Stephen king стивен Кинг podpaľAČKA
MALÉ OHNE, VEĽKÝ BRAT МАЛЕНЬКИЕ КОСТРЫ, БОЛЬШОЙ БРАТ
жүктеу/скачать 3.46 Mb.
|
MALÉ OHNE, VEĽKÝ BRATМАЛЕНЬКИЕ КОСТРЫ, БОЛЬШОЙ БРАТ1Prudká búrka prešla. Čas letel – prešli tri týždne. Vo východnej Virgínii panovalo ďalej vlhké a ubíjajúce leto, aj keď sa začala škola a nemotorné žlté školské autobusy sa valili tam a nazad po dobre udržiavaných vidieckych cestách v longmontskej oblasti. V nie veľmi vzdialenom Washingtone začalo ďalšie legislatívne obdobie, ďalšie obdobie šepkandy a narážok, poznačené zvyčajnou atmosférou prehliadky monštier, ktorú plodí štátna televízia, plánované úniky informácií a ťažké oblaky alkoholických výparov. Небывалая гроза прошла. И время прошло — три недели. Затяжное влажное лето продолжало властвовать над восточной Виргинией, но уже распахнули свои двери школы, и грузноватонеуклюжие желтые школьные автобусы засновали взад вперед по ухоженным дорогам вокруг Лонгмонта. В не таком уж далеком Вашингтоне, округ Колумбия, брал разгон очередной гон законоверчения, сплетен и инсинуаций в привычной атмосфере показухи, порожденной национальным телевидением, системой продуманной утечки информации и густым туманом, который умеют напускать твердолобые. Nič z toho neovplyvnilo dojem pokoja, ktorý vládol v obytných priestoroch, v chodbách á podzemných podlažiach dvoch domov spred občianskej vojny. Jediná súvzťažnosť tu bola azda len v tom. že aj Charlie McGeeovej sa začala škola. Hockstetterovi zišlo na um. že by mohla mať domácich učiteľov. Charlie sa tomu bránila, no John Rainbird jej povedal, aby sa na to dala. Все эти перемены не отразились на жизни двух особняков, построенных до гражданской войны, с их кондиционированными комнатами и различными службами в нижних этажах. Кое что общее, впрочем, было: Чарли Макги тоже начала учиться. Идея принадлежала Хокстетеру, но если б не Джон Рэйнберд, Чарли ни за что бы не согласилась. „Čo ti to spraví?“ spytoval sa. .,Je to nezmysel, aby sa bystré dievča ako ty omeškávalo s učením. Doriti – prepáč. Charlie – no občas som prosil boha. aby som mal lepšie vzdelanie, než len osem tried. Teraz by som neumýval dlážky, na to dám krk. A mimochodom – zabiješ tým čas.“ — Хуже не будет, — сказал он. — Разве это дело, чтобы такая умница отстала от своих однолеток. Да если б мне, черт возьми… извини, Чарли… если б мне дали настоящее образование, а не восемь классов… Драил бы я сейчас полы, как же. И потом, как никак отвлечешься. A tak súhlasila. Kvôli Johnovi. Prišli domáci učitelia: mladý muž na angličtinu, staršia žena na matematiku, mladšia žena s hrubými okuliarmi, ktorá ju začala učiť francúzštinu, muž na invalidnom vozíku, ktorý učil vlasti vedu. Počúvala ich a dúfala, že sa čosi naučí, no robila to len kvôli Johnovi. И она сделала это — ради Джона. Явились учителя: молоденький преподаватель английского языка, пожилая математичка, средних лет француженка в очках, мужчина в инвалидной коляске, преподававший естественные науки. Она их добросовестно слушала и, кажется, неплохо успевала… но все это ради Джона. John trikrát riskoval, že stratí prácu, keď jej priniesol odkazy od otca, a ona mala kvôli tomu pocit viny, preto aj ochotnejšie robila všetko, o čom si myslela, že Johna poteší. A on jej nosil správy od otca – že sa má dobre, že mu odľahlo, keď sa dozvedel, že aj Charlie sa má dobre, a to, že spolupracuje na testoch. To ju trochu zaskočilo, no bola teraz už dosť stará, aby chápala, že nie všetko, čo sa zdá dobré jej, musí sa zdať dobré aj otcovi. A neskôr si začala čoraz väčšmi uvedomovať, že John vie najlepšie, čo je pre ňu dobré. Svojským, vážne-smiešnym spôsobom (najprv vždy zaklial, a potom sa za to ospravedlňoval, na čom sa smiala) bol veľmi presvedčivý. Джон трижды рисковал своим местом, передавая записки ее отцу, и, чувствуя собственную вину, Чарли старалась доставить Джону удовольствие. Он и ей передавал известия об отце: с ним все в порядке, он рад, что и с Чарли тоже, и еще — он участвует в серии тестов. Это ее огорчило, но она уже была достаточно взрослой, чтобы понимать, по крайней мере отчасти, — то, что нехорошо для нее, может быть хорошо для отца. А что хорошо для нее, начинала думать она, лучше всего знает Джон. Его бесхитростная, несколько забавная манера говорить (не успевает извиниться, как уже опять выругался — вот умора) действовала на нее безотказно. Takmer celých desať dní od vypnutia prúdu ani nespomenul podpaľovanie. Keď sa rozprávali o takýchto veciach, tak len v kuchyni, kde – ako povedal – nebola ploštica, a vždy pošepky. После того разговора он больше не советовал ей что либо поджигать, ни разу за десять дней. На подобные темы они теперь говорили шепотом, на кухне, где, сказал он, нет «жучков». V ten deň jej povedal: ,.Rozmýšľala si ešte o tej veci s ohňom, Charlie?“ Volal ju teraz Charlie, namiesto malá. Požiadala ho o to. Но вот однажды он спросил:— Ну что, Чарли, ты больше не думала насчет их предложения? — По ее просьбе он отставил «подружку» и стал звать ее по имени. Roztriasla sa. Už len pomyslenie, že by podpaľovala, malo na ňu od udalostí na Mandersovej farme takýto účinok. Pocítila chlad, napätie a triašku, v Hockstetterových správach sa to nazývalo fóbická reakcia. Ее охватил озноб. После событий на ферме Мэндерсов от одной мысли о поджоге ее начинало колотить. Она вся напрягалась, руки леденели; в докладных Хокстеттера это называлось «умеренной фобией». .,Povedala som ti,“ vysvetľovala. ,.Nemôžem to robiť. Nebudem to robiť.“ — Я уже говорила, — ответила она. — Я не могу. И не буду. „Lenže nemôžem a nebudem nie je to isté.“ pokračoval John. — Не могу и не буду — разные вещи, — возразил Джон. Umýval dlážku, no veľmi pomaly, aby sa s ňou mohol rozprávať. Šúchal dlážku handrou na zmetáku. Rozprával spôsobom trestancov vo väzení, sotva hýbal perami. Он мыл пол — очень медленно, чтобы не прекращать разговора. Пошваркивала швабра. Он говорил, почти не шевеля тубами, будто каторжник под носом у охранника. Charlie neodpovedala. Чарли молчала. „Trocha som o tom rozmýšľal.“ prehodil. — Есть кое какие соображения, — сказал он. „No ak nechceš o tom počuť – ak si naozaj pevne rozhodnutá – nepoviem ani slovo.“ — Но если не хочешь слушать, если ты уже все решила, тогда молчу. „Nie, to je v poriadku.“ odvetila Charlie zdvorilo, no v skutočnosti si želala, aby o tom naozaj nehovoril, nechcela na to ani myslieť, lebo jej z toho bolo zle. Lenže John pre ňu robil tak veľa. a ona sa zúfalo usilovala neuraziť ho, nezraniť jeho city. Potrebovala priateľa. — Да нет, говори, — вежливо сказала Чарли, хотя предпочла бы, чтобы он помолчал, а еще лучше вообще не думал об этом, — только зря ее мучает. Но ведь Джон столько для нее сделал… и ей так не хотелось обидеть его. Она нуждалась в друге. „Len som si tak myslel, že určite vedia, ako sa to na tej farme mohlo vymknúť spod kontroly,“ začal. „Teraz by pravdepodobne boli naozaj opatrní. Myslím, že by sa nesnažili testovať ťa v miestnosti plnej papierov a mastných handier, čo ty nato?“ — Понимаешь, тогда, на ферме, они не приняли мер предосторожности, — начал Рэйнберд, — и узнали, чем это пахнет. Зато теперь семь раз отмерят. В самом деле, не устроят же они тесты в комнате, где полно бумаги и тряпок, пропитанных бензином? „Nie, ale…“ — Но ведь… Na chvíľu držal zmeták iba jednou rukou. Он остановил ее жестом. „Vypočuj ma!“ — Подожди, выслушай сначала. „Dobre.“ — Слушаю. „A celkom určite vedia, že to bolo jediný raz, čo si spôsobila naozajstný – ako by som to povedal – ničivý požiar. Lenže malé ohne, Charlie. O tie ide. Malé ohne. A ak sa niečo stane – o čom pochybujem, lebo si myslím, že sa vieš ovládať lepšie, než sa ti možno zdá – ale povedzme, že niečo sa naozaj stane, čia to bude vina, čo? Tvoja? Potom, čo tí kreténi na teba pol roka naliehajú, aby si to spravila? Tak čo, dočerta, ach, prepáč!“ — Они знают, что такой — э э — такой пожарище ты устроила один раз. А тут им нужен маленький костер, Чарли. В этом вся штука. Костерок. А если что и случится — да нет, исключено, ты просто сама не знаешь, что способна теперь лучше владеть собой… ну даже, допустим, что нибудь случилось… кто будет виноват, а? Ты, что ли? После того как тебе полгода выкручивали руки эти подонки. Тьфу ты. Извини, пожалуйста. Ľakalo ju, čo hovoril, no pridržala si ruky na ústach a rozchichotala sa nad ustarosteným výrazom jeho tváre. Как ни жутковато все это звучало, она прыснула в ладошку при виде его вытянувшейся физиономии. Aj John sa usmial, potom pokrčil plecami. Джон тоже улыбнулся и беспомощно пожал плечами. „Druhá vec, nad ktorou som rozmýšľal, je, že ak niečo v praxi donekonečna netrénuješ, nenaučíš sa to ovládať.“ — И еще я подумал вот о чем: чтобы научиться себя контролировать, нужно тренироваться и еще раз тренироваться. „Nestarám sa, či to viem alebo neviem ovládať, lebo to už nikdy nebudem robiť.“ — Не надо мне ничего контролировать, я лучше совсем не буду это делать. „Možno áno, možno nie,“ poznamenal John neústupné a vyžmýkal handru. Postavil zmeták do kúta, potom vylial vodu s penou do drezu. — Как знать, как знать, — не сдавался Джон. Он поставил швабру в угол, отжал тряпку и вылил мыльную воду в раковину. Napustil si čistú na oplachovanie. В ведро полилась чистая вода. „Môže ťa to prípadne prekvapiť.“ — А вдруг тебя поймают врасплох? „Nie, to si nemyslím.“ — Ничего меня не поймают. „Alebo predpokladajme, že niekedy dostaneš horúčku. Pri chrípke, pri záškrte alebo pri hocijakej hlúpej infekcii.“ — Или у тебя подскочит температура. От гриппа или крупозного воспаления легких или, не знаю, какой нибудь инфекции. To bola jedna z užitočných ciest, na ktoré ho upozornil Hockstetter, aby sa mal čoho chytiť. — Это была одна из немногих толковых мыслей Хокстеттера. „Máš vôbec vyoperované slepé črevo, Charlie?“ — Тебе аппендикс вырезали? „N-n-nie…“ — Не е ет… „Môj brat ho má vonku, ale pôvodne mu prasklo a takmer zomrel. Bolo to preto, že sme žili v indiánskej rezervácii a nik… nik sa nestaral, či žijeme, alebo sme už pomreli. Mal vysokú horúčku, tuším štyridsať celých päť, a začal blúzniť, hovoril celkom z cesty a rozprával sa s ľuďmi, čo tam vôbec neboli. Myslel si, že náš otec je anjel smrti alebo čosi také a že ho prišiel vziať so sebou a skoro otca prepichol nožom, čo mal vedľa na stolíku, rozumieš? Ešte som ti to nerozprával?“ — Моему брату вырезали, только сначала у него там все нагноилось, так что он чуть концы не отдал. Мы ведь жили в резервации, и белым было наплевать, живые мы или подохли. У брата была температура чуть не 105 по Фаренгейту, он уже ничего не соображал, ругался по черному и разговаривал не поймешь с кем. Принял нашего отца за ангела смерти, который пришел, чтобы его унести, — представляешь, схватил нож со стола — и на родного отца… Разве я тебе не рассказывал? „Nie,“ odvetila Charlie a šepkala nie preto, aby ju nebolo počuť, ale preto, že bola fascinovaná tou hrôzou. — Не ет, — прошептала Чарли, но уже не из страха быть услышанной, а от ужаса. „Naozaj?“ — Хотел зарезать? „Naozaj,“ potvrdil John. — Зарезать, — подтвердил Джон, еще раз выжимая тряпку. „Nebola to jeho vina. To všetko tá horúčka. Keď ľudia v horúčke blúznia, sú schopní povedať alebo urobiť čokoľvek. Čokoľvek.“ — Но, конечно, он не отвечал за свои действия. Это все высокая температура. Когда человек в бреду, он может что угодно сказать или сделать. Что угодно. Charlie pochopila, čo tým chce povedať, a pocítila, ako ju prepadáva strach. To bolo čosi, čo nikdy ani netušila. У Чарли все внутри похолодело. Ни о чем таком она не знала раньше. „Ale keď ovládneš tú svoju pyro-ako-sa-volá…“ — Если же ты научишься контролировать этот свой пиро… как его там… „Ako by som mohla, keď budem blúzniť v horúčke?“ — Как я смогу его контролировать, если я буду в бреду? „Jednoducho ju ovládneš.“ Rainbird sa vrátil k Wanlessovej originálnej metafore, k tej, z ktorej bol pred necelým rokom taký zhnusený kapitán. — Тут ты, Чарли, ошибаешься. — Рэйнберд обратился к метафоре Уэнлесса, той самой, которая год назад покоробила Кэпа. „Je to ako odúčanie bábätká od plienok, Charlie. Keď sa raz naučíš ovládať svoje črevá a mechúr, budeš ich ovládať naveky. Ľudia, čo blúznia v horúčke, majú občas celkom mokrú posteľ od toho, že sa spotili, no zriedkakedy sa stane, že by sa pocikali.“ — Это как научишься ходить в уборную. Когда научишься, как бы ни хотелось, — все равно дотерпишь. У больных в бреду вся постель бывает мокрая от пота, но чтобы обмочиться — такое случается редко. Hockstetter poznamenal, že to nie je pravidlo, no Charlie to nevedela. Правда, на этот счет Хокстеттер был несколько иного мнения, ну да чего уж там… „V každom prípade všetko, čo som tým chcel povedať, je, že keď sa to naučíš ovládať, nebudeš sa toho viac musieť báť. No aby si sa to naučila, musíš trénovať a trénovať. Takisto ako si sa naučila zašnurovať si topánky alebo prvé písmenká v škôlke.“ — Я что хотел сказать, стоит тебе поставить это дело под контроль, и тебе не о чем волноваться. Черт заперт в коробочку. Но сначала нужно тренироваться и еще раз тренироваться. Как ты училась завязывать шнурки или выводить буквы в детском саду. „Ja… ja ale nechcem podpaľovať. A nebudem! Nebudem!“ — Но я… я не хочу ничего поджигать! И не буду! Не буду! „No vidíš, prišiel som a rozčúlil som ťa,“ poznamenal John nešťastne. — Ну вот, все из за меня, — расстроился Джон. „Naozaj som to tak nemyslel. Prepáč, Charlie. Viac nepoviem nič. Neviem si dať pozor na jazyk.“ — Разве я думал… Прости, Чарли. В следующий раз прикушу свой длинный язык. No ďalší raz s tým prišla sama. Но в следующий раз она сама завела разговор. Bolo to o tri či štyri dni neskôr a ona si premyslela všetko, čo jej veľmi opatrne predniesol, a zistila, že v tom objavila trhlinu: Это произошло спустя три или четыре дня, она успела хорошенько обдумать его построения… и, похоже, нашла в них один изъян. „Lenže ono to nikdy neskončí,“ namietla. — Они от меня не отстанут, — сказала она. „Budú chcieť viac a viac a viac. Keby si len vedel, ako nás prenasledovali. Neprestane to nikdy. Raz začnem, a oni budú chcieť väčší oheň, a potom ešte väčší, a potom celú vatru, a potom… ja neviem… ale mám strach.“ — Будут требовать, чтобы я еще зажигала, и еще, и еще. Если бы ты знал, как они за нами гонялись! Они не отвяжутся) Сначала, скажут, маленький костер, потом больше, потом еще больше, потом… Я боюсь… боюсь! Opäť ju obdivoval. Jej vrodená bystrosť a intuícia boli neuveriteľne prenikavé. Predstavoval si, čo by si pomyslel Hockstetter, keby mu on, Rainbird, povedal, že Charlie McGeeová má dokonalú predstavu o ich prísne tajnom rámcovom pláne. Všetky správy o Charlie podporovali teóriu, že pyrokinéza je len ústredná časť mnohých vzájomne súvisiacich schopností podvedomia, a Rainbird bol presvedčený, že jednou z nich je aj intuícia. Jej otec im už niekoľkokrát hovoril, že Charlie vedela o Alovi Steinowitzovi a o ostatných, čo prišli na Mandersovu farmu, oveľa skôr, než sa tam objavili. Bolo to desivé pomyslenie. Ak by jej zvláštna intuícia prezradila niečo o jeho pravých zámeroch… veru, hovorí sa. že oklamaná žena je zúrivejšia než peklo, a ak má Charlie v sebe len polovicu toho, čím si bol istý, že v nej je, potom bola schopná urobiť naozajstné peklo či jeho vernú kópiu. Môže sa mu z ničoho nič pritrafiť, že mu zrazu bude veľmi horúco. To pridávalo tejto činnosti istú pikantnosť… pikantnosť, ktorá jej dlho chýbala. Воистину, он не переставал ею восхищаться. Интуиция и природный ум были у нее отточены до совершенства. Интересно, что сказал бы Хокстеттер, узнай он, что Чарли Макги в двух словах сформулировала их тщательно разработанный сверхсекретный план. Все их отчеты, посвященные Чарли, поднимали вопрос о том, что пирокинез был лишь одним, пускай главным ее псионическим даром, — к числу прочих Рэйнберд относил интуицию. Ее отец несколько раз повторил, что Чарли знала о приближении агентов — Эла Стейновица и прочих — к ферме Мэндерсов, знала задолго до того, как их увидела. Есть от чего хвост прижать. Если в один прекрасный день ее интуиция обратится на его, Джона, личность… говорят, никакой ад не сравнится с оскорбленной женщиной, а Чарли, обладай она хоть половиной тех способностей, которые он в ней подозревал, вполне способна устроить ад, во всяком случае его точную копию. И тогда ему станет очень жарко. Что ж, это добавляло остроты в его будни — что то в последнее время они пресноваты. „Charlie,“ začal. „Nehovorím, že musíš urobiť niečo z toho zadarmo.“ — Чарли, — ободряюще сказал он, — ты ведь не будешь это делать задаром. Pozrela naňho prekvapená. John vzdychol: Она озадаченно смотрела на него. Джон вздохнул. „Takmer neviem, ako ti to povedať,“ pokračoval. — Не знаю даже, как объяснить, — сказал он. „Asi ťa nejako mám rád. Si ako moja dcéra, ktorú som nikdy nemal. A z toho. že ťa sem zavreli ako do klietky, že ti nedovolia ani stretnúť sa s ockom, že nemôžeš von a prichádzaš o všetko, čo majú iné malé dievčatká… z toho mi je akosi nedobre.“ — Привязался я к тебе, вот что. Ты мне вроде дочки. Как подумаю, что они тебя держат в этой клетке, к отцу не пускают, не разрешают гулять, играть, как другим девочкам… меня аж зло берет. Teraz dovolil svojmu jedinému oku. aby zablčalo, až sa trochu zľakla. Она слегка поежилась, увидев, как сверкнул его здоровый глаз. ,.No všetko to môžeš dostať, keď urobíš to, čo chcú… ale pridržíš pri tom zopár nitiek.“ — Ты можешь многого добиться, если согласишься иметь с ними дело. Тебе останется только время от времени дергать за ниточки. „Nitiek?“ zopakovala Charlie dokonale zmätená. — Ниточки… — повторила Чарли, заинтригованная. „Jasné! Môžeš z nich dostať, že ťa pustia odtiaľto von na slnko, prisahám. Možno dokonca do Longmontu niečo nakúpiť. Môžeš sa dostať von z tohto väzenia do normálneho domu. Stýkať sa s inými deťmi. A…“ — Именно! Они еще разрешат тебе на солнышке погреться, вот увидишь. Может, и в Лонгмонт свозят купить чего нибудь. Переберешься из этой поганой клетки в нормальный дом. Поиграешь с другими ребятами. Увидишь… „A s ockom?“ — Папу? „Určite. Aj to.“ — Ну конечно. No to bolo čosi, čo sa nikdy nemalo stať, lebo keby sa informácie ich dvoch dali dohromady, vyšlo by najavo, že tento John – tento kamarát upratovač – je priveľmi dokonalý na to, aby bol naozajstný. Rainbird nikdy neodovzdal ani jeden odkaz Andymu McGeeovi. Hockstetter myslel, že by to bolo zbytočné riziko a Rainbird, ktorý si zväčša myslel o Hockstetterovi, že je kretén, tentoraz súhlasil. Конечно — нет, ибо стоит им увидеться и сопоставить информацию, как добрый дядя уборщик окажется слишком добрым, чтобы поверить в неподдельность его доброты. Рэйнберд не передал Энди Макти ни единой записки. Хокстеттер посчитал, что игра не стоит свеч, и хотя его соображения Рэйнберд обычно в грош не ставил, на этот раз пришлось согласиться. Jedna vec bola poblázniť osemročné decko rozprávkou, že v kuchyni nie je namontovaná ploštica a že ak hovoria pošepky, nik ich nepočuje a niečo celkom iné nahovoriť to isté otcovi dievčaťa, aj keď prepadol drogám. McGee neprepadol drogám natoľko, aby mu ušlo, že teraz robia čosi viac, než len hrajú pred Charlie milých a chápavých ujov, teda používajú techniku, ktorou sa polícia už celé stáročia usiluje dostať pod kožu kriminálnikom. Одно дело заморочить восьмилетней девочке голову сказками про то, что на кухне нет «жучков» и можно шепотом говорить на любые темы, и другое — потчевать этими сказками ее отца, путь даже смурного от наркотиков. Может статься, не настолько уж он смурной, чтобы не сообразить, какую игру они затеяли с Чарли, поскольку испокон веку полиция прибегает к этой игре в доброго и злого следователя, когда ей надо расколоть преступника. A tak udržoval ilúziu, že odovzdáva jej správy Andymu, takisto, ako udržiaval mnohé ďalšie ilúzie. Andyho vídal dosť často, to bola pravda, no iba na televíznom monitore. Pravda bola aj to, že Andy s nimi spolupracoval, no takisto bola pravda, že bol celkom vybitý a nebol schopný pritlačiť ani len muchu na stenu. Zmenil sa na veľkú, tučnú nulu, sústredenú len na to, čo je v telke a kedy dostane ďalšiu tabletku, nikdy ani nepožiadal, aby mohol vidieť vlastnú dcéru. Keby sa stretla so svojím otcom tvárou v tvár a uvidela, čo s ním porobili, mohlo by to iba posilniť jej odpor, a on bol teraz tak blízko, aby ju zlomil. Teraz sa chcela nechať presvedčiť. Nie. Všetko sa dalo akceptovať, okrem toho, že Charlie McGeeová nikdy neuvidí svojho otca. Rainbird už dlho tušil, že kapitán chce poslať McGeeho lietadlom Firmy na Maui. No ani o tom nemalo dievča vedieť. Вот и приходилось поддерживать легенду о записках, передаваемых ее отцу, а заодно и другие легенды. Да, он видел Энди, и довольно часто, но исключительно на экране монитора. Да, Энди участвует в серии тестов, но он давно выхолощен, он не сумел бы внушить даже ребенку, что кукурузные хлопья — это вкусно. Энди превратился в большой толстый ноль, для которого не существует даже собственной дочери — ничего, кроме ящика и очередной таблетки. Если бы она увидела, что они с ним сделали, она бы окончательно замкнулась, а ведь Рэйнберд ее уже почти открыл. Да она сейчас сама рада обманываться. Поэтому все что угодно, только не это. Чарли Макги никогда не увидит отца. Рэйнберд подозревал, что Кэп уже готов отправить Макги на Маун, за колючую проволоку, благо свой самолет под рукой. Но об этом ей знать совсем уж ни к чему. „Naozaj si myslíš, že mi dovolia stretnúť sa s ním?“ — Думаешь, они мне разрешат с ним увидеться? „O tom nepochybuj,“ odpovedal nenútene. — Спрашиваешь, — ответил он не задумываясь. „Nie hneď, samozrejme. Je to ich hlavný tromf v hre s tebou a oni to vedia. No keby si dospela po určitý bod a potom povedala, že ďalej nebudeš pokračovať, ak ti nedovolia stretnúť sa s ním…“ Nechal to nedopovedané. Návnada bola hodená. Bola to veľká, blýskavá muška hodená do vody. Bola plná háčikov a celkom nestráviteľná, no to už bolo čosi iné, čo taká žabka nemohla poznať. — Не сразу, конечно. Он ведь их козырная карта в игре с тобой. Но если ты вдруг скажешь — стоп, никаких больше экспериментов, пока я не увижу папу… — Фраза повисла в воздухе. Соблазнительная приманка. Правда, насаженная на острый крючок и к тому же отравленная, но в таких тонкостях эта храбрая маленькая рыбка не разбиралась. Charlie naňho zamyslene pozrela. Viac o tom nehovorili. V ten deň. Она в задумчивости смотрела на него. Больше она ничего не сказала. Тогда. Teraz, o týždeň neskôr, Rainbird zrazu zmenil taktiku. Nemal na to konkrétny dôvod, ale intuícia mu radila, aby prestal vyjednávať. Nastal čas prosíkania, tak ako prosíkal rozprávkový zajac kmotru líšku, aby ho nehádzala do tŕnia. А спустя неделю Рэйнберд резко изменил тактику. Не то чтобы был конкретный повод, скорее интуиция подсказала, что с советами ему уже нечего соваться. Сейчас больше пристала роль смиренника — так Братец Кролик смиренно упрашивал Братца Лиса не бросать его в терновник. „Pamätáš sa na to, o čom sme hovorili?“ začal. Voskoval dlážku v kuchyni. Predstierala, že sa nevie rozhodnúť, čo si vybrať z chladničky. Nadvihla čistú bosú nohu a on uvidel ružové chodidlo – postoj, ktorý ho zaskočil ako obraz detstva. Malo to v sebe zárodok čohosi prederotického, takmer mystického. Opäť mu jej prišlo ľúto. Zamyslene sa naňho ponad plece pozrela. Vlasy zopnuté do chvosta na vrchu hlavy jej viseli nad jedným plecom. — Помнишь наш разговор? — начал Рэйнберд. Он натирал пол в кухне. Чарли с преувеличенным интересом рылась в недрах открытого холодильника. Она стояла нога за ногу, так, что видна была нежно розовая пятка, в этой позе было что то от уже зрелого детства, что то почти девическое и все же ангельскиневинное. Он опять почувствовал прилив нежности. Чарли повернула к нему голову. Конский хвостик лег на плечо. „Áno,“ odvetila. — Да, — неуверенно сказала она. „Pamätám.“ — Помню. „Tak som o tom rozmýšľal a spytoval sa sám seba, čo ma vôbec oprávňuje radiť ti,“ pokračoval. „Mňa, ktorému banka nechce dať ani tisícdolárovú pôžičku na auto.“ — Я вот о чем подумал: ну куда я лезу со своими советами? Да я даже не знаю, как взять ссуду в банке, не то что… „Ach, John, to nič neznamená…“ — Ну при чем тут это, Джон? „Ale áno, znamená, keby som niečo vedel, patril by som medzi takých ako Hockstetter. Medzi vysokoškolsky vzdelaných.“ — Притом. Имей я голову на плечах, я бы сейчас был вроде этого Хокстеттера. С дипломом. S hlbokým pohŕdaním mu odpovedala: В ее ответе звучало открытое презрение: „Môj ocko hovorí, že kúpiť si niekde vysokoškolské vzdelanie dokáže každý somár.“ — Папа говорит, любой дурак может получить диплом — были бы деньги. To ho rozveselilo. Он поздравил себя с удачей. жүктеу/скачать 3.46 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|