У истоков христианства

Из «Мураториева канона»

Церковь признала, однако, послания Иуды и два {147} послания Иоанна, а также книгу Премудрости Соло­мона, написанную друзьями Соломона в его честь. Мы признаем также только Откровения (Апокалип­сисы) Иоанна и Петра, хотя некоторые из наших не желают читать их в церквах. Недавно, в наше вре­мя, Герма написал «Пастыря» в городе Риме, когда на городской римской кафедре сидел епископом Пий, его брат. Подобает его читать, но нельзя представ­лять его народу в церкви ни как пророка, поскольку их число отныне определено, ни как апостола, коль скоро их времена уже завершились.

Мы не принимаем совершенно ничего из писаний Арсинея и Валентина или Мильтиада, которые соста­вили также новую книгу Псалмов Маркиона вместе с азиатом Василием, основателем движения катаф­ригийцев ¹.

Христианские общины, организованные как времен­ные структуры в ожидании всеобщей катастрофы, преоб­разуются в реальные «содружества», иначе говоря, в на­стоящие церкви с задачами и учреждениями постоянного характера. Духовенство, клир стремятся все более отмеже­ваться от остальных верующих; греческий термин «кле­рос» — «владение», «земельный надел»,— обозначавший первоначально лишь лиц, ведавших финансами общины, теперь начинает применяться в специфически религиоз­ном смысле. Демократическая организация первых вре­мен, основанная на коллегиальном руководстве, уступает место новым формам церковного правления. Из комитета старейшин мало-помалу выделяется главный священно­служитель или епископ. Обе эти ступени еще не вполне различимы, важно, однако,— и это главное в системе правления,— что и старейшины и епископ выводят свою власть уже не снизу, из общины, но из апостольской ин­веституры — передачи власти и прав.

Этот процесс совершался первоначально в Малой Азии. Подтверждение тому мы находим в легенде о Поликарпе, который, согласно Иренею, был будто, назначен Иоанном и другими пресвитерами, которые знали госпо-{148}да, епископом Смирны. То же говорили о Папии, еписко­пе Гиераполя во Фригии.

О Поликарпе известно также, что под конец жизни он отправился в Рим, чтобы обосновать свою дату празд­нования пасхи, ибо христиане Малой Азии отмечали ее одновременно с евреями, в четырнадцатый день месяца нисан, который совпадал с датой весеннего равноденствия. Между тем большинство общин склонялось отнести нача­ло празднеств на следующее воскресенье, через неделю по истечении еврейского праздника, в воспоминание о воскре­сении Иисуса.

Противоречие в то время не было разрешено. Несмот­ря на давление Поликарпа на его римского коллегу Ани­кета, восточные и западные общины оставались при сво­ем. Празднование совершалось в разное время в различ­ных церквах, отчасти этот разнобой имеет место и по сей день. Один из последователей Аникета, епископ Виктор (189—198), поставленный в затруднительное положение группами выходцев из Азии, которые продолжали соблю­дать пасху в иной день, чем другие верующие столицы, попытался навязать всем богослужебное единообразие, но встретил почти единодушное противодействие.

Епископ лионский Иреней, пользовавшийся большим престижем, решительно выступил в защиту самостоятель­ности отдельных общин против решения высшего предста­вителя римских христиан.

НАСЛЕДИЕ ПРОРОЧЕСТВА: МОНТАНИЗМ

Непродолжительные, но жестокие репрессии со сто­роны государственных властей в провинциях, обрушившиеся в первую очередь на бедные и непримиримые общины Анатолии, сломили старого Поликарпа. Приведенный в судилище около 160 г. епископ Смирны отказался присяг­нуть императору и заявил, что его единственный госу­дарь — Христос. Проконсул провинции Азии Квадрат осудил его на смертную муку на костре, сложенном на городском стадионе. Верующие уверяли, что видели, как душа Поликарпа вылетела из пламени, точно голубка. Но Лукиан из Самосаты, пародировавший эту сцену в анти­христианской сатире «О смерти Перигрина», без всякого благочестия утверждал, что то был ворон, который кру-{149}жил поблизости, и это самое большее, что могло случить­ся при сожжении.

Жестокость преследований, добавлявшаяся к хрониче­скому состоянию нищеты рабов и крестьян Фригии, где христианство приобрело многочисленных приверженцев, побудила массы увидеть в этих гонениях знамение неми­нуемого конца, который, быть может, лучше было бы встретить яростным мятежом, как предрекалось некоторы­ми древними христианскими писаниями. Епископальные власти, однако, смотрели на положение иначе. Все это толкало массы на возрождение революционного мессиа­низма первых времен христианства и на переоценку роли пророков, вопреки епископату.

Новое движение, которое получило впоследствии на­звание монтанизма (по имени его основателя Монтана), победно распространялось по всей Фригии и в течение нескольких лет охватило общины Востока и Запада, вплоть до Рима, далекой Галлии, и особенно Северной Аф­рики, где «новые пророки» в конце века сумели привлечь на свою сторону своего самого прославленного привержен­ца, апологета Тертуллиана.

События эти совершились в начале второй половины II столетия. Первые центры нового движения возникли в Пепузе и Тимионе, близ Филадельфии в Южной Фригии. В ячейках, составленных из рабов и батраков, было мно­го женщин. Лица, которые вели пропаганду идей монта­низма, именовали себя «новыми пророками» в отличие от пророков Ветхого и Нового заветов.

Единственность бога для них — безусловный факт, миссия Христа на земле лишь вторична, а роль духа всеопределяюща. Нередко в собраниях монтанистов имели место проявления экстаза и харизматического «чудодей­ства». Приписанное Монтану, который, возможно, был до обращения в христианство жрецом одного из мистиче­ских культов, изречение звучит так: «Человек подобен лире, и дух соприкасается с ним, как: плектрум» ¹ (Епифа­ний, «Панарион», XLVIII, 4). Пророки-монтанисты вдох­новлялись идеей утешения, обозначенной в Библии тер­мином «параклит» («утешитель»). Таков один из эпите­тов божественного духа, .который встречается в Новом завете, в Евангелии от Иоанна. Акцент на функции «духа» в жизни христианских об-{150}щин сам по себе нисколько не удивителен. Но времена уже были не те, что некогда стимулировали обращение к духу.

Явления экстатического возбуждения — «невнятные говорения» («глоссолалии»), как и пророческий энтузи­азм, характерны для моментов высшего напряжения ве­рующих. Нередко в состояние экстаза впадали женщины (как это бывало с легендарными дочерьми Филиппа), что особенно часто случалось в Малой Азии, где веками по­читались великие женские божества. В монтанизме тоже скоро прославились две жрицы — Приска, или Присцилла, и Максимилла, близкие к основателю движения. Другие встречались в Лаодикее. Некая женщина стимулировала создание общины монтанистов в Карфагене. Все они пред­рекали конец света и победное возвращение Христа.

Максимилла изрекала: «После меня не будет ни одной пророчицы и жизнь на земле придет к концу». Была установлена примерная дата, около 176 г., сошествия с неба нового Иерусалима на равнину, где стоял скромный городок Пепуза. Лихорадочное ожидание этого явления по­буждало к более чистой жизни, к соблюдению более суро­вой коллективной нравственности (прославление безбрачия и девственности, отказ вступать во второй брак, строгие посты) и к безусловному прославлению мученичества вплоть до доноса на самих себя. Подобные настроения не встречали одобрения иерархии. В «Мученичестве Поли­карпа» в назидание верующим упоминается случай с не­ким Квинтом, который по собственному желанию явился к властям, чтобы воспринять смерть, но, охваченный стра­хом при виде диких зверей в цирке, отрекся от веры и принес жертвы другим богам.

В отношении монтанистов к государственным властям есть элементы ненависти к Риму, характерной для народ­ных масс Малой Азии, места, где столетием ранее был создан Апокалипсис. Разлад с иерархией и антиримские настроения в конце концов слились воедино.

Весьма мало известно о внутренней жизни монтанист­ских общин. Движение пришло к концу после того, как в первые десятилетия III в. сошли со сцены «новые про­роки». Но аналогичное ему движение вновь началось в IV в., после победы Константина, в маленьких, носив­ших странные названия сектах, которые были уничтоже­ны империей — теперь уже христианской — с той же же­стокостью, что во времена гонений на язычников. {151}

Однако осуждение монтанизма далось церковным вла­стям нелегко.

Первоначально некоторые высшие руководители церк­ви терпели движение, а в некоторых случаях и поддержи­вали его. В Галлии верующие Лиона, которые большей частью происходили из числа иммигрантов из Азии и пе­режили гонения 177 г., направили в Рим посольство с це­лью избежать открытого осуждения пророчества еписко­пом Элевтерием (175—189). Их главным представителем был Иреней, стремившийся избежать разрыва. По воз­вращении он был избран в знак признания главой общины. Но все оказалось напрасным. Пророчество быстро стало ересью: ересью фригийцев, или «катафригией», как гово­рили, образуя из греческого слова новый варваризм.

Когда первое вдохновение спало, а апокалиптические предвидения не оправдались, общины монтанистов стали подчеркивать свою обособленность в плане вероучения. Они отвергли всякую форму «познания», не связанную с индивидуальным и инстинктивным вдохновением. Мон­танисты не доверяли теологии, которая стремилась при­дать большее значение функциям «логоса», или божест­венного глагола, в ущерб «параклиту». Тем самым они пришли парадоксальным образом к пресловутому «ало­госу», или противоположности «логосу», и потому не при­нимали ни Евангелия от Иоанна, ни самого Откровения Иоанна (Апокалипсиса). В Александрии египетские мон­танисты поддерживали некоторые формы организованно­го аскетизма, который менее чем через сто лет, по-види­мому, способствовал возникновению монашества.

С осуждением последних пророков милленаристская идеология, которая всегда коренилась в широких народных массах как на Востоке, так и на Западе, тоже испытала тяжелый удар, но не исчезла совсем. По сути дела, столь осмеянные ясновидцы из Пепузы не слишком отличались от христиан апостольской эры. Их сближение с такой лич­ностью, как Тертуллиан, нельзя считать случайностью.