Пророки в антихристианской полемике

Пророки в антихристианской полемике

Посмотрим же, что они говорят особенно опасно­го на их счет.

Многие из них, утверждает он, появляются край­не просто и при первом же удобном случае, не позво­-{152}ляя себя распознать, в храмах и вне их, бродят по го­родским улицам, точно нищие, или следуют за тол­пой и жестикулируют, словно их одолевает дух про­рочества. Обычно от них слышишь: «Я бог, или сын бога, или божественный дух. Я явился потому, что мир подошел к концу и вы, о люди, погибнете из-за ваших грехов. Но я хочу спасти вас: увидите меня вновь, когда я вернусь во главе моих небесных легио­нов. Блажен тот, кто окажет мне честь! На всех дру­гих я обрушу вечный огонь, и на них, и на их города и на их страны. А те, кто не понимают, на какие на­казания они обречены, каются и вопиют напрасно. Но те, кто поверят в меня, тех я укрою вместе со мной навечно».

И так далее в этом духе. И к угрозам подобного рода они добавляют необычные, возбуждающие и со­вершенно непонятные слова. Никто, у кого голова на месте, не смог бы разобрать и понять их, так они тем­ны и лишены смысла. Но их-то и пускают в ход пер­вые попавшиеся шуты или мошенники.

При том, что во второй половине II в. догматика еще была крайне зыбкой и варьировала от города к городу, от одной социальной и культурной среды к другой, не имеет никакого смысла считать «еретическим» течение, вдохнов­лявшееся провидениями пророков и пророчиц Монтана. Феномен экстаза, который характерен для множества других культов и связан с применением возбуждающих трав и напитков, уже сам по себе предрасполагал к воз­действию ясновидца на своих приверженцев.

Возникший в сердце Малой Азии, в зоне постоянного общественного неповиновения, монтанизм несомненно превратился в классовый ответ не только на попытки при­мирения с империей и привилегированными слоями, но также на сложные и противоречивые толкования мифа о спасении. Там, где более твердо боролся гностицизм, как, например, в церквах анатолийского побережья, в южной Галлии и в римской Африке, движение монтанистов поз­же встретит самую обширную народную поддержку. В ло­не римской общины, неоднородной по строению и более близкой к центральным инстанциям политической власти, идеология фригийцев тоже привлекла немало сторонников, так что некоторые из новообращенных, такие, как пресви-{153}тер Кай, против которого выступил Ипполит в начале III в., прямо и откровенно отрицали всякое значение Апокалип­сиса, первоисточника всех милленаристских надежд. Его автором, согласно Каю, якобы был не кто иной, как враг исконной церкви еретик Керинф.

Пророческо-ригористское направление монтанистских групп выветрилось не сразу.

Некоторые их общины еще были активны, когда после прекращения преследования христиан в церкви возникли новые движения протеста по поводу сложной проблемы возвращения в ее лоно отступников. Речь шла об отпав­ших от церкви «чистых», совершенных, группировавших­ся вокруг Новатиана вначале и африканца Доната — поз­же. Монтанисты часто сливались с ними, но от их исход­ного учения что-то должно было оставаться. Оно вновь обретет силу и новое значение в пределах церкви в пери­оды великих кризисов, в борьбе против примиренцев и иерархии, и так будет вплоть до средневековых ересей катаров, богомилов болгар, альбигойцев, «спиритуали­стов» Иоахима Флорского и апостольских братьев — диссидентов из францисканского ордена.

В трактатах крупнейших ересиологов наименование «монтанист» возникает то там, то здесь, и притом невпо­пад, так что исчезает ясное представление о первоначаль­ном смысле монтанизма.

ХРИСТОС-ЛОГОС И УГНЕТЕННЫЕ

Их глубокое сходство с идеологией и богослужением разных направлений христианства поражало с первого взгляда уже в те времена.

Теологи неизбежно должны были задаться вопросом—. в тех терминах, которые тогда были единственно возмож­ными,— откуда происходит подобное сходство, что такое подлинное таинство, или «сакраментум». Эта немаловаж­ная проблема заботит отцов церкви уже во II в. и еще более поглощает внимание представителей крупных школ {154} Александрии, Антиохии, Карфагена и Рима и ведет к изоляции и запрещению всех нехристианских культов государственными властями в конце IV в., стремившими­ся предотвратить возможные скандальные проявления их родства с христианством.

Вопрос этот был связан с другим — о происхождении самого язычества: являются ли боги обожествленными образами людей в состоянии блага и зла, как полагал еще Евгемер за несколько столетий до Христа, либо демони­ческими эманациями, воплощениями великого «врага», как Ханаанские идолы, превращенные в иудаизме в дьяволов?

Для тех, кто смотрел на культы мистерий, исходя из аналогий с христианским мифом, ответ на него мог быть только один. Речь идет о происках лукавых духов, кото­рые стремятся увлечь и увести в сторону жаждущие ис­купления и очищения массы. Что касается официальной государственной религии, которая была под запретом для рабов, женщин и людей, не имеющих римского гражданст­ва, то ее привлекательность была весьма слабой. Не сле­дует забывать, что только в 212 г. закон Каракал­лы даровал свободным людям, жившим в границах им­перии, право стать гражданами, благодаря чему, кстати сказать, усиливался процесс образования полуавтономных провинций, что лучше отвечало нуждам местного управ­ления и обороны, откуда и берут начало первые так назы­ваемые «варварские» государства.

Но над всеми теологическими фантасмагориями выри­совывается одно несомненное явление: начиная с конца II в. почти все религии мистерий, за исключением, быть может, культа Митры, неизменно уступают место христианским церквам. Что определило эту эволюцию, с которой после Константина и вплоть до радикального преобразования всей обстановки в средиземноморском мире должна была считаться центральная власть?

Социальные слои, среди которых оба эти типа культа развертываются, одни и те же: рабы и отпущенники, мелкие ремесленники и обедневшие торговцы, солдаты, набранные из трудового люда в городе и батраков в де­ревне, должники, все сбившиеся с пути истинного, военно­пленные, из сопредельных народов — галлов, иберов, дал­матинцев, германцев, сарматов, а также азиатские и месо­потамские наемники. Элементы привилегированных слоев, переживавшие амбиции и страхи, характерные для перио­дов экономических и политических кризисов, находят в {155} этой религии прибежище, когда в поисках ясности духа и нравственного утверждения обнаруживают, что традици­онная философия и стоическое и киническое учения не мо­гут более их утешить. В этих культах сказывается влия­ние женщин, которые рассчитывают на определенные пос­ты в жреческой иерархии. Марсия, одна из фавориток им­ператора Коммода,— христианка. О ней говорят, что она пыталась помочь спасти жизнь осужденным на ссылку в смертоносные сардинские рудники товарищам по вере, среди которых был и будущий епископ Каллист. Суждения многих языческих авторов того времени, встревожен­ных проникновением христианства в господствующие слои общества, свидетельствуют о быстром росте числа при­верженцев новой религии. Неоспоримый престиж некото­рых крупнейших теологов, таких, как Ипполит из Рима, приближенный двора Северов, как Климент и Ориген, привлекает учеников и любопытных в первый христиан­ский университет Дидаскалейон в Александрии Египет­ской.

Обычно утверждают, что постепенное преобладание христианства над религиями мистерий обусловлено двумя факторами — сочетанием мифа о Христе с достаточно точ­ным историческим преданием, каким является библейская традиция, тогда как божества других религий пребывают в неопределенном и необыкновенном мире, и в существен­ном превосходстве евангельского благовещения, которое призывало к организации такой формы совместной жизни, которую не сковывали магия, астрология и подчас пугаю­щие культовые обряды.

Нет сомнения, это — заслуживающие внимания моти­вы. Но их недостаточно для объяснения явления во всей его сложности. Более важны другие причины. Прежде всего, это ориентация верующих на сверхъестественное, поскольку они предчувствовали пришествие «царствия божьего», в котором видели единственную альтернативу «царству Цезарей» и надежду на разрушение древних эт­нических и государственных барьеров. Несмотря на широ­кое распространение языческих культов и их успех на всем пространстве империи, Дионис и Орфей оставались, по существу, эллинскими, Аттис — анатолийским, Адо­нис — сирийским, Исида и Осирис — египетскими божест­вами, неизменно связанными с отдельными народами. Христианство же обращалось ко всем без различия, про­поведуя равенство в грехе, в искуплении и воздаянии. {156}

Во вторую очередь следует указать на меньшее финан­совое бремя культа Христа. Подати, учрежденные для со­держания различных религиозных организаций, давили на значительную часть населения, становились нестерпимыми. Тертуллиан отмечает с удовлетворением, что посещение храмов сокращалось из года в год (Апологетика, 23). Это не удивительно в условиях всеобщего экономического оскудения: империя, которая перестала расширяться, сжи­гала свои ресурсы в войнах против «варваров»; число рабов сокращалось вследствие эпидемий и ранней их смерт­ности, переход от рабского труда к новой системе крепо­стничества порождал серьезные и непредвиденные труд­ности.

Наконец, в состоянии напряженности, вызванной ожи­данием конца света, моральный ригоризм христианских общин не выражался в столь сложных и отягощенных запретами церемониях, которые разобщали людей, вместо того чтобы объединять их, как это было в соперничав­ших с христианством культах. Именно в силу преходя­щего, связанного с этим ожиданием характера нравствен­ных установок христианства оно порождало различные формы взаимопомощи и взаимодействия, умерявшие от­чаяние наиболее бедных слоев. Конечно, тогда невозмож­но было предвидеть, что именно эта ситуация будет спо­собствовать также и растущему разобщению клира с ос­тальными верующими. Сам переход к менее требователь­ной в ритуальном отношении религиозной жизни породит затем протесты и расколы.

«Великое прощение», предложенное в «Пастыре» Гер­мы, было принято только потому, что люди верили в близкий конец света. Но когда римская и карфагенская общины открыли ворота для грешников, когда рабы уви­дели, что их положение облегчается (так, например, рим­ский епископ Каллист (217—222) стал рассматривать за­конными союзы матрон с рабами), часть членов этих об­щин, как мы увидим позже, отвергла собственного еписко­па. Но тогда столичная церковь разделилась надвое: Кал-листу противодействовал Ипполит, которого историографы римской курии любят называть, не заботясь об этом ана­хронизме, первым из «антипап».

В собственно идеологической области вырисовываются некоторые новые явления. Концепция единого бога, фор­мирующаяся в структуре политеистического греко-римско­го пантеона, особенно заметно проявившаяся в культе солн-{157}ца, уже ориентирует христиан на формулу веры, которая возобладает только после Константина: один бог на небе, один господин на Земле. Такому эклектику, как Апулей, современнику апологетов, бесчисленные божества тоже могли показаться созданными одной высшей силой, но для массы верующих множественность богов была реаль­ностью, которая обусловливала дробление на тысячи на­правлений того ритуального единства, в котором они ощу­щали потребность перед лицом враждебного им общества, вопреки все еще преобладавшему политеизму. Одна глу­бокая забота, продиктованная установками монотеизма, доминирует над христианской теологией вплоть до сред­них веков: как примирить единичность бога с обожествле­нием мессии? Как совместить человеческое страдание Хри­ста с его сверхъестественной природой? И потом, как оп­ределить роль духа в этой триаде?

Вопреки абсурдности и искусственности этой пробле­мы, она существовала в конкретной жизни целых поколе­ний христиан, прежде чем перейти в область догматиче­ской абстракции.

Трудно отрицать, что доктрина Христа-логоса возник­ла в обстановке колебаний и расколов не столько для того, чтобы представить в более доступных официальной культуре терминах мессианскую концепцию Израиля, сколько для того, чтобы ответить на поиски единства в низших слоях народа, который видел в страдании «сына божьего», замещающем их собственные страдания, надеж­ду на освобождение. Это нужно иметь в виду, если есть желание что-либо понять в процессе отчуждения мира, типичном для всякой религиозной идеологии.

В отождествлении евангельского Иисуса со «словом» или «разумом» бога, то есть с «логосом», еще не было ни единства, ни четкости. Для Юстина и Климента Алек­сандрийского это скорее философская, нежели теологиче­ская концепция. Не исключено, что вначале Христос представлялся своего рода демиургом, который посредни­чает в отношениях между творцом и творением, но без выводов гносиса, который видит в них две антагонистиче­ские сущности. К тому же предсуществование этого де­миурга признавалось не всеми.

Стоическое воспитание некоторых апологетов побужда­ет их утверждать, что по существу любой человек уже обладает в своем разуме частицей божественного логоса, который проявился в Иисусе. Тем самым был сделан ре­-{158}шительный шаг: если существует рассеянная в мире ра­циональная субстанция (Юстин), она должна в потенции существовать уже в отце, как его внутреннее «слово» (Фео­фил Александрийский) или как его внешняя эманация, по­рождаемая извечно (Афинагор). Чтобы преодолеть обвине­ние в «дитеизме», то есть удвоении единственного божества, большая часть этих теологов дает понять, что Христос должен быть каким-то образом подчинен отцу. Иреней, который мыслит обе сущности раздельно (впоследствии они станут тремя лицами догмата троичности), считает как сына, так и дух подчиненными отцу, простыми ору­диями его деятельности.

В ходе этих постоянных теологических исканий возни­кали «ереси», случаи отпадения, отделения от общей веры. Но это не самое интересное явление в христианстве той эпохи. Важнее отметить возникновение «монархиче­ской» тенденции, в соответствии с которой три божествен­ные ипостаси, как три способа бытия, подчинены единой юрисдикции отца — в этом учении о подчинении сына отцу естественно отражаются характерные отношения в человеческой семье.

Но и иррациональное имеет свою логику, хотя и из­вращенную.

Если Христос, в котором воплощен логос, есть только человек, его жертва не выглядит достаточно внушитель­ной, чтобы восстановить нарушенное первородным грехом равновесие. Если он бог в абсолютном смысле, сам отец оказывается вовлеченным в его страдания и в скандал крестной муки. Праксея и Савелий исповедовали эту вто­рую теорию и были сурово осуждены. Им было вменено желание «заставить страдать отца» вместе с сыном (пар­тиципатизм ¹), точно само по себе приобщение отца к страданиям сына не содержится в скрытом виде в христо­логии любого типа. {159}

ПЕРВЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ШКОЛЫ

Более распространено было противоположное те­чение, получившее наименование адоптациониз­ма ². Оно пыталось преодолеть трудности, ут­верждая, что Христос не всегда располагал прерогативами божества, а был возведен в ранг бога посредством особого рода приоб­щения к отцу.

Церковная история приписывает происхождение по­добной доктрины небольшой школе, возникшей в конце II в. во главе с неким Феодотом из Византии и другим Феодотом, прозванным «банкиром». В действительности это учение отнюдь не было новым, оно лишь встретило особенно благоприятный прием в тот момент, и главным образом в Риме, поскольку переводило в религиозную сферу практику адоптации (принятия, усыновления) пре­емников императоров, которая стала нормой при Антони­нах. Наследственная передача престола оказалась губи­тельной. Правда, и новая система оказалась недолговеч­ной. Во всяком случае, обнаружилась быстро возникшая связь между монархическим строем империи и христиан­ской теологией.

Почти все, кто возглавлял подобные школы в тот пе­риод, происходили с Востока или по меньшей мере гово­рили по-гречески. Правду говоря, преждевременно еще именовать их «школами», за исключением школы Алек­сандрии Египетской, где существовал дидаскалейон, ос­нованный около 180 г. Пантеном, которому наследовали Климент Александрийский и Ориген. Школа Малой Азии, одно время процветавшая, быстро растеряла силы и теперь отождествляется лишь с именем Иренея, пере­бравшегося впоследствии в Южную Галлию. В Антиохии, Риме и Карфагене существовали только отдельные отцы церкви.

Вместе с тем осуществляется своеобразная специализа­ция направлений. В Александрии преобладает методоло­гия Платона, в Антиохии — логика Аристотеля, в Риме — экклезиологический (церковно-богослужебный) прагматизм, который обращает особое внимание на вопро-{160}сы обряда и поведения. Все это скорее ориентации, чем школы в организационном смысле.

Для александрийских теологов центральной темой явились отношения между человеческим и божественным на почве «познания», доступного не всем и не имеющего характера непосредственной интуиции, способной преоб­разовать жизнь христианина.

Климент, обреченный в 202 г. на изгнание эдиктом Септимия Севера и умерший незадолго до начала 215 г. пытался дать вере более рациональную основу. Он прибе­гал к аллегорическому истолкованию Библии, чтобы уст­ранить аспекты веры, мало приемлемые для людей, воспи­танных на греческой культуре. Его сочинения особенно ценны огромным количеством информации относительно религиозной идеологии античного мира, собранной в «Строматах», или «Коврах», а также благодаря опыту христианской педагогики («Протрептих грекам» и «Пе­дагог»).

Ориген был слишком молод в момент преследований 202 г., он был арестован только при императоре Деции в 250 г. и умер вскоре в Тире, в возрасте 69 лет. Это не был новообращенный христианин, его семья уже была христианской. Оригена в меньшей мере заботили апологе­тические проблемы, а прошлое способствовало его прев­ращению в крупнейшего представителя гносиса, усвоен­ного с детства и равносильного для него традиционной теологии. Отцы церкви IV и V вв. в большинстве своем подвергали его нападкам, которые завершились осужде­нием, провозглашенным Юстинианом в 543 г. и V вселен­ским собором в 553 г.

Крупнейшие сочинения Оригена — четыре книги «О принципах», дошедшие до нас в латинском переводе Руфина, и полемическое произведение «Против Цель­са» — это ответ на критику со стороны культурного язы­ческого общества. Легенда, впрочем, утверждает, будто Ориген написал более тысячи книг. Он обращается к трем или четырем темам, которые полагал главными: троич­ность, сотворенная материя, свобода выбора и возвраще­ние добра и зла в состояние первичного совершенства в результате очистительной космической катастрофы, апо­катастасису, о котором говорили еще стоики.

Ад, согласно Оригену, не может быть вечным. Беско­нечная длительность зла, как и его осуждения, представ­ляется ему противоречием всемогуществу бога. Очевидно, {161} вместе с изменением форм антагонизма богатых и бедных, подчиняющих и подчиненных, происходила и переоценка метафизического дуализма, вплоть до его изживания. Сходной с Оригеновой оказалась, надо сказать, позиция многих средневековых и современных теологов.

Так называемая Антиохийская школа, которая сыгра­ла столь видную роль в конце III в. в зарождении ариан­ства, отвергла неограниченное использование аллегории в комментариях к Ветхому и Новому заветам и защищала буквальный смысл священного писания. Непроизвольно это направление способствовало формированию более кор­ректного в филологическом отношении текста. В то же время наиболее знающий представитель этой школы Лу­киан, погибший во время гонений на христиан при Мак­симине, в 312 г., сближался с адоптационистскими тече­ниями: он обучал самого Ария. Понятия «субстанция», «личность», «сущность» в свете аристотелевской филосо­фии звучали в этой школе весьма отличным образом, чем, например, в школе александрийского платонизма.

В сложном процессе формирования теологии противо­речие между иерархией и массами простых верующих еще более усилилось. Верующие чувствовали себя чуждыми диспутам между различными течениями, если только в них не участвовали руководители их общин, с которыми они себя отождествляли и богослужебные и обрядовые формулы которых они поддерживали. Впрочем, все эти течения не слишком отличались друг от друга. Культ и общность социальных интересов вновь восстанавливали единство, дававшее трещину на почве вероучения.

Характерно, что схоластические и часто смехотворные рассуждения богословов восточных школ, переведенные на латинский язык, приобретают большую точность.

Не случайно первый систематический трактат, посвя­щенный вопросу о троичности, вышел из латиноязычной среды. Его автор, римский священник Новатиан, писав­ший в середине III в., был приверженцем нетерпимости в области религиозной жизни. Влияние Новатиана рас­пространялось и на общины Северной Африки. В Риме и Карфагене возникло движение, которое воспротивилось более снисходительному применению церковных законов к отступникам: тот, кто предал общину, отказавшись из страха или по расчету от своей веры, более недостоин к ней принадлежать.

Латинский язык начинает утверждаться как носитель {162} норм жизни, отличавшихся от нестрогих устоев более Сложных по этническому и социальному составу эллини­стических общин. Начинает вырисовываться церковь но­вого типа — бюрократическая, претендующая на исключи­тельное представительство христианского движения: за­кладываются основы реального главенства в церковной иерархии, которое позже оформится в централизованную власть римского епископа.

ХРИСТИАНСТВО В РИМСКОЙ АФРИКЕ

Истоки христианских общин в Северной Африке неясны. Возможно, что новая религия завербо­вала своих первых приверженцев в рядах кар­фагенской иудаистской колонии, которая под­держивала тесные торговые отношения с мор­скими центрами Сирии и Египта.

На еврейском кладбище, открытом в Гамарте, недале­ко от Карфагена, обнаружены следы памятников несом­ненно христианского происхождения, на которых видны изображения якоря, символа креста, и голубки, олицетво­ряющей искупленную крещением душу. Разрыв с иудаист­ским окружением был для христиан болезненнее, нежели разрыв с другими сферами иммиграции, если учесть, что во времена Тертуллиана евреи еще были в числе наибо­лее ревностных борцов против христиан.

Но в истории римской Африки христианство заявило о себе только в момент репрессий 180 г., которые прокати­лись по провинциям, считавшимся недостаточно надежны­ми, когда вскоре после смерти Марка Аврелия обстановка стала угрожающей на границах Рейна, Дуная и других. «Деяния мучеников Скилии» (городок в Нумидии.— Прим. пер.), где речь шла об осужденных на обезглавлива­ние в Карфагене при проконсуле Вегеллии Сатурнине, стали первым произведением христианской литературы на латинском языке.

Жертвы, однако, были не первыми.

Примечателен факт, что древнейший мученик, о кото­ром сохранилась память, был раб, по имени и происхож­дению пуниец — Намфан из Мадауры. От других оста­лись лишь имена, неизвестно и время их гибели. Схвачен­ным в 197 г. во время новых антиримских волнений веру­ющим Тертуллиан выразил свою солидарность в сочине­нии «Мученикам». {163}

Едва был издан в 202 г, эдикт Септимия Севера про­тив христианской проповеди, проконсул Минуций Тими­ниан приказал схватить шестерых верующих, мучениче­ская смерть которых поминается в «Мучениях святых Перпетуи и Фелициты» — документе непримиримом и реа­листичном, монтанистского направления. Мученики про­исходили из небольшого поселения и принадлежали к разным социальным слоям: Перпетуя — 22-летняя дочь язычника-нобиля, Фелицита и Ревокат — рабы, Сатурник, Секонд и Сатур — люди самых низких званий. Суд в Карфагене присудил бросить их диким зверям, а затем прикончить мечами гладиаторов. Яростные репрессии об­рушились как на пунические и нумидийские элементы, вечно таившие недовольство римской колонизацией, так и на диссидентов из богатых италийских провинций, ко­торые перевели свое имущество в земли Северной Афри­ки, обеспеченные дешевыми рабочими руками и весьма плодородные. Лишь завоеванная вандалами и порабощен­ная арабами в раннем средневековье, эта страна, процве­тавшая еще во времена Августина, в конце концов оску­дела.

Христианская проповедь быстро завоевала сочувствие народа и в городских центрах, и в глубинных деревенских районах. В конце II в. Тертуллиан пишет не без некото­рого риторического преувеличения: «Мы явились лишь вчера, а уже наполнили землю и все ваши владения, горо­да, пригороды, укрепленные пункты, муниципии, собрания, казармы, кварталы, школы, двор, сенат, форум: за вами остались одни храмы» («Апологетика», XXXVII).

Церковная организация Северной Африки была со­лиднее и более всепроникающая, чем в Италии или в Гал­лии. В 198 г. глава карфагенской общины Агриппин смог созвать на собор — первый в истории латинской церкви — 70 епископов из проконсульской Африки и Мавритании. Не приходится удивляться, что в среде стольких новооб­ращенных проявились некоторые формы религиозной эк­зальтации, которые подготовили почву для распростране­ния монтанизма во всем этом регионе.

Оппозиционное отношение к режиму в нем преоблада­ло повсюду. Отголоски его мы обнаруживаем у Тертул­лиана.

Он сам происходил из обеспеченной среды, был адво­катом и пользовался успехом. Но однажды в знак проте­ста против общества он вышел на улицу в эксцентриче­-{164}ской одежде странствующего философа — «паллии», и за­тем посвятил этому трактат; другой раз призвал следо­вать героическому примеру одного христианина-легионера из лагеря Ламбезы, который отказался увенчать голову лавровым венком во время военного парада и за это был умерщвлен; наконец, он предупредил, что одной ночи и нескольких скромных факелов достаточно христи­анам, если они того захотят, чтобы рассчитаться с окру­жающими их врагами. И первым шагам к примирению со стороны имперских властей он противопоставил принципи­альное условие: «Цезари могли бы обратиться в христиан­ство только в том случае, если они перестанут ими быть или какой-нибудь христианин согласится стать Цезарем» («Апологетика», XXI).

Именно в Северной Африке началась латинизация церкви, а не в Риме, где вплоть до III в. вереде христиан-иммигрантов преобладал народный греческий язык.

В Африке, где Рим внедрил свой язык в среду мелкого люда, была впервые переведена на латинский язык Биб­лия. Этот текст сильно отличается от «Вульгаты» св. Ие­ронима. Его лексика и стиль отличаются от классической латыни, они ближе к запросам простых людей. Элементы, создавшие христианскую терминологию, разнообразны и разнородны; но в этой среде родились такие термины, как «таинство» («сакраменто»), «троица», «воплощение», «исповедь», «священное писание», языческим было и само слово «папа»; со временем они станут типичными для всего христианского Запада.

В истории романской литературы это время авторов африканского происхождения, таких как Флор, Апулей, Фронтон.

Африканская церковь дала богослужению первые свя­щенные гимны, почерпнутые из содержания Ветхого и Нового заветов, культ мучеников, погребальные поминки, по образцу похоронных тризн языческого культа, и обы­чай «четырех времен»: выбор трех суббот в году для осо­бых форм пищевых запретов в соответствии с сезоном — творога (летом), вина (осенью) и масла (зимой) помимо строгого весеннего поста. Апокрифическая литература мало соответствовала новым обычаям. Следовательно, нужно было разработать новый свод писаний, признанных боговдохновенными. Таким и стал «Мураториев канон», составленный на корявом латинском языке африканцев, и этот текст уцелел для нас. Апокрифы были переведены {165} только тогда, когда их функция была уже практически исчерпана.

В истории африканского христианства того времени доминирует фигура Тертуллиана. Обращенный в новую религию около 190 г., он стал автором двух широко за­думанных апологетических трудов и почти сорока пропо­веднических, доктринальных и полемических текстов. Его личность оттеснила на второй план других писателей того же региона, таких как Минуций Феликс, который оставил нам диалог, бытописание прибрежного района Остии. Впрочем, Тертуллиан не обособлялся от них и в споре, например, христианского писателя Октавия Януария с образованным язычником из Кирта Цецилием Наталем выступил арбитром между ними, призывая Цецилия обра­титься в христианство.

Сочиненный по этому поводу Минуцием Феликсом памфлет, названный «Октавий», дышит атмосферой почти цицероновской классики. Жесткому обличению со стороны язычника, которое, возможно, воспроизводит речь, произ­несенную ритором Фронтоном против христиан, Октавий противопоставляет суждения, обращенные исключительно к разуму, морали, человечности и чувству справедливости противников, не вступая с ними в принципиальные дис­куссии. Текст этот напоминает мозаику взглядов и идей, заимствованных отовсюду — от Цицерона до африкан­ских евреев и самого Тертуллиана. Очевидно, затишье в репрессиях, наступившее через несколько лет после появ­ления Тертуллиановой «Апологетики», сказалось на харак­тере этого произведения карфагенского учителя.

Юридические мотивы незаконности преследований, ко­торые преобладают в «Апологетике», повторяются в еще большей степени в полемике против еретиков — Маркио­на и Праксея и особенно против гностиков.

Древний римский «Закон двенадцати таблиц», введен­ный с некоторыми исправлениями в провинциях эдиктом Севера и Каракаллы в 199 г., устанавливал, что владе­лец земельного надела, который он занимает хотя бы де­сять лет, может отвергнуть любое посягательство на него по правилу истечения срока давности. Тертуллиан использует этот закон, чтобы применить ту же норму к церковным порядкам, в сочинении «Право давности лет для еретиков». Его идея такова: подлинное ядро христи­анского вероучения находится в руках иерархии, посколь­ку она определенный срок непрерывно управляет цер­-{166}ковью. Аргументация явно искусственная, однако не ли­шенная известной действенности в решении вопроса об инакомыслящих. Пройдет, правда, немного лет — и она будет обращена против самого ее автора, отколовшегося тем временем от «епископальной церкви».

В теологической сфере Тертуллиан был первым, кто применил термин «троица» вместо «триада» (как говорил Феофил Антиохийский). Тертуллиану казалось, что это последнее обозначение оставляет в тени единичность бога; иначе говоря, троица — это «совокупность трех», а не «трое разных». Но в его писаниях известна также тен­денция считать сына подчиненным отцу; дух же оказыва­ется только «третьим именем», «третьей степенью божест­венного величия». Все это узлы, которые, естественно, не могла развязать никакая самая изощренная диалектика. С этой задачей не справились и вселенские соборы IV и V вв., которым Тертуллиан оставил в наследство целый набор противоречивых формул.