов. Титул, дававшийся министрам, обозначался словом «вазир» («визирь»). Слово это персидского происхождения. Сравним с этим то, что говорит Хюар в первом томе своей истории арабов, переведённой на немецкий язык Беком и Фарбером (s. 288). Хюар106 пишет: «Так случилось, что аббасидский халифат с самого начала приобрёл отчётливую иранскую окраску. Халиф больше не был только верховным главой мусульманской общины, но также наследником царей Персии». Действительно, и в грамотах, сообщающих о франкских посольствах, направляемых ко двору халифов, халиф именуется «rex Persarum». Семья Бармакидов, приобретшая такое влияние при Аль-Мансуре, происходила из рода, «столетьями выдвигавшего жрецов огня для храма огня в Балхе» (Huart a.a.b.). Правление Аль-Мансура тем и примечательно, что при нём устанавливаются связи с отдалёнными областями мира. Его правление космополитично. Он восстанавливает почтовую службу, существовавшую в Персии уже в древние времена. Он заботился об охране караванных путей и улучшал каналы. Короче, он делал всё, чтобы улучшить пути сообщения и способствовать иностранцам в освоении арабского языка. Послушаем, что говорит об этом Хюар (а. а. О., s. 290): «При Аль-Мансуре изучение арабского языка благодаря усилиям обеих школ в Басре и в Куфе превратилось в науку. Гордостью первого из обоих этих городов оставались Халиль и Сибавайхи, который был персидского происхождения. Куфа могла назвать имя Аль-Кисаи. Арабский язык, официальный язык империи, всё больше изучается иностранцами, испытывающими желание постигнуть его внутренний строй. Отсюда возникают учёные исследования, побуждаемые этими великими мастерами и быстро достигающие уровня, когда этому мастерству в осмысленном изучении языка удается придать твёрдую форму». Как далее рассказывает Хюар, именно теперь при Аль-Мансуре персидская книга царей переводится на арабский и как раз при преемниках Аль-Мансура арабская поэзия подвергается всё более сильному влиянию иранской мысли, совершенно изменяющей таким образом её существо. Далее он говорит: Аль-Мансур в 762 году, основал Багдад на месте, расположенном как раз на границе между арабской и персидской областью и дал городу персидское имя. «Баг-дад» означает «данный Богом». Хюар говорит об этом основании: «Оно уравнивало победоносных арабов с побеждёнными персами, снова теперь поднимающими голову». И в Багдад к этому властителю Аль-Мансуру прибыло первое франкское посольство, направленное Пипином и Бертой, родителями Карла Великого. На Рождество 765 года, посольство отбыло из страны франков, в 768-м. оно вернулось назад. Супруга Пипина связана со своим отцом Шарибером Лаонским. Он тот, о ком Конрад Флек повествует в своей поэме о Флоре и Бланшефлёр. Мы уже высказали предположение, что Шарибер Лаонский был вдохновителем этого посольства. Так что можно сказать: целью посольства было установление связи с двором халифа, ибо в лице арабов, высадившихся в Испании и противостоявших тому же двору халифа, видели общего врага. Очевидно, так оно и есть, и потому сказание признаёт красного рыцаря Флора сыном испанского короля. Но об этом сказание сообщает нам нечто большее. Оно обращает наше внимание на то, что Красный Рыцарь, рыцарь с розами, рыцарь, вдохновивший впоследствии образ Парсифаля, искал связи со стихией персидской культуры. И образ Фейрефиса, чьё рождение перемещено в Африку, где существо арабов сталкивается с европейским, останется непонятным тому, кто упустит из виду это искание Востока и Запада. Уважаемый писатель Хеерен высказал мысль, что развитие в государстве франков и в Багдаде шло параллельно, только в государстве франков домоправители взяли верх над своими королями, Каролинги над Меровингами, а при дворе халифов властители искоренили своих визирей. Так произошло при Гаруне аль-Рашиде. Это одно из примечательнейших обстоятельств, когда-либо разыгравшихся: Хюар пишет об этом (а. а. О. s. 292): «Гаруну аль-Рашиду Багдад был не по нраву. Его любимым местопребыванием был замок в Анбаре на Евфрате. Там он остановился в начале 187 (803) года, возвращаясь после паломничества в Мекку, и однажды призвал к себе сановника, возглавлявшего службу безопасности. Уже несколько дней он был погружён в размышления и рассеян, ничего не ел и не пил. В пятницу, в предпоследний день месяца Мухаррама (27 января 803 года), он отправился вместе с Гафаром на охоту. Никто не мог предвидеть, какое ужасное событие подготавливается. Когда Гафар, возвращаясь домой вечером, упоённый песней, предался музе, он вдруг увидел, как входят Мансур, глава евнухов, и Хартама ибн Айан во главе царской стражи. Неистово сорвали они его с места и уволокли прочь. Когда через полчаса христианский врач Габриель, до того сопутствовавший Гафару, пришёл к халифу, он увидел отрубленную голову бармакида на блюде перед повелителем правоверных. Это означало свержение всего их рода. Все их сородичи в тот же вечер были схвачены и брошены в тюрьму, их наместники в провинциях по приказам, срочно доставленным гонцами, смещены, их владенья конфискованы. Исключение было сделано только для Мухаммеда, сына Халида, и его семьи». Хюар совершенно прав, когда, ища истинную причину этого неожиданного действия, он говорит, что Гарун в один прекрасный день сделал открытие: оказывается, он был во всём зависим от рода Бармакидов. Хюар продолжает: «Истинную причину следует искать в том, что Гарун почувствовал свою зависимость от могущественной семьи, державшей всё царство в своих руках. Чтобы от этого освободиться, ему не оставалось ничего другого, кроме как прибегнуть в своём государстве к мерам, которые применяются в таком случае: сановник, возглавляющий службу безопасности, тайно вызван в замок властителя, чтобы уйти оттуда с приказами, о которых он не смел никому сообщать, точно так же во все концы разосланы гонцы с такими же тайными письмами. Власть Бармакидов стала опасной для царствующей династии, а может быть, и для мусульманского общества. Ибо иранцам, преисполненным воспоминаний о своём отечестве и о его упадке, остаётся мечтать только об одном: о восстановлении маздакитского царства и — кто знает? — может быть, даже о возобновлении зороастрийской веры». Голова персидского визиря на блюде — всемирно-исторический символ, подобие Грааля в реальной имагинации. У меня была однажды возможность задать господину доктору Штайнеру вопрос: «Что означает появляющийся во многих сказаниях о Граале образ окровавленной головы на блюде?» Ответ доктора Штайнера гласил: «Таково в чёрной магии подобие чистых сил Грааля». Обезглавив персидского визиря, искоренив род Бармакидов, уничтожали культурный поток. То был поток заратустровой стихии в её продолжительном действии, стремящийся обновить, охристианить манихеизм и в слиянии с греческой мудростью осуществить синтез христианства и античных мистерий в их сути. Такого синтеза искал Юлиан Отступник, выступивший из Страсбурга в Гондишапур. Тогда уже была предпринята попытка продолжить ту культурно-историческую линию, в которой только и раскрываются тайны Грааля. Но по пути в Гондишапур посвящённый в макрокосмические элевсинские мистерии был сражён метательным снарядом, попавшим ему в печень, прежде чем он смог соединить подземные мистерии Митры с элевсинскими. Снова мировая история оказалась перед вопросом: то, что испытывал Мани, к чему стремился Юлиан, то, чего чаял Шарибер Лаонский, должно ли это быть уничтожено. И снова судьба предоставила возможность. Ибо, когда после смерти Гаруна аль-Рашида вопрос престолонаследия подошёл к окончательному решению, налицо были два претендента на престол. «Его старший сын Абдалла мог бы сменить его на троне, не будь он сыном невольницы персиянки. Поэтому предпочтение было отдано Мухаммеду по прозвищу аль-Амин, сыну законной жены (Зубайды)» (Huart a.a.O. s. 297). Снова возник вопрос, последовать ли персидскому или арабскому элементу. Абдалла, сын персиянки, которому дали прозвище аль-Мамун, владел восточными областями. Он вышел победителем из битв, разыгравшихся между ним и его арабским соперником. Амин был убит 25 сентября 813 года, и сын персиянки стал править. Примечательно, что, как сообщает нам Табари, этому сыну персиянки было видение, когда во сне ему явился Аристотель, что побудило его возобновить греческую стихию, в особенности же аристотелизм. Если бы это совершилось, существо греческих мистерий слилось бы с аристотелизмом и смогло бы вобрать в себя христианство. Чаша полумесяца могла бы тогда наполниться субстанцией Христа. Ганс Генрих Фрай в журнале «Die Drei» (IV Jahrg. Heft 10, 11 und 12) написал об исторических импульсах Гондишапура. В своей статье он пересказывает сновидение аль-Мамуна: «Халифу Мамуну явился однажды во сне прекрасный образ мужа. Он спросил его: „Кто ты?” — „Я Аристотель”. Он спросил его, откуда у него такая красота. Тот ответил, что такая красота заключается в законе разума. Этому сновидению мы обязаны переводом греков на арабский язык». Знаменательно это явление Аристотеля духу аль-Мамуна, и, чтобы осознать всю его знаменательность, следует сопоставить его с другим историческим свершением. А именно, когда Лессинг писал своего «Фауста», он вовлёкся в своеобразный ход мыслей. Он сказал себе: Фауст понял, что проблему зла не решишь, поворачиваясь к злу спиной; это возможно лишь тогда, когда человек вынужден вступить со злом в связь, не предаваясь ему. Вот он видит Фауста, мучимого схоластическими сомнениями. И он говорит себе: лишь один человек мог бы разрешить эти сомнения, — кто, если не Аристотель. И ему вспоминается, как однажды учёный венет Ермолай заклял дьявола, чтобы осведомиться у него о вечной сущности Аристотеля. Петер Курциус рассказывает, что Ермолай этим хвалился. Вот лессинговский Фауст и хочет повторить то же самое. Он произносит заклинание. Но посмотрите, ему является не дьявол, а сам Аристотель. Это примечательное предание: Лессингу (ибо в образе Фауста он описывает себя самого) является в реальном видении Аристотель, когда он заклинает дьявола* Это событие следует присовокупить к видению аль-Мамуна и спросить себя, что значит Зло для исторического Аристотеля. Изучение его философии наводит на мысль о транссубстанции. Это мысль о пресуществлении и одухотворении природной субстанции. Мысли Аристотеля имеют силу одухотворять и преобразовывать материю и зло. Вот причина, по которой христианство восприняло в себя мысленный мир Аристотеля: средоточие христианской мистерии — пресуществление в мессе, может быть понято лишь мыслью Аристотеля. Глубоко обосновано и то, что это всплывает как раз тогда, когда речь заходит об образе Фауста, ибо именно Фауст был манихейским епископом, который встретился Августину. Он последний представитель того манихеизма, который происходил из Гондишапура. Конечно, Августин должен был отвергнуть этот манихеизм, поскольку он явился ему в лице своего представителя, неспособного возвестить это учение в его первоначальной чистоте. И всё-таки этот манихеизм в своём истинном образе был тем, что он должен был искать как истинный христианин. Ибо для этого истинного манихеизма проблема заключалась не в том, «как спастись от Зла», но она приняла другой образ: «Как спасти само Зло?»107 Так мы видим, как неразрывно привержен Аристотель к мыслям, предназначенным к тому, чтобы тесно связать язычество с христианством и как раз такою связью спасти Зло, одухотворить ожесточённое, охристианить антихристианское. Так мы должны рассматривать и то сновидение аль-Мамуна. Ему, арабизировавшему всего Аристотеля, явился именно тот Аристотель и был поставлен великий всемирно-исторический вопрос, как далее потечёт поток древнейшей мистериальной мудрости. Аль-Мамун примечательным образом изменил политику в ходе своего правления, и произошедшее лучше обрисовать в красках. Эта смена политики выразилась в том, что зелёный цвет одеяний и знамён при его дворе был заменён на чёрный цвет Аббасидов. В такой смене знамён можно усмотреть переход к дальнейшей арабизации. Но то был только пролог к быстро наступившей замене арабизма тюркским началом. Стоит лишь изучить историю личной стражи халифов, чтобы в точности увидеть перед собой поступательный ход этого развития. На с. 302, в первом томе «Истории арабов» Хюара мы читаем: «Личная стража Аббасидов состояла сначала из персов, потом происходила из Хорасана, но под влиянием своего окружения... арабизировалась... и сохраняла только некоторые расовые признаки своего иранского происхождения. В конце концов постоянные войны и походы на противоположный берег Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи в изобилии снабдили рынки тюркскими невольниками. Ими-то вскоре и пополнили халифы свою личную стражу». Так что тогда были приняты решения всемирно-исторического значения, и отсюда можно заключить, как это стало необходимо для европейского развития, чтобы было сказано: душа Европы должна была избавить от плена при дворе халифов истинную невесту своей души. Это выражено в истории Флора и Бланшефлёр. И мы вполне сознательно затронули в этой главе ту же тему, что и в предыдущей, где говорилось о Флоре и Бланшефлёр. Что могло происходить в душе той личности, когда во времена аль-Мансура из нее возникла мысль отправить первое посольство франкского двора ко двору халифов? Сознавал ли задумавший это посольство, что пора спасти дивную мудрость и сохранить её в тайне, поскольку тогда она ещё не могла стать достоянием всего человечества, так как человечество ещё не могло оказать ей подобающего приёма? Мы не можем не восхищаться мудростью вдохновивших мысль этого посольства. Они постигают историю и они направляют её, и перед мудростью их водительства мы останавливаемся с величайшим изумлением. Не в истории, а в поэтической форме передано это исполненное мудрости водительство человечества повествованием о Флоре и Бланшефлёр. К такому переживанию и формотворчеству всемирной истории хотел вести человечество также Новалис. Отсюда его стих: Когда в числе и очертанье Не раскрывается созданье, Когда стихом и поцелуем Над мудростью мы торжествуем, Когда, предчувствуя свободу, Обрящет мир свою природу, Когда сольётся тень со светом, Сияньем чистым став при этом, И в песне разве что да в сказке Былое подлежит огласке, Тайное слово одно таково, Что сгинет превратное естество. (Перевод В. Микушевича)
жүктеу/скачать 4.25 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|