Во второшкольном интерьере

В классе быстро образовалось несколько групп, которые послужили центрами кристаллизации более широких компаний. Многие ребята были знакомы и до Второй школы, в основном по занятиям в ВМШ, хотя, как позже выяснилось, и не только. Милейший и очень умный Борька Черкасский давно дружил и с Кроликом и с Симочкой. Володька Каплун, которого, естественно, прозвали КАПА (или, чаще, Капочка), раньше учился с Юркой Перлиным. Про нас с Яшкой я уже написал. Яшка быстро подружился с Андрюшкой Черняком, у меня тоже возникли с ним очень теплые отношения, и эта дружба продолжалась долгие годы, да и сейчас, при редких с ним встречах, общение с ним доставляет большую радость. В классе было двое близнецов – Ганя и Юра Зусманы. Они были довольно похожи внешне, и, на удивление совершенно разные по характеру и стилю общения. Особняком держались спокойный и основательный Марк Кельберт (называть его Мариком никто даже не попробовал, в отличие от милейшего Марика Левина, которого сразу все звали только Мариком.) и Андрей Сеславин³². Всегда было интересно с Женькой Трилесником, который уже в школе отличался весьма парадоксальными взглядами на жизнь. Ясно, что каждый «Б»-эшник заслуживает отдельной главы в любых воспоминаниях о нашей Второй школе, но такой подход сделал бы этот опус абсолютно нечитаемым.

По-видимому, процессу знакомства и формирования компаний сознательно помогали и учителя. В самом начале учебного года – в конце сентября или начале октября был объявлен «Ежегодный Общешкольный Турслет». Совершенно не помню, где он проходил – где-то в ближнем Подмосковье. Организация слета была на высоте. Была большая поляна с общим костром, вокруг нее размещались все 25 классов, учившихся в школе. Многое организаторы (старшеклассники, Шеф и Макеев) предусмотрели заранее, но стоянку каждый класс выбирал и обустраивал самостоятельно. За лагерь, костер, палатки, еду и т.п. каждый класс отвечал сам.

Подготовка началась примерно за неделю. Сразу же выяснилось, что далеко не все идут на слет – кто-то не захотел сам, кого-то не отпускали родители. Тем не менее, человек 20 записались. Тут то и выяснилось, что Неля (как мы все быстренько стали за глаза называть нашу «классную») никогда ни в какие походы не ходила, и с чего начинать, просто не знает. У меня к этому времени был полученный за горные походы в Приэльбрусье значок «Турист СССР», которым я безмерно гордился и постоянно носил на школьной курточке. У Яшки тоже был некоторый туристический опыт из многочисленных поездок в пионерлагерь Академии Наук. Мы нахально предложили свои услуги, и Неля с радостью сбросила на нас всю организацию.

Неподалеку от нашего с Яшкой дома, на задах Елисеевского (в Козицком переулке), в том же доме, где была наша районная поликлиника, располагался городской клуб туристов. При нем был клуб туристической песни, куда мы несколько раз заглядывали раньше и, кроме того, естественно был и прокатный пункт туристического инвентаря. Там мы и взяли напрокат несколько «палаток-брезентушек»³³. Я взял из дома алюминиевое цилиндрическое ведро, какие-то котелки оказались и у других «турслетчиков». У Яшки дома была кожаная кобура от настоящего нагана. Мы ее выпросили, немного испортили, и она превратилась в шикарную кобуру для очень модного в те времена цельно­металлического туристического топорика с резиновой литой рукояткой, в просторечии именовавшегося «смерть туриста». Мы по очереди надевали «кобуру» на пояс, и нам казалось, что выглядим мы как заправские туристы³⁴.

Общими усилиями всей команды мы поставили лагерь, приготовили дрова, соорудили костер, сварили еду, и, если мне не изменяет память, Шеф, который обходил «дозором владенья свои», остался доволен теми макаронами³⁵, которыми мы его угощали.

Все ходили в соседние лагеря – дружить, знакомиться, петь (и пить) под гитару. У нас гитары не было, что, как ни странно, помогло в знакомстве со старшими.

Проводилась куча разных туристических конкурсов типа «кто быстрее с трех спичек разожжет костер». Шеф, у которого на штормовке гордо блестел значок какого-то, по-моему, первого, разряда по альпинизму, демонстрировал со старшеклассниками технику переправы через глубокий овраг (по натянутому альпинистскому тросу). Смелым желающим давали возможность попробовать – я, правда, не рискнул.

Поздним вечером наиболее активная мужская часть класса собралась в одной из палаток, дабы приступить к наиболее важному мероприятию слета  распиванию привезенного нами с собой вина. В самый неподходящий момент в палатку зачем-то заглянула Неля. Поняв, что там происходит что-то непотребное, она немедленно ретировалась. Мы предельно быстро завершили в меру вкусный, но весьма увлекательный, в основном своей полной запрещенностью процесс, и пошли к костру. Самым интересным во всей этой истории была реакция Нели, которую нам пересказали наши девчонки. Придя в «женскую» палатку, Неля сокрушенно сказала: «Кажется, мальчики пьют. Вот если бы там были Саша с Яшей, они бы этого никогда не допустили». По-видимому, наша активная деятельность по организации слета подняла нас в ее глазах на недосягаемую высоту. Как известно, падать тем больнее, чем выше заберешься, а к огромному сожалению, столь лестное о нас мнение продержалось у Нели очень недолго, о причинах чего я попробую написать несколько ниже.

Формированию компаний очень помогло также и то, что у многих наших одноклассников дни рождения оказались в начале учебного года. Вечеринки по этому поводу следовали с короткими перерывами весь октябрь и первую половину ноября. Мы познакомились ближе, познакомились и с родителями наших новых друзей. Особенно сильное впечатление у меня оставили дни рождения девчонок – Таньки Чемазоковой и Ирки Поповой.

Танька жила в старом, очень уютном деревянном доме, в тихом переулочке в районе Новослободской улицы, неподалеку от Театра Советской Армии. Что было для нас совершенно удивительным, жила она одна (во всяком случае, никаких намеков на присутствие взрослых в ее квартире да и в жизни не наблюдалось). Кажется, ее родители жили где-то за границей, а с ней жила бабушка, присутствия которой мы совершенно не ощутили. Собралась исключительно теплая компания, пели под гитару, танцевали, пили, учась говорить тосты…³⁶

Не помню точно, этот ли именно день рождения послужил причиной некоторого скандала, тем более удивительного, что Егор Лигачев в это время «прозябал» в должности первого секретаря Томского обкома КПСС, и в Москве, а уж тем более во Второй школе, веса не имел. Впрочем, конкретный повод ничего не определял.

Дело в том, что некоторые родители сочли необходимым с возмущением сообщить Неле, что «на дне рождения имярек их дети были вынуждены (именно в такой формулировке) пить вино, и, о ужас, даже кое-что покрепче». Сообщение послужило поводом для разбирательства на родительском собрании. На собрание пришел и Шеф, что бывало нечасто. Уж и не знаю, по какой причине, но на это собрание пошла не мама, как обычно, а отец. Отец мой был человек довольно вспыльчивый, сдерживаться не любил, и при этом обладал определенными принципами. Больше всего на свете он ненавидел ханжество и пошлость. Посему, выслушав причитания родителей и блеянье Нели, он не выдержал и высказался со всей определенностью. Во-первых, он уверен, что в этом возрасте «дети» в любом случае будут пробовать выпивать, что так было всегда, и очень глупо вставать в позу «страуса» и делать вид, что этого нет. Во-вторых, он считает, что лучше, чтобы дети пробовали пить не по секрету, в подворотнях, а дома, за столом с вкусными закусками, и не всяческую бурду в диких объемах, а хорошие и вкусные напитки в умеренных количествах. В третьих, он официально заявляет, что когда будет праздноваться день рождения его сына, то на столе будет хорошее вино. Посему, если кто не хочет, чтобы «дети» пили вино, то пусть их к нам домой и не пускает³⁷. Еще долго Шеф припоминал мне эту историю при каждом удобном случае.

День рождения Ирки Поповой проходил совершенно в другом стиле, хотя вино на столе, конечно же, было. Были ее родители – милейшие московские интеллигенты. Иркин отец оказался увлеченным фотолюбителем, он очень интересно без подготовки и постановки много щелкал. В результате у меня дома до сих пор стоит один из лучших наших с Яшкой совместных портретов^.

Кроме друзей по классу там был и Иркин старый приятель – Юрка Збарский (сын Исаака Семеновича Збарского), который, как, оказалось, учился в нашей же школе, но на класс моложе. Юрка жил в соседнем с Иркиным доме на Якиманке³⁸, и его родители дружили с Иркиными еще в то время, когда Ирка и Юрка «под стол пешком ходили».

Примерно в этом же стиле происходили сборища у Симочки и у Наташки Тетериной, где мы познакомились с ее родителями – тихой, милой, но очень жесткой Миррой Павловной и Львом Вениаминовичем Гурвичем, молодым и очень талантливым физиком. Яшкин день рождения был на следующий день после Наташки, и еще долгие годы в начале ноября наша компания встречалась два дня подряд.

Знакомство с Юркой, быстро переросшее в настоящую дружбу, продолжающуюся уже почти сорок лет, сыграло в нашей с Яшкой второшкольной (и не только второшкольной) судьбе огромную роль. От Юрки мы узнали о существовании в школе ЛТК  Литературно-театрального клуба (или «коллектива», как стыдливо рас­шиф­ровывали это название в официальных школьных документах) и вскоре стали его активными и увлеченными участниками. Создателем и бессменным художественным руководителем клуба был Юркин отец. ЛТК был настолько большим и серьезным явлением второшкольной жизни, что ниже я обязательно напишу об этом отдельно. Здесь же отмечу, что Исаак Семенович был в этот момент и классным руководителем выпускного одиннадцатого класса, и Юрка в этом классе был, что называется на положении «сына полка»  достаточно сказать, что Исаака Семеновича в классе все называли «Суур», а Юрку  «Вяйке»³⁹. Довольно долго и мы все звали Юрку –Вяйке. Через Юрку (и через ЛТК) мы познакомились почти со всем классом Исаака Семеновича, а с наиболее колоритными фигурами  Володей Бусленко (по прозвищу Бус) и Толей Левиным даже подружились.

В общем, где-то к октябрю у нас сложилась достаточно тесная дружеская компания, в которую входили все девчонки, мы с Яшкой, примерно в это время появившейся в классе Сашка Даниэль, Андрюшка Черняк, Сашка Горкин и еще некоторые ребята из класса. Все мы тесно общались и с Юркой, и с выпускным классом. Вся компания увлеченно ходила на «заседания» ЛТК, где мы познакомились (и подружились) с многими старшеклассниками, а также выпускниками школы, многие из которых продолжали активно работать в ЛТК уже будучи студентами и аспирантами самых престижных Вузов Москвы – Физтеха, Мехмата и др.

Отдаленность школы от дома и разбросанность друзей и приятелей по самым разным районам города сильно способствовала повышению нашей мобильности⁴⁰ и «независимости». Родительский контроль над нашим времяпрепровождением сильно ослаб, так как сильно осложнялся и сложным расписанием, и огромным количеством внеурочных мероприятий, и необходимостью работы в библиотеке⁴¹. Бурная «общественная» жизнь, тем более в молодежной, но весьма разновозрастной компании, не сильно облегчала для них возможность контроля. Учитывая, что было нам всем лет 14-15, эта «общественная» жизнь трансформировалась в активно и многопланово протекающую жизнь «личную»⁴². Конечно же, нам казалось, что все это вполне эффективно происходит параллельно с напряженной учебой, которая на самом деле отнимала у нас много и сил и времени. Однако параллельными эти процессы казались только нам. Учителя же явно видели, что на самом деле все происходило почти перпендикулярно.

Несмотря на всю демократичность, терпеть прогулы (во всяком случае, от восьмиклассников) в школе готовы еще не были. А прогуливать мы начали довольно массово. Ведь для «личной» жизни было нужно время. С ностальгической, печальной радостью вспоминаются осенние прогулки по тихому и по-утреннему пустому Нескучному саду. На культурный досуг и на занятия тоже требовалось время, и наиболее удобными оказывались как раз часы школьных уроков.

Именно в учебное время, как правило, происходили и массовые походы в кино и «клубные» сборища в Ленинской библиотеке. В те годы мы смотрели (зачастую не по одному разу) все выходящие на экраны Москвы фильмы. Возникла «традиция» – если опаздываешь к началу занятий – идешь в кино. В результате, как правило, опаздываешь и на вторую пару – тогда опять идешь в кино…

Часто, особенно в старших классах, компания с утра постепенно собиралась в Ленинке. Мы занимались, готовились к семинарам, писали сочинения, читали критику или что-нибудь художественное, потом убегали часа на два-три в кино и возвращались обратно. Массовые прогулы не способствовали улучшению взаимопонимания с Нелей. Как уже упоминалось, ни я, ни Яшка в принципе не отличались «ангельским» поведением. Возникали конфликты. Конфликты на «учебной» почве перерастали в сугубо «личные», особенно с Нелей. Сейчас я уже не помню ни причин, ни содержания большинства этих скандалов, но один случай помню достаточно хорошо:

От былой «любви» к Саше с Яшей у Нели давно не осталось и тени. Как правило, любой «скандал» заканчивался «выволочкой» в кабинете у Шефа. В зависимости от масштаба содеянного следовал либо просто вызов родителей в школу, либо так называемое «исключение»⁴³. Это, хорошо отрепетированное драматичное действо происходило весьма театрально. Шеф выводил нас в свою малюсенькую приемную, где царствовали школьная АТС и управлявшая ею секретарь школы – Людмила Николаевна. Молчаливо считалось, что на бытовом уровне, в вопросах, не носящих педагогического характера, она «управляла» не только АТС, но и всей школой. Царственным жестом показывая на «исключаемых», Шеф театрально произносил свою сакраментальную фразу: «Людмила Николаевна, выдайте им документы». Далее следовали наши звонки на работу родителям, как правило, мамам, их приезд в школу, и тяжелые разговоры с Шефом, редко кончавшиеся чем-либо позитивным.

С этого момента нам «как бы» запрещалось приходить в школу и пребывать в классах на уроках. Правда, и мы и большинство учителей не очень-то обращали внимание на такие запреты. Бывали, впрочем, и исключения – одним из них была Неля, что не облегчало наших с ней и без того тяжелых отношений. Длительность периода «исключения» колебалась от 2-3 дней до 2 недель. Мне до сих пор не удается понять, чем руководствовался Шеф, выбирая момент отмены наказания, когда он тихо и совершенно без театральности говорил Людмиле Николаевне: «Ну, уж ладно, примите у них личные дела», но, как мне представляется сегодня, это отнюдь не очевидно определялось «тяжестью» содеянного.

Последнее исключение, «окончательное и бесповоротное» произошло в период сдачи «выпускных» экзаменов за 8 класс, и нас исключили «окончательно».

В день устного экзамена по геометрии мы все явились в школу утром, так как Неля не сочла необходимым предупредить нас, что класс делится на две группы, и у второй группы экзамен начнется в два часа. Часа два мы толклись перед аудиторией, в которой шел экзамен, потом это надоело и нам, и учителям. Нам в «мягкой» форме было рекомендовано до двух «погулять». Гулять не хотелось, и мы пошли за школу, где и уселись в саду, в тенечке. Немного поскучали, а потом выяснилось, что у кого-то с собой колода карт. И мы начали во что-то играть (думаю, что в дурака, или в, крайнем случае, в кинга». Примерно через полчаса из задней двери школы вылетел разъяренный Шеф, который сам увидел нас из окна лестничной площадки. Естественно, что зачинщиками возмутительного и циничного безобразия объявили нас, и результат был предопределен. Вопрос разбирался на педсовете. На удивление Шефа некоторые учителя нас активно защищали, возлагая вину за произошедшее безобразие не столько на нас, сколько на Нелю⁴⁴. Точно знаю, что среди активных защитников был Наум Матусович, и, по менее проверенным слухам, Якобсон. Решение было принято пара­доксальное, однако действенное. Нам разрешили сдавать вступительные экзамены в 9-й класс на «общих основаниях».

Надо ли говорить, что их принимали наши друзья и приятели. Лично у меня экзамен принимал Марик Гельштейн⁴⁵.

Нас, конечно же, «приняли обратно», но, к нашему огорчению, запихнули в разные классы. На первый взгляд решение было ошибочным, чтобы не сказать, что просто «диким». Хотя Шеф и освобождал от нашего тлетворного влияния будущий 9 «Б» класс, но, казалось нам, закладывал мину замедленного действия сразу же в два новых класса. Однако, как выяснилось из дальнейшего развития наших со Школой взаимоотношений, в этом парадоксальном решении в очередной раз проявилась гениальность Шефа.

В те годы мы, конечно же, не мыслили в таких категориях. Однако удивительная способность Шефа к нестандартным ходам и поступкам вызывала во всех нас восторженную любовь, удивительно сочетавшуюся с не менее восторженным «страхом и ужасом». Об удивительной способности Шефа появляться в самых неожиданных местах и в самые неожиданные моменты в школе ходили легенды. Хорошо помню один случай, произведший на нас с Яшкой впечатление, близкое к мистическому.

Не помню, по какому случаю, но мы в очередной раз решили «слинять» с уроков. Когда мы спускались на первый этаж, пронесся слух «Шеф внизу». Мы спрятались в «курилке» на втором этаже. Через минут десять «разведка» донесла, что «Шеф ушел». Мы радостно побежали вниз и пошли к универмагу «Москва» купить сигарет, поесть мороженного и пообщаться. Надо сказать, что «курилка» универмага, располагавшаяся в подвале, служила, особенно в теплое время, неким клубом, где часто собирались разномастные второшкольные компании либо во время перемены, либо перед школой, либо как на промежуточной базе. Зашли туда и мы. Вдруг, как это иногда бывало, кто-то закричал: «Шеф идет». Все мигом разбежались по этажам огромного универмага, где обнаружить прогульщиков было практически невозможно. Выждав некоторое время, мы направились в сторону дома. И вот, примерно минут через сорок, когда полностью расслабившись, мы с Яшкой мирно шли по Пушкинской площади мимо «Известий», (от остановки пятого автобуса в сторону дома) прямо перед нашим носом выросла знакомая грозная фигура. Спрятаться или убежать не было никакой возможности. От ужаса мы громко поздоровались. Шеф спокойно ответил и прошел мимо. Все остальное происходило уже наутро в его кабинете. Не помню, что мы плели, но на этот раз нас почему-то не исключили.

Хотя мы и учились на новом потоке еще целых два года, но, как это часто бывает, душой мы с Яшкой остались в «Б» классе. Наша компания да и весь класс «Б» продолжают дружить и встречаться до сих пор, хотя за последние годы всех нас разбросало по всему миру: Россия, Англия, Германия, Литва, Израиль, Штаты – вот сегодняшняя география проживания наших однокашников.

Конечно же, и в новых классах у нас завелись приятели и подружки. Мы дружили с Наташкой Раузен (Левитовой), с Верой Бреховских, с Ирой Сокурской, с крохотной Никой Фейгиной, с «испанской внучкой» Луисидой Гарсиа Марено (в просторечии Люськой Марено), с Сережкой Лукашевичем и Рустамом Тонкаевым. Многие наши новые одноклассники влились в нашу «Б»-эшную компанию, на сегодняшнем языке я бы сказал «на правах ассоциированных членов». С Вадиком Фридманом, моим соучеником по «Е» классу, мы с Яшкой и Юркой Ефремовым (Збарским) дружим и поныне, хотя вот уже два года, как Вадик с семьей живет в Касселе. Долгие годы мы с Фридманом близко дружили с Ленькой Кузнецовым, потом, к сожалению, на долгие годы он исчез с нашего горизонта, а недавно проявился из Бостона. Именно у Леньки я в десятом классе выпросил большую общую тетрадь, в которой им были переписаны стихи Цветаевой и Ахматовский «Реквием». Переписанные мною от руки и под копирку листочки со стихами и Реквиемом хранятся у меня в архиве по сей день, производя огромное впечатление на мою дочь.

Так что бурная компанейская жизнь продолжалась и в 9-10 классах, не приводя, впрочем, к таким скандалам, как раньше. Конечно же, скандалы случались и в эти годы, однако из школы нас уже ни разу не «исключали».

Во многом это было заслугой Игоря Яковлевича^, милого, исключительно аккуратно и подчеркнуто элегантно одетого⁴⁷ молодого, очень спокойного и мягко интеллигентного человека. За короткий период он завоевал доверие и любовь не только нашего класса, но, практически и всей школы. Преподавал он английский язык. В те годы уровень моего английского сильно превышал среднешкольный. Возможно, именно это предопределило наши с ним хорошие отношения.

Помимо английского языка, Вайль сумел, на собственном примере, научить нас искусству здорового компромисса и способности из всякой конфликтной ситуации выходить с чувством собственного достоинства и с минимальными потерями при сохранении уважения к окружающим. Где мог, он помогал нам во всех школьных проблемах, а когда помочь не мог – просто старался не мешать. Стиль его мягкого классного руководства нам всем очень импонировал.

Кроме того, если в 8 «Б» классе мы были ближе к концу (по успеваемости), то на фоне вновь принятых девятиклассников мы быстро оказались в числе первых учеников, особенно учитывая, что в отличие от новеньких, мы в школе чувствовали себя «как рыба в воде». Мы хорошо знали всех учителей, а они – нас.

Не думаю, что мы существенно изменили стиль нашего поведения, во всяком случае, прогуливать мы явно стали больше и изощренней⁴⁸, скорее, просто повзрослели и научились лучше лавировать в сложной второшкольной обстановке. Зачастую необходимость предоставления справок приводила к весьма курьезным ситуациям⁴⁹.

Учиться стало легче, оставалось (особенно в 9-ом классе) больше свободного времени, и вся компания стала собираться чаще.

Как мне кажется, особый характер взаимоотношений учеников во Второй школе, приводивший, как уже писалось, к формированию компаний, не связанных ни возрастом, ни принадлежностью к одному классу, в существенной степени воспитывал у второшкольников тот уровень внутренней свободы, который, в свою очередь, на долгие годы предопределил их отношения с окружающей действительностью.

Мы вместе ходили в театры, в музеи, на концерты. Регулярно бегали в Ленинку на «литературные чтения», бывали в Консерватории. К этому периоду относится «освоение» Таганки. Основную роль в этом процессе сыграли Наташка и Юрка. Мы бегали и на «Доброго человека из Сезуана» и на «Павших и живых». Зонги Брехта из «Доброго человека» еще долгие годы были в Юркином гитарном репертуаре.

Бегали мы и на художественные выставки, причем иногда на довольно необычные. Расскажу об одном, очень запомнившемся, случае. Было это осенью 1966 года, в начале девятого класса. Все началось с того, что Сашка Даниэль рассказал, что в Доме политэмигрантов из Испании⁵⁰ открывается выставка картин и рисунков Пикассо из собрания Ильи Эренбурга. Решили поехать. Компания собралась большая и пестрая. Помню, с нами поехала и девчонка из выпускного десятого класса – очень симпатичная и умная Лена Лозовская. Приехали на Кузнецкий мост. Метро там еще и в проекте не было, а на углу Кузнецкого и Пушечной улицы стоял длинный хвост, уходящий в темную подворотню.

«Хрущевский» хлебный голод 63 года и дикие очереди за «мукой по карточкам», как правило, выдававшейся в темных подворотнях, у всех еще были в памяти. Местные старушки регулярно подходили и спрашивали «что дают?». Ответ «Пикассо» их только раздражал. Не помню, кто из нас пошутил: муку бесплатно дают. Старушка встала. Через несколько минут их было уже человек десять. Когда шутка выяснилась, мы выслушали много интересного про нас, наших родителей и наши лица (в основном носы).

Дом политэмигрантов оказался двумя (или тремя) огромными квартирами на четвертом этаже старомосковского дома. Выставка была страшно интересной, а еще более интересными оказались Санькины комментарии к картинам и рисункам – он, как серьезный гид-искусствовед провел блестящую экскурсию, настолько интересную, что слушать его стали отнюдь не только мы, а большая группа посетителей. Уже довольно поздно мы вышли на улицу. За это время погода совершенно преобразилась. Пошел первый снег. На удивление падала не мелкая крупа, а огромные, медленно парившие в лучах вечерних фонарей снежинки. Зрелище было феерическое. Решили идти гулять. Прогулка привела нас на Пушкинскую, откуда до нашего дома было рукой подать. Я предложил: «пошли все к нам». И мы, всей компанией, неожиданно завалились к нам в гости. Это не вызвало никакого неудовольствия ни у родителей, ни у бабушки. Мигом раздвинули большой обеденный стол, организовался чай. Мы все взахлеб рассказывали о выставке. Не знаю почему, но я до сих пор прекрасно помню огромные, лучащиеся глаза Лены Лозовской за этим столом. Мне казалось, что так она смотрит именно на меня⁵¹. По не вполне понятным причинам, этот эпизод врезался в мою память и оставил в душе одно из самых сильных и светлых эмоциональных впечатлений.

В девятом классе мы познакомились с новыми учителями, о некоторых из них я написал в главе, посвященной предметам и программам. Наиболее сильное впечатление на нас произвели такие, более чем положительные во второшкольной истории личности, как И.Я. Вайль, З.А. Блюмина и Г.Н. Фейн, и одиозные Круковская и Алексей Петрович Ушаков, по прозвищу Бегемот⁵².

Так как учившая нас в 9 «Е» литературе Елена Витольдовна Бомоз по каким-то причинам в середине первого семестра покинула школу, к нам пришла Зоя Александровна Блюмина^.

Это была молодая дама монументальных размеров, с громовым голосом и непростым характером. Блюмина была классным руководителем «А» класса из нашей параллели, и, так как среди «ашек» у меня были близкие приятели, я знал, что «ашки» ее безмерно любили. Это, в частности, выражалось в прозвище «Мамочка», которым ее зачастую называли и в глаза. Великолепные отношения с Зоей Александровной установились и у нашего класса, хотя у нас никаких прозвищ не возникло, и за глаза мы все называли ее просто «Зоя». Об ее уроках довольно подробно рассказывается в главе, посвященной предметам и программам. Здесь я бы остановился на некоторых особенностях ее характера, который вполне соответствовал ее монументальным размерам.

Когда мы слишком расходились, а это случалось достаточно часто, и попадались ей под руку, то могли получить вполне «любовную», но весьма впечатляющую затрещину, сопровождавшуюся чем-нибудь вроде: «или ты сейчас же успокоишься, или я тебе так дам, что от стенки тебя ложкой отскребывать придется».

На одном из родительских собраний в 9-м классе, посвященных, в частности, проблемам поведения, сначала выступал Герман Наумович Фейн^, бывший в этот период завучем школы, затем Игорь Яковлевич Вайль, классный руководитель моего, 9 «Е» класса, а затем взяла слово Зоя. В пересказе отца, который был на собрании, и на которого Зоя произвела совершенно неизгладимое впечатление, дальнейшее звучало так:

• 
  «В отличие от Германа Наумыча и Игоря Яковлевича у меня мужской характер» – начала свое выступление Зоя.
  
• 
  «Вы хотели сказать, женский» – выкрикнул кто-то из потрясенных родителей.
  
• 
  «Я знаю, что я хотела сказать» – поставила его на место Зоя.
  

Сначала необходим некоторый «исторический экскурс». Дело в том, что годы нашей учебы в школе совпали с появлением и гигантским распространением шариковых ручек. Отечественные ручки были крайне несовершенны, часто текли, иногда пачкали тетради, но все равно были и удобнее и лучше перьевых «школьных самописок». Импортные были малодоступны, хотя изредка появлялись у некоторых из нас. У меня первый в жизни «Паркер» появился в восьмом классе – приехал некий родственник «из Парижа» и привез в подарок ручку и два сменных стержня к ней – это был поистине царский подарок. Тем не менее, после длительной административной борьбы с «шариками», в ходе которой министерство просвещения издавало приказы о запрете пользоваться «шариками» в школе, цивилизация победила, и к нашему выпуску «шарики» совершенно вытеснили всяческие иные пишущие изделия. Были они всех цветов радуги и всех мыслимых оттенков этих цветов.

Так вот перед экзаменом Зоя, в присущем ей стиле заявила: – «Если какая-нибудь сволочь на сочинение придет с зеленой, или, что еще хуже, серо-буро-малиновой ручкой, лично поймаю и прибью. Извольте все купить одинаковые, лучше обычные, фиолетовые, а то ведь на вас не напасешься».

Мы усвоили и закупили на сочинение необходимый запас совершенно одинаковых «школьных» шариковых ручек.

С Зоей связана и еще одна, довольно забавная история, характеризующая стиль и характер наших отношений в выпускном классе. Весной 1968 года в Москве проходила неделя шведского кино. Билеты достать было невозможно, и это нарушало наши принципы – смотреть все, что выходит на экраны. Тут вдруг выяснилось, что шведские фильмы один день будут идти в Ударнике. Нам загорелось. Собралась довольно большая компания из разных классов, но было понятно, что прорваться не удастся.

Я пошел к Зое и все ей рассказал. Она немного подумала, взяла лист бумаги и написала ходатайство к администрации кинотеатра Ударник с просьбой обеспечить группе выпускников «Специальной физико-математической школы № 2» возможность просмотра фильмов недели Шведского кино в связи с подготовкой к встрече с шведскими школьниками. Подписалась за директора (в то время она была завучем), пошла к Людмиле Николаевне, поставила штамп и круглую печать, и поехала с нами в Ударник, отпустив весь 10 «Е» со своей, последней пары. Там уже я пошел к администратору, и, предъявив «мандат», выбил двадцать пять билетов на ближайший сеанс. Так мы посмотрели забавную комедию «Бей первым, Фредди».

Герман Наумович Фейн у меня никогда не преподавал, и мое знакомство с этим незаурядным литературоведом исчерпывалось посещением его лекций о «философии Толстого», его кабинета завуча (по уже упоминавшимся причинам это происходило достаточно часто), а также Яшкиными рассказами об его уроках⁵³.

Тем не менее, все мы понимали, что в его лице мы неожиданно столкнулись с общекультурным явлением совершенно нешкольного масштаба. Его дальнейшая биография только подтверждает этот факт.

Здесь же уместно рассказать и о дальнейшей судьбе Александра Владимировича Музылева, по крайней мере, в той ее части, которая мне известна. Как я уже писал, в конце 1965 года его призвали в армию. Служить ему пришлось где-то в Средней Азии. Для начала его загнали на какую-то «точку», как мне помнится, радиолокационную, в пустыне (или в степи). Служили там всего несколько человек. Народу там не было вовсе, изредка забредали аборигены, у которых что-нибудь менялось на «всеобщий эквивалент», и по рассказам приехавшего в отпуск Музылева, это было единственной радостью в тоскливой жизни.

Однако вскоре все изменилось, как тогда казалось, к лучшему. Начальство округа откуда-то узнало, что у них служит известный преподаватель русского языка и литературы. Музылев был срочно переведен в город (совершенно не помню, где все это происходило), в котором располагался штаб округа, и назначен преподавателем русского языка и литературы на окружных «высших офицерских курсах». Дело было в том, что офицеры, желающие поступать в военные Академии, экзамены должны были сдавать в два тура: сначала в округе, а уже те, кто прошел сито окружных экзаменов – непосредственно в Академиях. Вот для предварительной подготовки офицеров и приема экзаменов «первого тура» и выбрали Александра Владимировича.

Для молодого амбициозного интеллектуала необходимость подчиняться полуграмотным старшинам и сержантам была крайне тягостна. Намучился за несколько месяцев Музылев «по самое не могу». Приятная возможность, оставаясь в солдатской форме, ставить «по стойке смирно» старших офицеров грела душу. А офицеры начали искать дружбы со строгим преподавателем. Ведь только от него зависело, удастся ли вырваться из серых будней в заштатном округе, попасть в Москву, получить очередное повышение. «Дружба» зарабатывалась очевидным способом – походы в местный ресторан, застолья в офицерских общагах, договоренности об увольнительных. За очень короткий срок его, что называется, споили. Однако учитель он был классный, дело свое, несмотря на выпивку, делал хорошо, так что командование, не без участия слушателей, дало ему второй отпуск в Москву. Этот приезд Музылева произвел и на нас, и, думаю, на всех учителей, довольно тягостное впечатление. Его появление в школе в весьма веселом состоянии не вполне соответствовали образу второшкольного учителя, а многочисленные «охотничьи рассказы» об армейском житье-питье только усиливали это негативное впечатление. Тем не менее, когда закончился годичный срок, Музылев вернулся в школу. Правда, у нас он уже не преподавал.

У родных «Б-эшников» русский язык и литературу вел Исаак Семенович Збарский, у меня, в 9 «Е» – Зоя Александровна Блюмина, а у Яшки в 9 «Ж» – Герман Наумович Фейн. Музылев же стал завучем школы.

К сожалению, его пристрастие к неумеренному потреблению крепких напитков продолжало разрастаться.

Вспоминается несколько забавных случаев воспитательных взаимодействий Александра Владимировича, оказавших, как мне кажется, на нас весьма сильное и долгосрочное влияние, произошедших в те полтора года, что мы проучились в школе после его возвращения из армии.

• 
  Скажите, Хейфец, каким должен быть ученик второй школы?
  
• 
  Опрятным, чисто одетым…
  
• 
  Правильно. А еще?
  
• 
  Умным…
  
• 
  Правильно. Ну, а еще?
  
• 
  Грамотным…
  
• 
  Конечно. Но, Вы, Хейфец, все- таки, не договариваете…
  
• 
  А, Александр Владимирович, еще нужно, чтобы от него ничем не пахло…
  
• 
  Вот, наконец-то дошло до тебя, Яша. Можешь идти.
  

• 
  Ну, уж этого (гневно) я от вас никак не ожидал!!! Вы что вчера вечером делали?
  
• 
  В театр ходили, на «Сирано».
  
• 
  Это-то я знаю (первая реакция – интересно, откуда?), но я не о том. Вот когда вы из театра выходили, вы что делали?
  
• 
  Девчонок поехали провожать?
  
• 
  Это, конечно, хорошо, ну… а до этого что делали?
  
• 
  Да вроде бы ничего, курили, кажется…
  
• 
  Вот-вот, курили… Как вы могли, нет, вы мне скажите, как вы могли закурить, не предложив сигарету дамам? Я думал, вы интеллигентные люди, а вы…
  
• 
  Александр Владимирович, да они же не курят!
  
• 
  Да какая разница, курят, не курят. Вы предложить обязаны, она пусть откажется, а уж потом, спросив, между прочим, разрешения и сами можете … А вы, как босяки какие-то, а не второшкольники… Идите, и чтобы я такого больше не видел.
  

Летом 1972 года моему сыну исполнилось 2 года и мы снимали дачу в Валентиновке, неподалеку от Подлипок. Как-то раз мы с женой ехали на дачу, и в электричке встретили Музылева. Оказалось, он живет в Загорянке, на даче какого-то своего приятеля. Был он абсолютно трезв и, как в далеком 65 году, абсолютно обворожителен. Радостно трепались всю дорогу, Наташе он очень понравился и, как теперь выясняется, запомнился на долгие годы всего за одну встречу. Он рассказал, что преподает литературу и русский в какой-то великолепной «филологической» школе при филфаке. Страшно доволен, однако ему сильно не хватает нашего «математического» скепсиса. В течение лета встречались еще пару раз, случайно, в электричках. Стало ясно, что он смог избавиться от проблем, связанных с последствиями армейского эпизода. И опять я надолго потерял его из виду.

В конце 70-х годов я оказался на дне рождении своей троюродной сестры. Надо сказать, что эти семейные сборища не доставляли мне особой радости. Однако семья наша была большая, и с прочными «традициями дружбы» (имеется в виду широкий круг родственников, от самых ближайших, до полной «седьмой воды на киселе). Поэтому на дни рождения ходили все. Было скучновато, и я пошел на балкон курить. Вскоре на балкон вышел Глеб, случайно оказавшийся на этом сборище младший приятель моего троюродного брата. Мы были мельком знакомы, встречались на днях рождения. Я знал, что он филолог, литературовед, работал он научным сотрудником в доме-музее А.Н. Островского в Щелыково. Не помню, каким образом, но разговор зашел про школу. Глеб начал взахлеб рассказывать о своей филологической школе и о любимом учителе литературы. Ни имени, ни фамилии его он не называл, а именовал его школьным прозвищем «гусар». Где-то минут через 20 этих рассказов я сказал: «А звали этого вашего “гусара” Музылев Александр Владимирович», и попал в точку, вызвав у Глеба некоторый шок.

После этого мы провели на балконе еще часа два в разговорах о «гусаре-Музылеве», совершенно не обращая никакого внимания на остальных родственников, что вызвало легкий семейный скандал.

Очень похожая история произошла со мной еще один раз, и, как это ни парадоксально, тоже с учителем Второй школы, и тоже литератором. Так как речь идет об одном из героев этих записок, то позволю себе рассказать об этом прямо здесь.

Было это существенно позже. Мы были в гостях у друзей моих родителей. Там же была и семья их старых друзей, которых мы тоже давно и хорошо знали. Алёна Б. – литературовед, работающая в Литературном музее, человек очень интересный, увлеченный и с удовольствием делящийся своими увлечениями и «открытиями» с друзьями. Дело происходило вскоре после очередного Пушкинского праздника в Михайловском. Алёна вернулась оттуда и радостно рассказывала, с каким интересным человеком она там познакомилась – московский филолог, учитель и вообще совершенно блестящий человек. Послушав ее восторженные рассказы, и, зная, что в это же время в Михайловском был и Исаак Семенович Збарский, я осторожно спросил: «А не об Исааке Семеновиче ли вы рассказываете?», – и тоже попал в яблочко.

По-видимому, когда о незаурядной и яркой личности рассказывает человек, находящийся под сильным впечатлением интеллектуального или человеческого обаяния, сам масштаб личности человека придает рассказу портретную узнаваемость. (Разумеется, немаловажен и талант рассказчика).

Как я уже писал, я пытался найти сведения о дальнейшей судьбе Музылева, но практически безуспешно. Единственным, что удалось найти, кроме уже упомянутой статьи Ашкинази, была статья Милады Кармазинской «Царственный Лев»⁵⁴. Статья посвящена Льву Иосифовичу Соболеву, известному учителю литературы 67-й школы (Гимназии 1567), и весьма любопытна сама по себе. Нам же будет интересен лишь небольшой отрывок из интервью Льва Иосифовича:

К сожалению, из этой статьи не удалось выяснить, о каких годах идет речь.

Хотелось бы написать хотя бы несколько слов о Шефе, как об учителе, но, к сожалению, в годы, когда мы учились в школе, он уже (как выяснилось впоследствии – еще) не практиковал в этом качестве. Однако мне повезло, и, помимо мощного воспитательного заряда, я получил от него и некоторый учебный. Было это уже на излете моего пребывания в школе. Выпускной экзамен по истории и общество­ведению мне довелось сдавать лично ему. В билете был вопрос по какой-то из ранних работ К. Маркса. Стоя у доски я довольно громко излагал свои «соображения» по этому вопросу. Начал я так: «В своей юношеской, но уже довольно серьезной работе Карл Маркс…». Шеф дослушал, наклонился ко мне и на ухо сказал: «Никогда не бойся перехвалить Карла Маркса». Не помню, что он мне поставил за экзамен, но эта фраза и то, в какой форме она была сказана, помнится вот уже больше тридцати лет.