Ставрополь тольятти

В Ставрополе было три точки, где концентрировались стоянки извозчиков: на пристани, на дачах возле курзала и на Базарной площади. Здесь они поджидали желающих воспользоваться экипажем. К каждому приходу парохода на пристани стояли наготове извозчики. Они были своеоб­разной визитной карточкой города и первыми его экскур­соводами. Они первыми встречали приезжающих отды­хать на дачах. Владельцы номеров и сдающие комнаты приплачивали извозчикам, чтобы они возили пассажиров именно к ним. Посему извозчики всегда прекрасно знали, кто в данный момент сдает квартиру или комнату и по ка­кой цене.

Между собой извозчики различались по достоинству и квалификации. Были среди них одноконные «лихачи», другие прозывались за свою специальность — «ночные». Свирепого вида, но добродушный Кузьмич — мужчина, весь заросший, специализировался на встрече ночных па­роходов — его звали «ночным». Сухонький и благообраз­ный Прохор Нестерович, больше всего любивший свою вы­ездную пару, был в разряде «голубей со звоном». Но в ос­новной своей массе ставропольские легковые извозчики были обыкновенные «ваньки» с плохим выездом.

«Ваньками» называли местных обывателей или крес­тьян, приходивших в город после окончания полевых ра­бот со своей лошадью на заработки. Их рабочая лошадь, взятая из-под сохи, была слабой, да и упряжь была пло­хая, наполовину из веревок, а то и вовсе «мочальная». Та­кие извозчики были дешевы, и ими пользовались менее обеспеченные жители города и его гости. Эти зимние из­возчики устраивались где-нибудь у знакомых на окраине или на постоялом дворе. Оставив дом в деревне на полго­да и более, они рассчитывали зимой заработать в городе, чтобы летом вернуться к землепашеству, но эти надежды часто были тщетными, т. к. не выдерживали конкуренции со стороны городских извозчиков. Иногда зимних «ванек» называли презрительным прозвищем «гужеед». Гужи пло­хой упряжи часто рвались от нагрузки, отсюда и прозви­ще «гужеед».

Приехав летом 1870 года в Ставрополь для работы над картиной «Бурлаки на Волге», известный русский худож­ник И. Е. Репин вспоминал: «До города верст пять по лу­говой отмели, лихие, воровского вида извозчики с вере­вочной упряжью, топорными тележками катили нас на па­ре, как сумасшедшие. Усевшись попарно (художников бы­ло четверо), третьего извозчика мы взяли для вещей и ста­рались не упускать из виду своих сундуков и чемоданов».

Прошло немало лет, и мало что изменилось на ставро­польской пристани. Летом 1908 года одна гимназистка ос­тавила в своем дневнике такую запись: «Пароход загудел и стал подходить к небольшой деревянной пристани с аляповатой доской с надписью «Ставрополь». Забросили чал­ки, притянули пароход...

...Мы очутились на берегу, а пароход уже отходил. Пе­ред нами была песчаная полянка с чахлой травой. Тут же шла дорога, и уходила она в сосновый лес. Весеннее поло­водье уже сошло, и пароходы теперь к городу не подходи­ли, а останавливались в местечке Крутик, верстах в 4-х от города. Впрочем, у дороги стояли два-три извозчика. На­няли двоих. В то время в Ставрополе извозчики имели дрожки, на которых садились боком по два человека с каждой стороны... Дорога шла сосновым лесом, дорога мягкая, лесная и песчаная, но пересеченная железными корнями деревьев, на которых экипажи подпрыгивали и мы боялись слететь со своих мест».

Легковыми извозчиками могли быть только лица муж­ского пола не моложе 18 лет — это в Ставрополе, а в не­которых городах и с 17 лет. Впрочем, из-за этого требова­ния никогда не было осложнений, так как контингент из­возчиков обычно составляли пожилые люди. Не имели права перевозить пассажиров люди дряхлые, глухие и увечные. Кто желал перевозить пассажиров в городе, дол­жен был уплатить небольшой налог и получить разреше­ние городской Управы. Мало того, необходимо было иметь справку о благонадежности от начальника уездной поли­ции. Так что, человек, замеченный в пристрастии к спирт­ному, или какого-нибудь буйного и драчливого нраву, не мог получить разрешения на занятие извозным промыс­лом.

Человек, занимавшийся извозом, получал в городской Управе два металлических номерных знака. Один приби­вался на видном месте экипажа, а второй обязательно по­казывался пассажиру, но большинство извозчиков приши­вали второй знак-номер у себя на спине, чуть пониже во­ротника. А извозчику, занимавшемуся перевозкой грузов (ломовой извозчик), прибивали такой же знак на дуге.

Ставропольская городская Управа строго следила за работой извозчиков, регламентировала их работу особыми правилами. В них, в частности, говорилось, что «по требо­ванию пассажиров подавать экипажи по очереди, а не бро­саться в карьер или вскачь по несколько экипажей враз». Такие извозчики «не должны собираться по несколько че­ловек вместе и не обращаться с предложением услуг к приходящим». Извозчику запрещалось садиться внутрь экипажа и слезать с козел на главных улицах. С козел можно было сойти только возле трактира или в месте пой-ки лошадей. Те, кто хотя бы немного знаком с работой со­временных такси, без труда обнаружат здесь аналоги.

В больших городах, как Москва и Петербург, от извоз­чиков требовалась обязательная одежда — своеобразная униформа. Обычно это была синяя суконная поддевка до пят, с завышенной талией и множеством складок сзади. Такую одежду называли «волан». «Волан» подпоясывался матерчатым поясом, свитым жгутом.

Такой волан был сзади неимоверно толст, так как под­бивался ватой, чтобы предохранить спину извозчика от ударов ботинком или сапогом нетерпеливых седоков. Про­фессор В. В. Розанов высказывался в 1909 году по этому поводу следующим образом: «Вы замечали художествен­ный вкус у русских, у самых что ни на есть аристократи­ческих русских людей, приделывать для чего-то кучерам чудовищные зады... Что за идея? Объясните. Но должна же быть какая-то историческая тенденция, «мировой» вкус, что ли...» Как видим, идея «чудовищных задов» бы­ла проста — защитить кучера от синяков и шишек.

На голове у извозчика был специальный (он так и на­зывался — извозчичий) цилиндр. От обычного цилиндра он отличался тем, что был значительно ниже и поля его, менее загнутые вверх, чем обычно, обшивались лентой. Цилиндр был из фетра, реже из велюра и всегда черного цвета. Опоясывала его широкая репсовая черная лента с медной или никелированной пряжкой. Весь его наряд за­вершали сапоги.

При всем своем провинциальном стремлении всегда подражать столичному ставропольская городская Дума не сочла нужным требовать от извозчиков обязательной та­кой одежды. Здесь вполне демократично разрешали поль­зоваться любой одеждой, лишь бы «кучерская одежда не была изорвана, а заплатки были бы одного цвета». Поэто­му нередко можно было видеть «ваньку», одетого по-крес­тьянски в простой серый зипун, подпоясанного обрывками вожжей, в овчинной шапке, сменявшейся летом на высо­кую поярковую шляпу «гречником». Непременным атри­бутом извозчика был кнут, небрежно заткнутый за голени­ще сапога.

Впрочем, перед самой революцией какой-то приезжий, купив в Ставрополе экипаж и занявшись извозом, пытал­ся носить извозчичий цилиндр. Его сразу же прозвали «столичная штучка», хотя никто не знал, откуда он при­ехал. Кроме того, что он надел извозчичий цилиндр, он буквально «убил» местных обывателей тем, что сзади на кушаке повесил большие карманные часы в кожаном фут­ляре и металлическую коробочку для использования в ка­честве пепельницы. Пассажир мог видеть время на часах у сидящего впереди извозчика и сбрасывать пепел в пе­пельницу, висящую на кушаке. Подобного «сервиса» Ста­врополь еще не знал.

Главным врагом извозчиков была городская полиция, которая осуществляла контроль за их работой. Если при­нять во внимание то, что полиция тогда брала беззастен­чиво взятки, то легковые извозчики были для полиции своеобразной «дойной коровой». Ведь можно было придраться ко всему: к худому кафтану, к плохой полости, к поцарапанному экипажу, к не прибитому на место номер­ному знаку, к случайной остановке в неположенном месте и т. д. И за все «хабарили», то есть брали в карман гри­венники и двугривенные. Начнешь протестовать, будет «себе дороже» — отправят в участок, да посадят в ката­лажку на сутки, не давая возможности накормить и напо­ить брошенную на дворе лошадь. Что же касается извоз­чичьих прав, то они были столь незначительны и зачастую иллюзорны, что можно скорее говорить о бесправии.

Состоятельные дачники пользовались услугами извоз­чиков, чтобы совершать прогулку по окрестностям города, на базар, в магазин, чтобы прикупить необходимые вещи. Некоторые пассажиры запоминались извозчикам. Супруга генерал-лейтенанта Григорьева Ванда Антоновна ежегодно отдыхала на ставропольских дачах и, естественно, пользо­валась услугами извозчика. Но возили ее извозчики без особой охоты: платила она неплохо, но категорически за­прещала при ней выражаться нецензурно. А извозчики жаловались, что «нам без ругани никак нельзя, ругань у нас заместо покурить».

Как всегда немало желающих воспользоваться услуга­ми извозчика было на Базарной площади, где располага­лось четыре трактира. Посетители, изрядно перебрав, мог­ли заплатить и подороже, хотя и «куражу» от них было не­мало. Один из извозчиков в ожидании пассажиров расска­зывал своим приятелям: «Я ему, как барину, подаю, а он мне холерный говорит: «Извозчик, вокруг фонарного стол­ба и обратно, два часа подождать!» Я осерчал и отвечаю: «Почему и нет, положишь мне серебряну полтину, вокруг тумбы прокачу тебя, скотину!» Хорошо отработал? Он и но­мера не успел записать. Перед барыней ему больно стыдно было. А она: «хи-хи» да «ха-ха». Вот как бывает в езде...»

И хотя извозный промысел был частным предпринима­тельством, городские власти от этого не стояли в стороне. В частности, ставропольская городская Дума 15 июня 1901 года определила высший предел платы легковым извозчи­кам. За проезд с пристани в город брали с пассажира 20 ко­пеек, а если в экипаж садились двое, то по 15 копеек с каждого. За багаж брали 2 копейки, а за ручную кладь — 1 копейку. Час езды по городу или просто пользование экипажем обходился клиенту в 50 копеек. Извозчику запре­щалось требовать денег сверх положенной таксы, но езда по соглашению ниже этой таксы разрешалась. Впрочем, для езды в некоторые пункты такса была не установлена (например, в Зеленовку), поэтому пассажир не имел права приказывать ехать туда. Во всех остальных случаях извоз­чик обязан был беспрекословно везти нанимающего.

Надо заметить, что сама жизнь приучала извозчиков быть хорошими психологами. Они всегда знали, с какого пассажира сколько взять «сверху». Если везли супружес­кую пару, с явным лидерством супруги, то бесполезно бы­ло и заикаться о повышении тарифа. Другое дело, если в экипаж садился кавалер с молоденькой барышней, в этом случае всегда брали больше. Мало кто желал торговаться при барышне. Степенному господину с достатком также говорили: «Перевезли аккуратно, прибавить бы надо, гос­подин хороший! Всего-то и не хватает на троих с закуской полтинника». Улыбался пассажир и добавлял.

Извозчики понимали и другое, что пассажир охотнее выберет того, чей выезд побогаче, более ухоженный, лоша­ди повеселее. Поэтому у некоторых сбруя на лошадях ук­рашалась металлическими бляхами или гвоздиками, дугу старались обязательно покрасить.

Особое внимание уделялось самому экипажу. Обычно извозчики в Ставрополе ездили на дрожках или на пролет­ках. Дрожки представляли собой легкую каретную повоз­ку без кузова, передок и задок которой был связан дрога­ми. Позднее извозчичьи дрожки заменялись пролетками с откидным половинчатым кузовом и на рессорах. Как пра­вило, экипажи были черного цвета, снаружи покрытые ла­ком. Помните, как Л. О. Утесов пел: «Я коляску свежим лаком покрывал».

Сиденье и спинка были покрыты сукном, обычно си­него цвета. Это был любимый цвет извозчиков. Такого же цвета, как обивка сидений, было обтянутое накладное мягкое сиденье на козлах (место кучера) и откидные ска­меечки.

Ноги седоков от дождя и ветра прикрывал кожаный фартук. Нижний край фартука был наглухо прикреплен к задней стенке козел, а верхний — имел специальные два отверстия, при помощи которых он закреплялся за медные кнопочки к поручням сиденья пролетки. В хорошую погоду фартук сворачивался и привязывался двумя ре­мешками к задней стенке козел. Таким же фартуком при­крывались и ноги кучера.

Зимой колесные экипажи заменялись санями. Неболь­шие, низкие и весьма уютные сани были не столь откры­тыми и застегивались наглухо полостью для защиты ног седоков от холода. Различались сани городские и деревен­ские.

На городских санях кучерские козлы устанавливались несколько выше, чем сиденье для пассажира. Передняя спинка была поднята до пояса кучера, а сзади сани имели высокую спинку, часто сплетенную из камыша. Городские сани нередко отличались тонкой и изящной отделкой. Для дальних зимних переездов в России издавна применялся возок — кругом закрытая, как карета, дорожная повозка на полозьях с дверками и окнами.

Деревенские сани были немного проще и дешевле, чем городские. В городе использовалась одна из разновиднос­тей деревенских саней — пошевни или обшивни. Это бы­ли широкие легкие дорожные сани с кузовом, низким си­деньем для одного-двух пассажиров, облучком в виде до­щечки для кучера и отводами (двумя боковыми брусками, которые препятствовали опрокидыванию саней). Сани без отводов назывались дровнями, а с отводами — розвальни. Широкие деревянные полозья не имели в отличие от го­родских саней железных подрезов.

Было бы ошибкой считать, что извозчики были всеоб­щими любимцами в Ставрополе. Нет, многие не любили рядовых извозчиков за их грубость, за запрашивание не­имоверных цен, за развязность и слишком свободное обра­щение к проходившим женщинам. Иногда они с «шиком» проезжали по нешироким ставропольским улицам, что пе­репуганные куры разлетались в разные стороны. В извоз­чике сочеталось неожиданное смешение двух культур: де­ревенской (провинциальной) и городской (уличной). Несо­мненно и то, что на них накладывалось и общение со сво­ими клиентами: загулявшимися приказчиками, мелкими жуликами, стремившимися показать свой «лоск». Впро­чем, видимо, это характерно для многих профессий, свя­занных с обслуживанием людей.

Любопытные заметки о ставропольских извозчиках ос­тавил известный путешественник и этнограф Николай Ни­колаевич Оглоблин, побывавший в нашем городе в 1916 году. «Одно уже знакомство со ставропольскими извозчи­ками чего стоит!.. Говорят, что для них установлена горо­дом такса. Может быть, но извозчики ее не признают и де­рут с дачников, сколько пожелают. Еще весной они не так страшны: пароходы тогда пристают к самому городу, а от него одной рукой подать до курорта. Но летом пристани переносятся за 5 верст, на пустынный берег (есть несколь­ко грязных чайных и лавочек), где извозчиков бывает ма­ло, и они берут дороже.

Когда я высадился с парохода в конце июня, на берегу было всего два извозчика, а на мою долю не было. Матрос сложил мой багаж на песочек, и я остался в большом недо­умении... К счастью, к отвалу парохода новый извозчик ко­го-то подвез, и я захватил его. Как обратный, он взял с ме­ня еще милостиво — 80 копеек. Обычно же они берут вдвое дороже. В конце июля и начале августа, когда начинается разъезд дачников, за отвоз на пристань извозчики берут 2 рубля и больше, да и достать их бывает трудно, надо зака­зывать за день-два. В обеспечении заказа извозчики дают заказчику двухгривенный вместо своей бляхи...»

Легковые извозчики, чувствуя на себе клеймо «обслу­ги», в свою очередь с высокомерием и пренебрежением смо­трели на извозчиков, занимающихся перевозкой грузов. В зимнее время, когда лошадь была особенно не занята в хо­зяйстве, то, чтобы подработать, крестьянин занимался изво­зом. Это был дополнительный заработок, который никогда не был лишним в крестьянском бюджете. По переписи 1884 года, в Ставропольском уезде этим промыслом занималось 1.085 человек. Обыкновенно подвозили муку, зерно к тор­говым центрам. Плата производилась за пуд веса. Харак­терной особенностью было то, что, в основном, крестьяне подряжались возить на небольшие расстояния. На дальние расстояния подряжаться было невыгодно. Судите сами.

Средний крестьянский воз, с которым в состоянии бы­ла справиться лошадь, не превышал 22 пуда (редко 25 пу­дов), а самое дальнее расстояние, на которое подряжался крестьянин, 95 верст. За 30—35-верстное расстояние кре­стьянин брал от 3 до 3,5 копеек с пуда веса при своих харчах. За 95-верстное расстояние брали по 7 копеек, следо­вательно, в первом случае крестьянин зарабатывал на од­ну лошадь от 66 до 78 копеек, во втором — 1 руб. 54 ко­пейки. Но если вычесть отсюда издержки в дороге на про­кормление себя и лошади, то получится, что в первом слу­чае чистая прибыль составляла от 51 до 63 копеек в день, а во втором случае — лишь 23 копейки в день. Короче го­воря, этот извозный промысел не составлял особенной вы­годы крестьянам.

Часть крестьян занималась только целенаправленным подвозом грузов к пристани. Таких в Ставропольском уез­де насчитывалось 171 человек. Для этой категории извоз тоже составлял подсобный заработок, так как они работа­ли, в основном, весной, когда начиналась навигация и по­грузка товаров на баржи.

Несколько свысока смотрели легковые извозчики на ломовых извозчиков, поскольку они перевозили тяжести, громоздкие предметы. Как правило, это были мужчины среднего возраста, физически крепкие, спокойные и рассу­дительные в отличие от франтоватых легковых, ломовые чаще и охотнее закладывали «за воротник». Но раз в год легковые и ломовые извозчики закладывали вместе. Это было 31 августа — в день святых мучеников Флора и Ла­вра. В народной мифологии эти святые были покровителя­ми лошадей. А для извозчика лошадь была единственным и верным помощником, от здоровья и силы лошади зави­село благополучие извозчика. Они любили говорить: «Ло­шадь человеку — крылья». В день Флора и Лавра лоша­дей не заставляли работать.

С утра 31 августа извозчики приводили своих лошадей на Соборную площадь, здесь их кропили святой водой, а потом они весь день «отдыхали». В этот день их старались подкормить чем-нибудь лакомым. Сами извозчики собира­лись в одном из трактиров на Базарной площади и отме­чали праздник. Неотложную работу на лошадях в этот день выполняли возчики из мусульманского населения.

Вполне естественно, что извозным промыслом было не­возможно заниматься без хорошей лошади. Для перевозки грузов между населенными пунктами и подвозом их к при­стани проблем не возникало; здесь использовались обыч­ные лошади из крестьянского хозяйства. Крестьянские рабочие лошади, как известно, являлись необходимым усло­вием самостоятельного сельского хозяйства и служили важнейшим признаком хозяйственной прочности двора.

Лошадь была выше всех почитаемых и ценимых жи­вотных в каждом крестьянском дворе. Для нее и «звание» существовало в зависимости от того, где ее использовали: «кляча воду возит, лошадь пашет, конь под седлом». Од­нако мало кто держал в хозяйстве лошадей «на особь» — верховых, выездных, рабочих. Чаще всего лошади исполь­зовались во всех нуждах. В 1883 году в Ставропольском уезде на каждый крестьянский двор в среднем приходи­лось по 2 лошади. Более конкретно: в Ставропольском уез­де 27,5% крестьянских дворов имели 1 лошадь, 27,1% — 2-х лошадей, 13,9% — по 3 лошади и 14,5% крестьянских дворов — более 3-х лошадей. Это были обыкновенные ра­бочие лошади.

Гораздо сложнее было с породистыми, чистокровными лошадьми. В помещичьих имениях таких лошадей было мало. Государственных конезаводов в Ставрополе не было, а везти лошадь на случной пункт было далеко и накладно. Но тем не менее для легковых извозчиков приличные ло­шади находились.

Их можно было приобрести на ярмарках и базарах. На ставропольских базарах средняя цена лошади была 30 руб­лей. Очень хорошую лошадь можно было приобрести за 50—70 рублей, немного похуже — за 40 рублей. Средняя крестьянская лошадь стоила на базаре 20—30 рублей и плохонькая — 15 рублей. Чтобы покупать лошадь на рын­ке (впрочем, это относится к любому товару), необходимо было или самому элементарно разбираться в лошадях, или с помощью бывалого человека.

Лошадиные барышники процветали на ставропольских базарах. Чтобы старая лошадь казалась молодой, барыш­ники прежде всего выжигали на передних зубах лошади небольшие ямочки, какие бывают у молодых лошадей. У старой лошади губа отвислая; барышник, чтобы этого не было, колет заранее губу иглой у лошади перед продажей или намазывает ее чем-нибудь жгучим, а при продаже по­стоянно ее задевает, вроде бы нечаянно, как говорили «бе­редит», и та подтягивала губу. Надглазные впадины у ста­рой лошади большие и глубокие; чтобы этого не было, барышник делал прокол в этой впадине и через соломинку или тонкое перо надувал глазную кожу. Невозможно пере­числить всевозможные факусы барышников, но их было ничуть не меньше, чем на современном автомобильном рынке.

Нередко на этих базарах продавали и ворованных ло­шадей. Конокрадство было сильно развито в ставрополь­ских селах. Только за 1882—1883 годы было украдено 1.057 лошадей. Этим «промыслом» грешили и ставрополь­ские жители, и проезжие цыгане, но, в основном, этим за­нимались жители татарских сел, в частности, Бритовки, Урайкино и других. Причем всегда конокрады брались «отыскать» лошадей за выкуп.

В селе Благовещенский Сускан осенью 1883 года укра­дено было 16 лошадей, за которые крестьяне заплатили выкуп конокрадам из татар 250 рублей, а также конокра­дов во время переговоров угощали водкой и груздями. В селе Хрящевка крестьяне ежегодно уплачивали цыганам «выкупу» за лошадей около 200 рублей. В селе Чувашский Сускан в 1883 году татары украли 20 лошадей, которым крестьяне заплатили «выкупу» по 9 рублей и споили вод­ки на 5 рублей. Татары отлично понимали святость клят­вы и присяги русских крестьян перед образами, поэтому всякий раз, как заходила речь о выкупе лошадей, коно­крады заставляли крестьян наедине «побожиться перед образом» в том, что они «не выдадут их начальству». Кре­стьяне деревни Тимофеевка А. Гребеньков заплатил коно­краду в 1883 году выкупу за 4-х лошадей, украденных у него, 30 рублей, Ф. Рядов — за одну лошадь — 5 рублей, М. Лысов и Л. Серов — по 10 рублей за украденных у них лошадей.

...Подзаработав немного денег извозом, крестьянин вновь вплотную приступал к извечному своему занятию — выращивать хлеб. Это они считали своим основным пред­назначением.
Кожевенное производство
В середине 19 века в уезде начинает развиваться сало­топенный промысел. Это было связано с двумя факторами: первый — в это время скотоводство в губернии достигает своего наивысшего развития. На огромных просторах пастбищ и лугов паслись тучные стада овец и другого ско­та. К середине 19 века Самарская губерния уже занимает 4-е место по поголовью овец среди 49-ти губерний Россий­ской империи. Между прочим по количеству крупного ро­гатого скота Самарская губерния находилась только на 33 месте. Это подтверждает мысль о том, что овцеводство приоритетно развивалось среди других отраслей сельского хозяйства. Огромное количество овец дало толчок разви­тию и производных от этого отраслей: шерстобитное, ко­жевенное, салотопенное.

Наибольшее развитие получило сало топленое, ибо спрос на сало, особенно на зарубежном рынке, был огро­мен. Россия была единственной страной, поставлявшей са­ло в Европу, другие страны довольствовались местными возможностями. Как основной компонент для изготовле­ния свечей, сало пользовалось спросом.

Учитывая потребности рынка в Ставропольском уез­де, возникают салотопенные производства, или, как тог­да говорили, заводы. С современной точки зрения слово «завод», наверное, громко сказано, поскольку салотопен­ные заводы представляли собой мелкое кустарное произ­водство.

Снятое животное сало неочищенное, необработанное называлось сырец, а растопленное и очищенное — топле­ным салом, остатки топления — шкварою.

Технология производства сала была простейшей. В большой котел с водой, когда он закипит, клали сало сы­рец. В кипящей воде сало растапливается, а рабочий чер­паком собирает его в специальный отстойник. Там его очи­щают через сита и разливают как готовый продукт в боч­ки для отправки на рынок. По качеству сало делилось на 11 сортов.

Самым лучшим и естественно самым дорогим на рын­ке было козье сало, оно чистое белое, отличалось твердос­тью, то есть качествами, которые особенно ценились на рынке. Но в 1871 году на единственном в Ставрополе са­лотопенном заводе его не производили, из-за отсутствия сырья — коз.

В основном у нас вырабатывалось баранье сало, оно бы­ло качеством похуже, цветом потемнее. Вообще качество, в первую очередь, определялось сырьем. У старых животных сало потемнее, чем у молодых, коровье сало было тем­нее, чем баранье.

Чтобы повысить выход топленого сала, его предвари­тельно замачивали в 2%-ном растворе серной кислоты, раньше иногда для этого использовали загнившую мочу. Условия работы на салотопке, или, как ее называли салга-не, были очень тяжелые: жарко, влажно и вдобавок очень неприятный запах от переработки. Все это представляло серьезную угрозу для здоровья рабочих.

Своих рабочих хозяин салгана кормил три раза в день наваристыми щами и кашей, отпуская ежедневно по 4 фунта баранины на человека и заставлял работать при этом с 5 часов утра и до 8 часов вечера.

В основном у нас вырабатывалось баранье сало: желтое, мыльное и темное. Желтое сало было двух сортов: первое, снятое из котла, называлось одножарным, а из остатков — двухжарным. Затаренное в бочки сало отправлялось по Вол­ге в Санкт-Петербург на специальную биржу, а оттуда — к иностранным потребителям. Русское сало в среднем прода­валось в Петербурге по 4 рубля за пуд.

Полученная выгода заставила расширить производст­во, поэтому в 1872 году на ставропольской салотопке вместо одного рабочего уже трудилось 4 человека, вдоба­вок к этому, в уезде стало 5 салотопенных заводов с 24 рабочими.

Однако, дальнейшее развитие салотопенного производ­ства в Ставрополе не получило своего развития из-за изме­нения конъюнктуры на рынке. В Европу хлынул поток пальмового масла. Оно было похожим на коровье, оранже­вого цвета и что немаловажно с запахом фиалки. В произ­водстве мыла оно было лучше животного и намного дешев­ле. Так, пальмовое и кокосовое масло стало вытеснять с рынков русское сало. Вдобавок к этому, на европейских рынках появилось более дешевое сало из Австралии (если русские продавали по 4 рубля за пуд, то торговцы из Ав­стралии — по 2 рубля 65 копеек).

А с появлением керосинного, газового и электрическо­го освещения спрос на сало, как исходного продукта для свечного производства, совсем упал. В соответствии с этим поголовье овец стало сокращаться, пастбища стали распахиваться, чтобы выращивать на них твердые сорта пшеницы, выгода от которой была выше, чем от торговли салом.

Близко к предпринимателям, занимавшим выгонкой сала, примыкали свечносальные заводики. Их в Ставропо­ле было 3, но они изготовляли продукцию почти в два ра­за больше, на 1.800 рублей. Два подобных заводика дейст­вовали в уезде, но на них работало 5 человек.

Развитие салотопенного производства дало толчок и для развития кожевенного дела. Одно из старинных реме­сел человека — обработка шкуры животного имела бога­тые традиции среди населения. Вообще, чтобы довести шкуру до товарного вида, с ней работало много людей раз­личных специальностей.

Превращение шкуры животного в кожу состоит из ря­да процессов, из которых самым главным является дубле­ние, т. е. пропитывание шкуры материалами, которые соб­ственно и делают шкуру кожей.

Поступающие в обработку шкуры прежде всего под­вергаются размачиванию в воде, профессионалы называ­ют этот процесс «отмочкой». Этот процесс продолжался несколько суток, в зависимости от сорта и зависел от свежести шкуры. Отмокшие шкуры затем погружали в зольник — деревянный чан с водой, в котором разведе­ны известь и поташ. В чане помещалось от 50 до 100 шкур; в зольнике они лежали несколько суток. Вышед­шая из зольника шкура бывает мягкой и как бы не­сколько вздутой; в этом виде её растягивают на колоду и «тупиком», т. е тупым ножом мездрят — очищают от грязи, крови и остатков мяса.

Затем начинается золение, чтобы удалить волосяной покров, для чего шкуры помещают в известковый раствор. Вынутые из зольника шкуры «вытаптываются» (выжима­ются в особом корыте), после чего опять строгают на стро­гальной колоде стругом. Работа стругом требовала боль­шой ловкости, так как легко порезать шкуру, и произво­дилась очень опытными мастерами. Удалив шерсть, шкуру шакшевали. В начале 19 века «шакшу» приготов­ляли из смеси теплой воды с куриным, голубиным, соба­чьим пометом, богатыми солями фосфорной кислоты. Поз­же, в конце 19 века, вместо шакши шкуры клали на не­сколько дней в раствор ржаной муки — «кисель».

Обработанные вышеуказанным способом шкуры под­вергали дублению, то есть окончательному процессу пре­вращения шкуры в кожу. Для этого шкуры пересыпа­лись слоем толченой коры дуба, березы, ивы, ольхи и по­гружались в чаны с водой; кора засыпалась в чан 3—4 раза дней через 7—8 («первый дуб», «второй дуб» и т. д.). В общем, операция выделки кожи с начала и до конца требовала около 3 месяцев, в течение которых можно было приготовить при одном зольнике и одном ча­не до 100 шкур. Выдубленные кожи промывали в чистой воде, расстилали на столе, затем равняли и смазывали каким-нибудь жиром, после чего они становились мяг­кими и нежными.

Кожи, не имеющие никаких дефектов, без пятен мож­но было окрашивать в различные цвета; кожи с пятнами окрашивались в черный цвет и поступали к мастерам, ра­ботающим с кожей. А таких профессий было много: шор­ники, сапожники, перчаточники и другие. Специалисты, работающие с мехом, пушным товаром, назывались скор­няками. Процесс обработки и выделывания кожи, носил одну отличительную особенность: вокруг него было полно различных запахов, очень неприятных для окружающих. Недаром тогда говорили, что «от козла пахнет псиной, а от скорняка кислятиной».

Кожевенные заводы, а точнее целый ряд громадных чанов местные власти старались расположить на окраинах города, чтобы они «своей вонью не отравляли воздух», но чаще всего им этого не удавалось. Купцы, предпринимате­ли ставили их на собственной земле у своих домов. Такой небольшой кожевенный завод был в начале 1800-х годов у ставропольского купца Мартынова. У него трудился один мастер с подмастерьем и 3—4 рабочих. Выработанные ко­жи отправлялись на знаменитую Урюпинскую ярмарку в Уральск, другие города, немало реализовывалось на месте в Ставрополе. Как правило, кожевенные заводы ставили вблизи речки, около проточной воды. Необходимой при­надлежностью кожевенного завода являлись: печь, золь­ник и чаны. Число этих чанов и зольников, а также их размеры зависели от размеров производства. На прилич­ных «кожевнях» устраивали несколько больших тяжелых столов и колод для строгания кож. Как правило, устраивался и снаряд для размельчения корья — «толчея». Уст­ройство маленького завода обходилось в 100 рублей и на инструменты и приспособления (кора, известь, поташ, пемза, квасцы, сандал и т. д.) требовалось 200 рублей. В любом месте устройство кожевенного завода не доставляло особых радостей его соседям.

В январе 1858 года вновь назначенный городничий Степанов Христофор Алексеевич решил исправить поло­жение с этим делом. Опытный полицейский, он долго прослужил в Вятке, прежде чем был переведен в Ставро­поль. Городничий Степанов подал докладную на имя са­марского губернатора Константина Карловича Грота, что внутри города есть кожевенные заводы, принадлежащие купцам III гильдии Петру Семеновичу Кузнецову и Степа­ну Борисову «с давнего времени». Городничий доносил, что они нарушили Устав о промышленных заведениях, в частности, статью 41 имея в виду, что по статье 41 «вос­прещено строить в городах и выше городов по течению рек фабрики и заводы, вредные чистоте воздуха и воды при домах своих». Доходы от них за загрязнение в город­скую казну не поступали, инцидент закончился тем, ста­вропольская городская Дума решила брать с них налог в 5 рублей ежегодно, начиная с 1853 года. Но в целом го­родские власти находили «общий язык» с владельцами кожевенных заведений. Самый крупный кожевенный за­вод в Ставрополе принадлежал Чурикову Павлу Иванови­чу; на этом заводе было 5 дубильных, 3 зольных и 1 хлеб­ный чан. Два небольших завода принадлежало братьям Юловым, каждый из них выделывал в месяц 500 овчин 5—6 рабочими. Кожевенными заводами в Ташелке владе­ли Даниловы, Баландин, Кудины. Семейство Мальцевых владело кожевней в Хрящевке.

Но несмотря на очевидное неудобство с экологической точки зрения, продукция кожевенников была нужна, и кожевенные заводы продолжали расти и развиваться. В 1871 году в Ставрополе было всего два кожевенных заво­да, которые за год вырабатывали на 15 тысяч рублей про­дукции. Между прочим, больше прибыли в то время не да­вали никакие другие предприятия. На этих заводах рабо­тали 14 рабочих, да в уезде еще было 8 заводов с 24 рабо­чими.

К этому еще надо добавить, что были еще и 3 овчин­ных завода. Они изготовляли овчины для скорняков, ко­торые шили из их тулупы, полушубки, вообще зимнюю одежду. Не все, правда, могли себе «справить» на зиму хо­роший тулуп, менее состоятельные люди обходились домо­тканными чапанами, покрашенными кожурой лука.

Тулупы и полушубки шили обыкновенно из своих дуб­леных шкур, выделанных пришлыми скорняками, таких у нас называли «масленниками». За выделку одной овечь­ей шкуры скорняк брал от 15 до 20 копеек, а готовые мож­но было приобрести от 80 копеек до 1 рубля, конечно, в зависимости от качества выделки.

Полушубок, это, пожалуй, самая распространенная крестьянская верхняя одежда из дубленой и окрашенной овчины белого, черного или красно-коричневого цвета, длиной выше колен, мехом внутрь, иногда крытая сукном, с выкройной спинкой, отрезной юбкой, со сборами ниже талии сзади, со стоячим невысоким воротником, с косыми прорезными карманами по бокам. В начале 20 века красно-коричневые полушубки стали зимней форменной одеждой казаков: крытые сукном защитного цвета — во­енных шоферов, а укороченные, крытые защитным сук­ном и отделанные мехом на груди, по борту, полам и ру­кавам, с большим карманом на груди — зимней полевой форменной одеждой офицеров.

Тулупы отличались от полушубков тем, что шились длиннее и были без застежек. В основном шили наголь­ные, т. е. не покрытые тканью. Покрытые полушубки, как мужские так и женские почти ничем не отличались. По­крытие для полушубка покупали в городе, обычно брали для этих целей сукно, сатин, казинет. Поскольку ткань казинет практически вышла из нашего обихода, да и само слово затерялось, есть необходимость объяснить его. Кази­нет — это была плотная хлопчатобумажная или полушер­стяная одноцветная ткань, употребляемая для верхней одежды среди небогатого люда. У Ивана Бунина в его «Де­ревне» встречается это слово: «Бараний тулуп, крытый ка­зинетом, служил так давно, что весь пошел лысинами». Но покрывали полушубки и тулупы только состоятельные люди. У бедных же крестьян крытая одежда принадлежа­ла к праздничной одежде.

Сшить себе тулуп или полушубок тоже стоило денег. В ставропольском уезде в конце 19 века пошив крытого ту­лупа с воротником и без строчки (украшение, вышитое нитками) стоило 1 рубль, со строчкой — 1 руб. 20 копеек, крытый тулуп — 1 руб. 70 копеек. Сшить полушубок на­гольный без строчки на груди обходился крестьянину в 70 копеек, со строчкой — 1 руб. 30 копеек, а крытый по­лушубок — в 1 рубль 20 копеек.

Шорники занимались выработкой сыромятной кожи, кроили ее на ремни, отделывали их и шили из них кон­скую сбрую и иное конское снаряжение. Нередко, однако, выработка сыромяти доставалась на долю кожевенников, а шорники довольствовались лишь изготовлением самой уп­ряжи и ее украшением.

В своем ремесле, впрочем как и в любом профессио­нальном деле, они использовали приспособления, приду­манные за многолетнюю практику этого ремесла. Для на­резания ремней служил особый нож, снабженный дощеч­кой, переставляемой параллельно лезвию и скользящий во время работы по прямолинейному краю кожи, чтобы ши­рина выходила неизменно ровной. Для уравнивания тол­щины, ремень продергивался через особый инструмент, снабженный лезвием, наподобие столярного рубанка, сре­зывающего все излишнее против толщины, на которую оно установлено. Концы ремней иногда заостряли, «шер-фовали», или, как говорили шорники, особым инструмен­том наподобие рубанка, склеивали, но чаще всего сшива­ли сыромятными ремешками.

Белую кожу натирали белой глиной, а затем выколачи­вали излишки порошка. Черную кожу натирали смесью сала и ворвани. Иногда, когда сало впитается, покрывали сбрую спиртовым лаком, однако лак способствовал скорой порче кожи. Поэтому лаковую упряжь мог заказать толь­ко состоятельный и не очень бережливый заказчик, да и то для «парадного выезда». Более популярной была смаз­ка из нефтяных масел «мазакса», изобретенная генералом В. И. Дьяковым, и с блеском прошедшая испытания в во­енном ведомстве.

Хорошие шорники могли выполнить и другую работу с кожей: сшить кошелек, изготовить чемодан или обшить кожей коляску. Следует заметить, что хороших шорников, делавших упряжь наборной, нередко отличали от обыкно­венных. На ставропольских ярмарках место для торговли хорошим шорникам обходилось в 3 рубля, а обыкновен­ным — в 2 рубля. Заработки шорников были не ахти ка­кие. Если простая узда обходилась мастеру в 40 копеек, узда с набором в 1 рубль, хомут — в 2 рубля, то продава­лись они соответственно за 45 копеек, 1 рубль 20 копеек и два с половиной рубля.

Более массовой была профессия другого мастера, рабо­тавшего с кожей — сапожника. Мечтой каждого крестья­нина были кожаные сапоги. «Сапоги для мужчины были самым соблазнительным предметом. Никакая другая часть мужицкого костюма не пользуется такой симпатией, как именно сапоги, — писал в рассказе «Бойцы» известный знаток деревни Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. В основном у нас заказывали простые крестьянские сапоги «гвоздевые» или «выворотные».

Сапоги носили несколько лет, поэтому к их заказу под­ходили особенно тщательно. Как правило, «справляли» са­поги к женитьбе и надевали их по праздникам. Нередко можно было видеть, как празднично одетый крестьянин шел в церковь, а на плече нес сапоги. Подойдя к церкви, на крыльце надевал сапоги и входил в храм. Отстояв службу, опять на крыльце снимал сапоги и шел босиком, а дома обтирал сапоги и клал в сундук. Поэтому и носили сапоги по несколько лет.

Получив заказ, сапожник распаривал «разрыхлял» ко­жу в теплой воде и «тянул» гвоздиками ее на «вытяжной доске». Так называлась доска сапогообразной формы, ее еще иногда называли крюк. Кожу гвоздями растягивали в разные стороны, разглаживали образующиеся складки, до тех порпока они не исчезали. Пока на обоих крюках ко­жа растягивалась, принимала нужную форму, готовилась другая работа.

Особое место в работе сапожника занимала дратва, т.е. нитки, которыми шьют сапоги. Их делал для себя каждый сапожник. Сидя на низенькой табуретке, верх которой был из переплетенных ремней, сапожник «сучил» дратву. 4—6 крепких нитей сплетал в одну и натирал варом, изго­товленным из воска и смолы. Такой крепкой дратвой и шили сапоги.

Для приготовления голенищ, шили внутренние под­кладки, называемые «поднаряд», ставили на колодку и снова тянули плоскозубцами, стягивали дратвой и прита­чивали подошву. Хорошая подошва делалась из отборной бычьей кожи, которую специально обрабатывали ржаной мукой с солью, чтобы получить «хлебную подошву», отли­чающуюся тяжеловесностью, жесткостью и большим со­противлением износу.

Подошву прибивали медными гвоздиками, но это не всем нравилось. В частности, староверы не носили сапоги на гвоздиках «ведь в таких сапогах скоморохи плясали». Не носили они и сапоги с подковками: «Коникованы бы­вают, а мы — люди».

В конце 19 века стали подбивать сапоги березовыми гвоздиками. Заготовка их лежала на подмастерьях и сво­их детях. Высушенные на печи березовые кругляши коло­ли ножом на тонкие пластинки, заостренные с одной сто­роны и из них делали гвоздики. Такие березовые гвозди­ки в сырую погоду разбухали, заполняли свое «гнездо» и не пропускали воду. Прежде чем забить деревянный гвоз­дик в подошву, для него прокалывали специальным ши­лом «форштиком» дырку. Прокалывать их надо было строго вертикально, ибо косо вколоченные гвоздики, так называемые «адамовые зубы», держались очень слабо.

Редко, кто из мастеров не имел у себя учеников, кото­рых набирали из подростков не моложе 12, но и не стар­ше 14 лет. В большинстве случаев ученик брался на 3 го­да. Если же ученик жил в одном селе с мастером, то он уже на второй год обучения получал 50—60 копеек в не­делю. А если же мальчик бывал из другого села, то мастер обязывался кормить и одевать его и лишь на последнем го­ду обучения (3-м или 4-м) ему платили жалованье 10—15 рублей в год. Вообще следует заметить, что каждый мас­тер принимал ученика на выгодных для себя условиях, а родители же бывали рады, что сын научится уважаемому ремеслу.

После окончания учебы мастер мог пригласить понра-вивщего ему ученика к себе на работу — наемным рабо­чим. Как правило, сапожники работали по 13—14 часов в день и за 3 дня могли сшить сапоги. Высшая цена сапог у нас была 5—5,5 рублей. Для женщин сапожники шили свою обувь в форме «котов». Это была теплая, преимуще­ственно женская обувь, обычно на меху, но коты вышли из употребления, примерно, в 1885 году. Коты были заме­нены полусапожками и ботинками с резинкой, образцы которых привезли солдаты с воинской службы. Примерно, в 1905 году полусапожки в Ставрополе носили преимуще­ственно мордовские женщины, русские же предпочитали ботинки с резинкой. Для шитья ботинок сапожники стали покупать швейные машинки, хотя цена на них была доро­говатой для некоторых мастеров — 110 рублей. Но как го­ворится, «игра стоила свеч»: ботинки на машинке мастер мог сделать за один день, а продавались они по 3 рубля.

Дорогие сапоги «на заказ» должны были быть «с мор­щинкой», с «набором» складок. Чем больше было скла­док, тем считалось шикарнее. Складки были, примерно, в палец толщиной и имели совершенно правильную форму. Для этого под кожу вшивалась круглая веревка — получа­лось кольцо; отступая полсантиметра, вновь вшивали кольцо. Таких колец на сапоге было 5—6. Над бедными заказчиками богатеи да и сами сапожники подсмеивались: «сапоги-то с морщиной, а во дворе нет лошади». Модни­кам и любителям обычно из холостых парней по заказу де­лали так называемые сапоги «со скрипом». Для этого между подошвой клали березовые «язычки», кусочки тон­кой бересты или насыпали сахарный песок. При ходьбе та­кие сапоги «скрипели», некоторым это нравилось. Для предотвращения скрипа между стелькой и подошвой кла­ли кусочек сукна. А чтобы исправить скрипучие сапоги, прокалывали дырку в подошве, впускали туда немного масла и заделывали деревянным гвоздиком.

Некоторые заказывали сапоги с «гамбургскими переда­ми» (лаковые голенища с матовыми головками). Это была кропотливая операция. Сначала кожу, которую нужно бы­ло отполировать, тщательно шлифовали куском пемзы, пока кожа не переставала быть шершавой. Далее брали хо­роший масляный лак, смешивали с голландской сажей. Современному читателю следует пояснить понятие гол­ландской сажи — это глянцевая сажа, получаемая при сжигании бука. В результате смешивания получалась жидкая краска, которой и окрашивали кожу; потом по­следнюю выставляли на солнце для высушивания, причем тщательно охраняли ее от пыли. Так красили 3 раза, по­сле чего войлоком и мелко протертой пемзой полировали кожу. Только после этого клали поверх блестящий лак.

267 классных сапожников насчитывалось в Ставро­польском уезде. Кроме того, по селам частенько бродили так называемые холодные сапожники. Они не имели по­стоянного помещения и оказывали услуги населению, в основном, ремонтируя старую обувь. Они ходили с меш­ком и «собачьей ногой» с ремнем через плечо. На «соба­чью ногу», так называли сапожную лапу, надевали старый изношенный башмак и колдовали над ним. Подбивали по­дошву, ставили заплатки из обрезков кожи или из «овра-жины», т. е. выброшенной в мусор обуви.

Как правило, холодные сапожники были гораздо ниже по квалификации, чем стационарные. Стационарные в ос­новном шили на заказ и это заставляло их относиться до­бросовестно к труду — плохо сделаешь тебе персонально больше не будут заказывать. Добрая или худая слава о са­пожнике, как, впрочем, и о любом мастере, быстро разле­талась по округе. И если тебе переставали заказывать пер­сонально, то приходилось шить на рынок, как тогда гово­рили «на свал». Работа на безымянного и не конкретного покупателя тоже помогала скрывать огрехи низкой квали­фикации. Не добившись успеха в шитье сапог на рынок, мастер мог перекочевать в низший разряд сапожников — холодных мастеров. Хотя следует оговориться, что иногда среди бродячих холодных сапожников встречались удиви­тельные виртуозы, лишь стойкая любовь к вину забрасы­вала таких мастеров в разряд бродячих.

Обувью сельского населения занимались и другие мас­тера — лапотники. Официально в Ставропольском уезде было зарегистрировано 37 лапотников, но это официально, только те, кто профессионально этим занимался. Они мог­ли сделать и расписные из подкрашенного лыка. Делали для «шлепанья» по домашнему хозяйству с завышенными бортиками — их называли бахилки. Почти без сомнения можно говорить, что известная всем Бахилова поляна на­верняка была связана с этим промыслом.

Фактически же в каждой крестьянской семье был че­ловек, который умел плести лапти. Поскольку этот про­мысел не требовал тяжелых физических усилий, поэтому являлся доступным не только старикам, но и детям. Тог­да говорили, что лапти делает тот, кто не способен к тя­желому труду. Участие детей обусловило и разделение труда: дети трудились на второстепенных операциях про­изводства, занимались главным образом подковыркой лаптей, заплетенных и надетых на колодку взрослыми. Другое дело, что у одних это получалось лучше, а у дру­гих — хуже. Сейчас эти мастера практически исчезли, хо­тя уже в начале 20 века этот промысел начал угасать. И дело не только в недостатке сырья и росте цен на него, сыграли свою роль и культурно-бытовые причины: с каж­дым годом молодые все меньше и меньше обували лапти. Несколько лет назад, когда Большой театр ставил «Ивана Сусанина», то для массовых сцен с крестьянами понадо­бились лапти. Во всей Москве нашли только одного спе­циалиста, умеющего плести лапти, хотя в дореволюцион­ной России лапти были наиболее распространенной обувью сельского населения.

В самом деле у лаптей было немало достоинств. Они были легкие, удобные, недорогие и просты в изготовле­нии. Их можно было носить и летом, и зимой. Летом на покосе не было лучшей обуви. А зимой, обматывали ногу длинными тряпками, «онучами» и ноге было удобно и теп­ло. Пожалуй, единственный недостаток лаптей — изнаши­вались быстро, до 20 пар снашивали за сезон. В народе не зря говорили: «в дорогу идти, пятеро лаптей сплести». По­чему-то правый изнашивался быстрее. В деревне все носи­ли лапти, сплетенные из лыка. Лыко брали с нижнего края коры, того что ближе к стволу — оно было помягче. Заготовкой лыка занимались с конца апреля и до середи­ны лета.

И хотя лапоть, вещь вроде бы не хитрая, а без инстру­мента тоже не сплетешь. Главный инструмент лапотника — кочедык. Что-то вроде кривого шила с плоским концом. Также был необходим острый нож и липовая колодка; ли­повая потому что из этого дерева легче вырезать ее и колод­ка получалась легкой. Иногда плели лапти, переплетая ли­повые полоски с тканевыми покромками. Плели лапти и из грубой кожи, но они обходились дороже и поэтому были не всем по карману.

В городе особенно женщины стеснялись носить лапти. Горожанки имели кожаную обувь, как правило, кожаные ботинки, реже — сапожки; пожилые женщины носили ко­ты. Это были женские полусапожки с алой суконной ото­рочкой, но их шили из плотной, типа бархата, ткани. У А. К. Толстого можно встретить:
Коты из аксамита

С камением цветным,

А бердца выкрест обвиты Обором золотным.
Некоторые женщины из зажиточных слоев могли себе позволить обувь из нежной и мягкой козьей кожи.

В 1890 году президент Общества любителей естество­знания, антропологии и этнографии при Московском уни­верситете профессор Всеволод Федорович Миллер обратил­ся с просьбой к сельским учителям рассказать об одежде крестьян в их местности. Из Ставропольского уезда отве­тили трое: учитель Тимонов из села Крестовые Городищи, учительница села Озерки Прасковья Игнатьева и учитель­ница из села Ташла, не назвавшая себя.

Они писали, что крестьяне Ставропольского уезда но­сили из верхней одежды: тулупы, полушубки, чапаны, кофты-поддевки, холодники, крутые корсетки «и редко кто носил пиджаки и пальто». 342 портных было в став­ропольских селах, которые шили кафтаны, чапаны-армя-ки по тому же покрою, что и полушубки, но только из сук­на, приготовленного домашним способом. Суть этого до­машнего способа состояла в том, что нитки из шерсти пря­ли сами крестьяне. Пряли нитки веретенами на прясли­цах. С веретена нитки сматывались на мотовило (палка с рожками длиной в 6 локтей. Локоть равнялся 38 см. Прим. автора). Четыре нитки на мотовиле назывались чи-сменка. 30 чисменок называлось пасмо, а 6—7 пасмов — назывались пятина. Пасмо на местном рынке стоило 5—6 копеек. Домашний ткач мог выткать в день 8 аршинов (ар­шин равнялся 71 см) холста. Аршин домашнего сукна на ставропольском рынке продавался за 2 копейки.

Верхняя одежда шилась приходящими в село бродячи­ми портными, но иногда и местными — самоучками. Швейные машинки типа «Зингер» были далеко не в каж­дом селе (имеется в виду конец 19 века). Плату за пошив брали по следующей таксе: за куртку платили 30 копеек, за корсетку (типа жилетки, но без рукавов) — от 15 до 20 копеек. Шитье кафтана, чапана обходилось заказчику по 2 копейки с аршина сукна.

Материал для одежды покупали на рынке по следую­щим ценам за аршин: камлот — от 50 до 80 копеек; сук­но — от 80 копеек до 2 рублей; казинет — от 20 до 25 ко­пеек; шельтон — от 35 до 50 копеек и плис можно было приобрести по цене от 15 до 25 копеек.

Самой распространенной и, пожалуй, единственной зимней обувью были валенки. Их носили и мужчины и женщины. В каждой крестьянской семье держали не­сколько овечек, в основном их держали ради шерсти, из которой женщины вязали к зиме платки, чулки и вареж­ки. Из шерсти валяли и основную зимнюю обувь наших мест — валенки. Профессионалов этого ремесла называли валяльщиками. Таких специалистов в Ставропольском уезде насчитывалось 52 человека.

Шерсть, как материал, имеет свойство чрезвычайно плотно перепутываться, сцепляться, т. е. образовывать мягкую эластичную массу. Слой предварительно подго­товленной и правильно разобранной шерсти обдавали ки­пятком и, прикрыв его холстом, мяли руками или навер­тывали на скалки и катали по полу, пока из него не об­разуется сплошная масса. Операция эта называлась «ва­лянием».

Но прежде чем приступить к этой операции, шерсть сначала мыли в простой воде, затем в мыльной, потом сор­тировали и трепали и расчесывали. Подготовкой шерсти к «валянию» занимались особые специалисты — шерстоби­ты. Они сначала вручную разбирали шерсть, выбирали из нее репьи, различный сор. Затем разбивали свалявшуюся шерсть с помощью специального приспособления, называ­емого лучек, слегка похожего на детский лук для стрельбы стрелами. Вместо тетивы употреблялись воловьи жи­лы, кожаные ремешки и очень часто бараньи кишки. Впрочем иногда тетиву натягивали не в лучке, а на стене, ударяли пальцами или деревянным битком, называемым «катерининкой». За один час работы проворный шерсто­бит разбивал 3,5 фута (фунт равнялся 400 граммам) шер­сти, менее искусный — 3 фунта. После очищения шерсть была похожа на мягкий пух.

В конце августа, на праздник Ивана Постного (29 авгу­ста) по крестьянской традиции начинали стричь овец, ма­стера-шерстобиты небольшой артелью в 2—3 человека от­правлялись по селам на заработки. Со своим инструмен­том: смычком (лучком), жильными струнами и дубовым битнем они снимали в селе небольшую баньку и принима­лись за свою тяжелую работу. Их работа даже попала в на­родную поговорку. Про не в меру судачливую деревенскую кумушку говорили: «бьет баба языком, что шерстобит струной жильной».

Исполнив все заказы в одном селе, шерстобиты переез­жали в другое. И так странствовали до Рождества. А в мя­соед опять разъезжались в поисках заказов до Масленицы. В Ставропольском уезде им платили по 40—50 копеек за перебивку пуда шерсти. Нередко разбив шерсть, они и ва­ляли валенки. Для этого хорошо разбитая шерсть раскла­дывалась в форме сапога двойных размеров на стол и при­глаживалась руками до образования слабого войлока; за­тем его накрывали холстом, обрызгивали кипятком, сво­рачивали вдвое, к подошве приставляли два небольших куска войлока. Края их загибали и продолжали валять, соединять вместе, образуя правильной формы сапог. Далее сапог обдавали кипятком и мяли руками, натирали мылом и крепко гладили для лучшего уплотнения массы. Затем его опускали в котел с кипятком, при этом шерсть распа­ривалась и прочнее сваливалась. Вынимали из котла и снова выправляли руками, проделывая эту операцию не­сколько раз.

Этот процесс назывался «стиркой». Для того, чтобы шерсть лучше садилась, «сваливалась» заготовки валенок иногда опускали в особый раствор купоросного масла (на 7 ведер воды одна чайная чашка серной кислоты). Но та­кая обработка кислотой практиковалась не всеми кустарями, так как обувь хотя и становилась плотнее, но была ме­нее прочной. После того, как заготовку вынимали из рас­твора, ее несколько раз погружали в горячую воду и коло­тили валками. Это была работа, требующая больших фи­зических усилий, слабосильные и болезненные выполняли вспомогательные работы, естественно, получая понижен­ную плату. Такая стирка валенка продолжалась 6—7 ча­сов, потом надо было сушить двое суток.

Качество готовых валенок во многом зависело от сы­рья, шерсти. Лучшая шерсть для валки была осенней стрижки, а из весенней — от молодых ягнят — такая шерсть называлась «поярок». Очень часто валяльщики выполняли свою работу в ближних и дальних селах, в ко­торых не было своих валяльщиков. Уход валяльщиков на заработки проходил в двух формах — либо они уходили самостоятельными рабочими, либо в качестве наемных от подрядчика рабочих.

Первый способ практиковался довольно часто. Отправ­ляясь на заработки в качестве самостоятельных, валяль­щики объединялись в артели по 3—4 человека. Часто по­добные артели были из близких родственников. Добрав­шись до намеченного места работы, валяльщики начинали выполнять заказы местного крестьянского населения. Ра­ботали из материала заказчика, в их же помещении, как правило, в бане, на харчах заказчика, переходя от одного к другому. Иногда же валяльщики снимали в селе какое-либо помещение и в нем выполняли заказы населения. Плату за свой труд они и в том и в другом случае получа­ли сдельно — с пары свалянных валенок или с фунта упо­требленной на валку шерсти.

Часто встречалась и вторая форма отхода валяльщи­ков — в качестве наемных работников. Подрядчик соби­рал партию в 5—10 человек наемных валяльщиков и с ними отправлялся по селам. Там подрядчик снимал квар­тиру и принимал заказы. С наемными рабочими подряд­чик расплачивался или помесячно или за весь сезон, обычно продолжавшийся с сентября до Рождества. За 4 месяца работы рабочий-валяльщик получал от хозяина 50—60 рублей, дорогу оплачивал подрядчик и кроме то­го, рабочий получал натурой пару теплых валенок или 5 фунтов шерсти.