Сказка, написанная порнобионической dx-мухой

------Ты кто?-----спросил он.

------Мёртвая Ходулка,------ответило оно и улыбнулось,------я ищу мейнонги, если я найду мейнонгу, у меня отрастут новые ходули.

Словно сиреневый снег, неопорнографы рождались из её головы, лились в сверкаюшее белый пространство. Тцара в нём был Марселем. Он лежал с разрезанными венами в пустой и голой холодной ванне. Маленькие ходулки в ней подскальзывались на венах и, опрокидываясь, на половинах ягодиц подползали друг к другу.

------Всё закончилось. Детство вырвано, словно виолончель с линиями ломкими и никуда не ведущими,-----шептал в Тцаре Марсель.

Ходулки подползали и всовывали ходули одни в другие, запрокинутыми глазами Тцара смотрел их любовную пантомиму. Похожие на начерченные циркули с красивыми глазами они поднимали себя на него. У них не было ни лиц, ни ног, ни ртов. Чем они смотрели? Где так поломались?

Ходулки жили в обществе лесбийского партеногенеза. Они совокуплялись круглыми сутками, и спаривались уже с детьми, которые не отходили, а держались рядом, снизу протягивая свои малосегментированные женские хоботки к влагалищам мам.

Когда ходулки совокуплялись, играла голая кора.

Голая кора сверистела, пропуская в себя ветры разной длины.

Из её витых трубок сыпались графиды (картины), если она брала ветры подлинее, и диатипозы (образы), если она брала ветры короче.

У лиц травы не было подбородков, поэтому она и называлась «голой». Она играла только голым и только в голых ваннах.

Встав из ванной, Тцара осмотрел себя. Вены были целыми. А пальто было из газеты. В газетных карманах лежали стеклорезы.

Сабли травы одрябли, они фальшиво тянулись вверх, перетераясь друг о друга тряпочными голосами. Взяв Мехлизу под мышку, Тцара спустился с взлобка с поломаной Ходулкой и оказался в месте, удивительно камерном по духу. На длинной жерди висела грязная синдепоновая куртка. В землю была впечатана коричневая ушанка. Ушанка была почти плоской. Отовсюду пробивались разные, китайские в изгибах, растения. Они были полны достоинства, с интересом впуская Тцару в свой тесный круг. В самой середине их круга он увидел арфу. Вместо струн на её корпус были натянуты аксолотли. Самый тощий из них назывался «Быть порезанным». Как только он порвался, родился Эо-лотль Эль.

II.
Вместо жабр у Эо-лотля были мейнонги. Из прекрасного тела торчал переключатель-реле в тонкой плёнке происшествий.

Мехлиза назвалась «Лиззи Твигг» и подошла к лотлю:

-------Ментальная пустота с избытком истекала из события моего дерева,-----сказала она.

Эо-лотль Эль залез в полость выпотрошенной машины:

------Объём моего тела занят Плоскими Идолами,-----сказал он.

Лиззи Твигг была выразительна в движениях, особенно в открытях переломах, пахнувших рахитичными крючьями сыра.

Пробежало две нефелибат с трещётками в руках.

Упала ворона, худая, как ворона.

------Ментальная пустота?------переспросил Эо-лотль.

-----Ну, да. Ментальная пустота и Церебральная тишина тут же наступила по середине моего чашеобразного мира.

-----А ты пробовала её занять Плоскими идолами?

-----Не знаю.

-----Плоский идол похож на меня.

-----Отчего же?

-----Я состою из Плоских идолов, оттого они похожи на меня.

-----Я состою из Ментальной пустоты и оттого напоминаю кол.

----Кол?

----Во мне ходов нет, мои идолы плоски, как листья.

-----Какого цвета эти листья?

-----Они чёрного цвета с яркими высокими звёздами ростом 4,5 метра в дереве.

Лиззи Твигг достала из перелома крюк сыра и съела его.

Эо-лотль довольно зажмурился.

То, что он увидел, было примечательно.

Он увидел, как один из Плоских идолов отделяется и ложится внутрь её пустоты.

-------Это ломоть э-крана,-----сказал Эо-лотль.

------Крана?

------Кранах.

В голове Лиззи Твигг запели ангельские трубы.

Она схватила ломоть и нежно вмассировала в грудь.

------Плоский идол похож на меня?------спросила она.

-----Нет,-----ответил Эо-лотль,-----он похож на меня, а ты похожа на псевдоподию Плоского идола. Псевдоподия называетя псевдопараподобия.

------Так и похожа?

-----Да.

Эо-лотль опять закрыл глаза.

Лиззи Твигг взяла крюк сыра и, поводя им из стороны в сторону, перед самыми дырочками ноздрей, проглотила с улыбкой на губах.

------А теперь?-----видение путешествия второго идола у лотля прервалось.

-------Теперь ты похожа на кол с двумя псевдопараподобиями.

Ангельские трубы прилипли к Церебральной тишине и потеряли свою слушательницу.

-----Ну вот,-----Лиззи напряглась и выдавила идолов обратно. Она взяла лотля за мейнонгу и тут же развоплотилась

Лотль смотрел на рой чёрных снежинок.

Кроме снежинок ничего не было.

Не было даже семантелл. Но вот они появились.

Они тянули ангельские трубы из болота тишины.

Семантеллы залезали в трубы, словно ерши.

Тишина, напоминала чёрные снежинки.

Псевдопараподобия проростали в плод их вывиха.

Вывих распространялся вокруг. Вот уже Лиззи стояла 4,5 метров в высоту и смотрела прямо мимо ног, не обутых в кожаные тапки жёлтого цвета.

------Снег живой?-----спросила она.

------Живой.

-----Как кто?

-----Снег жив, как снег.

-----Снег жив как я.

-----Ладно. Я не против.

------Почему?

-----Потому что лотль.

----Отлично, лотль, как тебе мои кожаные тапки?

-----Они кожаные.

----Конечно, это кожа лотля.

------Не меня.

-----Не тебя.

-----А кого?

-----Ты его не знаешь.

----Я знаю всех лотлей.

----И Эо-лотля Эль?

-----Ты не стоишь.

-----А что же я делаешь.

-----Ты порхаешь.

-----Не может быть.

-----Ты порхаешь и жмёшься ко мне.

-----Ну…

------Летать замечательно, я сама не раз летала.

-----Какие ощущения?

------…какая прекрасная форма,------Лиззи Твигг вдруг не смогла скрыть восхищения.

--------Благодарю вас,------Эо-лотль очень галантно расшаркался,-----я не поверил своим ушам,-----рукой он показал вниз.

------Доверие, полное доверие своим ушам,------Лиззи в молчании направилась на указанное место.

------Руки коротки,-------рявкнул лотль.

Шёл снег и набивал его голову пустяками.

------Тсссс…

Лотля удивило это замечание, но потом он вспомнил.

Лицо мухи бил озноб. Оно зябко подползло к нему. Лицо его было веселей, чем обычно. Ноги у него стали ватными, а глаза заспанными. Слёзы иссякли. Он прикусил язык и смешался. Он понял: его слова причиняют ей боль. Руки, гладящие его волосы, напряглись. Он хотел, чтобы это прозвучало непринуждённо: «Траутный кортеж».

Прижав фрамугу к груди, он вместе с облегчением почувтвовал себя жалким и несчастным. На глазах навернулись слёзы. Но и слёзы иссякли.

Все говорили одновременно. Потом упала настоящая слеза, потом ещё одна и ещё. Тцара поймал себя на том, что улыбается. Он осторожно поднялся и вышел.

------Он какой-то неживой,------проскрипел снег под убегающими шагами.

Аксолотль Элевтера лежал неподвижно навзничь.

-----Опять бегом назад,-----пояснил Тцара.

Маняще прошелестел голос.

Тцара бессмысленно хлопал глазами.

Мехлиза переломилась пополам и тоже поймала себя на том, что улыбается.

Зловеще тихим голосом Тцара что-то проговорил.

С истошныи воплем Мехлиза подняла глаза, слово было слишком длинным.

Сбивающийся голос Тцары браво ответил.

----Что ж.

Шёпот перешёл во всхлипывания.

Нелепые и долговязые терпситоны распрямились и прижались к стене.

Тцара случайно взглянул в сторону и замер.

-----Ты же босая,-----удивился он.

Она невольно отшатнулась и залилась слезами.

Слёзы спорили прозрачностью с воздухом.

Ходулки прищурили чёрные глаза.

Тцара взял Мехлизу на руки и прижал к груди.

Глаза у него были стеклянными.

Ветер закрутил сухие листья столбом.

Трубка его голоса разлетелась вдребезги.

Утиль коротко взглянула на него.

Глаза у неё закрылись сами собой.

Тцара тряхнул головой.

Всё задрожало от волнения.

Она побледнела, но не о чём спрашивать не стала.

Гундосым от слёз голосом он попытался что-то ответить.

Его руки прикоснулись к её лицу.

Она непонятно чему засмеялась.

Сейчас он умрёт.

Было видно небо, облака, ветки деревьев.

----О-о тебе это будет интересно,---- он помедлил, потом кивнул.

Но проглянувший лучик надежды тут же погас.

Тщательно подбирая слова, он ответил.

Ахнул и просветлел лицом.

-----Мм…мм…

-----Эта перспектива вызывает у меня тошноту.

-----Я быстрее бегаю.

Его удивила мысль, пришедшая в голову.

Быстро обернулся. Быстро проговорил.

Еле ворочал языком.

Удовлетворённо пробормотал.

Сердито повторил.

Прямые честные глаза.

------Раньше меня звали Мехлиза. Я лизала механизмы и меха.

Скажи, Тцара, от чего ольмы белые?-----спросила она.

------Белого нет в природе, от того ольмы и белые.

--------Но снег------белый.

------Ты уверена в этом?

Мехлиза посмотрела туда, где оканчивалась кожаными тапками. Там был снег. Он был чёрный. Когда она отвела взгляд, он стал сиреневый и волшебный.

Тцара продолжил:

------Белый цвет-----цвет бумаги. Ольмы складывают оригами. Это звучащее оригами. Оно складывается по муглам. Ольмы-----лица износа аксолотлей. Отлетают колёса, рассыпаются вентилевидные тумблеры. И что остаётся?

------ ?

------ !!!!!!!!!!!!!!!

Тцара продолжил:

-------Аксолотли ведают регенерациями. Ольмы-----метаморфозами. Аксолотлей можно членить до лотлей и Эль. И выращивать мягкие электровозы.

-----Регенерация так же может привести к метаморфозам. К примеру, на месте глаза может вырасти нога,-----сказал аксолотль с глазами вместо ног.

------Да. Но такие метморфозы д-д-дефектны,-----заметил Т-т-тцара.

-----Тогда почему сейчас?-----спросил он.

Тцара обезоруживающе улыбался.

Губы лотля тоже разошлись в улыбке.

………………когда улыбка исчезла, Тцара схватился за уголки губ и отодрал её. Под улыбкой в тёмно-сливовом углублении, между дрожащими ногтями Тцары, словно в гнезде, лежал маленький механический полупрозрачный ольм, весь в зелёных и красных лёгких пёрышках. Лапша разноцветной проволоки дрожала на нём, словно длинноворсая холодная шуба. Его чёрное сердце билось сквозь тонкую и нежную, почти бумажную кожу, дышали зеленоватые лёгкие под двумя золотыми заклёпками в форме шестикрылых серафимов. Ольм вроде как спал, его длинные золотистые ресницы лежали вдоль лица и, казалось, звёзды и маленькие миры застряли в них. Это был странный уродец, похожий на маленькую безногую лошадь с изодранными бумажными змеями лона, с переломанными хребтами лент в тёмном углублении он лежал на боку как некий инопланетный стручок, шишками между швов собранный по линии живота. Это был Вильт-----ольм Увядания. Долго-долго, пока комната истлевала, отползала и свивалась в мотки углов, Тцара был необычно чётким, словно впервые дыханием маленького ольма осознавая себя в контурах, не разрешая им виться или загрязняться и дрявиться сонмами вещей, может быть, о, может быть происходящих рядом. В влагалище Вильта Тцара заметил бумажные рулоны. Острожно, почти не сдвинув ольма с места, он достал рулоны и развернул, это были тексты. Худые, как фрамуги тексты на тонкой рисовой бумаге с десятками разноцветных примитивных рисунков на краях и прямо в тексте.

Когда Тцара вдруг упал, маленький полупрозрачный ольм приподнялся из дыры под улыбкой и, покачиваясь из стороны в стороны, словно лист или маленькая галера с длинной чередой вёсел-пёрышек вдоль рёбер, с рёбер этих был подхвачен ветром, и на сломанных перьях своих в снежном витке вдруг резко кинут через открытое окно.

Сквозь окно шёл мокрый снег.

-----Что это?-----шёпотом спросил Тцара.

-----Худые фрамуги,-----ресницы ольма дрогнули, словно золотистые далёкие дожди. Голос исходил прямо из чёрного сердца. Он лился в комнату волнами дрожащих губ.

----Не понимаю, ----честно признался Тцара.

Голос стал сказочно-язвительным:

-----Тогда всплесни руками и захлопай в ладони, потому что это Худые фрамуги-----то, что тебе не понятно.

-----Но я очень хочу понять их…----начал Тцара и остановился. Губы его дрожали.

Губы сердца тоже изобразили дрожь.

-----Удивление его было на столько велико, что он не смог его скрыть,---сказало сердце.

----Да, -----согласился Тцара.

----Худые фрамуги-----это твоё полное объяснение. Конец Обёртываний. Скелет твоих удивлений,------уточнил ольм. Ленты его лона зашелестели. Красные перья закрыли зелёные.

------Вот и всё…голосом отозвался?!----не сдержавшись, воскликнул Тцара.

-----Почему «отозвался»?-----удивился ольм.

----Ты откуда? Из колена Марселя? Так?: Тцара.

Ольм улыбнул ресницы.

-----Ты, наверное, почувствовал, что теперь то можешь рассказать всё, не так ли?

----Так?-----неунимался Тцара.

----Так,-----последовал краткий ответ, но было не понятно на какой из вопросов.

-----Я из колена Марселя,----смягчился ольм,----но я ему не принадлежу, я вообще никому не могу принадлежать. Я «водяная игрушка», тощий смысл.

----Вот как,----последние слова Тцара уже не слышал, он смотрел на то, как ползут проволоки по телу ольма и они, казалось, роняют длинные дрявые и тёмно-фиолетовые провалы в его памяти.

-----Именно так,-----проволоки вдруг остановились и мелко задрожали.

Тут неожиданно вмешался ветер. Он вошёл в окно и приподнял ольма над гнездом в губах. Перья вдоль его рёбер превратились в вёсла маленькой галеры и проволоки выдернулись из ходов памяти резко с ошмётками бархатистых, как соски кротих, воспоминаний. На сосках кротих галера-ольм завис над полом. Его чёрное сердце вдруг слабо повисло в теле.

Тцара засунул рулоны в рот и стал жевать.

-----Возрази, разве не худо, уплетая фрамуги,-----печально вздохнул ольм.

-----Нет, конечно, нет,-----решительно возразил Тцара.

-----Тогда говори поспешно, или фрамуги исхудают, прежде чем ты их съешь. Говори поспешно, так как и мне уже пора, я стал таким лёгким, в любую секунду сорвёт, -----золотые ресницы ольма по-прежнему улыбались, впрочем, он уже и сам не знал, зачем говорит всё, что говорит и продолжает говорить.

------Что, что говорить?!-----испугался Тцара и вдруг заговорил.

Он говорил легко. Золотистые, как ресницы ольма, хрустальными нишами раскрывающиеся слова его качали лодку ольма в холодной комнате, словно бесконечно-продуцирующие граммофоны слов ветра гребнями перекидывали его из одной раковины в другую, выплетая словами ландшафты всех его будущих странствий. Зернистыми размытыми фотографиями волны вздымали его ощетинившийся проволоками челн, а плоский целотексовый ветер длинным плевком между ними поворачивал его с брюха на спину и обратно. Челн танцевал, расстёгивая свои серафические заклёпки и выпуская сердце на длинных эластичных аортах наружу, словно крутящееся йо-йо из аспидного атласа в узорах крошечных систол и диастол.

-----Я говорю?-----изумлённо спросил Тцара.

-----Вроде как да,-----подтвердил, немного смутившись, ольм. Остановка в словах, больно дёрнула его и столкнула с ядовито-оранжевым фоном. Слегка ироничным тоном он продолжал:

-----Фрамуги не описывают. Они сами есть то, что обозначают. Фрамуги разбивают Обёртывание. Что-то не понятно?

С видимым усилием Тцара взял себя в руки. Эйфория сотрясала всё его тело и футлярными ангелами распускась в жилах.

-----Орохлам,----воскликнул он и устремил сверкающий взгляд в тучный и приземистый силуэт оного, вылезающего из проволочного хода прямо в вывернутом на изнанку словесном граммофоне, вдруг жадно и бесстыдно растворившего перед ним ноги из замёрзшего вазелина криков. С виноватым видом он вынул фрамуги из-зо рта и, скомкав в ладонях, кинул в стекающее силиконовой смолой межножье Орохлама. Он поднялся и, запрокинув голову, начал отвечать, немного озадаченный ходом своих рассуждений.

-----Фрамуга рождает дождь, -----сказал он уточнительно.

-----Дождь из дохлых принцесс,-----поправил ольм.

----Из принцесс?-----переспросил Тцара.

----Ага. Марсель----принцесса, если это то, что ты хотел узнать.

Тцара сел, протирая глаза тыльными сторонами ладоней.

----Согласись,-----потребовал ольм.

----Дохлая?----- Тцара решил уже окончательно всё прояснить.

----Дохлая,-----лодка ольма чуть дрейфовала по монохроматическим массам молчания.

-----С самого начала дохлая,-----добавил он.

«Дохлый номер»,-----подумал Тцара.

-----«Дохлый номер», -----так его звали до того как ты назвал его Марселем. Его главным трюком было доставать «водяные игрушки» из своего худого колена. На том деле он поднаторел и был весьма искусен, когда по иссиня-серебристыи мягким и свежим линиям тёплых грибных дождей спусался в узкую прорезь в конусе шатра и, усаживаясь в ванну, спрашивал публику о подарках. Любой подарок был доступен « Дохлому номеру», из колена он мог вынуть всё, всё что угодно, даже меня.

Ольм не запнулся и Тцара заметил это.

------Когда он сидел в своей засыпанной хрусталиками аксолотлей ванной,-----продолжал ольм,----не было никого прекрасней его. Его волосы, как у девушки, были мягкими и шелковистыми, тяжёлыми карими локонами они ниспалали по его плечам и такими трогательными, такими печальными фиалковыми змеями струились по спине вдоль его сахарного хребта. Это тоже был дождь. Дождь головы. Зрители могли просто смотреть на них. Они были загипнотизированы. Они и не хотели его подарков. Но это было единственным, что он умел делать, поэтому им приходилось принимать их и восхищаться ими, тогда как на самом деле они восхищались его чудесными волосами, плечами, руками, тонким изнеженно-капризным лицом и даже коленом, коленом, похожим на осенний день или скулу скалярии или плавник скалярии, погружённый в золотистый мёд печального дня. Получать его подарки бесконечно они не могли, ведь у них были жизни, дела и близкие, наверное, близкие люди тоже были у них, когда они расходились, он не знал что делать, не знал, чем занять себя, дарить подарки, конечно же не подарки, себя не дарить, было единственное, что он мог делать, сидя в ванной, он продолжал вынимать из колена игрушки просто так, машинально, может он думал, что дождь смотрит на него или что кто-то просто забыл возхищённый взгляд, как забывают перчатки или шляпу, тогда ему становилось мало того и он начинал резать вены, это было абсолютно бесполезно, он же был плоть от плоти дождя и вены его тут же затягивались, не оставляя на своей поверхности даже лица своего порезателя. Он мог бы конечно мастурбировать, но у него не было такой склонности. Думаю суицид и мастурбация суть одно и тоже. По крайней мере, в его случае, ведь он никогда не мог убить себя окончательно, да и даже запомнить, как он это делает. У него совсем, совсем не было памяти. Только надо всегда помнить о том, что на дне ванны были окна. На самом деле он не резал вены, а выкидывался в окна своей сухой ванны.

------Что это?-----ольм зашевелил проволоками.

-----Это Худые фрамуглы,-----сказал Тцара.

---- Испорченно!!!!!!!------закричал ольм и вышвырнулся в окно сухой ванны.

Тцара бросился к окну, путаясь в ногах и словах, он упал грудью на карниз и………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………увидел небо. Небо было белым и пустым. В холодный длинный горизонт воронками над серыми крышами закручивало ольма. Он был совсем крошечным. Красные и зелёные перья отсюда были просто чёрными. Лапшу проволоки было вообще не различить. Со всех сторон летели другие ольмы. Их перья тоже были чёрными, проволоки некоторых блестели тусклым дневным светом. Совсем рядом с Тцарой пролетел один, в золотистых перьях и золотистых проволоках.

«Золотые стихи»,------промелькнуло в голове у Тцары. Он схватился за проволоку. Проволока выдрала его из ванны.

Ветер засвистел в ушах. Ольм летел быстро, но в то же время как не странно было время не смазанно осмотреться вокруг. Под Тцарой было море крыш. Ржавые и стальные в наростах дымоходов и чердачных выходов они карабкались навстречу. Причудливо изрезанные фасады зданий, свежие и облупленные под раструбами водосточных труб. И над всем белое пустое небо, словно дрявый череп. На улицах никого не было, машины стояли брошенными под ворохами листьев, во дворах неожиданно голые лестницы и стенки, не было даже собак и старух, только в нескольких узких, заставленных комнатными растениями окошках горел оранжевый свет. От него было тепло в сиреневой крошке сумерек.

Червь, червь, Великий Червь точил город своими ветрами. Сгрудившиеся дома походили на скелеты в зубастой консервной банке. Гиблость и Тлен холодными многоножками спускались в неё.

Впереди Тцара заметил Раструб. На разорванной бумажной розетке висела его огромная голова. Нити шеи бешено раскачивались ветром. Со всего размаху ольм влетел в неё.

На секунду, запутавшись в нитях, он пополз дальше, сквозь прорехи в шеи был виден город: со всех его концов летели лёгкие галеры ольмов.

Ольмы действительно были стихами. В шее они распадались на золотистые строчки. На золотистых ресницах строчки ползли в разорванную голову Раструба. Вот голову дёрнуло назад. Между золотистыми строчками Тцара замер, открыв рот. Словно глупая дверь в стене рот его скрипел от ветра. Лицо было Марселя.

Красивые раскосые глаза его смотрели сквозь Тцару. Волосы вились вокруг, словно морские анемоны.

Больше всего Тцара был поражён размерам лица.

Оно было больше города. Оно было вообще больше чем что-либо. На белых бумажных нитях шеи оно полукружными движениями летало на месте, словно что-то чертило в небе подбородком.

Губы тихо шелестели. Но что было не разобрать.

Наверное, они читали стихи, между нитей шеи, словно в открытых тоннелях переливающиеся в голову.

Тут Тцара понял, что волосы-----это дожди. Фиолетовыми мягкими дугообразными клиньями они вбивались в город. И распластавшись по крышам, мелко изливались белой пузырящейся водорослью.

Глаза Марселя состаяли из множества движущихся фрагментов, раскрывавшихся наподобие купе. Они смотрели сразу за всеми дождями и быстро бегали из стороны в сторону, лишь иногда становясь глазами Марселя: зелёными и раскосыми, словно фейхоа в светлом сиропе рам.

Тцара закрыл рот и, поймав ещё не развалившегося на стихи ольма, выкинул его из шеи, уцепившись сразу в две проволоки. Проволоки до крови глубоко вошли в его ладони. Он направил ольма прямо в лицо. Ольм воткнулся между створками одного из фрагментов. Тут же, открыв жабры из острых бритв, он изрезал их в клочья и застрял в их кровоточащих краях. От резкого толчка Тцару перекинуло через ольма, и он оказался в Марселе.

В Марселе было пусто, словно в небе.

Кое-где под песочными часами текущими механизмами, стояли ванны. Худые голые Марсели сидели в них и смотрели в ладони. На ладонях росли про-ланги и чудесные фисташковые архепелаги расползались в линиях жизни.

-----Эй, ты,------крикнул Тцара.

Несмотря на все опасения, обернулись не все Марсели, а только один.

-----Что надо,-----спросил он своим обычным язвительным тоном. Ирония его чёрной тушью стекла по локтям, края ванной почернели и оплыли.

-----Подбираешь ольмов?-----спросил Тцара.

-----Подбираю…-----голос Марселя казался уставшим. Края ванной так и остались опалёнными только предыдущей фразой.

------Много подобрал?-----Тцара сел на край ванной.

Марсель оторвал взгляд от ладони. Теперь он смотрел в колено.

------Нес-коль-ко,-----произнёс он, безжизненно растягивая слоги.

-----Они не принадежат тебе.

-----Не принадлежат. Знаю.

-----Так зачем ты подбираешь их, Марсель.

-----Мои кончились.

Он собрал кожу под коленом, и быстро подвигав складками, словно ртом, гнусаво пролепетал:

-----Мои кончились- мои кончились- мои кончились. И слёзы кончились. И я кончился.

Когда он поднял лицо, его глаза смеялись. Они лучились и нежно прикасались к коже Тцары кончиками зелёных лучей.

Тцара замолчал. Так давно Марсель не ласкал его. Он и забыл, как хотел этого.

-----И твой ольм подобрался. Что он говорил, глупый-глупый Тристан? Он говорил: дохлый номер, не стоит и пытаться? Такой маленький, важный уродец в перьях. Такой убедительный, в таких изящных проволоках, словно кусочек принца,-----лучи бежали по рёбрам Тцары, словно добрые тёплые ветры.

------Он лежал за ртом,-----слабым поникшим голосом проговорил Тцара.

------Он и сейчас лежит за ртом,-----Марсель рассмеялся. Красиво и задорно, ни разу не содрогнувшись телом.

-----Как?-----Тцара не удивлялся. Он опустил голову на грудь, а там закусив плисовую пуговицу, спросил:

-----Как?

-----Словно маленькая лошадь с изодранными бумажными лентами лона. Такая уродливая лошадь с чёрным сердцем на серафических заклёпках.

-----А как же ещё,-----Тцара уже ничего не спрашивал.

-----Ну, ещё мог просто летать одними переломанными хребтами за другим ртом. Или же переломанными хребтами из э-кранов цедиться мух твоих.

Лицо Тцары было растеряно. Оно смотрело в пустоту.

«Мухи»,-----вспомнил он. Перед глазами всплыли эти вечно зябнувшие создания. Всплыли в медленном менуэте кружащими краны и бутылочный шуб.

-----Глупый, глупый Тцара,-----он упал на колени и стал биться головой в лицо Марселя. Лицо прогибалось и застывало бесконечными отпечатками его лиц, похожих на погребальные маски и львиные лики. Другие отпечатки были похожи на улиток, крохотные осени и тех же ольмов.

За ленты жабр он вытянул ольма из лица. Развернувшись, он кинул их в Марселя.

Ольм бритвами воткнулись ему в лицо. Из лица пошла кровь. Марсель окунул в неё ладони, ладони отразили свет его счастья.

-----Кровь!!!!!!------ликовал Марсель.

-----Красная!!!!!-----он радостно слизывал её.

-----Красная!!!!!-----шептал он восхищённо.

-----Красная липкая кровь,-----он тут же за хвост выдрал ольма из лица и, выдрав бритву, порезал вену. Чёрная венозная кровь полилась в ванну. Её было много, очень много. Она лилась, словно смола, тяжёлая и пахучая. Она весила ровно не-сколь-ко ольмов.

----Ты кто?-----заплетающими губами раскрыл он в мордочку ольма.

-----Ольм Триэдр-рдэирт-рт-тр,-----проскандировал ольм. Номер был написан вдоль его щиколодки. Из его разодранной щеки уже росла новая жабра. Старая раскрошилась в руке Марселя. Он выдрал другую старую и рассёк другую вену. Веретено вены бешанно завращалось в ходу. Кровь брызнула высоким фонтаном.

-----Не чисто как, -----пропищал Триэдр-рдэирт-рт-тр.

Марсель одним махом отсёк веретено, и кровь потекла широким ровным потоком.

Вывернув руки на лицевую сторону, Марсель стал опускаться в ванну. Дно ванны вдруг исчезло. Он опускался в прозрачную тяжёлую воду, словно два столба дыма вытягивая вверх клубящуюся кровь. Вслед за ним падал ольм. Его жабры отросли, и чуть заметно фосфорецировали ещё полупрозрачными стеблями. На этих стеблях он чуть парил между столбами раскрывающейся вверх крови. Чуть опускался, подныривал и вновь взлетал вверх. Марсель же опускался неминуемо деревенеющим затылком вниз. Для него всё было кончено.

Что-то вошло в воду сверху. Это был Тцара.

-----Ну вот,-----пропищал Триэдр.

Он поднырнул под Тцару. Ноги Тцары беспомощно барахтались в воде. Он никак не мог перевернуться лицом вниз. Триэдр просунул ему в руки проволоки и резко рванул вниз.

Они неслись за опускающимся Марселем. Но тот всё равно оставался впереди. Кровь превращалась в осени. Красивые бесконечные листопады, петли судеб, жизни завитые в едкие химические вихри психичности. Сотни сценариев и вариантов. Грустные, радостные и альтернативные. Осени наплывали одна на другую, просовывая петли повторов и рассыпаясь от входящих из спины, словно бабочки из кокона. Огромная иглокожая бабочка, одна в другой несла их на концах своих крыльев.

Триэдр западал в Тцару. Вываливался из него и снова тянул за собой на разноцветной проволоке своего меха.

Они выпали на муссонную свалку. Внизу лежал Марсель. То была только обёртка Марселя. Огромные чёрные дыры зияли на его руках, словно пустые мешки. Тесто его тела постепенно разжижалось в подлежащий хлам. Белое-белое тело, стройное и ломкое, 4,5 метров ростом, теперь в длину. Орохлам засасывал его, выростая над ним бесформенной рваной осокой. Из неё торчали его колени. Словно острые западающие носы они гладко исчезали в толщах мусора.

Тцара висел над ним на проволоках ольма. Он плакал. Слёзы сухими ваннами сыпались из его глаз. Всё глотал Утиль.

Чёрные глотки Утиля тянулись к Тцаре. Ольм носился между ними, маленьким прозрачным животом шаркая по их гребням. Резко развернувшись, он полетел на горизонт. Да и ладно. Марселя засосало со всеми игрушками, если колено, конечно, и было тем местом, где они содержались.

На горизонте стояло несколько корявых ильмов. Ольм кинул проволоки в голую крону. Тцара сел в развилку.

С юго-востока уже спешила белая механическая рыба.

Повертевшись в небе, ольм улетел.

Посмотев в сторону приближающейся рыбы, Тцара оценил свои шансы.

Шансы были не высоки.

Рыба вытянула вперёд мухорубки, принюхалась ими, но, не обнаружив мух, понуро опустила их, потом сложила вдоль тела. Филирующие рукава терпситонов в свою очередь потянулись к Тцаре. Пошарив по ветвям, золь-флисс Тцара не обнаружил. Тогда он взял в рот фиолетовый рукав и стал его быстро сосать. Рыба не довольно дёрнула рукавом. Выждав момент, Тцара натянул рукав на себя. В рукаве царил фиолетовый полумрак. Тцара пополз по рукаву. На другой муссонной свалке вообще никого не было. Тцара подобрал старый погнутый хундертвассер и, разогнавшись, вогнал его в сторону свалки. Терпситоны завизжали и, грязно кукожась рукавами, запрядали в разрез. Тцара бегал от одной экспансии к другой, протыкая их хундертвассером и грязно ругаясь. Когда он проткнул все рукава, он намотал их на хундертвассер, словно спагетти на вилку и рывком выдрал терпситонов. Длинные изогнутые терпситоны в лохмотях рыбьей матки забились в конвульсиях, извивая свои слабые изумрудные муг-языки. Тцара стал топтать и добивать языки хундертвассером. Когда со всеми было покончено, изодранная рыба ввалилась в разрез. Она шарила по Утилю перископами глаз. Наткнувшись на Тцару, кинулась на него. Тцара присел и воткнул хундертвассер ей в брюхо. Брюхо разошлось, но вместо потрохов из него провисли рукава терпситонов. Больше в рыбе ничего не было. Рукава уже были дохлыми. Тцара ткнул в них пару раз хундертвассером, пнул ногой и пошёл прочь.

Во сне к нему подошла кошка. Обыкновенная остоухая кошка с чрепаховыми глазами. Тихо ступая валенками ангеличности между трав, она потёрлась о его ухо. Потом прислушалась к бесконечной работе прибоя, высунула язык и, вылизав ушную раковину, убежала куда-то дальше.

На следующий день Тцара проснулся, когда солнце уже встало. На берегу валялись коробки для звуков и просто продолговатые коробки. Тцара одел одну на голову, побегал в ней вдоль берега. Внутри коробки играла медленная булькающая музыка. Сифония,-----решил Тцара.

Сняв коробку, он обнаружил, что убежал уже далеко от того места, где её нашёл. Мощный духовный ураган оставил 800 слайдов, в беспорядке валявшихся на берегу. Тцара подобрал первых 350 и, засунув их в карман, пошёл дальше. В Утиль он решил не удаляться, так и шёл вдоль моря, посматривая по сторонам, пока не заметил ольма. Тот как видно далеко не улетал. Проволоки у него были, правда, другие, но всё равно это был тот самый ольм. Триэдр-рдэирт-рт-тр 56846*3420.

Ольм сидел молча. Проволаками он ковырял под веками. Проволоки ходили туда-обратно, прочищая его нежные синие глаза. Время от времени из-под век появлялся сгусток силиконовой смолы или же золь-флисс, настолько мелкие, что и не понятно было, как они функционируют, оставалось лишь пребывать в уверенности, что раз золь-флисс, то и функционируют, как золь-флисс положено. Мусор, который ольм вынимал из-под век, он не выкидывал, а осторожно складывал рядом, а высокие пирамиды. Кроме золь-флисс, которые неминуемо разползались, остальные механизмы и детали оставались на месте, так как силиконовая смола, стекая не только вниз, но и вверх, крепко сцепляла их между собой и тонкими клеем застывала в провалах между ними. Мозаично-дроблённые реликварии лежали почему-то на самой верхушке пирамид, они были похожи на густые каолиновые графины. Если приглядеться, в них можно было обнаружить тысячу девушек. Вынув слайды, Тцара вручил их первым 350-ти девушкам. От того, что он сам не посмотрел слайды, он ничудь не переживал. Девушки живо заинтересовались слайдами. Проволоки ольма поставили на реликварии по зернистому эквиваленту 8. Теперь они были сверху, а реликварии шли только под номером вторым. Впрочем, эквиваленты 8 не показались Тцаре интересными. Он безучастно смотел как силиконовая смола заливает их вверх, только на самом вверху эквивалента небольшое пятно пурпурного цвета чем-то привлекло его внимание. Пятно называлось «Стечения и обстоятельства»: причём нижний его диаметр назывался «Вся сразу», а верхний никак не назывался. Присмотревшись к пятну и обнаружив, что то чуть выпукло, Тцара попытался вынуть его из эквивалента, но у него ничего не вышло. Протелепавшись какое-то время, он бросил бесполезное занятие и, распрямившись, сказал вслух:

-----Я бросаю это безполезное занятие.

Тем временем ольм уже выложил ещё две пирамиды из совсем другого, не повторяющегося мусора.

В море что-то плавало. Тцара закатал штаны до колен и, войдя в воду, подтащил что-то к берегу. Что-то было гребнем ветра.

Такой красивый гребень с видениями Иезеркиля в футлярах. Тцара повертел его в руках, потом засунул обратно в море. Потом достал обратно, отковырял один футляр, тот, где было по больше зверьков и, снова засунул гребень в море.

Он обернулся и посмотрел на берег. Вдоль берега низко летел ольм, на вытянутых проволоках впереди несся только что засунутый в море гребень ветра. Гребень развевался и вообще был замечательным. Глаза у ольма были абсолютно чистыми, словно руки у Иезеркиля. С места стремительно, почти вертикально поднявшись в воздух, ольм отпустил гребень. И тот поспешно исчез в небе. Подпрыгнув на месте, Тцара закинул туда же и отковыренный им футляр. Зверьки даже не просыпались в карман.

Когда Тцара вышел на берег, вернее ещё по дороге он решил штаны обратно не заворачивать, а походить так------с отвёрнутыми. С отвёрнутыми у него, правда, был несколько беспечный вид. Что правда, то правда: вид был беспечный.

Дальше по берегу стоял ряд механизмов, словно дустом занесённый нетающим снегом.

Тцара подошёл к нему. Потом пару раз обошёл.

Механизмы напоминали непойми что. Глаза у непойми чего были разными. Один веком вниз, другой веком вверх. Из глаз торчала трубки, тоже из глаз только в ряд и все веками вниз. По глазам пробегали пурпурные трещины. В трещины так же забился снег. Ольм уселся на одну из трубок. Тут же на него тоже налип снег. Точнее не налип, а просто возник: снег был сухой и мелкий, как пыль. Ольм вознёс глаза на снег, потом на Тцару. Тцара одобрительно кивнул ему. Посидев ещё подобным образом, ольм соскочил с трубки. Трубка осыпалась вместе со снегом. Потом стали осыпаться все механизмы.

Они осыпались точь в точь, как снег, только картина их падения была короткой, не в плане времени (осыпались они долго), а в плане высоты их осыпания, конечно. Но раз осыпались они долго, картина ни сколько от недостаточной высоты осыпания не теряла, так как в любом случае создавалась, что единственно и важно.

Долгие хлопья механизмов текли сплошным полотном, настолько плотным, что силуэт Тцары чётко вырисовывался на нём. Силуэт лишь чуть подрагивал, то есть движение в полотне, конечно, было, но такое толстое движения, не смотря на то, что все механизмы были изящны и даже причудливы в чём-то. Механизмы назывались «Писчий спазм». В них действительно было что-то птичье. Кости их были пусты, а линии трепетны и востры. К тому же снег мог быть и пухом и снежным пухом, кому как угодно. Руки пишущих могли скрючиваться как птичьи лапки. Даже и на снегу могли оставаться птичьи пальцы, а от них, как известно, и пошли все иероглифы и идеограммы.

Ему снилось, как на затраченных и зернистых чёрно-белых плёнках в порно-мозговейках маргинальными рококо-минтильями гуляет он в странных по утреннему аквамариновых городах. И она----- мужчина и нафт яиц всех рассветов.

Ему снилось, что кто-то плачет о нём, а белые механические ольмы едят эти слёзы, твёрдые, как фундук.

Ему снилось, в пустое слоистое небо закинута она на жерле лиловой дудки, рассеивающей снежное семя его глаз. Эти глаза прорезаются на пустых этажах её трубочного тела. Она голая. Такой же гермафродит. Он смотрит в птицу её лица, и слёзы в его глазах танцуют.

Она зачала от него глаза. Множество глаз, плавующих, словно фейхоа в светлом сиропе рам. Глаза плавали в её влагалище и вокруг неё тоже плавали глаза, переходя пути.

Она любила слушать музыку, свою простую остроухую собаку, свою длинную чёлку, а глаза…она не знала, как к ним относиться.

Она не знала, как к ним относиться, но однажды родила, все, один за другим. Вылизала их языком, отгрызла пуповины и съела плаценты.

Конечно, она видела его не раз, и, может, и подозревала, что глаза от него, но не когда не думала эту мысль вслух, от того она и лежала длинным завитком в лиственном стланье, лежала без двеженья, словно повесившийся ленивец.

Он, конечно, знал это, но только чёрные рёбра реальности торчали из его бесконечного бреда. Он сидел под железнодорожным мостом, на куче картона, когда шёл дождь, а мужчины в жёлтых непромокаемых комбинезонах ремонтировали что-то в люке под опорами. Они были совсем влажными, но непромокаемыми к тому же.

В лица друг другу стояли несколько панельных домов, а вокруг были бесконечные свалки, всегда чуть заболоченные, влажные.

Когда он был совсем ребёнком, он, как и все дети, лазил по стройкам и копался в помойках. Тогда серо-панельные дома только строили, так что всякого разного строительного мусора было, хоть отбавляй, в недостроенных зданиях можно было играть в войну, с криками бегать по его этажам, в карьерах рыться или убивать зверушек. На фундаментах стучать чем-то, похожим на молоточки, и хлопать об него чёрной резиновой колбасой. На пустырях играть в футбол или сбивать палкой пирамиды из консервных банок. Помоек ещё не было. Они были в микрорайоне, в старой части города. Там стояла толстая красного кирпича мусоросжигательная труба, в каждом доме по весне, причём тут весна, гнали тяжёлый самогон, а в помойках можно было найти диклофосные баллоны и старые пластинки. Пластинки здорово летали, баллоны взрывались. Была в них и одежда, грамоты, дранные сапоги и неопределённая дрянь, ей можно было кинуть в приятеля: поиграть в «сифака».

Там было много бродячего зверья и кошек, кошки лежали на теплотрассах, грели свои тигровые и других цветов бока, испуганно убегали в окошки подвалов, выли или совокуплялись.

Сколько ей было лет, он не знал.

Она ходила и на пустыри. Иногда приезжали зооцирки или просто привозили аттракционы. Дети смеялись, репродукторы швыряли музыку по концам улиц.

Она стояла на пустыре. За спиной проваливались и взлетали, словно трубы Иерихона, репродукторы зооцирка. В них щедро открывался детский щебет, и солнца перманетный скальпель ходил в этом щебете, словно он.

Собака бегала внизу, зарываясь на разворотах в песок карьера. По ветру развевались её зимние штаны, и с локтей струилась рыжая шерсть.

Девочка ковыряла носком землю.

Люди с потёртыми лицами в коротких клетчатых пальто и тапочках сидели на лавках во дворе. Длинными сосками в пыль лежала под лавкой кормящая сука.

Зимняя обувь была вымыта и засунута в высокие полиэтиленовые мешки. Мусор сгребали в кучи и жгли.

На ней тоже было клетчатое, цвета тигровой кошки пальто, варённые джинсы и коричневые сапоги на молниях. В карманах пальто лежали платок и перчатки. Ей не было холодно, ветер приятно холодил голые руки. В руках был ошейник.

Отца у неё не было. Мать была алкоголичкой. Сухая и сомалийская с синими глазами. Девочка-муха ходила в соседний подъезд, к парню на пять лет старше её. Он носил спортивные костюмы и бухал с приятелями. На голых ветках висели птичьи кормушки, сделанные из пластмассовых коробок из-под майонеза».
V.
Тцара говорит:

---------Главное содержание вермикультуры------лучевики (радиолярии). Именно они наделены самостоятельным существованием. Словно ток они бегут и словно снег они кружат в ленте. Тело лучевика состоит из сферических клемм рассказов. Лучевикам всегда есть что рассказать. Они могут начать так:

Мы лучевики обитаем в бесконечных поэтических пространствах. Наша жизнь загадка даже для нас самих. Иногда мы вытряхиваем наш желатиновый Мёбиус-мобиль на переносицу Хундертвассера. Надо отдать нам должное, мы печёмся о судьбе поэта на этом свете.

VII.
-------Нет никаких сомнений в том, что дома выросли из земли, а карусели спустили с неба, как первый вклад в удовольствие от головокружения. Совершенно очевидно так же то, что дороги-----туго натянутая кожа,------заявила она мне тут же, как только мы познакомились.

Мы стояли, склонившись над головами наших дорог.

В один день мы пришли к ней, и мои страхи снова взяли вверх. Её небольшая светлая комната была увешана двумя дюжинами рисунков, содержание которых не оставляло никаких сомнений, ровно как и то, что карусели спустили с неба или, что дороги----туго натянутая кожа…

DX-мухи, чистящие свои краны-----вот, что я увидел словно впервые. Тут был и Телармониум и терпситоны и я в клетчатых одеждах, принимающий лучевиков по вермикультурных лентам из-за края листа. Я открыл рот. В клетчатых одеждах я был поразительно красив. Лучевики вливались в меня словно ручки от голографических дверей. Они танцевали как серебристые монопеды дождя. Моё лицо было стройно и благородно. По щекам бежали слёзы, похожие на преданных псов с солёнными носами восторга.

Уцепившись за сферическое брюхо лучевика, я жадно пил из чаши его странного наряда. Уцепившись в самые складки символических драпировок своих дней, я был исчерпан, пробит лучевиками насквозь, серпантинами их возникновений я раскрывался и закрывался, словно молниями куртка неба. Я чувствовал, как моя кожа, словно змеиная летит над моей головой, раскрываясь как высокое море смотровыми башнями сиятельных присутствий. Должно быть, я рождался, голые ступни мои были вмяты в мой живот, а огромный леопардовый сосок лучевика втягивал золотистые эманации с моих рук, словно рожь из рожениц.

------Вот это и называется судьба. Мы очень долго ходили вокруг и около, всеми околесицами с крестоловицами ласкались, словно кошки с завитой в португальские корабли шерстью и белками цвета тёмной фасоли, но теперь я могу сказать, что всё время, которое я провела в ожидании тебя, было лишь солью на подошвах нашего совместного путешествия в глубь себя.

------ Это так. И ты должна узнать многое обо мне, прежде, чем мы слипнемся как сиамские слёзы на мху наслаждения. Я расскажу о том, как одна девочка сошла с ума, как она смотрелась в зеркала ладоней и мерила ход плесневений в своей болотистой норе влажных прозрений. Как она носатой паучихой смотрела в сталактиды моей похоти, а слёзы рвали жестокие процессии преданности в соляных копях моей трусости. Как я оказался спеленут кожным прорастанием в космос увлажнённых отчаяний. Как хворост моей робости разжигал костёр избранности в сполохах лжи во испасение. Я до сих пор помню ту ослепляющую, превращающую тела в одну сочную паклю освежеваний помрачнённую выпь моей выспренности. Я помню, как купался в водопадах своей надрывности, думая, какие тонкие, но обречённые миры, словно силосные башни разбегаются горбунками страстей в разные углы моих глаз-муравьиных куч и сплетаются в кустарник жестокости над моим омытым водой ангеличности лбом-духов соской. Слёзы-----вот, что погасило синий металл в моих эльфийских очах, я построил целое государство на слезах.

------Вот оно как: живут люди, стелятся друг подле друга, словно костюма недоступности в клапанах рвань, шов свой гранят на подступах рвано-губой плоти-ожидания.

А она: Давай жить в раковинах.

А я в трупно-эротические сферы демоном послушания порх. И чумными бубонами расцвёл, словно оправданиями разрыва в своём небесном кукловодстве. Яванский театр теневых фигур, абрисы многоглазых опасений, замирание на горлышке последнего глотка на кромке обнуления. Вот, что отбросило меня, словно улыбчивая рана на горле паяца сорвало мои одежды прозорливости и говорливости лохмотья закрутило в весеннем слёзоотделении на островке сумчатых проползновений колко-смятости. Я был раздавлен, как таракан пакетом апельсинового сока, вырезан из себя, словно кап из массы ствола коммуникации, как бутылка морскими коньками блажи засыпан и разбит до верха колен.

Я ушёл тогда утром, сетчатки ошмётки волоча на стебельках глаз. Я закрывал глаза, а видел только повторы абсолютного крушения, абсолютного небытия и поломки. Видел своё лицо, словно икону, мелкой сыпью проступившую на валиках прахогуб. Я разменял себя, словно эрозию ноздрей на спине дня раскрошил сапёрной лопаткой. Не было сомнений, не было тайников. Гиблость осторожной многоножкой спускалась в ступку клейкого кокетства на короткой ноге поэтичности. То было моё поэтическое крещение. Мой дракон фаллических плазмодиев сквозь мясорубку психиатрических диагнозов. Вот, что ты должна знать: что такое контакт, проникновение, прободание хряща материи на изнанке слёз всего мира. Сличение населения тел. Битва демонов в пригорошне распадающихся жил. Колени, на которые готова положить свою голову отрубленной, словно трубный стон последнего венценосного слона из чудес и крови. Убегающих пальцев персторяд сладости и все буйки, ставшие звёздами над твоей слущенной добродетелью. Что такое потерять себя в танце протеических оболочек ненасытных горизонтов, что, значит, жить с установкой гидролизных дрожжей застрявшей в первом позвонке испепеляющего осознания Чувства. Что, значит, поднять своё обескровленное тело и стряхнув с него пыль планет, собрать новый узор, настолько прекрасный, что дыхание останавливает его, как пластмассовый интерьер в доме картона, что, значит, свить плавники своих чресел в пожар первого дня июньского пухолёта. Что, значит, вернуться, скользкой и липкой и неряшливо свёрнутой как искристая тряпка и психичной мотыгой разбить кокон хрустального вздоха.

------Ты говоришь о ней? Ты говоришь об Кранке, мой милый, мой исслякощённый принц преступлений?

----Да. Я говорю о ней, существо, лишённое воли, моя гармоническая кровь, подачка моей же магии. Когда-то она была просто девочкой. Женщина-девочка: вечное содрогание плеч и тонкая кожа на ветру поднятых глаз. Личинка в зябком плаще из сладостных плавников, тающих, словно сахар на шляпе сосуда коротких смертей. Что такое женщина: женщина это лошадь с разорванными плавниками, словно бородами полос обоев волочащимися по цветку жертвы. Утром она просыпается, проткнув подушку ресницами и веками вскидывая пух, а вечером ползёт на этих же ресницах, словно амфисбена с перебитым позвоночником в новую ночь.

Такой же была и Кранка. Ей не зачем было выходить из дома, незачем вставать с постели, все метаморфозы происходили там, и только там она могла решать себя раз за разом, как священная глина ороговевать и сдирать пряную корку.

Больше всего на свете я не навидел её лицо. Это лицо могло бы быть моим. Оно и было моим, отчеканенным в промискуитете карм ликом беспросветного поклонения.

Теперь следи за ватерлинией губ, за смазыванием губ по пути касания к лицу, которое я ненавидел больше всех на свете. Внимание: Я начинаю. Хвойными хрящами фраз я выскребу его, как голодный лев с чистыми ногтями, скурю его, словно сигарету с фейерверками нежности, разорву и склею, как книжку в мягкой обложке из гвоздей и стекла. Внимание: Я начинаю.

Вот оно лицо, позумент губ древоточеца. Лицо феи. Лицо саморастраты, мягкое и бархатистое, как скунс. Слепое и юное, словно случка поводырей под снегом замерзания румяных хозяев.
VIII.
Когда мы встретились с Кранкой, шёл снег, и радиолярии ворочались телескопами в её тёплом лоне. Её ладони тогда уже были разбиты. Смёрзшиеся культи торчали из рукавов сна. Лучевики составили осколки и словно мышиные короли в жабо из подбородков висели на моих холодных щеках Эллипса-Кая. Полы её сна были смещены, словно сумасшедшие прорицатели руинированного храма они облизывали глаз на локте секстектоники. Её насекомая недоразвитая грудь, словно засушенная в гербарии пергаментных волос текла под моим телом, словно напряжённая стекловата по пунктирам инфарктов в манжетные воронки моего спазмоделического стона разрешения. Я запрокидывал голову и платьями плевр слетал на булавку выверта дня.

Однажды разбитая на сотню сегментов и потерявшая кожу, она не могла не стать мухой. DX-мухой. Самым пеплом тощих шизофренических машин. Юродивой психонафтикой в скорлупе ортопедии. Протезированием посреди ядерной зимы. Микроцефалией в провалах памяти. Оползнями олигофрении в мерцании зазора. Тем, что откинуто. Помойкой просветлений. Испуганным ползаньем по пустым и спараноенным нефам.

Я захлопнул её. Осталось только лицо, укравшее небо. Свет порванной струны.

------Расскажи теперь про Ходулку,------попросила Мехлиза.

-----Ну, Ходулка была другой, но в тоже время очень похожей, близкой что ли. Ходулка жила в красивом зиккурате себя. Она знала, где начинается, и не знала, где окончится. Она всегда бежала. Даже дома, уснув на полу, словно птица.

-----Была ли она красива, Тристан?

-----Конечно, она была красива. Она любила ветки и почки и сук воды и троллей метрополитена и, конечно же, серый цвет своих траченных глаз. Ещё у неё сильно билось сердце. Так сильно бьющихся сердец я и не встречал потом. Казалось, оно готово выпрыгнуть из груди прямо в руку или в сердце другого, прорвав его свитер или платье, словно осока на шеях клапанов заглянуть к нему в клетку и оставив свой взгляд, отскочить, чтобы лучше гнать кровь по сосудам, чтобы гнать её за двоих.

Весны ржавую воду забери. Слепки стран над крышами домов. Оттиски архипелагов на облаках. Это всё забери. Не нужно.

А что же нужно?

Фотоаппарат и несколько примитивных машин для самопогрызания.

Я стоял на крыше. На дымоходе рядом с надтреснутым кирпичом. Во что я верил тогда. В разные символы. Однажды пошёл дождь, и я думал, что повинен в нём. Я пританцовывал и пел разные мантры. Я вымок до нитки. Дождь прекратился. В лифте на одну персону я спустился вниз. Или однажды я ослеп, увидел проволоки мира и долга шарил по земле в поисках имени. Или однажды я убил девочку. Я пришёл к ней утром, во внутреннем кармане у меня была рапира, я воткнул её ей в спину, посмотрел кровь и конвульсии и ушёл.
XI.
Эдипальпа росла. Мелких инцестуозных таракашек давила под моей сорванной дверью. Я сидел в кресле и придумывал фразу в канун моего обнаружения. Я долго придумывал фразу, но потом решил, что достаточно исчезнуть, просто перестать быть. Я видел, как эдипальпа вспухает в комнату и спрашивает: ---------Ну, что ты собираешься ехать туда?

А я отвечаю, со смехом из веточек с ленивцами:

------ Ха-ха, я уже приехал----- или----- я не ездил никогда, миллионы раз я умирал по дороге, возвращался полуослепший, смотрел в окно, розовым углём протекая на карниз полный птиц и детей, столбы трубного дыма прожгли в моей голове озоновые дыры, так, что, видишь ли, если у дождя и есть причины пролиться, все эти причины только в уголках моих сухих глаз.

Я сидел перед зеркалом и видел созвездия совокуплений. Я не мог кончить, мой пенис раскрывался влажным ирисом в её волосах. Я лежал голым свёртком на пороге. Я умолял её завести ребёнка и с коромыслом сумашествия на хребте лежать на руках моего бреда. Я лежал на пороге, и она лежала в моих руках, уже отпочковывая нашего незаконнорожденного ребёнка. Ребёнок был розовый, и сморщенный, словно фига, лопнувшая зёрнами зрачков. Каждый зрачок открывал ротик, похожий на ядовитый клюв, и мерзкий, словно бы проткнутый закольцованными свёрлами нитрафеном обожённой повилики писк проползал в эмбриональные норы тряпок моих ушей. Что ему было надо? Гадкому розовому калу. Я смотрел на него широкими и стремительными глазами. Шляпа скорбей сажала меня на лампу, и я ник с неё, словно вьетнамская фланель. Завтра нужно уезжать. Но куда волочить свой птичий рот? Сложить ребёнка в носовой платок, залезть в узел на плече эдипальпы и закрыть глаза? Закрыть глаза и отдаться покачиванию, представляя себя в корявом паланкине на берегу сочного моря? Я раскидывал их в стороны: размноженных незаконнорожденных уродцев, я швырял их пригорошнями в окно. Я выламывал окно, бил об него своими висками, взрывающимися, как старые дождевики. Я выламывал своё тело. Бил его об стены, ронял его об пол, ломал ноги руками, ломал ногами шею, зубами выбивал глаза, копчиком крошил коленные чаши, откусывал пальцы один за другим, словно морковь.

Оставлено тонкими смятыми лёгкими на её коленях:

Море Глапа------свадебное море, море процессий и церемоний. Экскрементальные клеммы католицизма. Море из эдельвейсов, акваланга оторванным кислородным проводом ввинчивается в птицу губ Мехлизы и тонкими смятыми лёгкими, словно пеной прибоя, остаётся на её скрещенных коленях.

Здесь Верми. Только где-то сбоку, словно в телевизоре, включённом на конце всех программ. Баланоглосс ползёт, сполохами перистальтика сжимает и растягивает все открыточные виды мехов из волшебных фонарей, как цветы на дорогах гостей.

Вот один из них:

Мугг в ванной-качелях. Качели на цветочных лентах бодхисаттв. Ванна тоже вся в цветах. Мугг играет фугетты. В фонарях они висят на удочках фугу. Театр теней, покадровая генинженерия. Уродцы воспоминаний. Рука от завтра, нога от вчера. Химеры, выкупанные в сиамских слезах.

Под высоковольтными мачтами, долгоносики, запрокинув носотрубку, фаршируются батутом из миксоматозных рыб. Юность мира. Овёс и клевер, каждый четвёртый листок которого-----Флисс. Повилика в клевере------ баланоглосс-поводырь в босоножках каждой клеммы. Ночь пупырчато-бархатистая, как сосок кротихи. Красная и жёлтая хвоя к ногам.

Семейные альбомы, лепестки и хвоя, капканы и иллюминаторы-----барахло пути.

Флисс остановился под деревом. Под сосной чёрной и морщинистой, словно на литографии. Её древесина обнажена, и ходы типографов похожи на мысли. Она садится у подножья и достаёт записную книжку. Толстая, растрёпанная книжка из кожи баланоглосса, уже пришедшего в движение. Она пишет:

«Под оливковый цвет гидрантов они заказали тритонов в сюртуках ирисовой ауры их завтрашних прогулок. Их сливовые шубы на якорях банановых корок дрожали над бокалами с креветочным соком. Они тянули его со свистом через нефритовые соломинки, и вытирали губы ломкими ушами цайтлуп. Они мечтали о пандах и тут же снимались с места и шли туда, где гигантские сосульки, словно борщевики, втягивались в земли и сопели оттуда, словно диджереду из кошачих губ и мягких знаков, а, снова выползая из земель, как шпаги фокусника, протыкали эластичный фургон, полный контрабасных футляров для Клерембо Мугга. Только в футлярах не было контрабасов, были капканы на сомнамбулическую медведку и старые фотографии с надписями такой-то год такое-то место тот-то и этот-то».

Флисс внимательно перечитала написанное и сунула книжку за пазуху. Пазуха стала миром. Издалека полз Баланоглосс. Он полз, словно солнце, поедая тень и отделяя празднества. Каждая его остановка была эмпузой очков. Когда Флисс скинула последнюю пару, баланоглосс наполз и поглотил её.

Она снова стояла в комнате. Мехлиза пела и пританцовывала, кружась в широкой луже субстанции. Кранка тоже пела. Что же они пели:
С совой-эльфом коробок

Слёзой каплет в потолок

В шубе из стрекоз на кухне

В свою кружку загляни

Цифры в ложке

Ночь на дне

Слёзой каплет в потолке.

S-S-Sau î-î-întors m-m-maşina l-l-lumei, s-s-sau î-î-întors c-c-cu c-c-capu-n-n-n g-g-gios