В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Этот способ был разновидностью челобитной, поскольку она означала солидарность с вождем и режимом в це­лом. Обжаловаться могли только частности социальной жиз­ни и управления. Такого же мнения придерживался Сталин и другие коноводы его режима. Поэтому по числу и частоте подачи жалоб в центр можно судить о том, насколько командно-административное управление и режим личной власти пустили глубокие корни в массовой политической психологии и бюрократические стереотипы перенесены в деятельность партии. А ее авторитет отождествился с режимом личной власти. Приобрел силу политической традиции, не дотягивающей даже до классического демокра­тического принципа: привлекать должностных лиц к суду без жалобы по начальству.

Граждане таких прав не имели. Тем самым укреплялось древнее религиозно-политическое чувство: слово вождя обла­дает магической силой для разрешения всех социальных проблем. Это чувство было составным элементом всеобщей тирании слов и выразилось в глубоком разрыве официаль­ного и практического сознания советского общества [16]. Официальное сознание, густо замешанное на марксистской терминологии, выражало стремление верхушки партийно-государственного аппарата к монопольному суждению о по­ложении дел в обществе и государстве. А за фасадом офи­циального сознания скрывались человеческие, «слишком человеческие» страстишки и установки.

Всеобщая тирания слов и культивирование бессознатель­но-доверчивого отношения к вождю как составной части политико-бюрократического патернализма шло в ногу с раз­делением всего общества и партии на сторонников и про­тивников сталинского режима. Предполагалось, что только первые обладают монополией на ленинское наследство. При Сталине сложилась схема, по которой генеральный секретарь партии может быть только «верным ленинцем» (типа Н. С. Хрущева) или «верным марксистом-ленинцем» (типа Л. И. Брежнева). Тем самым исключалась возможность по­лемики с ним, не говоря уже о критике. Другие попадали в разряд врагов народа или инакомыслящих. Требование Ле­нина не видеть интригу или противовес в инакомыслящих или инакоподходящих к делу, а ценить самостоятельных людей, было исключено из политической жизни.

К несогласным применялись все меры морального и фи­зического подавления. Они породили в обществе страх и

127
подозрительность. Внутренний шпионаж — компонент бюрократического управления — стал нормой политической жизни страны. Образ внутреннего врага был составной частью политической символики, маскирующей и укрепляю­щей режим личной власти. Распространялось, как пишет В. Померанцев в романе «Итога, собственно, нет...», убежде­ние в том, что недостаток жилья, транспорта, света, воды, всех средств жизни вообще — плод козней врагов. Из-за их коварства происходят давки в автобусах, слаб накал в лам­почках, трудно постирать белье. Эта символика была реани­мацией средневековой охоты за ведьмами и черносотенных традиций в истории России.

Дестабилизация образа жизни, экономической самостоя­тельности и сословно-патриархального мировоззрения, про­исшедшего в результате коллективизации, выразилась в пе­рекачке бывших крестьян в города. Усилилась социально-психологическая неопределенность огромных масс людей, что создало почву для их податливости на пропаганду и символику. Громадные портреты и скульптурные изображе­ния вождя в каждом городе и деревне, в каждой конторе и жилье верноподданных, оснащение этими политическими иконами паровозов, строек и колхозных обозов, татуировки на груди у многих уголовников,— вся эта символика апелли­ровала к монархическим чувствам, а не к разуму. И еще более усилила манихейство обыденного сознания.

Образ врага объяснял массам непонятные социальные процессы. Точнее — непредвиденные последствия сталинской политики. И был, по сути дела, заменителем политической апатии масс. Под политикой стала пониматься не способ­ность отражать действительность во всей ее сложности и противоречивости, принимать решения, адекватные соци­ально-историческим тенденциям и ситуациям. А умение обнаружить врага среди своих близких, друзей и даже еди­номышленников. Тем самым в каждом гражданине культи­вировался комплекс дворника-соглядатая, издавна бывшего союзником городового на Руси. Не притязая на конститу­ционное право абсолютной власти, вождь в то же время обла­дал такой властью. Политические факторы личной дикта­туры переплелись с бюрократическими.

Для анализа этого явления нужно выработать конкретные параметры измерения роли аппарата насилия в режиме лич­ной власти. Простой констатацией — его роль была высо­кая — уже не обойтись. Социологических данных, за исклю­чением числа репрессированных членов этого аппарата, пока нет. Хотя они могут стать разделом военной социологии [12]. Пока можно исходить из того, что этот аппарат был и остал­ся вне контроля общества. (Газеты недавно рассказали, как попытка Н. Кузнецова осуществить такой контроль привела к фабрикации «ленинградского дела».) Ясно и то, что дея­тельностью военно-репрессивного аппарата всегда базируется

При режиме личной власти возникла, распространилась и используется до сих пор в средствах массовой информации, литературе и искусстве идеализация профессий военного, разведчика, контрразведчика или инспектора уголовного розыска. До «суровых рембрандтовских красок» в изобра­жении профессионального менталитета этих социальных групп искусству и науке пока далеко. Подавляющая масса книжной, кино-, радио- и телепродукции с различных сто­рон укрепляет это бессознательно-доверчивое отношение граждан к данным звеньям государственной машины.

Обычно недостаток информации о деятельности назван­ных ведомств обосновывается соображениями государствен­ной тайны. Однако практика показала, что и ведомства, далекие от обороны, безопасности и внутренних дел, исполь­зуют те же соображения, чтобы скрыть свою деятельность от контроля общества. Поэтому отделить политическую целе­сообразность от бюрократических стереотипов при пользова­нии грифом секретности крайне затруднительно. Да и сам этот вопрос еще не стал предметом публичного обсуждения и научного исследования. Его решение отдано в руки ука­занных ведомств и монополизировано ими.

Между тем уже довольно давно классики марксизма показали, что всеобщий дух бюрократии есть тайна. А стрем­ление скрыть социальные явления представляет собой неотъ­емлемое свойство бюрократического управления. Наилучший вариант знания о социальной действительности и ее ведом­ственных модификаций для бюрократа — чтобы о ней не знал никто. За исключением его самого. Оно должно быть госу­дарственной или служебной тайной. Режим личной власти, разделив все общество на доверенных лиц и внутренних врагов, укрепил это убеждение.

При анализе роли аппарата насилия в сталинском режиме следует исходить из количественного и качественного роста его функций. Нет оснований считать, что этот аппарат свобо­ден от общих правил функционирования и развития бюро­кратических организаций. Что он не создает для самого себя проблем и не расширяет сферу своей деятельности. Для доказательства социальной и политической полезности и необходимости.

Обычно репрессивный аппарат следит за тем, чтобы граж­дане исправно платили налоги и не нарушали установленные

Активная жизненная позиция требовала также аноним­ных и публичных доносов всех на всех. В результате каж­дый гражданин был одновременно и объектом и субъектом насилия. А общество в целом — отражением «войны всех против всех», господствующей в партийно-государственном аппарате. О ней неплохо сказал современный романист: «Эпоха грубого политического примитивизма, на первом плане зоологические методы борьбы за личную власть, при­крытые демагогией и удобной трескотней, все в чем-то друг друга убеждают, куда-то зовут, вместо того, чтобы просто хорошо и честно работать... И никто никому не верит» [41, 82]. Следовательно, господствующее при сталинизме пра­вовое, политическое и педагогическое сознание могут рас­сматриваться как отражение связи между режимом и обще­ством, бюрократией и народом.

Идеологический аппарат отражал эту связь. Его роль в укреплении режима возрастала, поскольку население стано­вилось все более грамотным. Росла урбанизация и средства сообщения. Улучшалась материальная база пропаганды. Средства массовой информации постепенно становились доступны для всех. Партийный аппарат обладал монополией на пропаганду. Поэтому все признаки деформации марксизма есть следствие такой монополии.

Пропаганда, густо замешанная на марксистской фразео­логии, пронизывала все поры общественного организма, став средством насилия. Ее стереотипы в любую минуту могли быть обращены против образа жизни и мысли каж­дого человека. Ему ничего другого не оставалось, кроме усвое­ния этих стереотипов и использования их в борьбе за свое социальное и материальное благополучие. В. Белов хорошо показал живучесть данных стереотипов и в настоящее вре­мя в образе Авенира Козонкова из «Плотницких расска­зов» — активиста эпохи коллективизации.

Пропаганда скрывала действительные социальные про­блемы и сознание общества. Базировалась на радикальных или либеральных бюрократических стереотипах отражения действительности, которые были превращены в идеологиче­ские установки обществоведения и печати, вплоть до стен-

130
газет. Они не имели ничего общего с марксизмом, а просто отражали консервативный житейский принцип не выносить сор из избы.

Например, во многих работах Ленин отмечал, что бюро­кратизм и обломовщина — признаки русского националь­ного характера. Спустя шесть лет после его смерти Сталин объявил, что лень и стремление сидеть на печке уже не явля­ются признаками национальной психологии. И потому изо­бражение этих качеств в печати есть клевета на народ и развенчание СССР [44, 13, 23—27]. Остается предположить, что история России и свойства ее национального характера были более известны грузину, нежели русскому. Здесь уместно вспомнить известное предостережение Ленина: «...обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения...» [2, 45, 358].

Но была и есть оборотная сторона такого пересаливания. Не успел В. Астафьев напечатать безобидный для нормаль­ного восприятия рассказ «Ловля пескарей в Грузии», как сразу трое современных грузинских писателей, перечислив все свои регалии, написали письмо в редакцию, усмотрев в этом рассказе «злопыхательство» и «унижение народа». Видимо, есть основание предположить, что пересаливание, о котором писал Ленин, есть следствие переплетения нацио­нальных чувств с бюрократическим восприятием действи­тельности. Национально-бюрократическое недоверие — обо­ротная сторона национально-бюрократического высокомерия.

Разрушение этих стереотипов в печати после апреля 1985 г. встречает ожесточенное противодействие консерва­тивных сил. Поэтому можно сказать, что массовое сознание нашего общества, сформировавшегося в перид сталинизма, включает все перечисленные стереотипы. А политическое сознание в значительной степени переплетено с бюрократи­ческим. Этим объясняется популярность казарменных пред­ставлений о социализме.

Выше уже шла речь о глубокой взаимосвязи бюрокра­тии и политики, бюрократического и идеологического мыш­ления. В этом отношении Сталин был классическим типом политика-бюрократа. Такой политик, как уже говорилось, отличается специфическим макиавеллизмом: способностью использовать все средства не для искусного управления го­сударством, а для увеличения личной власти. Если этот ма­киавеллизм преобразуется в политическую мораль, то на всех уровнях управления культивируются одни и те же ка­чества: доносительство, интриги, ложь, клевета и заискива­ние перед вождем. Эти качества были превращены в крите­рии отбора на высшие посты в партии и государстве. Сде­лались нормой поведения всего партийно-государственного аппарата.

Каждый член правительства лично зависел от вождя. А каждый уровень управления — от вышестоящего началь-

В настоящее время в литературе обсуждается вопрос: был ли осуществлен Сталиным в 1928—1929 гг. контррево­люционный переворот? Первоначально эта идея была сфор­мулирована Троцким. Видимо, для конкретного анализа дан­ного вопроса можно использовать все ранее описанные свой­ства искусства внутренней дипломатии в эпохи перехода от реформ к реакции, от революции к контрреволюции. На этой основе можно систематизировать формы проявления этого искусства в период генезиса, укрепления и трансля­ции сталинского режима. И обнаружить «десять сталинских ударов» в его войне против марксизма, демократических тенденций русских революций и всего советского народа.

Политическая мудрость вождя заключалась в использо­вании классических принципов политического и идейного господства. В социальной структуре выделялся слой пар­тийно-государственных служащих — «кадров, которые ре­шают все». Их материальные интересы способствовали бюро­кратизации управления, поскольку политика отождестви­лась с командами, спущенными сверху. Б. Можаев показал, что первоначально эти интересы удовлетворялись гимнастер­кой и новым картузом из партийного распределения*. А за­тем привели к срастанию распределительных отношений с партийно-государственным аппаратом [18]. Именно этот

* Другой прозаик, морской офицер, вспоминает отпуск, прове­денный в деревне у родных: «А в ту осень дядюшка подробно отписал мне на корабль, сколько и чего пришлось на заработанные мною трудодни: пуда дна, кажется, зерна, бутылка льняного мас­ла, полвоза картошки. А еще дядюшка вложил в конверт три зе­леные трешки. Эти деньги тоже причитались на мои трудодни. Если учесть, что в ту пору я получал две с половиной тысячи в месяц, находясь практически на всем готовом, то этот капитал сильно огорчил меня, и я долго ходил потом как потерянный» 130, 13).

Противоречия между интересами аппарата и всего осталь­ного общества использовались как социальная основа поли­тики «разделяй и властвуй». Она впервые заявила о себе в полную силу при подготовке и воплощении в жизнь ста­линского плана коллективизации. Тогда же обнаружился и макиавеллизм вождя: публично провозглашать от своего имени благие начинания — и отвергать их в «закрытых» речах [24]. В конечном счете Сталин, как и всякий политик-бюрократ, интересовался социальными проблемами и тен­денциями только в той степени, в которой они подтверждали его политическую тактику и стремление удержать в непри­косновенности личную власть и бюрократическое управле­ние. Общественная жизнь не могла быть отражена адекват­но, поскольку к ней подходили с одной-единственной мер­кой. Определенной бюрократическими нормами политиче­ского и идейного господства.

Бессознательно-доверчивое отношение к ним рассмат­ривалось как главный критерий надежности и истинности полученного социального знания. Сталинизм породил аполи­тичное общество и бюрократизированную науку. В целях контроля за ними формы гражданского, политического и научного общения приобрели максимально официальный ха­рактер. Он соответствовал представлению об обществе как системе учреждений, которые можно открыть, закрыть или преобразовать в административном порядке. Возникла це­лая сфера неконтролируемой обществом деятельности, пре­тендующей на необходимость и государственную важность. Хотя она была и остается проявлением стихийной заботы правительства о самом себе.

Наиболее сложная проблема — описать все направления воздействия сталинизма на последующее развитие советско­го общества. В литературе отмечалось, что отказаться от Ста­лина по-хрущевски нельзя: извлечение его праха из Мав­золея было языческим актом [13]. Это язычество перепле­лось с аскетически-уравнительными представлениями о социализме, при котором все классы и слои населения были подчинены государству. Оно определило организацию об­щества, охватившую каждого гражданина на любом отрезке его жизненного пути. И уже никто не мог сказать подобно героям А. Платонова: «Никуда я не записан и ничего не член!».

Аскетически-уравнительная справедливость и связанное с ней бюрократическое управление укрепили безразличие всех в отношении всех. Сталин открыто порвал с нормами

133
традиционной морали, провозгласив: сын за отца не отве­чает, а кто не с нами — тот против нас. Эти лозунги спо­собствовали разрыву связей между людьми. Общечеловече­ские ценности были надолго забыты. Их место заняла та­кая интерпретация морали, в которой политика господство­вала над нравственностью и диктовала ей свои условия.

Существует связь между провозглашенной Сталиным идеей Советского Союза как центра мировой цивилизации и идеей Москвы как «третьего Рима», с различных сторон обоснованной в поверхностном славянофильстве и почвенни­честве. В любом случае речь шла об особой общечелове­ческой миссии России*. Сталин оказался таким носителем этой миссии, которая создала почву для расправы с людьми. Вполне возможно, и не слыхавшими о глубинной связи по­литических идей. Особенно показательна в этом отношении кампания борьбы с низкопоклонством перед Западом и кос­мополитизмом**. Поэтому способы организации и проведе­ния идеологических кампаний, сложившиеся в режиме лич­ной власти, многое могут прояснить во взаимодействии между идеологией и жизнью в последующем развитии совет­ского общества.

Любой режим не может существовать без поддержки и одобрения масс. Сталинизм не был исключением. Однако для него важной была не столько социальная и политиче­ская инициатива, сколько исполнительность каждого граж­данина. Отличия и награды выдавались за лучшее выпол­нение команд начальства и за хорошее отношение с ним. Тем самым в народе поощрялись консервативно-патерналист­ские склонности. Социальное и политическое творчество стало привилегией вершины. И потому основная часть це­лей сталинского режима формулировалась и достигалась без контакта с массами как творцами истории, ибо они рас­сматривались только как исполнители предначертаний вождя.

Он осознавался как средоточие моральных, политических и человеческих ценностей. Сознательно поддерживал патер­нализм и консерватизм массового сознания. Предпочитал встречаться с детьми на трибуне Мавзолея, превращенной в

* «В истории попытки такого рода не новы. Древнейшая книга человечества — Библия — переполнена рассказами об избранном на­роде, которому бог уготовил необыкновенную судьбу. Выигрывает ли этот народ битвы, проигрывает ли — он в любом случае выпол­няет божье предназначение» [39, 190—191].

** Но в истории политических идей ничего не проходит бесслед­но. Если в результате этой кампании гибли люди, то в итоге, на­пример, дискуссии, проведенной недавно в «Книжном обозрении», пострадал ... Чебурашка. И все за те же грехи: некоторыми пи­сателями и критиками ему был приклеен ярлык космополита...

В образе вождя кровнородственные связи переплелись с морально-политическими ценностями. Последние опреде­лялись мерой пота и крови, пролитой для достижения ми­фического общего блага. Вождь выступал его носителем и персонификацией. Усилия народа преобразовались в личные заслуги вождя по созданию режима, потребовавшего такого кровопролития. И тогда весь мир разделился на «своих» и «чужих». Политическая мораль стала функцией силы вождя и режима, для которого было важно преобразовать классовое сознание в социальное безразличие и средство обслуживания социального и политического порядка личной диктатуры.

Сталинизм — это политический режим, охватывающий все сферы отношений, деятельности и сознания. Государство и каждая его организация выступает орудием командования над массами, а не стимуляции их социально-исторической инициативы. Партийно-государственный аппарат есть сред­ство применения команд вождя к обществу. Основные поли­тические ценности сталинизма — сила и приказ. Они обра­зуют основание режима и определяют отношение между классами, слоями и индивидами. Аппарат противостоит об­ществу как предмету насилия и в то же время связывает народ с вождем. Последний персонифицирует и монополизи­рует право на выражение всеобщих интересов. Служба вож­дю является практической реализацией этого права, хотя субъективно она может осознаваться как служба родине, народу, правде, справедливости или идее всестороннего пре­образования мира, но без изменения тысячелетних консер­вативно-патерналистских привычек, обычаев и традиций. Они связывают каждого индивида с вождем и втягивают людей в механизм укрепления личной диктатуры.

На почве сталинизма возникла целая система политиче­ских иллюзий, до сих пор пропитывающая сознание значи­тельных масс людей нашего общества, партийно-государ­ственной бюрократии — в особенности. Укажем основные из них. Политика и управление есть право командовать людь­ми, а не обязанность раньше других видеть возникающие социальные проблемы и противоречия. Интересы и мнения людей должны подчиняться этому праву. Теория должна выполнять служебную роль. Корпоративно-бюрократическое преобразование всеобщих интересов в особые — закон су­ществования и развития общества. Регламентация деятель-

Эти иллюзии образуют идеал государственно-бюрократи­ческого социализма, который в корне противоречит марк­систскому принципу: «Свободное развитие каждого есть усло­вие свободного развития всех». В таком социализме ни один индивид не является свободным. Он «волен» лишь познавать законы бюрократического устройства общества и поступать в соответствии с ними. Поэтому всякое развитие одного инди­вида препятствует свободному развитию других. Оно опи­рается не на конституционно установленные права и обязан­ности, а на вытекающие из социального неравенства социаль­ные и политические привилегии населения и уровня управ­ления. Чем более «свободен» (в корпоративном, консерва­тивно-патерналистском и бюрократическом отношении) 'каж­дый из них, тем больше степень принуждения общества государством.

В таком социализме отсутствуют меньшинства по всем социальным и политическим вопросам. Если они и есть, то нет политических средств выражения их взглядов и инте­ресов.

Всякое разномыслие и инакомыслие подавляется, а еди­номыслие приветствуется. Под ним понимается точка зре­ния, либо спущенная верхами, либо отражающая корпора­тивные интересы низов. Социальные связи основаны на верноподданности вождю и аппарату и нетерпимости к дру­гим политическим установкам. Общественное мнение отсут­ствует. Его место занимают личные или анонимные мнения различных уровней власти и управления. Всякая социаль­ная и политическая инициатива, если она не исходит из вер­шины, подавляется или к ней относятся безразлично. Со­циальные проблемы воспринимаются бюрократически и ре­шаются методами военных действий. Главной гарантией эф­фективности таких методов является принцип: всякий ду­рак сумеет управлять посредством осадного положения, а по­бедителей не судят!

Это социальное и политическое наследство современно­го этапа развития социализма было создано И. В. Стали­ным, устояло перед административными романтизмом Н. С. Хрущева и еще более окрепло в эпоху геронтократии Л. И. Брежнева. Данный тип социального устройства соот­ветствует основным признакам авторитарного политическо­го режима: резко усиливается роль главы правящей партии или государства, который одновременно выполняет функ­ции главы правительства; демократические институты не имеют права контроля государственной политики; институты социальной и идейной борьбы и давления на правительство ослаблены; избирательно-конституционная система приспо­соблена к нуждам режима.

Данное наследство переплелось с обыденным и идеоло-