Сказка, написанная порнобионической dx-мухой
жүктеу/скачать 1.08 Mb.
|
| Часть 7. Ovum. Folium.
Мехлиза. Февраль 1922-14 октября 1921. Балет DX-мух-2. (urban folk) (либретто).
Из монгольфьера с надписью «Триэдр Торфа» по верёвочной лестнице спускается Хундертвассер. Она быстро семенит мейнонгами, его личики, похожие на балийские маски, поворачиваются, словно зеркала на солнцеуловительной турбине. Под каждым правым глазом ещё один глаз----фрамуговый: с раздвижными створками и свободным дрейфом журчащих зрачков. На предпоследней поперечине она замирает, приподняв лапку, и обводит зал всей мозаикой раздвиганий и сдвиганий век. Тут же сверху на тросах спускаются слёзоподобные объёмы, они так же похожи на гомункулов в сперматозоидах: в объёмах сидят существа, похожие на буриме-ванты: фрагменты вантов, склееные под разными углами. Они провисают параллельно замиранию Хундертвассера и скрываются под сценой. Хундертвассер оживает и спускается на сцену. Она одевает рыжее живое манто с четвёртками голов, исполняющими медленный, словно проклёвывание стрекозы из чехла личинки, минуэт, их рты также сплющенны и вынесены в маски стрекозы. Снизу вырастает трон, в его днище поднимается лифт, открывается крыша кабины и на трон, словно в комнате со снятыми стенами поднимается Хундертвассер. С потолка выдвигается другой трон-лифт чуть пониже. Из сидения вырастает комок с бледным намеленным лицом в четверть роста Хундертвассера: вместо бровей воткнуты две бритвы, вместо рта----одна. Хундертвассер говорит: Вот прошло ровно три дня с того момента, как было разгромлено Общество Бионического Неопорнографизма. В записной книжке ОБНП лучевиков написано вот что: «Верми Тетра, философ, зажимая пробоину в черепе с помощью мизинца, стал медленно, но ватно оседать. В его глазах проплывали облака и летучие рыбы. Они дрожали в нимбах тёплых слёз. На губах кривилась прощальная улыбка. Волосы спутались и словно гладкая проволока полосовали мимические судороги, удаляющегося вниз лица. На мгновение они исполосовали его слева направо и справа налево одновременно, и он исчез». Комок с бровями-бритвами сказал, приподняв лицо отсутствием носа на середину лица Хундертвассера: ------Лучевики обмакнули крючки своих щупалец в чернильную лужу и написали на бумажных журавликах вот что: «Существа из одних языков таяли отпечатки зубов. Красивое море плескалось о камни и приносило тину и мёртвых лучевиков. Аксолотль Снеллиус, одев на голову картонный ящик красного цвета, шёл в полосе прибоя и длинным извилистым посохом откидывал тела лучевиков подальше от воды, за ним бегал снеллиус с маленькой серебряной ванной на ходулях в виде короны. Лучевики шипели и кукожились. Нам больно писать об этом, но мы, подобно карандашам, заострим наши слёзы и продолжим. Хрустальная кровь клокотала под их телами. За горизонт, словно йо-йо прыгнуло солнце. Всё окунулось во мрак. А море стало белым, как бумажные журавлики, на которых мы пишем. Мы пишем и умираем там, на берегу моря. Пишем и умираем Вдруг в главный иллюминатор нашего зрения что-то бросилось. Что-то разбило его на осколки. Мягкие мерцательные или мерцающие осколки отползли в стороны, и мы увидели: Огромный монгольфьер, полный эдельвейсов». Комок с бровями-бритвами замолчал. На сцене появилась фигура в турбобур-колпаке и маске фехтавальщика: ----Так. Так. Никак Хундертвассер,----фигура была без ног, на длинных почти яйцевидных колёсах, при этом она переворачивалась через большие корявые руки с болтами в суставах. Задрав голову вверх, она обошла трон. ----Хундертвассер и кто-то, кто-то такой сидит вниз головой, из мелких демонов или кто-то, а кто, собственно говоря, ты есть? В комке произошли разные бурчания, урчания и стрекот: ----Моё название Триэдр-рдэирт-рт-рт,----сказал комок, несколько раз полоснув себя бритвой-ртом. Чёрная кровь выступила на его меловой маске. Тут же у бритвы выросли мягкие, похожие на бархатные салфетки крылья куликов и собрали кровь, словно смолу. Фигура в колпаке-турбобуре перевернулась через суставы, и проросло синей осокой. Маска на её лице вдруг обернулась внутрь, и она увидела своё лицо так близко, что стало темно. Она закричала, словно обожжённая, скребя пустоту корявыми ручищами, а синяя осока оплела её и быстро, словно обратимый плевок втянула под потолок. Вокруг начали танцевать существа в масках из раскрашенного гипсокартона. Они стреляли из тяжёлых арбалетов друг в друга и падали пятками в зрителя. Потом поднимались и продолжали танцевать с пучками стрел в груди, спине и маске. На них были призрачные одежды из будущего зрителя. Счастливые и грустные свершения облекали их танец, словно ласки тёплого ветра. Существа отплясывали неуклюже, но гибко, словно деревья, увешанные кирзовыми сапогами. II.
Хамелеонов уносят. Сверху спускается табличка «Конец Осени». Один хамелеон-экипаж остаётся. Девочки выходят из него. Как ни странно их руки остаются кромсать хамелеонье тело. Безрукие девочки поворачиваются спиной. На спинах написано «Снег». Снизу, из-под сцены поднимаются буреме-ванты в слёзоподобных объёмах, они цепляют крюки за шиворот девочек и улетают вверх. Девочки устремляются за ними, но резким толчком останавливаются на уровне трона Мехлизы. Мехлиза смотрит на них. Из её глаз выдвигаются самопогрызающиеся аппараты. Это клетки с носящимися кругами норками с выкрашенными синей краской головами. Очки на глазах девочек отползают на лоб. Из глаз в пазы аппаратов сыпется искристая пыль, над ними поднимаются плакаты «Пушновит» или «Ампулы с альпенштоками». Когда аппараты засыпаются доверху, они снова задвигаются в глаза Мехлизы. Ченьджь суицидами завершается. На голове комка вырастает шейка с ещё одной маленькой головой. Её губы складываются рупором, и он говорит: ------- На море тоже похолодало. Можно было конечно погреться у костра, да и горы ещё хранили тепло осеннего винограда. Под ногами хрустела скорлупа от цикад, а небо по-прежнему было высоко, и откреплённые звёзды совершали свой ход. Два конуса с морских волн вязью осторожно входят в голову № 2. Между конусов раскрывается улыбка. Голова № 1 (сидя вниз головой, как все помнят): -----Мужчины в костюмах мягких электровозов бегут по берегу моря. Их провода разрезают воздух. Большие головы подсаживают маленькие, чтобы им было видно, как мужчины в костюмах мягких электровозов бегут по берегу моря. Девочки по-прежнему висят с открытыми глазами. Мехлиза схлопывает веки и они все разом валятся на пол, как бельё в одну кучу. Хундертвассер спрашивает: ХУНДЕРТВАССЕР: А как там Флисс, милый Триэдр-рдэирт-рт-рт, что лучевики написали о нём на своих бумажных журавликах? ТРИЭДР-РДЭИРТ-РТ-ТР: Ты спрашиваешь о Флисс Вельветин? ХУНДЕРТВАССЕР: Думаю, да. ТРИЭДР-РДЭИРТ-РТ-ТР: Флисс Вельветин собирается с телом. ХУНДЕРТВАССЕР: Что же это за тело? ТРИЭДР-РДЭИРТ-РТ-ТР: О, это совсем новое тело. Оно не совершает обманных движений и не пасется рядом, это тело бесконечного плазменного струения. Тело-пистолет. Монгольфьеры сдуваются и медленно опускаются на сцену. На сцену прибегают мужчины в костюмах мягких электровозов. Конусы с морских волн вязью вибрируют: голова №2 визжит и заползает обратно в большую голову. Появляется Флисс Вельветин, она приезжает на волне увядания. Цветы по его дороге опадают и чернеют, словно обожженные кислотой. На их месте вырастают другие-----жёлтые крокусы из крафт-бумаги. На месте других раскрываются кексы с крупным изюмом. Флисс берёт один и откусывает, обнажая шафрановую мякоть в оттисках зубов. Её кретоновые зубы осыпаются, словно сахарный пластырь. ФЛИСС: Ждёшь ли ты принципов волшебства, о Мехлиза Вельветин? ХУНДЕРТВАССЕР: Конечно жду, во всех мирах четвёртки вставив в створки фрамугового глаза. ФЛИСС: Тогда вот они: 1. Во-первых, главное написать правильную колонцифру на лепестке трифоли. 2. Во-вторых, включить маленький виндзейль внутри своего прекрасного глаза. 3. В-третьих, втянуть им все трифоли, а цифры оставить на горькое. Таковы принципы волшебства, милая Мехлиза Вельветин. Мехлиза опускает ресницы, и они кажутся дождевой завесой для тёплого сияния волшебства. ТРИЭДР-РДЭИРТ-РТ-ТР: И вот, когда мы знаем принципы волшебства, расскажи, стройная господжа Флисс, как чувствует себя твоё новое тело? Флисс останавливается на волне увядания. Она усаживается в середину самого жёлтого крафт-крокуса и, выровняв его средоточие спиной, отвечает: ФЛИСС: Моё новое тело чувствует себя прекрасно, и на то, будь те уверены, есть свои причины. То тело текло, да и делало много по утайке. Это пронизано жёсткими алюминиевыми проволоками. Самые нежные ольмы прядут и сушат бумагу для его сверхпоэтических машин. Морской ветер целует их намозоленные лапки, солью странствий, конечно. Гребень волны увядания коротко загибается концом пенного макраме, словно кивает в знак согласия. Кисти волн опадают, вертя и вскидывая девочек в белых костюмах. Волны кладут их на спины мужчин в костюмах мягких электровозов, и те, встав на четвереньки, уползают в другой конец сцены. Бритва левой брови Триэдр-рдэирт-рт-тр, меняется местом с бритвой-ртом. Потом с правой бритвой-бровью. III.
ФЛИСС: Сегодня я впала в грусть и хвост пистолетом держала у левого виска. Я думала, что уже не смогу дать язык империи моих бионических машин. Мои руки поникли и глаза запали так глубоко, что даже большой и хитрой луной нельзя было бы их выманить из печальных нор своих. ХУНДЕРТВАССЕР: Что произошло, когда ты отсутствовала? ФЛИСС: Я блуждала среди пустых и хрупких зданий. Когда я вошла в одно из них, я обнаружила кружок Бионических Неопорнографов. Они сидели там без света, воды и электричества. Моё тело двигало меня строго и осторожно. Я заметила в комнате трубу, наполненную лучевиками. Они вылезали из раструба её нижнего жерла и, метко выстреливая из духового ружья бумажным журавликом причудливой гидравликой воронки рта, скрывались снова. Труба тянулась за окно, в самое небо. Думаю, труба была Марселем. ХУНДЕРТВАССЕР: Почему ты так решила? ФЛИСС: Может, мне показалось, и это был просто облачный рукав, сплетённый из вздохов таких больших коровок, что взгляд мог выхватить лишь луковицу на конце волоса рога глаза их души. Но всё-таки я думаю, это был раненый Мапсель, небесного дерева корнем упавший в окно порнографов. Лучевики из последних сил пытались защитить его, поклёвывая порнографов остатками «Худых фрамуг». Труба постепенно выцветала и, лучевики прорисовывались в ней точно как точки. ХУНДЕРТВАССЕР: А что же порнографы? ФЛИСС: Они сидели в разных позах за столом, покрытом холодной клеёнкой и, слушали музыку в эфире радиостанции. Иногда один брал в руку приёмник и подносил поближе к облачному рукаву-Марселю, и тот корчился и бил распластанным и измочаленным, но необычайно чётким жерлом своим по полу. ХУНДЕРТВАССЕР: О чём ты подумала в тот момент? ФЛИСС: Я подумала о том, как сильно люблю тебя. ХУНДЕРТВАССЕР: Я тоже люблю тебя. ФЛИСС: Тогда я взяла в руку нашу любовь и убила неопорнографов. Это были неопорнографы-ренегаты. Они заслужили смерть. ХУНДЕРТВАССЕР: Ты убила всех неопорнографов? ФЛИСС: Нет. Тот, кто последним истезал небесный раструб, стал биться со мной, делая выпады радиоприёмником. Станция передавала песню «Компот Хосба». Компот швырял меня об стены, бил об пол и вязко сдавливал барабанные перепонки. Но я поднялся на ноги и бросился бегом по небесному раструбу вверх. ХУНДЕРТВАССЕР: Что же неопорнограф? ФЛИСС: Он, конечно, увязался за мной. Но раструб был мокрым и его быстро перекоротило. Он стал маленьким, и я раздавила его. ХУНДЕРТВАССЕР: Вельветин, ты-----герой. ФЛИСС: Да. Я стояла героем и смотрела вперёд. Впереди ветер трепал волосы Марселя. Казалось, его голова была оторвана и полосами сообщалась с трубой, словно бумажными розетками. Как-то я ощутила, что моя шея тоже отрывается. Я поднимаю голову вверх и рычу, поводя ей из стороны в сторону. И дождь, и кровь разбрасываю крупными каплями. Кровь скатывается по моим мятным челюстям, загибаясь, словно оторванные ножки сенокосцев. Я подскальзываюсь и, повисаю на нитках шеи, уткнувшись в раструб подбородком. Вокруг идёт дождь и волосы Марселя, словно разорванные невесты и плевр жевачка летят сквозь меня. ХУНДЕРТВАССЕР: Это красиво. ФЛИСС: Да. Я висела прямо напротив окна неопорнографов. Они лежали в разных позах. Свет дождя дрожал на их щеках, локтях и пальцах, но я не видела их. Я видел как в вверху нити шеи трубы сходятся воланом и ещё на одной бесконечно длинной нити, на тёмно-фиолетовом сильном ветре полощится раструб другого верхнего жерла, разверзнутого чудесными волосами всех моих снов. Зубами я схватила один из волос, моя шея оторвалась и, тело полетело вниз.
ФЛИСС: Когда я вернулась, я, прежде всего, осмотрела неопорнографов. Осмотрела их портфели и карманы. Я нашла два калькулятора, пишущую машинку и распечатки с текстом и рисунками. На рисунках были схемы Марселя. Марсель в разрезе. Микрофотографии образцов его кожи и волос. Легенда о Марселе в серии картинок. За окном по-прежнему шёл дождь. Я села в ногах молодого неопорнографа в розовом пыльнике и стала рассматривать картинки. На первой картинке Марсель был изображён ещё совсем юным, лучевики приподнимали его тельце на проекторных лучах навстречу небу. Небо было разноцветным, и изображение густых кучевых облаков слезало с него словно переводная картинка. Волосы маленького Марселя приподнимались сильными штативами на край сползающих облаков. В них я увидел то, как иногда встречаются люди, как они смотрят на одни и те же звёзды, то, что цветком их сопряжённых взглядов целует самые деликатные из взаимных прорастаний. ХУНДЕРТВАССЕР: Ты видела нас? ФЛИСС: О да, я видел нас. Мы нащупали друг друга усиками бактерий с его танцующего живота. Наши усики встретились и отпрянули, они скрутились в жилковатые мельницы и прошлись вокруг друг друга колесом. Они сделали ещё несколько кругов вокруг странных психичных аппаратов, похожих на ложки с бергамотовым чаем в длинных бюксах-буфф. Чай был только в ложках, бюксы буксовали и прорастали вверх рывкообразными подводными каруселями из ярмарочных плавников какой-то забытой, грустной шалости. Мы подумали: как странно мы забыли одну и ту же шалость, и тут же наши усики сплелись, и твоя грудь за много клеток, оттуда разорвалась моим каштановым силуэтом в шлейфе тех плавников. Я родилась из твоего сердца. ХУНДЕРТВАССЕР: Что же Марсель? ФЛИСС: Цепляясь за сползающие облака, он залез на небо. Лучевики смотрели ему вслед, и путь его стелился по слезам их генераций. Когда он оказался на небе, волосы со всего его тела выпрямились и задрожали, словно сумасшедшие антенны. Потом они словно бы начали проталкивать в себя шуршащие электрические бочонки, и тут же он начал расти, эпилептичной кишкой изламывая облака. Каждый волос треснул в вершине, словно веретено-айсберг, белые трещины помчались к извивающимся основаниям, волос раскрылся как спрессованный пук табака или лилия, и в обрывках его вырвались наши лица. Лица переплелись, зависнув в поцелуях над плодородными конвульсиями самопорождающихся удлинений. Они висели тонко и нерушимо, как сама жизнь. Марсель обмяг. Хундертвассер кончает. Чуть позже кончает Флисс. V.
С неба свисают два столба, раскрытые как устрицы, забитые пепельными кляпами. Он прилипает пяткой к одному из них и начинает проповедь. Проповедь, обутая в прыгающие желатиновые поршни вразвалку валится по небесным холмам: -----Всем, кто собрались сегодня с телами, и готов снять зефир с зубчатых шестерней своих приятно тембрированных голосов. Кто готов нарисовать своими голосами самый нежизнеспособный транспорт, я заявляю, что уже нарисовал себе сухопутную галеру, настолько худосочную, что только танковые траки могут катить её зябкие перешагивания на микроботических коготках скребков нёба неба фрикционных зонтиков слов. Поэтому я зеваю и тут же проглатываю троллебус и подтроллебус в придачу. Затем я проглатываю надтроллебус и, вывернув себя на изнанку, сосцами печени как на роликах въезжаю на них в пасть Верми Тетра. Я мчусь по Верми Тетра и ангелы, испугавшись кессоновой болезни, поднимаются мне на встречу из скрипок носов губ моховиков зуб желудка его. На выходе из Верми консервными ножами я отгребаю по его словам вправо и нахожу борозду его склеенных сокровищ. Что за сокровища ксилофоновыми слизями умащают мой прорыв панциря его всхлипов. Я снова строю весь верх своей галеры из его красивых «эээээээээээээээээ». Это принцип двух андрогинных аппаратов, уважаемые неопорнографы. Вы должны помнить, что там, где склейка химер не возможна, вы должны оставить пол, как калебас недоразумений и посмотреть, как можно сообщить тела посредством их взаимного фотографирования и дубликации. Нет сомнений, что, сообщая существ под средством шлангов, кабелей, проводов и огромных пыхтящих хоботов, равно как и пробивая их вегетативными швами общих воспоминаний либо красивой, но отцветающей заботы, вы способны разглядеть, как пол отступает перед бобовым ростком трепета, собирающего росу с эмпатичности разворачивающихся видений. Любопытство этих видений всегда ошеломляет. Пол всегда на поверхности. Что же высматривает наш странный нежизнеспособный транспорт?
Вы вылетели в Часть 3-ю Худых фрамуг. VII. В части 3-ей Худых фрамуг, на антеннах порнопанельного дома Флисс увидела надпись. «Хундерт-Хундерт-изм»,----прочла она. «Чтобы это могло значить?» У первой антенны появился рот, и она сказала: «При рождении человек получает пустой мир. Можно сидеть под колпаком Бога. Можно сидеть в чаше Богом. Вот что такое Хундерт-Хундерт-изм». «Ага»,-----сказала Флисс. На ней было малиновое габардиновое пальто. Около ног сидел пёсик Муха. Сладко пахла собачья шерсть, и снег сыпался, словно бумажные кружки из дырокола. Когда она ещё раз посмотрела на надпись, буквы «ха», « у», «дэ», «и» и «зэ» показались ей травой. Буквы перетекали друг в друга и множились. У пёсика были блестящие карие глаза, похожие на оливки. Буквы вползали в них тёмными жилками, словно мелкие весенние ветки. Поняв Хундерт-Хундерт-изм, Флисс пошла дальше. Муха тоже понял Хундерт-Хундерт-изм. В голове Флисс нарисовалось название следующей главы. Она называлась: «Обложка. Окно 2. Окно 1-1». Дома Флисс пошла в ванну. Она разделась и встала под длинный ржавый душ. Вода была горячая. Она немного побродила под её дерущим выстрелом и выключила. Муха съел несколько оливок, похожих на его глаза. Флисс тоже решила поесть. В холодильнике она нашла салат из корейской моркови, треснутый пышный помидор и миску с почерневшим от кислорода жареным картофелем. Она поставила всё это на стол и съела. Курить было нечего. Красиво, как Флисс, падал снег. Флисс села на пол по середине мягкой тёмной комнаты. Муха принёс Мёбиус-мобиль. Флисс взяла его и поставила на пол перед собой. Мебиус-мобиль был похож сегодня на свёрнутый голубоватый Лёсс. Флисс достала из кармана цайтлупу и уложила её в мобиль. Лёсс разошёлся и вдохнул лупу, на секунду сделавшись блестящим и подвижным, словно свинцовый снег в тёмной луже. Стало совсем тихо. На поверхности мобиля Флисс увидела странные здания, словно нарисованные сиреневой пастелью с крошкой. В зданиях горели окна, они были похожи на кофейные зёрна с одним швом рамы по середине. Потом ракурс изменился, и Флисс увидела, что здания держит в руках существо, одного с Флисс роста. Существо было стройным и искусственным. Рот его красноречиво молчал точкой между лучами волос. ***
28 февраля 1922 года, ночью Тцара проснулся от странного ощущения в колене. В полусумраке комнаты его колено, торчало, словно нос. Из его угла тихо и вязко струилась тушь. Тушь тянулась в жадные раструбы ходуль. Из них доносилась неземная хрупкая музыка. Он посмотрел в противоположный угол комнаты и увидел ванну с Марселем. Из его колена тянулись фаэтон-суициды. Аксолотли Эшер и Гигер держали ванну в воздухе. Телармониум отпрядал ванну, а Марсель тянул аксолотлей. Тцара провис в отверстие и увидел сверху Ходулку. Снизу он тоже увидел Ходулку. Как собственно по середине. Он всё же сосредоточился на «вверху». Внутри Ходулки Тцара видел насыщающихся DX-мух на целотексовых струнах. Насытившись, мухи превращались в мягкие вентили и, отвернув э-краны, заструили глифомуглофрамуглию. Тцара дережировал руками, а быстрые желатиновые карандаши толи писали, толи рисовали на воздушных змеях. В оркестрине снова появился комментарий. «Это флейцы. Они одновременно рисуют, пишут и играют. Каждый настоящий сырный поэт-прядильщик порнобионик владеет флейцами. Флейцы----его руки. Ольм-----сердце». Комментарий закончился. В дыре сыра показался Хундертвассер. Хундертсвассер сидел на берегу озера. Он был из флиссов. Кротко-короток и нежно-психичен. Хундертвассер смотрел в небо или любовался берегами. Он только профиль. Иногда профиль уха. Иногда мягкий обрубок смотрения. Старушек мягкие пеньки необязательно скакали по волнам другого берега. Они западали в его внимание, как в дупла резкости, потом выпрыгивали оттуда. Ветры непрямых путей сообщения электровозы глаз за веками-купе им открывали. Электровозы как фетровые шляпы облачных подножий. Ветры как контрастные карандаши желатиновых составов. Облака как тромбы в сопящих бутылках колена небесной Ходулки. Зелёные раскосые глаза мерцали на ее тёмном треугольном лице. Шёл снег. Чернели дома. Эхо-коленами/эхо-локтями битые на ступеньки старушки карабкались друг на друга. Не редко проваливались сквозь друг друга, так как добрая половина локтей была вывернута, а злая то вывернута, то нет. Они стояли на 4444444-вереньках или лежали, откинувшись на чёрные, тёплые травы туши, а задние иллюминаторы их считали задние числа их памяти. Ходулка приютила их в зиккурате себя. В зиккурат пришли Красивые. Они легли своим пристальным днищем на переносицу. Зиккурат спрятал себя в ладонях, но Красивые провисли и сквозь них. Они были древними и дотошными. Наплыв бионического кинескопа вылуплялся в них, и тогда маленькие усохшие сучки странной гирляндой тощих скелетов всплывали с мелких глубин. Сотни миллиардов чёрных сучьих кухонек гнилым молоком сбегало в мозг. Хундертвассер ложился на пол озера и, обхватив голову, жевал тапки. Тогда же песочными часами встала комната, и из верхней их рюмки стеблями морей потекли умные лучевики. В каждой ноздреватой волне их музыкального прибоя, как в яйцах-кабинах сидели механики-аксолотли и одновременным кручением множества самых разных колёс произрастали и ширили его навстречу ладони лица. Большую часть его занимали глаза, искривлёнными, но очень точными линзами они крепко стягивали затылок, наподобие витражных створок составляя мир. Комментарий 1 мраморного доктора Арпа-Эпистемона. Фриденсрайх Хундертвассер----венский архитектор-новатор; создававший яркие, ассиметричные и биоморфные дома и провозгласивший дома «третьей кожей человека»; так же писатель, создающий роман о дырах сыра «Худые фрамуги». Флисс------его видовое имя, так же Флис----друг Фрейда, плод без вкуса, Аззигумский Пудинг и синтетический материал, существо обслуживающее либидинозные механизмы Ходулки. Ходулка------синастезийный, симбиотический и более или менее абстрактный прибор-организм, состоящий из музыкальных ходуль; ходули пожирают траву туши из колена Хундертвассера, за счёт чего и звучат, порождая особый род физиологической генеративной музыки, суммируя в себе эффекты флейт, носовых флейт, дудок, органов, органол, фибринол и флейц----малого синастезийного инструмента, одновременно играющего и пишущего (флейцы-кисти: руки-кисти и кисти для красок): слово «Ходулка» обозначает как функцию (дуть) и пустоту ( полость) всех перечисленных выше видов инструментов, их «дульность» («кукишевость», «ходульность»), парадокс пассивной генеративности, заложенный принципом в Ходулкины колена----зеркальные отражения колена Хундертвассера, так и её небесность (приподнятость на небеса других смыслов), её стройный, возвышенный габитус, тонкость прорисовки лиц и некую космогонически-цирковую трагикомичность её образа; Ходулка------муза, небесная невеста Хундертвассера, только пройдя через её музыкальное тело тушь колена способна продуцировать тексты худых фрамуг. Тексты «прохудившиеся» с самого начала, так как с самого начала открыты для любой экспансии, они, впрочем, и «худы» в том смысле, что с самого начала несут в себе изъян или «изъятие» (потерю, самотрату и забвение по пути своего следования), такое движение возможно назвать сырной короной абсолютной поэтичности. Сумма-с-шествие Ходулки можно понимать буквально, как безотходную фабрикацию поэтических образов. Отсюда образ «желатиновых карандашей ветра», как идеальной сферы поэтического самоустанения. Эйфорическая персонификация Ходулки в образе Мехлизы (лизать----проводить языком по чему-либо, касаться языком кого-либо, чего-либо; лизать руки (или ноги, пятки) кому-либо ----пресмыкаться, унижаться перед кем-либо, угодничая, подхалимничая) есть её одновременно орально-мазохистская и параноидально-киберфильная реинкарнация. Ходули оторваны Телармониумом, как и руки Хундертвассера. Это существование после смерти, разрыв симбиоза, жизнь под небом белых механических рыб. Ходулка прибита к земле. Космос аннигилирован. Мехлиза ищет мейнонги. Биомехмашина фугу Телармониум-----тоже прибор-организм, шкатулка осенних депрессий. Состоит из генераторов звука рвущейся бумаги. Дадаистический мерц-объект со свойствами экзотической феминниности. Механическая рыба-филлипинка, рулонированная в журнальный трэш. Именно макулатурный архив бессознательного: ворох комиксных и сайнс-фикшн образов, профанирующих идею бесполого и ангеличного гения. Порнографический компонент представлен участием только экзотических девушек с элементами научной фантастики в мягкой обложке Геи. Телармониум разыгрывает фуги и фугетты. Его поверхность состоит из сотен ядовитых обёрток. Токсический сомопрядущийся комок из Сиама. DX-мухи----анорексивные конструкции внутри Ходулки, её либидинозный голод. Э-кран кататонического стояния с приступами полиморфного образного бреда. Кранка первоначально немая-----её губы перверзная эмблема Хундертвассера. Шевелением губ она управляет ольмом, и воздушными змеями картин. Худые фрамуги строются на умножении или фабрикации метафор разных материалов, которые всё равно не могут остановить экспансий. Отсюда с одной стороны метафоры разных носителей образов и звуков (глифомуглофрамуглия состоит из глии, грифов, гифов, глифов, иероглифов, муглов, мугов и фрамуг), а также описание их как сырных, ноздреватых; образ пемзового сыра, с другой стороны картина их искусственного выращивания (вермикультура, первоначально------ разведение дождевого червя). Бутылки (бутылочный мех)----есть аллегория Сатурира (небесной сатурации, уплотнения слезы, как идеальной оптики для восприятия психического ландшафта).
----Лучевики стянули проёмы, и мы попали в переплёт,----сказал Снеллиус, его взгляд печально опал с почерневших стручков жёлтых ильмов. ----Конечно, можно думать, что они всегда тут, словно цайтлупы утопленница-кошка ухом-саргассом время скребёт. Ясно? -----Не очень,-----сказал снеллиус. ----Объясняю: старушки это дафнии, водяные блохи-лошади, усики служат им органом скачкообразного передвижения. Старушки скачут. Это ясно? ----Ясно. ----Продолжаю: их тело прозрачно. Пемзовые скелетные ножки уходят высоко-высоко. А там они похожи на платок, на парус ландшафтного экрана. А если смех трубка то выстучи её о подлокотник канавы так, как там кошачьего ногтя конусовидный чехол забит. Ходулка----это категория присутствия и густоты. Это зиккурат из воздушных змеев. Вот ты из флиссов, а она из воздушных змеев. И Хундертсвассер из флиссов тоже. ------Хундертсвассер-флисс? ----- Он сломал пятку взгляда на спиральной лестнице. Он сам тощая пемза. -----Скелет-ракета? Усатые бабушки скачут, а потом костенеют, тощая в одну костяную трубку?-----два вопроса задал снеллиус. Снеллиус отвернулся и вздохнул. -----Конечно. Дело в том, что есть только два человека, живущих в зиккурате Ходулки. Есть много других, но вообще их двое: Хундертсвассер-флисс и Мугг. Ходулка ест траву туши. Внутри каждой ходули есть жернова, они перемалывают траву и звучат, это музыкальные жернова. Жернова-шарманки. Иногда приходит ветер, тогда платок Ходулки надувается, и она взлетает, обрывки растительных тканей уносятся в щелях её органных зубчиков. Дело в том, что есть только два человека, живущих в зиккурате Ходулки.
Ходулка,-----произнёс снеллиус, где-то внизу двигая террасами холостых губ. Слово вздрогнуло и тихо тронулось электровозом в его калейдоскопическое горло. Долговязо вышагивая, оно совершало неуклюже-галантные книксены, и чёрным ночным ветром задувало во все свои ходули. Ветры катили перекати-поля слёз, взвесившие в себе сотни бабушек, постоянно проецирующих на своих маленьких телах разноцветные кинохроники Флисс. Эта ретроспективная взвесь была суммосшествием. Слово «сумма-с-шествием» огромным оранжевым люпином нацепила на голову Ходулка. Лепестки её люпинового фетра открыли сотни окон, как паровозные свистки в небывалое утро. Ходулка пела, её тонкие руки взмывали вверх, раскидывались и собирались струнами змеев, она словно дирижировала собственному шествию. Готовая в любой момент рухнуть, она крутила жернова своих травоядных шкатулок, а те сорили нотами в глаза круглых слёз-оркестрин, эхо-суставом проворачивая короткое: «Ходулкак». X. Кривозеркально истончившись в жгутики, здания исчезли и, Хундертвассер оказался в лесу из ходуль. Каждую вторую и третью ходулю венчала ванна. В ваннах сидели флиссы, похожие на картонные фигуры с бумажными врезками текста. Одна фигура говорила другой: -------Когда мир потёк, я поняла, что завязана на всём. Множество невидимых нитей управляло ходом моих мыслей. Вторая отвечала: -------И тогда я нарисовала тебя, оторвавшую голову в день, когда снег хрустит, словно вороний клюв под подошвой. Хундертвассер пошёл дальше. Он подошёл к подножью одной из ходуль. Но это была не ходуля, а DX-муха: изголодавшая шизо-жердь в частоколе сем. Хундертвассер (запрокинув голову и прокричав): Что делаешь!? DX-муха: Ловлю искажения в шуб. Хундертвассер.: Как называется последнее? DX-муха: Сем Фарфора из Лиц. Хундертвассер: Урони посмотреть. Муха скинула вниз ящик, покрытый странными шрифтами. Справа налево было написано: «Солнце белым бликом на чёрном быстром овальном таракане осветило два верхних этажа пятиэтажного дома, и мусоросборочная машина, постучав контейнером по спине, довольно заурчала». Из ящичка торчал заводной ключ. Хундертвассер несколько раз повернул его, и ящик задрожал и запрыгал на месте. Хундертвассер схватил ходулю и стал в испуге бить ей по ящику, но он даже не деформировался, только продолжал скакать по кругу. Наконец он встал и, открыв верхнюю крышку, вылез той же DX-мухой и вытянувшись опять скинул ящик, издающий на этот раз плюшащий пулемётный лай. Оплюшанные ходули стали похожи на спрессованные диваны, и Хундертвассер без проблем вскарабкался по двум из них и сел в ванну. По её дну рассыпались аксолочьи хрусталики, и Хундертвассер лёг, погрузив в их шорох тело. Он лежал в хрусталиках и смотрел в небо. По небу ползли облака, белые с глубоким фиолетовым контуром. Многохвостистый ветер ломал облака как вафли или гофр. Гибридные гольфы дождя струились в пересохшие ванны. Гвозди кашля постучали ему в сердце. В сердце открылась звёздная шахта из расплавленных золотистых геликонов. Волосы вдоль висков свились с вечерним, свежим ветром, над рукой остановившейся на ручке двери. Испуганно-холмистые глаза свисли по своему алмазному склону, и Хундертвассер разглядел две фигуры на пузыре асфальта, чуть ниже своего пузыря. Из его руки посыпались предметы: ключи, зажигалки, спички, конфеты, билеты, часы и сыр. Он видел, как они летят с него, словно с подвисного моста в черничный снег ночи. Фибринолы напали на него неожиданно. В руках у них были тычины их пустых тел. Они кидали эти тела на него, словно пели с одной пурпурной грудью на фоне стены из разноцветной проволоки с большими звёздами и серебристой фольги. Он уворачивался, срезая их своим вчерашним ножом, от чего их становилось меньше, что и логично. Когда он зарезал всех, посмотрел вокруг: снег был залит кровью, а раны зияли, словно гофр. ………… Фибринолы----внутренние музыкальные органы. Музыкальные автоматы воспоминаний; их включают мнистичности----промозглость оттепелей. Фибринолы-----символические волокна, приводящие в движение синхронистичности, когда актуальная ситуация отсыревает и провисает словно мост из реек. В поперечном срезе фибринолы похожи на звёздную шахту или расплавленный золотистый геликон, вьющийся по виску вечерней свежестью. Фибринолы населяют алмазные склоны испуганно-холмистых глаз, небом надетых на пустую тычину тела. Фибринолы взаимодействуют с оркестринами, похожими на пурпурных осминогов. Оркестрины способны выворачиваться на изнанку, то есть пускать записи голосов наоборот, от конца к началу: чем и обеспечивается мнемезис. Образно это можно представить как некую разветвлённую систему волынок, где каждый мех-----каракатица оркестрины, а трубка-----волокно фибринолы. Причём центр находится в человеке, гвоздями кашля прибитого к картине дня, гвоздями кашля стучащему ему в сердце ………... В сливовом шерстобите драгоценной тростью тела на одном мягконабивном коньке стоял Хундертвассер, а из ладоней сыпались радиолярии. Они летели, сгруппировавшись, словно цветы-атлеты и в самый подарок разворачивали лепестки, словно пальцы из мармелада. Хундертвассер развернул письмо в саргассовом конверте. Зубами он сгрыз штемпель. Множество сухих эмпуз, словно стальная пыльца осыпалось на крышку стола. Он разрезал их тонким скальпелем и вынул желудки, набитые сафьяновыми и казимировыми кошельками, полными разорванных роз. Розы внутри их сухих тел были нежными и свежими, только чуть потемневшими по линии обрыва. Обломки сухих лиц с вопросительными булавками глаз он смёл ладонью на пол. Сдул с ладони колкие фрагменты. В комнату влетел ветер, словно самопогрызающая норка рвал себе хвост в звёздной круговерти. Он сказал: -------Собственно говоря, я даже не знаю, как оказался здесь. Можно сказать: я проснулся и увидел потолок и стены в странных полосатых наростах. Я подогнул нижнюю губу и пошевелил ногами. Мне показалось, в моих волосах запутались звёзды и целые музыкальные фразы. Тогда то я понял, что ног у меня нет, как нет и рук и всего остального тела. Я весь состоял из странных полосатых трубок, похожих на ходули. Вместо головы у меня был лучевик в жёлтом габардиновом пальто, отчего я был похож на льва, обмакнувшего кончики гривы в чернила. У меня были разноцветные глаза: один трёхцветный, другой треугольный, вершиной вниз. В одной руке у меня был двухзарядный антифлегмон, в другой слепатель. Моё дыхание курилось, словно бумажная врезка текста. Грусть ложилась в лицо, словно тени. Лицо из фарфора свинцовыми белилами прогибалось в пол. ………… Это были агенты. Хундертвассер внимательно осмотрел их, испустившие души тела. Души ещё держались рядом. Такие он уже видел. Долговязые Терпситоны с минимуг-языками. Клочки бутылочного меха, словно остатки пушистого паразитического боа, ерошила позёмка. Хундертвассер смотрел в лица. Лица смотрели в белое небо. Глаза, казалось, присосками мушиных лапок беспорядочно присасывались к катку снеговой тучи. Они крутились в холостую, соскальзывая с её проходящей глыбы. Хундертвассер впервые видел механическую агонию так близко. Один за другим глаза останавливались и замерали, под неожиданным углом скособочась в глазнице. Другие стояли как молчаливые духи в бутылочномеховых тапочках, а тучи двигали их струнами снегопадов. О лицах, Хундертвассер ничего определённого сказать не мог, кроме того, что они были вытаращенны из стратосферных тисков. Огромными сосульками, наросшими на языках, они пытались гвоздить его, но он ловко уворачивался на драгоценном коньке, полозьем вспарывая их мягкую ткань. Из э-кранов мух потекли новые терпситоны, их мантии из леса слёз пытались свернуть Хундертвассера в рулон, но он проскальзывал в прорехи, словно угорь. Потом он прыгнул на э-кран и, повиснув зубами на вентиле, стал перекрывать терпситонов. Последняя капля с терпситонами в нерешительности повисла под носом э-крана. Хундерт срезал её коньком в двойном сальто-мортале, и она разорвалась словно фунт. Он сказал: -----Ходулка---слезсвильная фабрика. Она вырабатывает слёзосвиль из э-кранов мух. Из него терпситоны собирают Телармониум. «Девочки ломом забитые на ковре из ранеток»-----метафора осенней депрессии. Депресии изливаются в море Глапа. Их контейнеры----терпситоны, лампы-----генераторы звука рвущейся бумаги, а Мугг-----создатель дешёвых сверхпоэтических машин. 1.Правый моховик продолжал работать, распуская ткань странношагающую. 2. Мугг сопел в внизчисленную трубку своего клетчатого щегольства. 3. Хундертвассер с кочкорезкой в руке возносился по слоистым языкам на небо. -----Буква «Гэ»----есть кран. В слове Мугг----она э-кранка. Если вы предполагаете, что мухи бесполы, вы не ошибаетесь. Признаки пола несут только э-краны. Из одних текут шляпы и костыли. Из других----цветы и скелеты. Э----глотка крана, таким образом э-кран----лорингоскоп анорексивной кататонии мух. Муха кататонична, так как сохраняет голод как гарант продуцирования поэтичности. Мугг отделяет на кончике языка «девочек ломом забитых на ковре из ранеток», то есть необходимую пряжу для слёзосвиля. Таким образом, экспансируется пол, немым турельным пулемётом лепестков и костей. Поименование фигур бреда----есть сбивка каркаса внутри Ходулки. Сбивка всегда сбивчива.
Терпситон в мантии из слёзосвиля сидел спиной к нему. ----А как же дафнии?-------спросил Хундертвассер. ----Дафнии----корм для фугу. Прозрачный обман диеты. Они поселяются в браке пряжи и путешествуют в нём. Они регенеративны, из каждой дафнии, если выцепить её из брак-слезы можно вырастить Ходулку, правда, без некоторых важных свойств,-------объяснил терпситон. ----Каких?------спросил Хундертвассер. ----Ну, к примеру, такая Ходулка не сможет принимать лучевиков, то есть не сможет быть приёмником для лучевиков,--------продолжил терпситон. -----Получается Мехлиза из таких Ходулок,-------продолжил Хундертвассер. ----Именно поэтому Телармониум отгрыз ей ходули. ----Что же делать? ----Нужно прирастить ей новые ходули. ---Где их взять? -----В ходульном лесу. От банки сока направо.
Флисс: Я бы назвала его конкретным, то есть это всегда образ-действие, ужимка, поступок, манипуляция, образ-пасс. Метафора не есть сама собой разумеющаяся смыслоформа, она буквальна и жива: в пределах метафоры реализуется конкретное минидейство, сцена. Отсюда и кинематографичность. Мне нужно вырастить персонажа в кадре, прежде всего. Верми Тетра: Но у тебя есть и неологизмы: глифомуглофрамуглия, к примеру? Флисс: Глифомуглофрамуглия и есть конкретная метафора. В принципе достаточно только её, не так ли? В ней всё движется, переливается, синастезирует. Верми Тетра: Точно. Чудесное чувство. Флисс: Дело так обстоит и со всеми другими неологизмами: сначала появляется слово, которое всегда больше, чем просто слово, это слово-путешествие, слово-ландшафт: потом уже можно залезать в окно, пробитое словом и заниматься разного рода биопсиями. Верми Тетра: При чтении твоего романа не оставляет чувство некоего, впрочем, не обременительного кружения, текст иной раз по разорванности, дискретности, а иногда и схематичности, похож на рисунки алкоголиков, только, в отличии от них, выигрывает в густоте, сгущённости бреда. Флисс: Вполне законное чувство. Во первых такое кружение вообще принцип внизчисленного зрения: когда все объекты бреда даны одновременно и возможно только их поочерёдное увеличение. Во вторых: сам по себе текст только моё умножение в пространстве: система костылей-смыслов. Такая фабрикация деталей являет своей задачей всё большую сатурацию моего драгоценного тела, уважаемый Верми. Верми Тетра: То есть твой текст----это ты? Флисс: Да. Как банально. Но здесь более красивая мистификация: да, я и всё остальное. Ты ведь не будешь отрицать, что я, как худая фрамуга, открыта и для всего остального. Любой фильтр смещён. Мой смещён на 360 градусов. Есть повод оглянутся и посмотреть, что же ещё проникло в твой текст или тело, кому как нравится. Сразу скажу о юности, являющейся отличительной чертой моего тела. Несомненно, что именно она и требует бесперебойной продукции и умножения смыслов. Генеративный мир вечной юности персонифицирован в образе аксолотлей: бесконечным кручением колёс и вентилевидных тумблеров растящих моря с лучевиками-----моря тощих или же неистощимых смыслов. Верми Тетра (улыбаясь): С такого ракурса твой роман похож на некую средневековую аллегорию. Он почти геральдичен в своём образном плане. Флисс: Why not? Всегда питала слабость к разного рода эмблемам. К тому же лучшего способа для манифестации тела ещё не придумано: тело---система эмблем. Тело набито символическими розами, ножами и табуретами. В теле бродят камелопарды и белые механические рыбы плавают в коже этих камелопардов, словно поясняющий узор. Верми Тетра: Как там: поэзия для поэтов, объясняющая поэзия…чем занимаешься ты? Флисс: Конкретной. Не в смысле уже существовавшей школы «конкретной поэзии», как-то циклами, повторами, либо перестановками букв, либо неожиданным графическим решением стихотворного столбца, а той поэзией, для которой собственно не нужно никакого объекта. Достаточно поименования----читай----изобретения бреда. Я не пишу поэзию. Я поэзию изобретаю. XII. -----Ходули чем-то заканчиваются? -----Нет. Ходули ничем не заканчиваются. -----А где же лица? -----Лица произрастают прямо на ходулях. ----- А ходули ничем не заканчиваются? ----- Нет. Ходули заканчиваются DX-мухой в шубе с кранами. -----Ходули пожирают тушь? -----Да. Пожирая её, ходули звучат. -----В итоге тушь по ходулям попадает в муху? -----Да. -----Что делает муха? -----Муха вливает тушь из э-кранов в экраны. -----То есть э-краны мухи и ландшафтные экраны Ходулки не одно и тоже? -----Собственно одно и тоже. Э-краны проливают тушь в ландшафтные экраны, чем и прорисовывают пункт назначения. А ландшафтные экраны в свою очередь используются мухой как крылья или воздушные змеи. Пейсы, выбивающиеся из-под платка Ходулки есть вермикультура, которую состригают ольмы. Собственно, DX-муха полностью состоит из туши Хундертвассера. Пейсы, рождающиеся на выходе из-под платка Хундертвассера, называются глифомуглофрамуглией. Их он смотрит. Чтобы смотреть их одновременно, у него есть веки-купе, разделяющие глаз на столько разноскоростных фрагментов, на сколько нужно, чтобы читать фрамуглию. -----Почему Кранка названа мухой? -----По тому, что, несмотря на то, что она вытянута голодом, она горбата кранами. У ходулки нет тела. Она беспола или пола. По сути дела она и Хундертвассер одно и тоже. Хундертвассер любит слушать музыку Ходулки. Таким образом, он творит, ничего не препринимая. Хундерт льёт слёзы. С помощью них Ходулка передвигается, катя их ветром своих эоловых ходуль. Собственно на ходулях ходит Кранка. Но эти ходули ей не принадлежат. Чтобы играть, то есть поглощать тушь, Ходулка не должна касаться земли. Этого в принципе никогда и не происходит. Она всегда чуть над землёй. Между ней и землёй-----слёзы. -----Почему Хундертвассер льёт слёзы? -----То, что приходит в виде вермикультуры слишком трогательно и красиво. Поэтому она перерабатывается у него под платком в глифомуглофрамуглию. Ольмы живут на глазах Хундертвассера. Они передвигаются на поездах его стробоскопии. Теперь у Хундертвассера нет рук, чтобы писать и сдерживать продукцию глифомуглофрамуглии. Раньше он мог останавливать пейс пальцами, за счёт чего в ленте образовывался тромб, а в слезе симфостромб. Когда на ландшафтных парусах-платках-экранах-воздушных змеях нарисован пункт назначения, Ходулка взмывает вверх, оставляя слёзы, но используя струну туши для дальнейшей навигации. Кранку составляют э-краны и губы. Именно губы и тянут тушь через соломинки ходуль. Такова форма небесно-эйфорического орального секса-креации. Губы же и удерживают Хундертвассера на земле. Его платок не летает. Он влачится по телармоническим порно-ландшафтам, создаваемыми генераторами звука рвущейся бумаги. Вцепившись в платок Хундертвассера Телармониум, похож на клеща с ресничками звука. Хундертвассер пытается повредить Телармониум коньком. Телармониум торчит из ванны, стоящей на двух ходулях на холке спящего в земле сиамского червя-баланоглосса-скиндапсоса Безглуховат.
Верми Тетра: Я так устал, милая Флисс, может ты всё-таки расскажешь, как оно есть? Флисс Вельветин: Ладно. Расскажу: астролон----материал Ходулка----устройство флис------материал Телармониум----устройство эдипальпа-----материал терпситон------устройство вельветин-----материал Мехлиза-----устройство глифомуглофрамуглия------схема вермикультура------схема Вот так оно и есть. Верми Тетра заплакал.
Верми Тетра: Я так устал, милая Флисс, может ты всё-таки расскажишь, как оно есть? Флисс Вельветин: Ладно. Расскажу: осень----устройство DX-муха----механизм весна----устройство телармониум---механизм зима----устройство терпситон-----механизм лето----устройство мехлиза----механизм Мёбиус-мобиль----устройство лучевик----механизм глифомуглофрамуглия------схема вермикультура------схема Вот так оно и есть. Верми Тетра заплакал. 12. Астролон. Флисс Вельветин и Верми Тетра сидели с двух сторон от битума облаков. Рессорные пружины прочищали их черепные пазухи. Верми Тетра: Я так устал, милая Флисс, может ты всё-таки расскажишь, как оно есть? Флисс Вельветин: Ладно. Расскажу: аксолотль Снеллиус----смысл белая механическая рыба----автомат снеллиус----смысл белая механическая рыба-----белая Клерембо Мугг----смысл белая механическая рыба----белая мугг----смысл белая механическая рыба----белая рыба- Хундертвассер-флисс---смысл - автомат флисс----смысл белая механическая рыба----белая механическая рыба глифомуглофрамуглия------схема вермикультура------схема Вот так оно и есть. Верми Тетра: Я так устал, милая Флисс, может ты всё-таки расскажишь, как оно есть? Флисс Вельветин: Ладно. Расскажу: 13. Астролон. Флисс Вельветин и Верми Тетра сидели с двух сторон от дизельного топлива. Пенопластовые кофры прочищали их черепные пазухи. Верми Тетра: Я так устал, милый Флисс, может ты всё-таки расскажишь, как оно есть? Флисс Вельветин: Ладно. Расскажу: Верми Тетра заплакал. 14. Астролон. Астролон. Верми Тетра заплакал.15. Астролон. Астолон. Верми Тетра заплакал. 16. Астролон. Астролон. Верми Тетра заплакал. 17. Астролон. Астролон. Верми Тетра заплакал. XII. ОБНП заседало в пятиэтажном доме на улице Клерембо 28. Шёл снег. С докладом выступал Тристан Тцара. Поэт. Она начала речь, когда мы нацелили слепатель в её сторону: -----Текст «Эдельвейсы для Мехлизы» сделан для описания машинерии постсоветского галлюцинаторного барахла. Под барахлом мы понимаем возможность просветления. Потенциально галлюцинаторным, а значит искусственным в самом чистом виде мы считаем именно сельскохозяйственный ландшафт, так как все части, которые его составляют вторичны, то есть паразитичны по отношению к своим прототипам. Главное здесь помнить, что ОБНП интересуется исключительно эстетикой, дизайном идей, поэтому агрокультурная была схвачена им, как сорокой серебряная ложка. Под традиционно-русскими, связанными с бионическими мы понимаем три эстетики:
Из зала раздались вопли: -----А водка?! Тцара продолжал: -----Ну и конечно водка. Мы, как дети постсоветской эпохи, лишены всякого подобия культуры. По этому мы создаём её из барахла. Обозначив своим вектором----движение к саморастрате, мы правозглашаем целью своей креации суицид перед лицом Бога. Не для кого не секрет, что чем искусственей искусство, тем оно суггестивней. ОБНП занимается самыми искусственными формами искусства. В любом случае ничем другим кроме порнографии, или же обнаружения порнографии в ландшафте любого дискурса ОБНП не занимается. В поле человеческого общежития ОБНП усматривает только два фундамента: биологический пол и абстракции т.е. объяснительные системы. ОБНП занимается различными абстракциями. Не имея ни достаточно средств, ни достаточного количества предметов интереса ОБНП «дрючит из ногтя». Оно обставляет тексты терминами, как иные люди обставляют комнату вещами. Продукция метатерминов основная статья дохода ОБНП. Оно берёт всё то, что остальные считают никуда негодным. Отсюда и открыточность: «Мугг в ванной-качелях. Качели на цветочных лентах бодхисаттв. Ванна тоже вся цветах. Мугг играет фугетты». На этот раз ОБНП берёт агрокультурный дискурс и смешивает его с религиозно-китчевой (католической и кришнаитской) подкладкой невзыскательной галлюцинаторики.
Таким образом, находясь на культурной окраине, ОБНП абсорбирует любые темы для своей визуализации. Искусственность----основная категория, с которой работает ОБНП. Важно отметить, что оно присваивает метафоры для вторичного обыскусствления (или машинизации). Все выше перечисленные области затронуты исключительно с целью конструирования неких метатерминов-бумажников, своего рода паразитических неологизмов в теле специальных лексик (фугу (фуга), эмпуза (пауза), мугг (муг), баланоглосс (глосса))……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………Выстрел из слепателя прервал выступление Тцары. Он замерл, словно в фотоспышке, пушистой каметой разпустившейся на трибуне. В него стреляли рванными розами. Они вырвали ему пол живота. И он замер, чуть накренившись на клине выстрела, той самой принцессой у двери автомобиля тяжёлой винной каплей. Её губы спеклись, но она улыбалась. На улыбке, словно отблески огня танцевали все Королевы Спуска. Всё исчезало. Слышались крики: Долой Неопорнографов!!!! Бей уродов!!!!! Теряя слух, Тцара слышала, как включились генераторы звука рвущейся бумаги, вновь изничтожавших «Худые фрамуги», теперь уже окончательно. Тцара снова была в осени агонизирующих хамелеонов. Вокруг кружились бритвы, и тушь из колена текла в прекрасные ходули Ходулки. ----В ходульном лесу. От банки сока направо…----вспомнила она. Мёртвые девочки резвились вокруг, они носились на терпситонах, словно торпеды, разрезающих разноцветные ворохи осенних листьев и взрывами вскидывая их в небо. Мехлиза свернулась калачиком у её холодных пяток. Кранка положила губы на её холодный лоб. Тцара пыталась что-то вспомнить о них. Но мысли не слушались её, они превращались в джонки и уплывали сквозь игольное ушко из белого верблюда обратно в Сиам, они увозили Телармониум, видно он сделал своё дело. Мугг снова держал его комок между своих тонких ступней, и Глап, ещё не будучи морем, застывал над ним молчаливым краном с песочными часами в красивой стреле. Множество джонок плыло через глаза Тцары, в каждой фрамуге разноскоростного фрагмента она видела их чуть дальше или чуть ближе или словно разрезанных рамой или затянутых поволокой. Теперь и Тцары то не было. Были только джонки до самого горизонта на носу. Осени травы полетели в ходули и, Тцара, истлев в туши кляксу, порванная ветром о сабли осок издохла. Общество Бионического Неопорнографизма Лучевиков. жүктеу/скачать 1.08 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|