ФЕМИНИСТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА США: КАКОЙ МЕТОД ИССЛЕДОВАНИЯ ПРЕДПОЧТЕМ?

В 2006 г. на Кипре, под эгидой Кипрского университета проходила международная конференция, организованная Европейской Ассоциацией Американских Исследований на тему «Конформизм, нон-кон­формизм и антиконформизм в американской культуре». Я принимала участие в работе этой конферен­ции, руководила работой секции, которую сама же и создала, предложив (за год до конференции) тема­тику ее работы и тщательно отобрав восемь заявок из тридцати. Доклады, прозвучавшие в рамках моей секции «Конформизм и нон-конформизм в американской женской литературе XIX и XX веков», много­численные параллельные лекции, прочитанные на конференции, дают достаточно полное представление о процессах, протекающих в настоящее время в американской литературе, в американской культуре.

В рамках названной секции были заслушаны следующие доклады: Хелен Марагоу (Афины) в сво­ем докладе «Бунтовщик» автор/наемное перо: Луиза Мау Элкот и популярная литература середины века» убедительно показала, что насилие и эротика рассказов Элкотт, явное желание автора идентифицировать себя с героинями, которые переступают через поведенческие барьеры, установленные обществом, и даже отвергают нравственные нормы, все то, что воспринимается феминистской критикой как бунт писатель­ницы против жестких рамок феминной модели поведения, в то же время было проявлением конформиз­ма по отношению к законам литературного рынка, требовавшего от литературной продукции «сенса­ции». Вместе с тем, очевиден факт, невозможный для восприятия в рамках сугубо феминистского лите­ратурного подхода, что рассказы писательницы, отвергающие нравственные законы и подвергающие со­мнению рациональное восприятие, являются отражением культуры, потерявшей свои прежние нравст­венные ориентиры в ходе Гражданской войны.

Инна Бергман (Германия) в докладе «Тело и душа женщины, ум и сила мужчины» – «Гермафро­дит» Джулии Уорд Хау как автопортрет женщины писательницы в XIX веке» доказывала, что романизи­рованная биография двуполой героини является автопортретом автора, самой Джулии Хау, а ее бисек­суальность – метафора, призванная выразить сложность жизненной позиции писательницы, ее метания между традиционной женской ролью жены и матери и положением художника в чисто мужской, в XIX веке, сфере деятельности. Для воссоздания психической жизни героини, идентичной, по мнению доклад­чицы, психической жизни самой Джулии Хау, были использованы феминистская теория и теория перфо­манса.

Мишель Уэа (США) в докладе «Больные мужчины как метафора в рассказах Эдит Уортон», от­мечая, что литературе XIX века была свойственна больная героиня, жалкая и никчемная в своей болезни (invalid-in-valid – лишенный ценности), но не герой, раскрывая внутреннюю форму слова «никчемный», заменяя больную героиню больным героем, наделяет его болезнь метафорическим смыслом, и больной герой, постоянно встречающийся в ее рассказах, становится воплощением бессилия, выражением мо­ральной и физической трусости, душевной глухоты и эпистемологической неуверенности. В подобном изображении мужских персонажей Эдит Уортон содержится вызов писательницы мужской культуре ее эпохи с уничижительным отношением к женщине.

Грегори Томсо (США) в докладе «Взрыв мороза: эротика нон-конформизма в трех рассказах Мэри Уилкинс Фримен» представляет писательницу как одного из крупнейших критиков социального конфор­мизма рубежа веков и заостряет внимание на нетрадиционной сексуальной ориентации, которой писа­тельница наделяет своих героев и изображению которой уделяет повышенное внимание. Автор доклада считает эту особенность рассказов Фримен своеобразным выражением основной доминанты ее творче­ства, направленного на критику буржуазной морали и социальных отношений.

Доклады, посвященные литературе XIX века, отличались мастерским владением различными со­временными литературоведческими теориями, от психоанализа до феминистской теории и перфоманса, но авторы их затруднялись в ответах на столь простые и естественные вопросы с моей стороны, как «Кто продолжил тенденции, наметившиеся в творчестве вашей писательницы, в XX веке?» «Какое развитие получила заявленная тема в дальнейшем?» «Кого вы видите в качестве предшественницы вашей писа­тельницы/поэтессы в литературе?». Подобная постановка вопросов с моей стороны вызывала реакцию словно бы литературного открытия – как, оказывается, продуктивно и интересно так рассматривать ли­тературное произведение. И снова, как и 14 лет назад в США, я пришла к выводу, что западное литерату­роведение, достигнув больших успехов в исследовании и интерпретации отдельно взятого литературного произведения или отдельных аспектов творчества того или иного писателя, особенно проблем психоло­гии личности или анализа художественной формы произведения, утратило нечто очень важное: умение видеть исследуемый феномен в контексте литературного развития, умение воспринимать развитие лите­ратуры как процесс – умение, возможное только при использовании наиболее общей методологии лите­ратуроведческого исследования, традиционного культурно-исторического, историко-литературного метода. Именно эта методология может обеспечить исторический ракурс литературному исследованию, может послужить универсальным инструментом при изучении общих вопросов литературного развития, может обеспечить более глубокое и многостороннее постижение и его общей картины, и творчества отдельных писателей – на его фоне. Остальные литературоведческие подходы прекрасно решают частные проблемы, более узкие задачи литературоведческого исследования и должны сочетаться с этим, основным. Кстати, когда я стала говорить об этом на конференции, именно американские ученые поняли меня первыми и согласились со мной. И это не случайно. Традиционный культурно-исторический, историко-литератур­ный метод, в том или ином варианте, внутренне не чужд литературоведению США. Известный специа­лист по изучению литературоведения Англии и США, профессор А.С. Козлов считает, что без элементов социологической критики практически невозможно ни одно исследование, и что даже «новые критики», структуралисты и семиотики так или иначе выходят на «социологию литературы» [1]. Поворот амери­канского литературоведения к традиционной методологии отечественного литературоведения я ощутила в США еще 9 лет назад, проведя там полгода в качестве Фулбрайтовского профессора в Университете штата Массачусетс.

Но вот перед нами талантливая книга о судьбе женщины, принадлежащая явно к женской лите­ратуре, созданная женщиной, американской писательницей Д. Хамильтон, – «Книга Руфи».

Джейн Гамильтон в настоящее время является, пожалуй, самой выдающейся наследницей пури­танской традиции в американской литературе (наследницей Готорна, Генри Джеймса, с ее пристальным интересом к тайнам человеческой души и глубинным анализом нравственной проблематики. Что есть Добро и Зло, как закрадывается Зло в душу человека – вот основные вопросы, которые она разрабаты­вает в своей первой книге «The Book of Ruth» («Книга Руфи», 1988).

Имя героини книги – Ruth Gray передает различные стороны ее личности: ruth – исполненный со­страдания, сочувствующий; gray – серый. Ее имя подтверждает себя только в ее отношении к мужу; а вот фамилия очень точна: она ни белая (безгрешная), ни черная (носительница зла), в ней смешано и то, и другое. И еще окружение воспринимает ее как «серую» личность, т. е. не ярко выраженную. Ее сострада­ние направлено на людей, этого не заслуживающих. В детстве, на уроке истории, она заявила: «У Гит­лера тоже были хорошие стороны, только никто не обращает на них внимания» [2, р. 6].

Писательница ювелирно точно прослеживает формирование характера и личности своей героини. Первопричину ее психических проблем она видит в матери. Мэй, мать Руфи, была женщиной несчаст­ной. Ее детство пришлось на 1920-е годы, она была старшей дочерью в бедной фермерской семье, и с детства родители превратили ее в прислугу всей семьи. Родительского внимания и любви ей с детства доставалось меньше, чем другим детям, и она ожесточилась и озлобилась против всех. В 21 год ей улыб­нулось счастье: она встретила и полюбила хорошего парня, вышла за него замуж и была очень счаст­лива – и очень недолго. В 1941 г., когда США вступили в войну, его забрали в армию и вскоре он погиб. Она не верила в его смерть, много лет ждала его. Когда ей было 35 лет, к ней посватался состоятельный фермер Элмер Грей. Она вышла за него, чтобы уйти из родительского дома и еще потому, что у него было большое хозяйство. В 38 лет родила дочь, через два года – сына Мэта. К дочери, как вспоминает Руфь, была холодна, мужа изводила попреками, если он позволял себе небольшой отдых днем. Элмер был единственным человеком, который иногда хвалил Руфь, и девочка была к нему привязана. Когда ей было 10 лет, отец оставил семью.

Руфь была ребенком своеобразным. От отца она переняла талант фермера; ей было свойственно образное мышление, а не логическое, даже слова она воспринимала прежде всего как графические об­разы, по облику их написания. Отсюда – ее отставание в школе. Никто из учителей не удосужился проя­вить к ней индивидуальный подход, ее стали считать заторможенной, отстающей в умственном развитии. Дети были жестоки к ней, она стала жертвой класса, особенно после того, как отец их бросил и ей пришлось носить обноски других детей, которые мать подбирала в Армии Спасения, а одноклассницы узнавали в них свои старые наряды. Она действительно часто совершала необъяснимо-глупые поступки: например, приготовила запеченный лук из луковиц тюльпанов. Мать тоже считала ее заторможенной, несуразной неумехой, и она, в отсутствии моральной поддержки, ожесточилась против всех, более всего ненавидя собственного брата, который был очень способным к наукам и которого обожала мать. Будучи старше и сильнее, она беспощадно била его в детстве. Отсюда ее отношение к изгоям общества, к Гит­леру, например. Защищая их, она, таким образом, защищала себя.

Учитывая особенности мировосприятия Руфи (превалирование образного восприятия мира вследст­вие задержек развития абстрактного мышления), она была изначально склонна к литературе и литера­турному творчеству. Согласно Дж. Вико, «невольная» образность и метафоричность делала древнего че­ловека поэтом. Он мог воспринимать мир только в образах» [3, c. 37]. Руфь тоже была таким «изначаль­ным поэтом», о чем свидетельствует поэтичность ее восприятия мира, ее огромный интерес к книгам, которые она воспринимала на слух, слушая записи книг Диккенса, Д. Остин вместе с миссис Финч, слепой соседкой, за которой она присматривала. Но о ее талантах никто не знал. Руфь очень отзывчива на доброту и привязывается к людям, которые проявляют к ней участие: школьной учительнице миссис Пин, миссис Финч, тете Сид, доброму гению ее жизни. По отношении к матери, которая вечно винит ее всех в трудностях и тяготах жизни, у нее формируется комплекс вины: «я подвожу ее каждый день» [2, р. 162]. Руфь тяжело реагирует на постоянные унижения социального и личностного плана. У нее вырабатывается очень низкая самооценка: юная девушка не может себе представить, что кто-то может обратить на нее внимание, что она может кому-то понравиться.

После окончания школы она работает вместе с матерью в химчистке, и через пару лет, в течение которых она чувствует, что жизнь проходит мимо, – она влюбляется в первого встречного, с которым ее познакомила ее единственная, непутевая подруга.

Ее избранник Руби – тоже аутсайдер, как и она, но покруче. С детства психически неуравновешен­ный, агрессивный, не желающий работать (т.е. выполнять то, что от него требуется условиями работы и людьми, которые следят за соблюдением этих правил), не могущий, возможно, работать, потому что он не мог запомнить последовательность простых действий, т.е. человек с признаками олигофрении, незре­лая личность – чуть что, он плакал или напускал в штаны, плакал при мысли о смерти и ее неотврати­мости – таков избранник Руфи, которого она полюбила всем сердцем и который ухватился за нее вслед­ствие своей полной личностной и материальной несостоятельности. К моменту их знакомства он уже состоял на учете в полиции, был без работы, привлекался за нападение на своих бывших хозяев, которые выгоняли его с работы за безобразные действия и за лень. Лентяй, человек без чувства ответственности, без чувства времени. Мать Руфи права, говоря о том, что он «без царя в голове». К тому же пьяница и наркоман. Естественно, этот брак не мог не закончиться катастрофой. Через четыре года психически неустойчивый Руби в порыве ярости от постоянных, но справедливых попреков Мэй, зверски убивает ее и пытается расправиться и с Руфью, но ей удается вырваться и вызвать полицию.

Основной аргумент героини в ее книге-исповеди – «Я думаю, что ни один человек не является воплощением зла, хотя в каждом есть низость, зло. Иногда люди выбирают одного человека в толпе и обвиняют его во всех грехах. Это улучшает их самочувствие – показывать пальцами на одного абсолют­но порочного человека, на которого можно списать все проступки» [2, р. 6].

Персонажи романа явственно подразделены на обвинителей и обвиняемых. Руфь полностью на стороне обвиняемых: себя и Руби, и против обвинителей: Мэй, школьных учителей, детей в школе. Но ее справедливая защита своих прав незаметно превращается в ненависть к другой стороне. Она в своей позиции – типичный люмпен, ненавидящий тех, кто способнее, удачливее ее, лучше устроен в социаль­ном плане. Отсюда – ее ненависть к брату, который так способен.

Интересное развитие получает тема взаимоотношений матери и дочери в романе – его основная тема. Поражает отстраненное отношение Руфи к матери: словно она ее никогда не любила; она никогда не принимала Мэй как свою мать (ее вопросы по поводу того, как это случилось, что она появилась у Мэй). Мэй действительно виновата в том, что не была ласкова с дочерью, что открыто предпочитала ей младшего сына, что, вследствие собственной ограниченности, не могла разобраться в ее проблемах и не пыталась помочь ей. По ее вине у Руфи развился столь сильный комплекс неполноценности и низкая самооценка. Но странно и другое: вроде бы взыскующая справедливости девушка не видит, не хочет признавать очевидного: как трудно было матери одной поднять ее и сына (ведь она не превратила, при всех трудностях жизни, свою дочь в работницу фермы, как поступили родители с ней), она дала ей возможность получить образование; она пустила неприемлемого для нее зятя, психически нестабильно­го, лентяя, неряху, в свой дом; она пыталась проявить свои чувства к дочери в решающие моменты ее жизни: дарит ей свою единственную драгоценность (брошь), когда та идет на конкурс по орфографии, пытается проявить свою любовь перед свадьбой дочери, она и погибает мученической смертью от рук зятя, защищая свою дочь. «Справедливая», взыскующая правды Руфь ничего этого не видит. Она ставит матери в вину даже ее трудолюбие, ее хозяйственность: ей ненавистен вид матери, которая лущит пять миллионов стручков гороха, чтобы их законсервировать. Семья постоянно балансирует на грани нищеты, а Руфь только и думает о том, как бы бросить работу, сидеть дома и рожать детей. Она делает вид, что не понимает, что она посадила на шею матери ненавидящего ее пьяницу и наркомана. Она по-животному счастлива своей любовью и тем, что наконец-то у нее есть муж. «Мне было все равно, работал Руби или нет. Я хотела, чтобы он наслаждался своей жизнью в браке, наслаждался тем, как счастливо мы живем. До тех пор, пока мы сводили концы с концами, какое это имело значение? Мы жили в тепле и не были голодны. Я хотела, чтобы Руби был так счастлив, чтобы ему и в голову не могло прийти улизнуть как-нибудь после обеда» [2, р. 152]. Руфь инфантильна и эгоистична. Порог личной ответственности у нее отсутствует, замещаясь чувством обиды на весь свет. Нельзя без содрогания читать последние страницы романа, когда Руфь говорит о том, что она обязана своему мужу тем, что он для нее сделал: убил ее мать. «Что я знаю, так это то, что Руби сделал это для меня… Я знаю, Руби сделал это для меня» [2, р. 327].

Интересную эволюцию проходит образ героини-рассказчицы. В начале книги мы видим созрев­шую, умудренную жизненным опытом героиню, зрело рассуждающую о Зле, «Meanness» человеческой природы, говорящую о том, что ее угнетает чувство вины перед матерью; но по мере развертывания сюжета писательница воспроизводит жизнь рассказчицы и развитие ее души, ее интеллекта, воссоздает ее духовную жизнь, ее реакции в тот или иной период ее жизни, и делает это мастерски. Книга закан­чивается тем, что Руфь пытается понять и произошедшую с ней трагедию, и себя самое, чтобы быть в состоянии правильно воспитать своих детей, освободившись от подавляющего влияния матери. Она на­деется на то, что сумеет расправить крылья, уйти от любящей ее тети Сид и попробовать жить с детьми самостоятельно. И думает о том, что она напишет книгу о своей жизни в манере Диккенса. Читатель понимает, что героиня состоялась в конце концов как личность – он читает ее книгу – «Книгу Руфи».

«Книга Руфи» – роман воспитания. Пороки воспитания анализируются в романе на основе экспо­зиции трех личностей: Руфи, Руби и Мэта. Руфь, отсталая в развитии, как считают все, и блестящий Мэт с высокоразвитым интеллектом явно противопоставлены. Между тем в нравственным плане у них много общего. Оба они лишены родственных привязанностей, оба отвергают свою семью: мать, сестру/брата. Оба в этом отношении ущербны. Мэй отдала всю свою любовь Мэту, который ее не ценил и не принял, дочь считала, что мать ее не любит. Отделившись от семьи, Мэт поменял одну букву в своей фамилии и стал Grey – отчетливая аллюзия на героя романа Уайльда. Благодаря этой аллюзии, он приобретает но­вые качества: он прекрасен снаружи, что и отмечено в романе, но пуст, холоден внутри, лишен корней и родственных привязанностей.

Итак, уважаемые участники конференции, какой метод исследования мы предпочтем для анализа этой талантливой, кажется, кровью написанной книги? Деконструктивизм, лакановский психоанализ, или будем искать в ней архетипы? Любой из вышеперечисленных, если захотим выразить себя в анализе «Книги Руфи». И преуспеем в самовыражении. А если захотим объяснить книгу и вскрыть замысел автора, скрытый в ней? Тогда какой?
Литература

1. 
   Козлов, А.С. Литературоведение Англии и США ХХ века / А.С. Козлов. – Симферополь, 1994.
   
2. 
   Hamilton, J. The Book of Ruth / J. Hamilton. – N.Y.: Doubleday, 1988.
   
3. 
   Козлов, А.С. Зарубежная литература и литературоведение / А.С. Козлов. – Севастополь, 2009.
   

Английская литература

Е.А. Папакуль (Полоцк, ПГУ)
МЕСТО И ЗНАЧЕНИЕ ОБРАЗА РОБИН ГУДА В КОНЦЕПЦИИ «ВЕСЁЛАЯ АНГЛИЯ»
Англия XIV века была ареной серьёзных социально-экономических потрясений. В этот период все наметившиеся противоречия оказались до предела обострёнными в обстановке тягчайшего кризиса, явившегося результатом эпидемии бубонной чумы. «Чёрная смерть» началась в Англии в 1348 г., к сен­тябрю эпидемия дошла до Лондона и продолжалась до осени 1349 г., в результате чего численность на­селения, составлявшая примерно 3,5 миллиона, сократилась, по разным данным, наполовину или даже на две трети.

Эпидемия сопровождалась падежом скота и голодом, так как многие поля оставались невозделан­ными или неубранными. Резко повысились цены на продовольствие. Особенно пострадали от эпидемии жившие скученно и в скверных условиях крестьяне и ремесленная беднота городов. Сказалось постоян­ное плохое питание, тяжкий труд, антисанитарные условия жизни. Последствия эпидемии были очень тяжелыми. Прежде вceгo обнаружилась нехватка рабочих рук. Резко сократилось число батраков, кото­рые были необходимы мелким и средним помещикам, и обязанных барщиной крепостных в крупных по­местьях. Крупные лорды стремились найти выход из положения в увеличении барщины, которую тре­бовали с оставшихся у них крестьян, возвращая, таким образом, в крепостное состояние крестьян, фактически освободившихся в предшествовавший период.

В результате феодальной реакции и тяжелых последствий рабочего законодательства в Англии в 60–70-х годах XIV века (усиление барщины, увеличение рент и усиление кpeпостничества) противоречия непрерывно нарастали, что в конце концов привело к крупнейшему в истории страны крестьянскому вос­станию под предводительством Уота Тайлера. Помимо нарастания противоречий в деревне, усиливалось и недовольство в английских городах. Оно было вызвано разложением цеховой системы, расслоением внутри гильдий (цехов), борьбой между подмастерьями и мастерами, между богатыми и бедными ремес­ленниками и между гильдиями.

Обстановка в стране особенно обострилась из-за военных неудач и непрерывного роста налогов, вызванного как Столетней войной (1337–1453), так и хищнической политикой знати. Злоупотребления при взимании поголовного налога вызвали сильнейшее возмущение уже в 1380 г., а в июне 1381 г. они стали поводом к восстанию, охватившему значительную часть Англии: двадцать три графства из сорока [1, с. 78 – 84].

Вместе с тем в этот период обнаруживается заботливость Англии о морском могуществе и славе страны; мысленно, англичане считают океан своим владением. Бурно развивается торговля, а с ней появ­ляется роскошь, комфорт и любовь к искусству. В Лондоне происходит то же, что и в Венеции, Флорен­ции и Брюгге: дворяне и купцы любят «красивые вещи». Начинается эпоха благоденствия для рисо­вальщиков, миниатюристов, живописцев и скульпторов; богачи заказывают резчикам мадонн из слоно­вой кости с нежной, полусветской улыбкой, которая особенно прелестна своей двойственностью, порож­дающей сомнение в том, принадлежит ли она небу или земле; записные книжки с листами слоновой кости или золота и прозрачной эмали, золотые стаканчики с фигурами, серебряные кубки с «эмалирован­ным изображением детских игр», солонки, имеющие форму льва или собаки, «золотые изображения св. Иоанна Крестителя в пустыне», и всю ту прелестную домашнюю утварь, которой наполнены англий­ские музеи. Миниатюристы рисуют на полях молитвенников рай, или изображают красками легендарные сюжеты, или, наконец, фантастические истории, битвы рыцарей с исполинскими бабочками посреди цветов [2, с. 186 – 188].

В архитектуре того времени англичане способствуют развитию особого рода ими изобретённой готики, так называемой перпендикулярной. Стены и своды часовен покрываются украшениями; широкие окна пропускают сквозь цветные стёкла разноцветный свет, из карнизов выступают ангелы с золотисты­ми волосами.

Начинают заботиться о комфорте и об изяществе жилища, стола, манерах и правилах поведения. Пища становится роскошной и утончённой. Точно так же, как и дом, украшается и собственная особа; роскошь в одежде доведена до крайности.

Понятие о красоте, почитание и культ её распространяются в среде народа, мысли которого следо­вали когда-то совсем по другому направлению. На физическую красоту обращается внимание, которым она никогда не пользовалась в такой степени; мужчины и женщины носят одежду, обрисовывающую формы тела. Заметнее проявляется забота о красоте неодушевлённых предметов, пейзажей, деревьев; в 1350 г. находятся представители коммун, которые жалуются на уничтожение высоких деревьев, расту­щих поблизости домов, – тех высоких деревьев, которые уже были милы английскому сердцу, – и ставят на вид парламенту «большой ущерб, повреждения и обнажение», которым подвергаются эти жилища [2, с. 188 – 194].

В целом вторая половина XIV века была очень важной эпохой в развитии английской националь­ной культуры. Именно тогда завершается в основном процесс слияния различных англосаксонских диа­лектов и на базе лондонскоrо диалекта складывается литературный английский язык. Этот язык стано­вится языком закона и парламента. Перевод Библии Уиклефом оказал большое влияние на этот процесс. Ко второй половине XIV века относится расцвет английской литературы. У. Ленгленд пишет поэму «Ви­дение Уильяма о Петре Пахаре», в которой в аллегорической форме изображает анrлийское общество и возвеличивает образ пpocтoгo крестьянина-пахаря. Получают распространение песни о Робине Гуде. Джеффри Чосер (1340–1400) создает «Кентерберийские рассказы», дающие яркую реалистическую кар­тину жизни Англии. Распространяется образование. Центрами eгo являются Оксфордский и Кембридж­ский университеты с их системой колледжей. Центром юридического образования становится Судебное подворье в Лондоне [1, с. 86].

Несмотря на войну с иноземцами, внутренние возмущения, на периодически возвращающуюся чуму (в 1349, 1362, 1369 и 1375 гг.), на большой бунт крестьян и на последовавшие затем смуты и побои­ща, искусство в XIV веке процветает, отличаясь весёлым характером.

Это совпадение не так удивительно, как кажется; жизнь была в то время так непрочна и ей грозило так много опасностей, что все свыкались с самого детства с мыслью потерять её скоро и внезапно; войны, появления чумы и побоища не захватывали людей врасплох; они были как бы в порядке вещей, их ожидали в любое время; возможность вероятных несчастий устрашала меньше, чем в более спокой­ные эпохи; в те времена люди были ежеминутно готовы драться, убивать и быть убитыми. Игры походи­ли на битвы, а битвы на игры; любимой забавой были турниры, где рисковали жизнью ни за что, из удовольствия. Эдуард уезжает на войну с Францией, и его бароны берут с собой так же, как и он, своих сокольников и собак, точно отправляясь на охоту. Фруассар рисует весёлыми красками, а предметом своей живописи берёт Францию и столетнюю войну. «Весёлая Англия» – это Англия чумы и крестьян­ского бунта, в которой из четырёх королей двух убивали, и вместе с тем это Англия улыбающихся мадонн [2, с. 186 – 188].

«Веселая Англия» (Merry England), или в более шутливом, архаичном написании Merrie England, от­носится к стереотипной, утопической концепции английского общества и культуры, основанной на идил­лическом пасторальном образе жизни, который был предположительно распространен в некоторое время между Средневековьем и началом промышленной революции [3, с. 131]. Рональд Хаттон определяет вре­мя существования «Весёлой Англии» между 1350 и 1520 годами [4].

Всё саксонское однообразие и грустное настроение, последовавшее за Гастингской битвой, забыто и изглажено, новая Англия умеет улыбаться, умеет и смеяться; она весёлая Англия, с весёлыми вспышками, Англия легенд, жалобных стихов и очаровательных красавиц [2, с. 188 – 194].

Хотя жизнь была сурова, зато были многочисленные праздники, заставлявшие позабыть на миг все горести; «забвение было в зрелище», как хорошо это заметил Фруассар по поводу одного из этих ве­ликолепных зрелищ. Для народа существовали майские праздники с танцами и песнями, сцены подвигов Робин Гуда, позднее представление тех песен, где он был героем; и всё это при звоне колоколов под ясным небом, наполняющих воздух радостью [2, с. 351].

Праздник Робин Гуда ещё широко отмечался в Англии XVI века. Жители деревень и провинциаль­ных городков вроде Стрэтфорда, родины Шекспира, посвящали ему майский праздник (May-day), празд­ник весны. В этот день молодёжь плясала вокруг «майского шеста» (may-pol), распевая песни о знамени­том народном герое; некоторые любители, надев зеленые куртки и вооружившись луками, разыгрывали в лесу перед собравшейся толпой приключения Робин Гуда, Маленького Джона и других «весёлых людей» (merry men) зелёного леса [5].

Связь между Робин Гудом и месяцем маем не случайна. Справедливо отмечается, что либо крат­кое упоминание, либо живое описание данного сезона в более старых балладах показывают, что подвиги героя обычно совершались в течение этой поры года. Так, приключения в Robin Hood and the Monk про­исходят одним майским утром (a morning of May). Robin Hood and the Potter и Robin Hood and Guy of Gisborne начинаются, так же как и Robin Hood and the Monk, с описания сезона, зелёной листвы, когда всё в цвету, и маленькие птички поют, и этот сезон, несмотря на то, что называется летом, в то же время подразумевает май в Robin Hood and the Monk согласно данному описанию. Освобождение Клаудэсли Адамом Беллом также происходит «весёлым майским утром» (on a merry morning of May).

Робин Гуд также неизменно ассоциируется с месяцем маем из-за игр, которые проводились в эту пору года. История этих игр, к сожалению, почти не раскрыта, и едва ли имеются сведения ранее начала XVI века. К этому времени их изначальный характер потерял свой смысл, или, по крайней мере, их значение было настолько забыто, что развлечение и церемония полностью перемешались. В начале XVI века в моде были, кроме соревнования лучников, четыре действа, – the Kingham, или избрание Лорда и Леди мая, по-другому называвшихся Летними Королём и Королевой, the Morris Dance, the Hobby Horse, и the Robin Hood. Несмотря на то, что эти действа имели различное происхождение, в описываемую эпоху они начали смешиваться; и the Morris вбирал в себя их все, будучи процессией, прерываемой танцами. Изначально обязательными действующими персонажами данной процессии были The Lady (the Queen of May либо Maid Marin), шут и барабанщик. Но учитывая невероятную популярность Робин Гуда, Тука и Маленького Джона, неудивительно, что они уже в начале XVI века заменили анонимных участников действия, а The Lady, которую чаще стали называть Maid Marin, стала позже рассматриваться в качестве супруги Робин Гуда, хотя она иногда появлялась в the Morris и без него [6, с. 30 – 32].

Ни одно из гуляний в весёлой Англии не могло превзойти майский праздник. Возвращение солнца побуждало простой народ к различного рода развлечениям. Вдобавок к традиционным и подходящим для данной поры года состязаниям проводились различные представления военного характера с лучни­ками, танцорами и другими развлечениями на весь день, а вечером – мистерии и костры на улице. Сценки о Робин Гуде считались «очень подходящими для майских игр» [6, с. 36].

О невероятной популярности Робин Гуда свидетельствует и следующая история. Однажды епис­коп Латимер (1485–1555) прибыл в сельскую церковь для проповеди. Он нашёл церковные двери запер­тыми, и ему пришлось ожидать более часа, пока явился какой-то человек и сказал ему: «Сэр, сегодня мы не можем вас слушать, потому что мы празднуем память Робин Гуда. Все жители села ушли далеко отсюда в лес». Епископу пришлось снять облачение и удалиться [5].

Таким образом, Робин Гуд являлся неотъемлемой частью такого явления, как «весёлая Англия». И можно предположить, что весёлый Шервудский лес (Merry Sherwood) в понимании тогдашних англичан являлся идеальной моделью Англии (Merry England) в миниатюре, где, несмотря на все горести и не­счастья того времени, жили свободные «весёлые люди» (merry men). А тот факт, что действие баллад о Робин Гуде обычно происходит «весёлым майским днём» либо «утром» (on a merry morning of May), т.е. в пору, когда происходят любимые празднества простого народа, только подкрепляет данную версию.
ЛИТЕРАТУРА

1. 
   Штокмар, В.В. История Англии в Средние века / В.В. Штокмар. – СПб.: Алетейя, 2005. – 203 с.
   
2. 
   Жюссеран. История английского народа в его литературе / Жюссеран. – СПб.: с-п типография И. Ско­роходова, 1898. – 404 с.
   
3. 
   Judge Roy. «May Day and Merrie England» Folklore 102.2 / Roy Judge, 1991. – Р. 131 – 148.
   
4. 
   Hutton Ronald. The Rise and Fall of Merry England: The Ritual Year 1400–1700 / Ronald Hutton. – New York: Oxford University Press, 1994. – 366 с.
   
5. 
   Морозов Михаил Михайлович. «Баллады о Робин Гуде» [Электронный ресурс]. – Режим доступа: html://az.lib.ru/m/morozow_m_m/text_0110.shtml. – Дата доступа: 29.11.2012.
   
6. 
   Child Francis James. English and Scottish Ballads. Volume V / Francis James Child. – Boston: Little, Brown and Company 1860. – 448 с.
   

А.С. Кононова (Полоцк, ПГУ)

жүктеу/скачать 4.52 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: