Отступление про наступление

«Драка с милицией»

Как очарованный ходил я среди этих гигантских вековых деревьев, среди этой могучей полутропической растительности. И как нельзя лучше понял я, какую связь имеет народный эпос с лесом, среди которого и могла возникнуть идея о таких богатырях, как иранские Рустем и Зораб, как наш русский Илья Муромец, — мощных и крепких, что эти столетние деревья, горделиво возвышающие свои верхушки к синему небу.

Девственные копетдагские леса оказались полностью дорублены и в некогда непроходимо заросших горных ущельях, и на покатых водоразделах, и в долинах вдоль русел рек.

Традиционный туркменский хлеб — чурек выпекается в глиняных печках — тандырах, которые протапливаются до прогревания стенок, к которым затем изнутри прилепляются лепешки из теста. Отсюда важное требование к топливу — оно должно быть чистым, не коптить. Для растопки тандыра нельзя использовать не только уголь или торф, но и традиционные, в понимании россиянина, дрова — они тоже слишком дымят. Идеальная растопка — тонкие ветви тамарикса, произрастающего в жарком климате кустарника, формирующего тугайные заросли по речным берегам: тамарикс дает много жара, но не дымит.

Спрос на это топливо возрастает пропорционально росту и концентрации населения; в соответствии с этим увеличиваются и браконьерские рубки. Причем ведутся они все более безоглядно, без малейшего понимания того, что рубится сук, поддерживающий собственное гнездо. Уже сейчас топлива катастрофически не хватает, чурек превращается в праздничное блюдо для особых оказий, в магазине за прозаическими буханками выстраиваются огромные очереди, — усложняются повседневные бытовые проблемы, рушится привычный уклад жизни людей, на глазах исчезает важный элемент культурного своеобразия региона.

В окрестностях Кара-Калы тугаи оказались вырублены настолько, что местное руководство уже просто вынуждено было на это как-то реагировать. Обезображенные берега Сумбара с торчащими из опустевшей земли занозами вырубленных кустов решено было включить в хозяйственный оборот в новом качестве: их распахали, удалив из почвы отмирающие корни растений, являвшиеся последним сдерживающим эрозию фактором.

Результаты этого привычного для нас командного земледелия сказались уже следующей весной. Паводок после первых сильных дождей драматически изменил весь ландшафт целиком: Сумбар, исходно текущий в узком глубоком русле, закрепленном тугаями, предался бесконтрольному разгулу, — лишенные растительности и распаханные берега рушились в буквальном смысле на глазах.

Стоя и наблюдая это, не решаясь подойти к краю подмываемого обрыва, я вздрагивал от устрашающего грохота обваливающейся в воду земли: минута, и — у-у-х! — кусок берега размером с кузов многотонного грузовика рушится вниз. Через две недели после паводка Сумбар в этом месте тек среди обширных намытых отмелей, а русло его было уже не десять метров шириной, как ранее, а достигало местами двухсот метров, делая пейзаж неузнаваемым.

Жизнь тоже изменилась здесь радикально: исчезли десятки видов птиц, населявших тугайные заросли, появились единичные новые, осваивающие вновь образовавшийся ландшафт. Интересно было, конечно, увидеть летящего над водой, как где-нибудь в Вологодской области, кулика-перевозчика или стоящую на пустынной отмели цаплю, но даже ее согбенный силуэт воспринимался как траурный караул былому разнообразию птичьего мира. Я по привычке говорю про птиц, а ведь они составляют хорошо заметную, но лишь очень малую толику всеобщего хитросплетения живой природы, большей частью невидимого для непосвященного взгляда.

Случаются ли подобные явления в дикой природе, не нарушенной человеком? Конечно. Но естественные тугайные сообщества обладают удивительной способностью быстро восстанавливаться после стихийных катаклизмов, подобных селевым размывам. Измененные же человеком ландшафты, во-первых, страдают в десятки раз сильнее, а во-вторых, никогда не восстанавливаются потом в столь полной мере.

Перевыпас (а он в долине Сумбара, по оценкам сотрудников заповедника, в описываемый период превышал допустимые нормы в шестнадцать раз) еще страшней, чем рубка. Особенно козы, выедающие абсолютно все без разбора — от корней трав, выгрызаемых ими из-под земли, до кустов, коры и нижних ветвей погибающих впоследствии деревьев. На сотнях тысяч квадратных километров в Копетдаге, даже в местах, где можно провести месяц, не встретив ни одной живой души, трудно найти один квадратный метр, не испещренный следами овец и коз. Многие урочища выбиты скотом полностью и уже необратимо превращены из цветущих степей и тенистых экзотических лесов, увитых диким виноградом, в навсегда потерянные для природы и для человека, разрушенные эрозией и подверженные засолению бэдлэнды — жаркие пыльные пустыри.

Некоторые из них, претерпевшие особо драматические изменения, потеряли не только исконные растительные сообщества, но и почвенный слой, утратив тем самым основополагающую способность поддерживать жизнь как таковую. Их безжизненный облик дал им и название — «лунные горы». Печальная метафора.

Экономические и социальные последствия подобных трансформаций очевидны. Давеча в Кара-Кале два дня подряд была «драка с милицией» (мы не участвовали) — в магазине давали мясо... И это — в скотоводческой стране!»