Сборнике рассказов «Ночь светла»

Одни из таких — Зелепукин — и стоит сейчас перед хозяином кабинета, препровожденный сюда самим на­чальником райотдела милиции. Начальник дожидается в приемной участи Зелепукина, что ему с ним дальше-то делать — сажать или не сажать?

— Ты что же это, Иван Корнеич, — откидывается Локотко на спинку кресла, обращаясь к Зелепукину с увещевательным тоном, свалился же, как снег на голову, — чего опять там творишь? Основы основ, говорят, подрываешь? Печать себе какую-то справил, куда попадя лепишь... Ну прямо-таки сепаратизм развел. Республику в Петушках у себя там провозгласил, президентом себя объявляешь. Вот и приходится тебя, такого рети­вого, подвергнуть приводу. Ты хоть соображаешь, что за этим твоим суверенитетом стоит?..

— А чего там соображать-то, — переминаясь с ноги на ногу, стоит перед гневным начальством Зелепукин и отсутствующим взглядом смотрит в окно, за которым уж сюда, до третьего этажа, дотянулись своими макуш­ками голубые ели. — Нас на «ковер» завсегда вызыва­ли, мы к этому делу привычны...

— Плохо тебя прежние власти учили, — вздыхает Локотко. — Мало били, шкуру драли с тебя... Неужто как бывший председатель сельсовета не знаешь, что та­кое печать? Это же инструмент государственной власти! Не лепил бы куда зря — до сих пор бы сидел... главой ад­министрации, мы против тебя ничего не имели... А ты тогда что сотворил, женщину опозорил — семью раз­бил, пришлось уезжать человеку за пределы района...

— Печать? Какую печать? — переводит взгляд сю­да, в кабинет, Зелепукин и вздыхает шумно, как мерин, который стоит теперь некормленный там, перед мили­цией, вот уже вторые сутки. — Ту или эту?

— Что — «ту» или «эту»?

— Ну печать.

— Ну «ту» — сельсоветскую.

— Ах ту! — переступает с ноги на ногу Зелепукин. И тут глазенки его загораются, он делает шаг вперед и, перегнувшись через стол, переходит на шепот, нервно подхихикивая: — А хочешь, Ксаныч, я тебе все про нее как на духу... хн-хн... Дело прошлое... хи-хи... За что вы тогда меня с председателей вычистили...

— Ну давай, — выражает Локотко полную заинте­ресованность.

— Это же, как айсберг, Ксаныч. Вы знаете про то дело какую-то третью часть. А те, что меня вычищали, и сами в том споре участвовали...

— Ну кто-кто!

— А-а, — отмахивается Зелепукин. — Ну председа­тели, корпус председателей, теневой кабинет. По суббо­там в посадках собираются и обсуждают районные бы­ли, районом фактически руководят... Ну об чем говоря мужики, когда соберутся?

— Да, об чем?

— Попервах о делах, а потом, конечно, про баб... Вот я и ляпни по пьянке, — криво усмехается Зелепу­кин, — как с одной бабенкой, то есть с женщиной, тай­но встречаюсь. Да, на полном интиме! С Зинкой Санниковой, библиотекаршей... «Да у нее, — говорят, — муж в районе начальником». — «Ну и что?» — говорю. «А чем подтвердишь?» — «А увидите...» И заспорили, и по ру­кам. В другой раз муж ее сам уже был с нами на ку­стовом совещании. И за грудки меня: «Ублюдок! Жену мою оскорблять?!» Ну к слово по слову, членом по сто­лу. При всех, значит, я побожился. «А чем, — гово­рит, — удостоверишь?» — «Потом узнаешь, скажу...»

— Ну и что — удостоверил? — не удерживается Ло­котко.

— Ага, на свою шею, дурак, — вздыхает Зелепу­кин. — Ну сделал я с Зинкой свое прямое мужское дело и говорю: «Давай мы это самое дело оформим, как в ЗАГСе». Задрал, значит, платье ей и близь этого дела печать — шлеп! — и хотел еще расписаться, чтоб скрепить наш творческий союз, да Зинка не разрешила. Хватит тебе, говорит, так шутить...

— И что потом?

— А потом — это уж все знают,— стоит, как святой, перед Локотко Зелепукин. — Мужик явился домой под­выпивши и к ней: «А ну-ка, — говорит, — подыми платье». — «Ты что, одурел?» — это она ему. А он ей твердо этак: «Нет, ты подыми...» В общем, сам поднял — а там печать. Прочитал: «Петушковский сельский ис­полнительный комитет»... Эти же мужики меня потом на бюро и сымали...

— Врешь! Быть такого не может! — откидывается Локотко снова назад спиной к креслу. — Для чего, ин­тересно, ты все это мне рассказываешь? Личность свою отмыть? Эту печать свою хочешь юмором, печатью той, сельсоветской, прикрыть?

— Какой юмор? Чем прикрыть? — боком-боком к столу становится Зелепукин. — Сами знаете, без печа­ти сейчас никуда, верно? Ты вроде и не человек. А с пе­чатью ты кто?

— Начальник.

— Ну да. Только голову надо иметь...

— Ух, какой ты умный! — гневаясь, приподнимается Локотко и вверх-вниз телефонную трубку, туда-сюда.— Придурка все корчишь, вроде недопонимаешь!.. Страну разваливаешь, государство дробишь. С вас таких все и начинается. Если уж в каждом селе начнут объявлять республики, сажать своих президентов, что же тогда с какой-нибудь автономии спрашивать, с той же Чечни?.. Где хоть печать-то ты эту добыл?

— Какую? Эту... или сельсоветскую?

— Да ту ж у тебя отобрали.

— Новую отобрали, а старая осталась. Что ж я ду­рак, что ли... оставил на всякий случай, как офицер при дембиле у себя пистолет... Значит, ту ай новую, эту — мою собственную, личную? Как вы говорите, «се­паратистскую»? Да вы сами мне ее и выписывали.

— Да что же ты это так... лепишь все напрямую, без зазрения совести! — вскакивает тут Локотко и на­чинает метаться по кабинету. — Меня теперь еще впле­таешь в эту свою авантюру. Еще скажешь, что я твой сепаратизм поощрял. Петушковскую республику созда­вал, тебя лично президентом назначил.

— А то кто же, — кашляет в кулак себе Зелепукин. — Да все это враги клевещут, противники нового. Мы в расчет их не берем, и вы не берите, чего их брать-то, они всегда против всего...

— Кто это «мы»? — сдвигает брови начальство.

— Мы — народ. Петушки наши, — показывает Зелепукин свои белые зубы. — За кого сейчас радио и те­левизор только и долдонят ...финансисты, предпринима­тели, труженики села...

— Труженики села! — злится еще откровеннее Локотко. — Ты эту старую дурь-то, прежнюю терминоло­гию, из головы выкинь...

— Вы же меня убрали из сельсовета, — продолжает Зелепукин как ни в чем не бывало. — А тут эти собы­тия... «Ну, Зелепукин! — говорю я себе. — Твое время пришло, мозгами надо шурупить». Взял и создал, как вы знаете, ТОО — товарищество с ограниченной ответ­ственностью, это как раз по мне... Вы же мне и бума­гу подписывали. А печать потом сделать — раз плю­нуть, в три дня... Только я ее маленько по-своему скон­струировал, как покороче... Ну что это? Товарищество... с ответственностью, но ограниченной... А я привык пули грудью ловить, так?

— Пули лови! Но меня не втягивай, — все еще от­гораживается от него Локотко. — Ну и что хоть ты со­творил, какую печать? Покажи...

— Начальник отобрал.

— Какой?

— Милиции.

— А зачем?

— А черт его знает. Она, говорит, тебе больше не понадобится. Скоро, говорит, указ президента выйдет, и мы вас, таких президентов — городских и деревен­ских, — всех за решетку упрячем. Осточертели все вы, сепаратисты! Это от вас, говорит, прет всякая уголов­щина. Вы беспорядок наводите...

— Так и сказал?

— А еще, говорит...

— Слушай сюда, — вперяет взгляд в Зелепукнна Локотко, — не опережай события, не опережай... Слу­шай, а что там у тебя на печати начертано?

— Я кратко, Ксаныч, короче нельзя: «ТОО. «Зелепу­кин». Президент».

— Ну вот! Объявляешь себя президентом.

— Так главой товарищества, с этой, неограничен­ней...

— ...безответственностью?

— ...ответственностью, под своей фамилией «Зеле­пукин». Так все теперь делают. Гляньте вон, даже сво­ими женскими именами магазины по городам называ­ют. Всем можно, а нам, деревенским, значит, нельзя под своей фамилией, да?

— Не дури, Зелепукин. Больно прыткий. Район мне тут на куски раскалываешь, всю страну, — останавли­вает сельского жителя Локотко. — У меня тут от вас, от таких художников, голова идет кругом... Сигна­лы на тебя отовсюду. Имя Хрущева зачем-то использу­ешь...

— Какое имя? Кого использую?.. Ах, Никита Сергеича? Что, и это нельзя?.. Все сидят под портретами, как и сидели, — и ничего. А мне, значит, нельзя... Все помнят, небось, как Хрущев проезжал к себе на родину в Калиновку Курской области через наше село. Посе­тил наше правление, посидел на стульчике, попросил водички. Старый председатель потом под это дело фон­ды и ордена выколачивал, это факт... А потом про это дело забыли, все заветрилось, иные пошли времена и художники...

— При чем тут Хрущев? Ух, Зелепукин! Как лиса крутишь...

— А при том. Правление новое построили, а старое здание забросили. А я для товарищества взял и выкупил и Хрущева реанимировал.

— Как это... реанимировал? Хрущев, слава богу, ле­жит себе на Новодевичьем кладбище.

— А так. Снова вывеску восстановил: «Здесь сидел Хрущев». И сам сел под эту вывеску. И еще портрет его за собой повесил — из пыли изъял, на чердаке ва­лялся... И народ пошел, И идут, и идут ко мне, как к самому Никите Сергеичу. А я им по силе-возможности помогаю... А я что виноват, что они идут? У меня сред­ства, товариществом на зерне взяли мы хорошо. Есть за что то бетонную трубу на колодчик поставить, то старушке материально помочь... А нынешний сельский глава Голобоков сидит в жо... в жолобе своего кабинета и фамилию свою отражает... Ну и злится на меня. Иван Ксаныч, слухи всяческие распускает...

— Ну ты прямо ангел божий, — усаживается по­глубже в кресло свое Локотко и нажимает на кнопку.— Н-да… Клавочка! А ну скажи начальнику милиции, пусть войдет.

Входит начальник райотдела милиции Коноплев.

— У тебя печать этого... субъекта федерации? — ки­вает глава на Зелепукина.

— Вот, — извлекает Коноплев из штанов печать и подает Локогко.

— Так, — разглядывает Локотко печать, подходит к окну, читает: «ТОО, «Зелепукин». Президент»... Ты это что,— обращается он уже не к начальнику, а к пре­провожденному. — Ты это, брат, «Зелепукнна» отсюдова убери. Сделай как-нибудь по названию местности, что ли. Как во Франции, например, по департаменту, по названию рек. Или как у нас совнархозы были — Приокский...

— «Петушков» поставить, да? — охотно соглашает­ся Зелепукин. — А то, может, «Хрушев»?

— «Петушков»? — строго смотрит начальник райотдела милиции на Локотко. — Да у них там полсела Петушконы. С одним морока, хлопот не оберешься, а то каждый будет считать себя президентом, представ­ляете?

— Слушай сюда, — поворачивается к Зелепукину Локотко. — «Хрущев», понимаешь, тоже нельзя. При чем тут Хрущев?.. Ладно, пущай остается, как было. Но печать применяй только по делу, в целях экономики. Не лепи в корыстных своих политических целях... И язык придержи, не греми им как есть, напрямую. А то, думаешь, если Хрушев там у вас водички попил, так вам вое можно... Ну иди, а мы о тебе тут подумаем...

— А чего думать-то? — медлит уходить Зелепу­кин. — Семьдесят лет думали — ничего не придумали. Хоть бы новые обои, что ли, поклеили, а то пятна, гля­ди, от портретов...

— Он же нас всех тут... под монастырь подведет, — стонет начальник милиции, крутя своей головой. — Всех нас пересажает...

— Ладно, худоба, иди. — смеется нервно уже Ло­котко. — Идите оба отсюда, идите!..

— Близок Локотко, да не укусишь, — уходит из кабинета Зелепукин. стараясь выйти в затылок вслед за начальником райотдела.

Голубые ели, такие же, как и в Москве, на Красной площади, у Кремлевской стены, смотрят в окно сюда на Локотко. Глава районной администрации глядит за­думчиво на эти кремлевские ели. Затем берет лист ват­манской бумаги и с удовольствием, смачно лепит на ней печать. И крутя головой, подхихикивая, размашисто чертит крупными печатными буквами: «Глушково. Ло­котко-президент».
ДВЕНАДЦАТЬ АПОСТОЛОВ
Под 8 марта на Кондрата Сироткина свалился указ: его жене, Пелагее Артемовне, присвоили звание матери-героини. В районной газете «Звезда» прямо так и напеча­тали: мол, за рождение и за воспитание двенадцати детей для нужд Родины. Кондрат по этому поводу трахнул ма­ленько и направился через дорогу к Спиридону Тимо­феичу, дружку своему или неприятелю, это уж как пони­мать. Шел Кондрат, улыбался в предначертаниях того, как сразит сейчас Спиридона. Всю жизнь у них друг пе­ред дружкой гонка. Спиридон из села на железную дорогу, и Кондрат за ним. Спиридон Тимофеич уже кла­довщиком, а Кондрат все в обходчиках. Затеял Кондрат избу с шиферным верхом, а Спиридон в пятистенник свой позже начал, а уже переехал. Но сегодня перед всей Белорецкой исторический факт: Пелагея — мать-героиня. Не фунт изюму: двенадцать душ, как двенадцать апосто­лов. Спиридону и крыть нечем...

Кондрат вошел, когда Спиридон Тимофеич как раз держал в руках райгазетку.

— Ну и как? — сверкнул одним очком ехидно Кон­драт, другое уже как с полгода было зашито фанеркой. — По кинам теперь будешь бесплатно шататься?

Спиридон старается быть равнодушным:

— Хватай выше.

— А что ж тебя на племенную ферму, что ли, такого корявого? — смерил хозяин Кондрата презрительным взглядом.

Кондрат даже рот забыл запахнуть: да разве же дело в росте? Взял бы тогда жирафу. Дело, так сказать, в ор­ганизме, во внутренних органах. Он, Кондрат, двенадцать душ поднял для нужд государства, а Спиридон чего? Только троих. Кто, выходит, лучше разбирается во всех этих нюансах? Спиридон, конечно, низвергнут, иначе бы так сразу не дешевил. Подумать только,— «корявый». Сам хорош: как взялся еще с войны офицерскую фуражку но­сить, так с той поры и носит. Захватал, засалил, даже моль не берет. Голова от фуражки, как же тебе, поумнеет.

— Чаем меня теперь потчуй, — закидывает Кондрат ногу за ногу и вытягивает из кармана чекушку.

— Это за что ж тебя потчевать, а, Кондрат? — пода­ет голос из сенец Спиридонова свояченица Агнесса. («Тьфу ты, черти б тебя, пустая бочка, язык об нее обло­маешь»).

— А Пелагея Артемовна у меня теперь — ай не слы­хала?— мать-героиня. Вся страна знает, тебе одной не­известно.

— Ну, Артемовна ладно, а тебе-то что?

— Она — героиня, а я тебе что - был... в свидетелях?

— Их-их-их,— заквохтала, затряслась от смеха Аг­несса, замотала рукой.

Пока Кондрат баял байки с Агнессой, Спиридон Ти­мофеич подготовил стаканчики, кое-какую закуску и вы­работал стратегический план.

— Кондрат! — сказал он торжественно и хлопнул по плечу гостя. Кондрат насторожился: всегда так торжест­вует, когда что-то промыслит. Но тут дело твердое, на­градной указ.— Нам эту неделю работать бок о бок, бри­гадир заходил, просил подготовить к севу эту... семенную элиту. Так вот кто я тебе — друг или нет?

— Н-ну... д-друг, — замялся Кондрат.

Спиридон Тимофеич огляделся вокруг, для пущей осторожности не поленился, выскочил в сени, нет ли кого, и только потом наклонился, зашептал Кондрату на ухо:

— А ты уверен, что у тебя их одиннадцать?

— Двенадцать, — поправил его Кондрат.

— А ты посчитай, подбей бабки.

— Кондрат, Семен, Полина, Степан, Сергей, Николай первый, Николай второй, — загибал пальцы Кондрат.

— Э-э-х, тут у тебя было затемнение, имен тебе не хвати­ло, — вставил свое Спиридон.

— Первый-то, думали, не жилец, а он выжил. Да ты не перебивай! — рассердился Кондрат. — Варвара, Эпо­лет...

— Ну и имя господь послал, как у жеребца.

— Не перебивай же! — взмолился Кондрат. — Ипполит... Антон...

Верно, выходило одиннадцать.

— Ну вот, — повернулся Спиридон Тимофеич к нему торжествующе. — Что я тебе говорил? Концы с концами, не сводятся, дебит с кредитом. Она подает сведения на двенадцать, а по твоему счислению их одиннадцать. Это как, я скажу тебе, понимать?

Кондрат кинулся снова считать, снова вышло одиннадцать. Кондрата даже в жар бросило: нет, серьезно, но чему же одиннадцать, даже в газете, надо верить, сообщается про двенадцать. А Спиридон смотрит в окно и ухмыляется.

— Может, это я... напутал чего? — говорит Кондрат в неуверенности. — Когда еще света не было, то есть элект­ричества? Не так считал.

— Может, это Пелагея чего напутала, когда света не было, а? — смотрит с сочувствием Спиридон Тимофеич.— Может, ты отцом себя какому-нибудь одному не счита­ешь? Почему тогда считать у всех остальных? Эх, брат Кондрат... Да ты не горюй, ты крепись. Что ты лорд ка­кой-нибудь английский? Что тебе, замки, мильярды заве­щать детям? Небось, кроме этого вот задрипанного зипу­на, ничего и не накопил.

— Чего ты? — снимает ногу с ноги Кондрат и запахи­вается покруче. — Ты троих поднимал, а я... я...

— Одиннадцать. Ведь одиннадцать? Одиннадцать. Ну еще посчитай. Хоть ты тресни, одиннадцать,— смеется теперь уже откровенно Спиридон Тимофеич. — Если, ко­нечно, тебя считать за двенадцатого. Так она теперь и не упомнит, сколько раз тебя подымала. И в старинные, и в советские праздники. Тут ты первый, тут без тебя не обойдется. Пелагеюшка руки пообрывала...

— Ты, Спиридон, помолчи, помолчи,— останавливает Кондрат супротивника. — Как это пообрывала? А я куда подевался? Такую ораву поставить. А вот ты только тро­их: Веньку, Катьку и Стеньку.

— Зато у меня качество, понял? — выставляет боль­шой палец Спиридон Тимофеич. — Сколько из твоей брат­вы шлындает по свету, не знает, где притулиться? Там им не ндравится, тут не по вкусу. А мои все трое дошли до ума и, между прочим, в почете. Стенька даже этот... адъюнкт.

— Что же это такое ад... адъюнкт? — не сдерживается Кондрат.

— А черт ее знает, — говорит уже мягче Спиридон Тимофеич и надевает очки в золоченой оправе.— Ну, на генерала, что ль, учится. — И отставляет от себя райгазетку, целится в нее издали. — А ты, Кондрат, когда ок­но в очках вставишь?

— Да ладно тебе, окно!

— Да не ладно, а вставь. На тебя теперь люди будут глядеть, у тебя жена — героиня, — рассуждает Спиридон Тимофеич, — Вам таким, отчаюгам, только дай звание, мигом его приспособите. То по кинам начнете шлындать бесплатно, то в магазин с заднего отверстия. Нам таких, скажу тебе, Кондратий, не нужно. На таких мы и сами герои. Ты герой, когда впереди, на лихом коне...

— Начни еще про гражданскую, — пытается вырвать Кондрат упущенную инициативу. — Как ты ездил в обо­зе, портянки Чапаю крутил...

— Ну крутил, и что дальше? Что ты есмь, человече?

— А я тоже не зря жил, колхоз создавал. Вдвоем с Пелагеей создали... из двенадцати душ.

— Из одиннадцати. Сам же считал, из одиннадца­ти,— стоял на своем Спиридон Тимофеич.

— Ну, из одиннадцати,— сказал мрачно Кондрат и подумал о Пелагее: «Ну, стерва, приду домой, допыта­юсь. Срамить меня перед всем Советским Союзом!»

— Ну, давай еще по одной за успехи? — тянется к шкапчику Спиридон Тимофеич.

— За какие... успехи? — еще больше мрачнеет Конд­рат.

— А за всеобщие,— ловко подцепливает свинушек пилкой Спиридон Тимофеич.— В общем так, за твой с Пелагеей ... вообще за коллектив.

— Нет, я пью за себя, Спиридон, — откачнулся Кондрат.— У меня праздник, и я за себя. А за тебя не хочу...

Домой Кондрат пришел поздно. Повалил в сенцах ведро с водой, зацепился за половик. Сын с дочкой, последненькие, зашевелились в спальне.

— Ты што ошалел, леший? — вывела его Пелагея на кухню.

— Кто у меня двенадцатый? Кто? Перечисляй, — на­двигался на нее с кулаками Кондрат. — Перечисляй! Кто у меня двенадцать апостолов? Кто?

— Да ты што, ты што? — наклонялась она к нему, теплая, мягкая, только что из постели.

Ночевал он на сеновале. Жена растолкала его уже днем, стояла перед ним босая, простоволосая, с синяком ниже глаза. «Одурел на старости лет, с ума спятил?» Кондрат слушал ее, опустив голову: ломило виски. Пе­ред глазами вдруг всплыло ехидное лицо Спиридона Ти­мофеича: «Что ты, лорд, что ли, английский? Что тебе, замки, мильярды детям передавать?»

— Перечисляй! — мигом вскочил Кондрат на ноги.— А ну давай своди дебит с кредитом.

— Значит, так, — начала Пелагея, — Кондрат, Семен, Полина, Степан, Сергей, Коля первый, Коли второй...

— Варвара, Эполет...

— Ипполит, Настюша...

— Какая Настюша? — уставился Кондрат в Пелагею.

— А та, что после Ипполита. Ты разве ее не счита­ешь?.. С поезда сняли тогда в чем душа была. Досталось ей, бедненькой, там, в Ленинграде, в блокаду... Ну и что ж что не кровное? А ведь наше дите, наша Настюшка?

— Наша,— согласился Кондрат.— Верно, наша, мать, наша! —схватился он за голову и аж заплясал.

Остановился и погрозил в дверь: «Ну, Спиридон Тимофеич, ненавистник людской, ну, злодеюга! Опять обка­тал. Я тебе покажу, как обижать матерей-героинь. Как обзывать человека каким-нибудь английским лордом».

* * *

И это было, кажется, в последнее воскресенье июня, когда тут отмечали 180-летие своего знаменитого зем­ляка. Нужно сказать, что к небольшому обществу у столика на траве было приковано внимание не столь даже праздной толпы, но и, что бросалось в глаза, сколь горящего взора группки полумолодых людей несколь­ко в стороне. Это были писатели — создатели праздни­ка. И от тех, первых праздников, когда они запросто встречались с народом, их отделяла бездна. В ушах еще стояли обертоны голоса Главного Распорядителя Приоритетов, несущего в массы с трибуны: «Вначале было слово...» Теперь это слово, хотя и под новыми девизами, принадлежало ему.

Согласно этому, театры давали представления на ве­рандах, у Дуба играла флейта, у Пруда Савиной стенала скрипка и молодая певица. А писатели были отправле­ны, куда и положено по традиции: на Аллею Ссыльно­го. Сюда, в беседку, сквозь заросли «олеандра и лев­коя» едва доходило дыхание хора с Большой Поляны...

— Ах, как хочется есть! — сказала когда-то моло­дая, красивая Поэтесса, которая в свое время могла бы свободно лежать на тех же белых покрывалах обна­женной Олимпией. — Хоть бы кто-нибудь угостил.

Она озирала, прямо-таки глазами ела пространство между собою и столиком, откуда неслись запахи шаш­лыка, летели брызги шампанского... «шипенье пенис­тых бокалов и пунша пламень голубой...» А с подбо­родка у пьющего и жующего сбегала желтая, жирная капля. И все дело было еще и в том, что именно по его, Распорядителя, распоряжению Поэтесса со товарищи была накануне оставлена без стипендии и потому вла­чила самое жалкое существование.

— Ой! — сказала Поэтесса. — Я пьяная! — увидев проходящего мимо вальяжного этакого артиста в роли Тургенева. — Вы — Петя? Можно стрельнуть у вас сигаретку?.. О, как вы изменились, я вас не узнала...

И заиграла всеми своими формами. Тургенев, обыч­но влачащий такое же существование, а ныне облас­канный Мельпоменой, вынул сначала одну, потом вто­рую, последнюю сигарету.

— Я не Петя, — сказал он фальцетом.

— А я пьяна, в самом деле, пьяна!.. В этой беседке Ссыльного от сырости и серости. А ведь я еще не пила, не ела с утра... Ни маковой росинки во рту, хоть бы что-нибудь дали поесть.

— Молчи, дурочка, — толкала ее подруга — писа­тельница, пишущая прозу. — Сразу не раскрывайся! Это же «идиот»... из нового спектакля по Достоевскому!

— А я всегда такая открытая... обнаженная, — ска­зала Поэтесса. — Вот пойду и стрельну у них сейчас шашлычок.

И пошла туда, где как раз шипела еще одна бутыл­ка с шампанским в руках Главного Распорядителя.

— Послушайте! — подошла к нему Поэтесса, кото­рая вполне могла когда-то сойти за «Олимпию» Эдуар­да Мане, лежащую на белых покрывалах. — Послу­шайте, это вы сказали, что вначале было слово?

— Да, милочка. Это сказал я, но там! — ответил весело Главный Распорядитель. — А тут, я скажу вам, слово ваше последнее. Никто не пришел к вам в бесед­ку? Вы выбрали, служите Красоте? Ну и служите себе на здоровье. Может, когда-нибудь и всплывёте... в ис­торической перспективе...

— А я-то думала, что это сказано в Библии, — вы­разилась Поэтесса.

— О! — изумилась седая, статная Женщина — не временщик, а вечный работник музея в Спасском-Лутовиново.

— О-о! — повторили за ней Поэтесса и та Писатель­ница, которая пишет прозу.

И, поняв тщету своих притязаний, обе они от столи­ка возвратились к своим. И тут все вместе, всей груп­пкой, глядя на открытый взорам эффектный столик на зеленом лоне, они вспомнили другие времена, когда были молоды, когда, возбужденные, помнится, от встречи с людьми неподалеку отсюда, на Фетовской поляне — в Новоселках, сидели они на траве все вместе, невзирая на лица. И радушный хозяин Володя Афонин не пося­гал на божественное слово, их внутреннюю красоту.

И, не сговариваясь, в едином порыве, четверо полумолодых людей, среди которых оказался и артист в роли Тургенева, ринулись на лужайку около столика, откуда неслись также раздражающе нелепые запахи. Чтобы свершить то, что можно свершить сейчас, а в не какой-то «исторической перспективе». И Поэтесса уже снимала с себя одежды, а полумолодые люди прини­мали классические позы со знаменитого полотна Эду­арда Мане, где двое мужчин сидят на траве в обществе обнаженных женщин. С той только разницей, что один из мужчин был в костюме а ля «Тургенев », а другой — про­сто так, в галстуке.

И перед этой живой, талантливый картиной толпа так и ахнула. Сходство с Мане потрясающее! Вот это эффект! Седая, статная Женщина из музея так и за­мерла. А Главный Распорядитель с недопитой бутыл­кой бросился к «мерседесу».