Сказка, написанная порнобионической dx-мухой

Когда Раструб свернулся, вдруг оказалось, что осень кончилась, снежинки кружились вокруг Тцары, как несколько секунд назад порноорнаменты вокруг мухи. Каждая снежинка была с лицом мухи. Тцара понял, что оказался на её территории. На мухе было клетчатое сверчковое пальто, шерстяные брюки, ботинки и варежки. На поводке у неё сидел непонятный зверёк, похожий на птицу, может, это и была птица. Точно, это была ласточка с хмурым человеческим лицом. Заглянув ей в глаза, Тцара увидел дюны и понял, что ласточка песчаная. Песчаная ласточка с человеческим лицом смотрела на Тцару очень не доверчиво. Она отводила взгляд и горбилась, словно ворона. Лица Тцара не разобрал, он достал нож с фиолетовой рукояткой и три раза воткнул в сердце мухи. Муха упала в снег. От обилия крови снег стал красным и сахарным, как арбузная мякоть. Падающая муха было дёрнула за собой и ласточку, чуть было не задушив её, но та вырвалась и улетела вместе с поводком. Тцара посмотрел в серое низкое небо и, заметив голубую прореху в нём, решил, что птица повлачилась именно туда. Так ему хотелось думать. Снег повалил крупными хлопьями.

II.
Убив муху, Тцара снял с неё пальто и варежки. Пальто оказалось таким же, как и у него, поэтому он выбросил их, а одел другое, жёлтое, габардиновое с улитками. Варежки положил в карманы и отправился к морю. Здесь он, как обычно слонялся вдоль берега по самой кромке расползающейся свалки, собирал элементы для пьес и балетов. Поэмы же (порнобионики) он обычно писал на коже. Словно ядовитая осенняя медуза-хамелеон, свалка просовывала свои щупальца в море. На конце каждого щупальца море сердито шипело и выгибало спины волн, словно кошка или маленький богомол с мягко-розовыми лепестками крыльев. Картина была красива и не лишена налёта той особой сентиментальности, которую легко, да и без всякого зазрения совести можно было окрестить гиблостью и, поселившись на её краях в кривом сверчковом да и в габардиновом с улитками пальто, воображать себя коротко-кротким и нежно-психичным едоком жухлых красок.

Тцара уже давно не верил в космос, космосом для него было море, бороды ключей и вообще всё, что угодно. Тцара считал, что живёт в сырном яйце, вокруг----море, полное радиолярий, а в яйце отверстия, тоже яйцеобразные. Отверстия одновременно были кабинами для механиков-аксолотлей----половозрелых личинок, беспрерывно продуцирующих смыслы. Аксолотли были одновременно машинистами и локомативами и мы не станем, конечно, вспоминать, что думал Платон о смыслах, но гермафродитов этот безусловно важный философ считал исключительно сферичными. Тцара же, будучи гермафродитом, сферичным никак не был. У него были руки, ноги, острое лицо с чёрными глазами, чёрные длинные волосы и беспечная румынская улыбка на тонких обкусанных губах.

На губы оседала соль прибоя, Тцара слизывал её. Пройдя немного вдоль берега, он сел под высоким прибрежным деревом, кажется, оно называлось ильмом. Оттянув полы пальто, он сел на ковёр из чёрных ильмовых листьев, обхватил колени…как вдруг тут же вскочил и подбежал к воде. У самого берега плавало что-то, что отдалённо напоминало пятиугольную коробку или небольшой орган густого, как рукоять ножа Тцары, фиолетового цвета. Тцара снял варежки, ботинки и носки, и, засучив брюки до колен, зашёл в холодную воду. Когда он вытащил коробку на берег, он отошёл на некоторое расстояние от столь необычного предмета и долго смотрел на него. Только сейчас он заметил, что коробка была в тонком саргассовом конверте, словно подарок.

------Этот подарок для меня,------подумал Тцара. И не ошибся.

Внутри конверта находился не орган, но оркестрина. Тцара открыл крышку и замер от удивления. Никаких ожидаемых механизмов не наблюдалось, оркестрина была пуста, как пятиугольная коробка, только на самом дне лежало письмо.

«Телармониум»,-----прочёл Тцара.

Тут же на глазах письмо начало извиваться, расслаиваться и снова сослаивать и сплетать себя, словно живое. Буквы стали пурпурными и дрявыми, словно сыр.

------Это и есть сыр,------совсем рядом Тцара услышал незнакомый хрипловатый, но по-своему мелодичный голос. Он резко обернулся.

Рядом с ним стояла та самая ласточка без поводка, но в красном плюшевом скафандре с тонкими жабрами из вещества, напоминающего вещество письма, то есть сыр. У ласточки было тонкое человеческое лицо с чёрными глазами и тонкими губами. Ласточкино лицо было женским, даже девичьим, но в тоже время оно было лицом Тцары.

-----Утиль,-----представилась ласточка.

Имя как нельзя лучше подходило к маленькому орохламному взлобку, на котором она стояла на двух лапках, присогнутых в локтях.

Оно показалось Тцаре знакомым.

------ Я отвечаю за Обёртки,------уточнила Утиль.

------Обёртки?-----удивился Тцара.

------Именно,-----улыбнулась Утиль,------иногда их называют мехами.

------О, меха-----звучит намного лучше,------в свую очередь улыбнулся Тцара,------так это тоже мех?-----он указал подбородком в сторону письма.

------Эпистула сиамская сырная,------зачитала ласточка,-------или семантелла, если хочешь, можешь заглянуть в неё.

Не дожидаясь ответа, она сняла с головы скафандр и протянула его Тцаре.

------Цайтлупа-----увеличивает состав,------пояснила она.

Тцара надел скафандр и нагнулся над семантеллой. Глаза цайтлупы были из мягких электровозов. Их составы бежали в разные стороны. Без повторов.

Маленькие белые протеи ходили между извивающихся букв с вилками в руках. Они наматывали семантеллу на вилки и резким рывком отрывали клоками. Над протеями появилась надпись «Ольмы ильмовые», над вилками «Верми Вилки Вильта». Вилки были мягкими, и тоже казались живыми.

Тцара снял скафандр. Над скафандром в свою очередь повисла надпись.

«Саламандр-скафандр. Цайтлупа плющевая. То красная, то лиловая».

------Телармониум------самопрядущая фугу,------продолжала Утиль,------ольмы внутри неё разводят саргасс семантеллу. Ольмы----микроботы смысла. Они плотные нули или яйца рассветов. Из семантеллы и ольмов Телармониум спрядает аксолотлей или тощие смыслы. Так называемые смыслы на каждый день. Аксолотли-----мягкие электровозы осени. Телармониум-----шкатулка осенних депрессий------девочек ломом забитых на ковре из ранеток. Осенью идут дожди, дожди-----мягкие дыроколы дрявящие сиамский сыр.

--------Зачем они приплыли?------спросил Тцара.

------Они же ильмовые, вот и приплыли к ильмам.

------Но нашёл то их я,------заметил Тцара.

-------Ты,-------согласилась Утиль.

-------Тогда я забираю их.

Утиль легкомысленно пожала плечами.

Придя домой, Тцара, первым делом, поставил оркестрину на пол, потом вывернул карманы и высыпал все элементы, которые нашёл. Здесь были хундертвассеры, флисс, немного эдипальпы и пара лиц. Обычно элементы становились марионетками в пьесах и балетах, которые он ставил.

Тцара быстро подполз к оркестрине и заглянул в неё. Он увидел Мёбиус-мир. Через изображение полз комментарий. Было написано:

«Платон считал, что гермафродиты сферичны, но сыр отнюдь не сферичен. Он скорее лучевик или радиолярия, внутри каждой дыры, которой находится ещё лучевик, не совпадающий с первым дырами. При этом ломти сыра тонки и называются э-кранами, то есть э-кспансирующими кранами, ломти являются воздушными змеями и оттого могут летать. Это особенный полёт. Можно сказать даже, что это не полёт, а медленное и волшебное разворачивание».

Комментарий закончился.

Тогда крышка оркестрины открылась и, на изумрудном валике закружились золотистые мухи.

(urban folk)

(либретто).
I.
«Хундертвассер-флисс обнаружил на подоконнике чугунную уховёртку. Взяв двумя пальцами, он выбросил её. Крик падающей уховёртки сначала вытянулся в тонкий модулированный свист, а потом, выгорев и сплющившись в шипящего писка тучку, чугунными трубками вверх издох. Когда уховёртки выпадали из сна, сон становился коротким, как трубка, а Хундертвассер-флисс мыслил, как кошка моет мордочку.

--------Представь себе,----думал он----что внизу ничего нет, по крайней мере, пока ничего нет, есть тёмная колышущаяся трава, трава туши, из неё тянутся ходули, тонкие-тонкие в основании они разрастаются в нечто, что может напомнить горла костыль. У этого что-то есть лица, тёмные и треугольные, они то маленькие, то большие. Снизу лица вдеты в платочки. Горизонт на носу. Глифомуглофрамуглия протянута, как ленты бескозырок. По контрастным карандашам ветра ползёт её красный осенний плющ. Вермикультура свисает с конусов пемзового сыра. Наполовину выветренный сыр каждую секунду отшнуровывает новую фрамуглию. Ольмы внизу стригут вермикультуру на маленьких поездах. Море остановилось сатуриром рюмок над головой. В секунду выглядывает фрамуглия: ленты окон, форточек и фрамуг, бескозырки воздушными змеями не больно бьются о стенки пемзовых гротов.

Как на вилки ольмы накручивают верми, потом отстригают секатором. Они задумчивы. Быстро ездят среди трав. Травы гудят. Синтез муглии входит в их гул, словно в двери. Вот через фрамугу я вижу лицо ольма. Оно свежее. Чуть ссутулившись, он сидит нога на ногу, у него синие жабры. Синее особенно питает сегодня. Синее насыщает его жабры кислородом. Его губы так же лиловеют. У других рдеют, как листья плюща.

Опять наплывает море, высовываются многочисленные ленты, ольм отрезает верми и кладёт в свою котомку, похожую на ноздри для носовых флейт. Эта котомка всегда чуть выплеснута, когда ольм едет на поезде.

Хундертвассер-флисс подходит к окну. Фрамуглия всплывает и удобнее сворачивается перед ним. Один конец ленты она подворачивает так, словно у неё есть подбородок, и она критично подпирает его. Хундертвассер-флисс смотрит на неё и понимает, что октябрь уже посадил аналоги скрипок на её ленты, а аналоги хундертвассера блуждают в них, как в скрипичном ключе. Потом он видит снег. Ходит по нему. И уже на чёрных листьях сидит, обхватив колени. Хундертвассер пишет роман. Заглянем в него, кажется, это только пролог:

II.
На столе лежал конус сыра, из дырок торчали ленты; они лежали навзничь, не давая знаков жизни.

----Это что такое?----просипела Безглуховат, скиндапсос-хобот просовывая между столом и руками Флисс.

----Образец.

-----???

-----Это клок Ходулки или Псевдоподикиса. Я хочу понять, как она устроена.----Флисс постучала по карманам шинели.

----Вот,----нашла она. Разложив ладонь, она кивнула на её середину:

Там сидел маленький котёнок с большими ушами, похожими на водоросли-саргассы.

------ Лап у котёнка нет,----сказала Безглуховат.

-----Айя-яй, как неосторожно,---Флисс покачала головой. ----- Это цайтлупа. Она увеличивает состав. Только лап у неё и в помине никаких не бывает.

----А как же она скребёт себе ухо?----спросила Безглуховат.

----Время скребёт ей ухо. Цайтлупа не обычная лупа, она показывает превращения, а так же петли, loop’ы превращений.

Безглуховат внимательно посмотрел в глаза котёнку. Это были странные глаза, их вагоны катились в разные стороны.
Первое, что почувствовала Флисс, был запах листьев. Так пахли лужи. Слепые ильмовые ольмы всплывали в них. Их прозрачные розоватые тела висели в отражённом небе, словно бумажные игрушки. Флисс нагнулась над лужой, внутри она была чёрная и глубокая, как лужа. Полуживой седой ольм дрейфовал на её тонкой линзе. Тогда Флисс как будто стала отрыгивать; тонкие белые, как осенняя паутина нити поползли из её рта. Нити были похожи на вермишель, которая выползает из уничтожителя бумаги. Они входили в воду, а ольм своими прозрачными ручками мастерил их них ответы. Большая седая голова ольма поворачивалась удочками струн, он тихо отплывал назад среди островов своей старости.
Травести-атарактат.
-----Это как-то связано со Снеллиусом?----спросила Безглуховат.

-----Определённо, с аксолотлем,-----сказала Флисс. Она выглядела очень уставшей.----Думаю, мы встретили лица его износа.

-----Цайтлупа утонула?

Флисс посмотрела на крышку стола: цайтлупа лежала там, трогательно обмякнув, её уши поникли. Вилкой Флисс поддела её веко: там было черно, как за окном. Начинали падать леониды. Флисс погасила лампу. Стало темнее. Свет от уличного фонаря падал строго на труп цайтлупы. Флисс убрала его из комнаты в карман. На улице было тихо. Безглуховат сильно выросла и встала по середине двора. Шерсть у неё была жёсткая и кривая, она казалась заиндевевшей улыбками. Флисс ползла и ползла, время от времени, запрокидывая голову в небо. Потом вдруг остановился. Из бутылок шерсти торчали две тонкие ходули. Совсем не удивившись, Флисс полезла и по ним, про себя отмечая, что рост диаметра их колен происходит по законам оптики и, кроме того, прямо сейчас.

На ходулях стояла ванна. Флисс заползла в неё и решила порезать вены. Она села в пустой холодной ванне, абсолютно голая между лопатками. Взяв бритву, она широко растворила вену.

Внутри сидел аксолотль. Хрусталик его глаза был повреждён. Этажи происшествия сбегали по раскладным локтям Флисс прямо к спусковому отверстию. Из области живота выросли согнутые кранами шесты, ими Флисс пыталась управлять руками как китайским карнавальным львом. В ванне сидела Ходулка. Воронки ходуль в полной тишине прожорливыми граммофонными раструбами вытягивали ветер дрожи Флисс. Флисс видела маленькую Ходулку, понимающую Ходулку и Ходулку-старушку с запавшими щеками и обнажёнными чайными скулами. Наконец она услышала её музыку. Та играла на ней. Тут же она задрожала намного чаще, и взял карандаши ветра. Вот что она написала:

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Снеллиус, снеллиус, Флисс и Мугг сидели над столом. Хундертвассер достал бутылку креветочного сока.

-----Ну и как же это случилось с тобой?----спросил он Флисс.

-----Это было однажды. Я поняла, что нахожусь в Ходулке. Это было необычно: так как ещё совсем не давно я в ней не была и вдруг оказалась.

-----Что именно было необычно?----Хундервассер взял с подоконника чугунную уховёртку двумя пальцами.

На середине стола появился кол фрамуглии. С минуты на минуту ожидались дальнейшие инструкции.

----Небо было покрыто облаками, и свет падал с них красивыми бирюзовыми дугами.

-----Что-то существеннее?

-----Я начала писать книги.

-----То есть это произошло после встречи с Ходулкой?

-----Ну да, собственно говоря, это было обратной стороной её музыки.

-----Уточню: ты была в ней?

-----Очень не долго. Почти сразу я выпала из неё. Но руки мои уже были по локоть в письме,----вытянув левую ногу, Флисс потянула кремовый носок за щиколотку.

-----Я пришёл утром,----сказал Снеллиус,---деревья втыкались мне в пятки.

-----Ты что-то ещё помнишь?---- Хундертвассер опять спросил Флисс.

-----Конечно, помню. Я помню её.

-----Опиши.

------Я стояла и видела много тонких ходулей. Почти прозрачных. Да. Я посмотрел вверх, и сначала решил, что в небе самолёт. Но тот не двигался. Вернее двигался, но на месте. Можно сказать: менял очертания. Потом произошло странное. Одна из ходуль, как нож в масло, вошла мне в позвоночник и, по затылку побежал ветер моего быстрого подъёма. И тогда, признаюсь, я начала говорить.

----Что, что ты сказала?

-----Я сказал: устройство осени.

В кол фрамуглии неожиданно пришла инструкция

386 DX

Сидя на табурете, Флисс что-то быстро писала.

-----Слушай, Флисс, эта трава туши, где она в тебе?----спросил Хундертвассер.

Не отнимая глаз от письма, Флисс ответила каким-то ясным, спокойным и совсем не простуженным голосом:

-----В колене.

Должна огорчить тебя тем, что в подробности вдаваться пока не намерена, как сам видишь: вся в работе,----продолжила она, покрывая буквами непрерывный лист. Слепой рукой она ухватила кружку и поднёсла к губам.

-----Сока нет,-----сказал Хундертвассер.

Флисс вернула кружку на место.

------За чем же кружка?----спросила она.

-----Для Кранки,----ответил Хундертвассер.

Флисс ловко спрыгнула с табурета и бросилась в ванну.

Пока она прочищала горло, Хундертвассер вырвал две трубки внизчисленного зрения. Они выросли прямо тут, из брошенного Флисс карандаша.

-------Как ты успел заметить, это был побег,-----сказала Флисс, вернувшись.

-----Конечно, я успел,-----заверил Хундертвассер,----Теперь то ты готова?

-----Нет,----ответила Флисс.

Через секунду они были в Ходулке.

------Не знаю, как сказать это по точнее,----замялся Хундертвассер,----но меня будто зажевало.

------Меня----склеило, только наоборот,----сказала Флисс. Она внимательно прислушался к себе: внутренние процессы ступала назад стушёванными валенками по ленте.

Они осмотрелись:

Изнутри Ходулка казалась бионическим городом. Она доставалась из собственных же карманов, и, раскладывая себя на собственных же плоскостях; минуя всякие глубины, мыслила себя исключительно в категориях густоты и присутствия. Мухи, составляя её архитектуру, словно дустом покрытые тонким слоем нетающего снега, замерли так, будто он остановил их в момент предельной рассудительности. У мух были маленькие рты. Прогматизм нижней челюсти открывал шамкающий прикус. Заострённые подбородки несколько деликатно вытягивали челюсти вперёд, а они в свою очередь обратно вносили тонкие губы красивых лунообразных лиц. С каждого сегмента их тригонометрически-прогерических тел придатками струились клоки искажающего шуба. Так, что общий силуэт был очень рванный: мухи торчали в разные стороны, словно росчерки белой туши, натягивая паруса полумёртвых каналов шуба. Внутри головы Флисс увидела мёртвых девочек, ломом забитых на ковре из ранеток. Высокие существа с клоками бутылочного меха на изогнутых лапах лизали их лица длинными оранжевыми языками, чуть расширяющимися на конце в изумрудные минимуги. Так что девочки казались уснувшими на подушках ласковых мелодий из самого сердца странных почти плоских зверей. Потом Флисс видела себя. Она сидела в залитой ярким электрическим светом комнате и ела суп. Мелодии, казалось, трансформировали характер его поглощения: Флисс то клевала суп, то лакала, то тянула, как назад перематываемый дым, или же ток или же снег. В последнем случае мелодии превращались в жутко писклявые собачьи вальсы, тогда тарелка с супом начинала трястись и в конечном итоге разлеталась на осколки, снова открывая взгляду девочек и существ. Тогда Флисс видела, что так говорит муха, словно в подводном балете шамкая своей вынесенной челюстью, а слова как воздушные змеи свисают с её губ. Картинки с девочками и супом являлись удлинениями губ. Они льнули к Флисс. Ластились к её губам, словно ниточные кошки из одних лопаток. Мухе было холодно. Хундертвассер протянул ей сок, и она согрелась.

Хундертвассер оказался в комнате. На столе стояла пустая суповая тарелка. Справа на стуле сидел ольм. Из его лба торчала вилка с обрывками фрамуглии. Напротив сидела Кранка. Струны от ольма тянулись к её губам. Она зашевелила ими, и ольм ожил. Открыл глаза: изумрудные надтреснутые зрачки плавали там, словно журчащая фейхоа в светлом сиропе рам. В зрачках шёл снег: кружились снежинки, похожие на велосипедные колёса без ободьев. Кранка зашевелила губами, и они стали кометами, осторожно выпускаемыми из чёрных клеток в чёрные клетки с длинными льдистыми хвостами сожалений. Биомехмашина Телармонимум------старая самопрядущая фугу бутылочной шерсти, похожая на пожамканный комок перфокарты с сырной плесенью в изломах прихлынула в комнату и хамелеонящими бритвами гармоний отрезала руки Флисс. Она была теперь безрука, ровно так же как и цайтлупа в кармане её зябкой шинели.

------Вот это и называется море Глапа, милый Хундерт,-----Кранка улыбнулась. В комнату вползло существо. Это была совсем другая Ходулка Мехлиза. У неё не было ходуль, только маленькие лапки-мейнонги, похожие на щетинки. Она была совсем ручной и растеряно замерла на пороге комнаты, словно зонтик со сломанными спицами. Она пропела:

-------Если мы и сидели, то тут же вставали или убегали. Наши спины были выплеснуты. Открыли глаза. Нет сомнений-----утро заострило интерес в лицах. Книксен утру, когтями стучащему по паркету. Надо одеться. Где свитер. Где голоса белая нитка. Выходим. Контрастные карандаши в пальцы ветра. Нам------улыбками заиндевевшие трубы. Небо высоко в каждый глаз-----зонт со сломанными спицами. Или же вот баланоглосс отделяет празднества, вывернув канареечную глотку. Костылями подставим подбородки наших красивых лунообразных лиц. Я знаю Флисс. У неё шарф и ботинки. И ходит быстро. Снег слизывает с губ. Мехлиза бегает за ней на шерстинках ног. Бежит, как строка. Худа, как фрамуга. Тоже радостна. Ходулки---существа эйфорические. В мёд их следа турелью немой пулемёт расстреливает лепестки. Их тростей тел из сливового шерстобита прогулка на драгоценных коньках ломтиком экрана по вспоротым и мягконабивным ландшафтам под тучи кошкой занозившей лапу в кактусе на подоконнике и уже коготь сломавшей о жестяной карниз началом дождя. В основания ладоней цветочных ваз Кранка положит виски, чтобы струнами губ двигать рассказ мёртвой девочки из суповой миски. Мугг-флисс с лицом как тарелка с эмпузами цепко схватит слезу с террас порванной платформой своего желания. Дуст снега на Клерембо 28 оркестрины бабушкиных голосов шуршит, как стушёванные валенки, зажёваные в граммофонные раструбы чайных скул лучевиков. Умно льются лучевики, прорастая в решето из рук тех, чьи треугольные лица вдеты в платочки снизу, лучевики входят в звук как в двери, лучевики почти плоские звери, Терпситона мантия за лесом слёз. В море Глапа дотошным днищем сели на переносицы мель, спрятала в ладонях лица ладонь, провисли сквозь руки. Трава лежит в направлении замерзания, как клок Ходулки пемзы тощего сыра без признаков, просматривая в часы перед запястьем. Самопрядушая старая фугу флейцами кистей экраны искажающего шуба затромбит. Кран перекрывает тушь, битую на четвереньки ступенями карабканий с лунообразным лицом, но в ладьевидном черепе листьев течь. Кашля гвоздём клетку с полусловом прибила и во рту нашла зубы как у всех. Или хлебницами птиц из турельного пулемёта пропорошиал дома в сиреневой пастели с крошкой сумерек. Баланоглосс в ноздреватой волне заронит ходулю, заронит, словно солнечного луча копьё преломит в мёд своего следа и очки оденет, чтобы песочные часы не текли с потолка. С пол ванны окурок в руке. С пол вены суха раковина. Две ходули ножом в сердце-купе в прожухлую плисовую шинель с третьей пуговицы отлетят.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..…………………….

…………………………………………………………………………………….……

………………………………………………………………………………………..