Зигмунт Бауман

как души вступают на свой короткий земной путь, решено, кто проклят,

а кому суждено спастись. Одним движением доктрина предопределения

разрушила мост, тщательно выстроенный христианством. Его разрушение

могло, и должно было, лишить земное бытие человеков значения и

смысла, распространить всеобщую апатию и, в конце концов, сделать

жизнь, с ее неприкрытой абсурдностью, невозможной. Однако, как это

ни парадоксально, произошло обратное. В очередной раз уловки

культуры сумели победить логику и отодвинуть ее в сторону.

Как показал Макс Вебер, кальвинистская предопределенность, вместо

воспитания бездеятельности, высвободила беспримерный объем

человеческой энергии. Если остающаяся в ведении Господа вечность

невосприимчива к человеческим поступкам, то нет и причин подгонять

земную человеческую жизнь под ее стандарты. Порожденная страхом,

религиозность Реформации изначально была чревата гуманистическим

антиклерикализмом – она оставляла людям свободу сконцентрироваться

на вещах, отличных от тех, что хранились в секретных кладовых

божественной канцелярии, на том, что мы, люди, способны понять и

направить себе на пользу. Вне зависимости от того, верили они в

загробную жизнь или нет, разумные люди стали преодолевать в себе

привычку ежедневно думать о том значении, какое их поступки будут

иметь для вечной жизни согласно той арифметике, которая ниспослана

Богом человеческим существам. Должны существовать иные пути

наполнить дни смыслом, другие мосты в вечность, мосты, которые люди

способны сконструировать, построить, описать и использовать.

И действительно, совершенно новые мосты, свойственные эре модернити,

вскоре были переброшены через пропасть, отделяющую преходящее от

вечного. Эти мосты отличались от прежних, рухнувших, тем, что они

поставили людей, как охранников и проводников, по обеим сторонам

пропасти. Они не были построены с намерением исключить святое и

божественное из человеческой жизни; описание их как продуктов

секуляризации оправдано только постольку, поскольку они были

мирскими по своим последствиям. Практические различия между неверием

в существование Бога и верой в Его молчание и непостижимость

невелики. Ницшеанское обвинение в убийстве Бога означает лишь, что

жизнь людей в эпоху модернити сделала вопрос о наличии или

отсутствии Бога несущественным. Мы живем, как если бы мы были одни

во вселенной. Принципом нового мышления стало то, что предположения,

не способные быть доказанными или опровергнутыми средствами,

имеющимися в человеческом распоряжении, бессмысленны и, таким

образом, не стоят серьезных обсуждений. О том, о чем вы не можете

говорить, следует помолчать, – предупреждал Людвиг Витгенштейн.

Два типа мостов особенно подходят для модернити, т.е. они построены

в соответствии с принципами осиротевших существ, которым позволено

лишь опираться на собственные конечности или полагаться на

изобретенные ими средства передвижения. Мосты первого типа

предназначены, если так можно сказать, для пешеходов: для следования

по ним отдельных путников. Мосты второго типа построены для

использования общественным транспортом. Принадлежность обоих к

модернити заключается не столько в их новизне (на том месте, где они

были построены, сходни существовали с незапамятных времен), сколько

в той центральной роли, которую они обрели в новое время в условиях

отсутствия иных путей к бессмертию.

Мосты, предназначенные для индивидуального использования, дают

возможность остаться живым в памяти потомков: как личности,

уникальной и незаменимой, с узнаваемым лицом и своим собственным

именем. Тело превратится в неорганическую материю – прах соединится

с пылью, – но «человек» (как душа прошлого) будет продолжать

существование в его индивидуальном бытии. Люди смертны, но их слава

способна избегнуть смерти. Этот мост замечательно выполняет свою

функцию: фактически, он обеспечивает необходимую связку между

быстротечностью и долговечностью – быстротечностью, являющейся

человеческой судьбой, и долговечностью, становящейся человеческим

достижением. И он опять-таки заставляет считать дни, и делает каждый

из них дорогим. То, как каждый проживает свою жизнь, имеет значение.

Нужно зарабатывать память потомков, ища их благодарности, обогащая

их еще не рожденные жизни и вынуждая помнить о себе, оставляя

собственную печать на облике мира, который им предстоит населять.

Все мы умрем, но некоторые из нас останутся жить в этом мире, по

крайней мере до тех пор, пока люди обладают памятью, архивы не

уничтожены, а музеи не сожжены.

Мосты такого типа строились с самого начала истории (собственно

говоря, их строительство и дало ей исходный толчок), причем

первоначально [они воздвигались] деспотами и тиранами. Фараоны и

императоры повелевали помещать свои останки в пирамиды, которые не

были подвластны времени и не могли не привлечь внимания любого

оказавшегося неподалеку; истории об их подвигах должны были быть

запечатлены на нерушимых камнях или представлены в виде колонн и

арок, мимо которых никто не мог бы пройти безучастно. Люди,

строившие пирамиды и вырезавшие на камнях письмена, остались никому

не известными и бесследно ушли из жизни, но их труды проложили пути

в бессмертие.

Модернити, породив «сотворенную человеком», «делающуюся им самим»

историю, открыла дорогу в бессмертие всем правителям, законодателям

и военачальникам, но вместе с ними и «духовным властителям»,

открывателям и изобретателям, поэтам, драматургам, художникам и

скульпторам; всем людям, чье присутствие в мире изменяло его и тем

самым делало историю. Учебники истории полны их имен и портретов.

Существует много соображений относительно того, каким временем

следует датировать начало модернити, но момент, когда художники

стали подписывать свои фрески или холсты, а имена композиторов стали

произноситься так же часто (и даже чаще), как и имена их высоких и

могущественных покровителей, лучше многих других подходит для этой

цели.

Индивидуальные мосты, что подразумевается их названием, не подходят

они выполняют свою функцию лишь до тех пор, пока не оказываются

переполненными. И нельзя сказать, что требования к входящим столь

завышены, что им удовлетворяют только исключительные личности;

скорее, критерии допуска составлены так, чтобы сделать тех, кто им

соответствует, немногочисленными и потому исключительными. Само

назначение таких мостов состоит в том, чтобы отделить немногих от

серого и анонимного большинства, и достижение этой цели зависит от

сохранения этого большинства серым и анонимным. Те, кто прошел по

такому мосту, могут остаться в памяти как личности, прежде всего

именно потому, что все остальные были забыты, а их образы размыты и

растворились в вечности.

Однако не все потеряно для этого безликого «остатка». Существуют

мосты второго типа, предназначенные для тех, кому закрыт доступ к

описанным выше. Если пропуска на первый мост всегда в дефиците и

предлагаются только исключительным личностям в качестве акта

признания их исключительности, то доступ на второй, общественный,

мост, напротив, открыт каждому, кто не стремится выделиться,

подчиняется законам и заведенному порядку. В отличие от мостов

первого типа, психологическая эффективность общественных мостов как

инструментов, связующих смертную жизнь с вечностью, повышается

вместе с ростом численности людей, ими пользующихся.

Эти мосты второго типа обеспечивают коллективное преодоление

индивидуальной смертности. Продления жизни конкретных людей не

предлагается, но любая личность, даже самая мелкая и незначительная,

может внести свою лепту в будущее, способствуя выживанию чего-то

большего и обладающего более далекой исторической перспективой, чем

любое человеческое существо, – нации, дела, партии, рода или семьи.

Жизнь отдельного человека не лишена последствий: индивидуальная

смерть сама может стать средством достижения коллективного

бессмертия. Никто не будет помнить имен или лиц, но те, кто когда-то

носили их, оставят неизгладимый след если не в памяти, то, по

крайней мере, в счастливой жизни своих потомков. На центральных

площадях всех современных столиц мы находим могилы «неизвестных

солдат»; оба слова в этом словосочетании обладают одинаково важным

значением.

Среди общностей, историческая длительность которых придает смысл

индивидуальной быстротечности, две – нация и семья – особенно

выделяются своей способностью впу­­стить в себя любого или почти

любого из живущих.

Каждый человек принадлежит к той или иной нации, но нация есть

сообщество ее верных сынов и дочерей. Продолжение существования

нации зависит от преданности ей ее членов – всех вместе и каждого в

отдельности. Если выживание или безопасность нации оказываются под

угрозой, это даже к лучшему, поскольку связь между каждодневными

делами каждого и вечным существованием нации становится особенно

явной, и все, что делается, приобретает особый вес. Нация, которая

перестанет требовать жертв от своих представителей, станет

бесполезной в ее качестве средства достижения бессмертия. Но на

протяжении большей части своей новой истории Европа – это поле битвы

национальных государств и наций, находившихся в процессе поиска

государственности, – знала только о нациях (или нациях-в-ожидании),

суровых и непреклонных в своих требованиях. Ни одна нация не ощущала

себя столь безопасно и уверенно, что могла бы умерить громкость

своих боевых кличей, позволить себе самодовольство и потерю

бдительности. Всегда было важным то, что сыновья и дочери нации

стремились делать и чем они пренебрегали. Башенные часы нации громко

отсчитывали время, и поэтому каждый знал, что счет дням ведется, и

по этой причине каждый день дорог.

Семья была еще одной общностью, в которой сконцентрировалось

коллективное решение драмы индивидуальной смертности: каждый

отдельный член семьи смертен, но семья как таковая может избежать

умирания. Если говорить о семье, то место могил или памятников

неизвестному солдату в ней занимал семейный альбом: полный

пожелтевших фотографий забытых предков и сохранивший несколько

пустых страниц для портретов еще не родившихся, именно он напоминал

о неразделимой связи между долговечностью и скоротечностью.

Пролистывание альбома заставляло задуматься не только о своих

обязанностях, но и о значении в полной мере исполненного долга.

Человек рождался внутри чего-то более долговечного, чем его

собственное уязвимое тело, и, выполняя свое призвание – женясь,

рожая детей, давая им возможности жениться и обзавестись собственным

потомством, – мог быть уверенным, что это нечто сохранит свою

долговечность. И снова нужно было вести счет дням, чтобы сделать их

значимыми. Анри Давид Торо сказал: «Как если бы вы могли убить

время, не нанеся вреда вечности»…

Нация и семья не были, конечно, единственными коллективными мостами

в бессмертие, предложенными модернити взамен спасения души, для

которого не нашлось современных, инструментально-рациональных,

решений. Таких мостов су­ществовало много, и много новых добавляется

к их числу каждый день – от политических партий и движений до

футбольных клубов и ассоциаций поклонников поп-звезд. Однако никакой

из них не может серьезно соперничать с нациями и семьей, когда дело

доходит до широты и «демократичности» решения: нации и семья не

имеют себе равных, если затрагивается вопрос, наиболее важный для

всех коллективных решений: вопрос общедоступности, или

«вместимости». Неудивительно, что кризис, в настоящее время

поразивший оба эти института, ставит современную цивилизацию в

затруднительное и не имеющее прецедентов положение.

Нация и семья перестали сегодня олицетворять вечно продолжающуюся

длительность. Из всех надиндивидуальных общностей, известных людям

из их повседневного опыта, нации и семьи наиболее близко подошли к

идее вечности – существования, истоки которого теряются в древней

истории, а перспективы бесконечны, существования, которое

подчеркивает досадно короткую продолжительность человеческой жизни.

Нации и семьи служили гаванями преемственности, где хрупкие суда

смертной жизни могли встать на якорь, надежными коридорами в

вечность, которые, при условии их поддержания в хорошем состоянии,

пережили бы любого из проходящих по ним. Но теперь они не отличаются

ни одним из этих качеств.

Нации могли служить реальным воплощением вечности, пока они

оставались надежно защищенными внушающими страх полномочиями

государства. Но эра национальных государств подходит сегодня к

концу. Нацииональные государства больше не защищены своим когда-то

абсолютным экономическим, военным, культурным и политическим

суверенитетом; эти элементы суверенитета вынуждены были

капитулировать под давлением сил глобализации. Что бы ни делало

государство по собственной инициативе, это выглядит до смешного

несоразмерным с мощью экстерриториального и кочующего капитала. При

этом черты широкого, проявляющегося во всех его аспектах

суверенитета не считаются более обязательным требованием, которому

будущая нация должна удовлетворять прежде, чем ей будет

предоставлено, подобно уже существующим нациям, право на

самосохранение; статус нации больше не является редкой привилегией,

которая требует защиты и может быть эффективно защищена от

конкурирующих претензий. Как саркастически заметил Эрик Хобсбаум,

каждое пятнышко на карте может сегодня претендовать на свои

собственные кабинет президента и здание парламента. Предоставление

статуса нации, наряду со статусом государства, оказывается рутинным

ввиду их безвредности; чем крошечнее и слабее становятся

территориальные политические единицы, тем менее ограниченным

является правление экстерриториальных сил. Не защищенные теперь

неограниченным доминированием национального государства, нации

внезапно начинают казаться хрупкими, недолговечными и, что наиболее

важно, слишком слабыми, ненадежными и недостаточно древними, чтобы

быть способными нести бремя вечности. Переставая быть крепостями,

большинство наций перестает быть и осажденными крепостями; и

поскольку уже нет видимой угрозы для продолжения их существования,

верность и усилия сыновей и дочерей нации мало что способны, если

вообще способны что-нибудь, изменить в ее будущем. Их дни не имеют

уже значения, по крайней мере в этом отношении.

Семьи обеспечивали их смертным членам контакт с вечностью до тех

пор, пока предлагали то, что с точки зрения последних было «жизнью

после смерти». Сегодня ожидаемая продолжительность жизни семьи не

превышает срока жизни ее членов, и мало кто может уверенно

утверждать, что семья, которую они только что создали, переживет их

самих. Вместо того чтобы служить прочным звеном в непрерывной цепи

кровного родства, браки становятся тем местом, где цепь рвется, а

идентичность семейных родов затуманивается, ослабляется и

растворяется. Браки, заключающиеся «до тех пор, пока смерть не

разлучит нас», повсеместно заменяются, по выражению Энтони Гидденса,

партнерствами «соединяющейся любви», призванными продолжаться до тех

пор (но не дольше), пока совместное существование приносит обоим

партнерам удовлетворение, которое, впрочем, не может не быть весьма

мимолетным.

Короче говоря, два основных моста, рассчитанных на массовое по ним

движение и воздвигнутых в новое время для двусторонней связи между

индивидуальной смертностью и вечными ценностями, рушатся.

Последствия для человеческого существования, жизненных ориентиров и

стратегий огромны: впервые в истории счет дней и придание им смысла

лишаются разумной основы и институционального базиса. Больше не

существует очевидных, правдоподобных, вызывающих доверие, не говоря

уже о надежности, точек соприкосновения между быстротечностью и

долговечностью, между тем, что может уместиться в ограниченный

отрезок человеческой жизни, и тем, что, как хотелось бы ожидать или

надеяться, вырвется за пределы, установленные физической

смертностью.

Список последствий весьма продолжителен и далек от завершенности. Я

ограничусь лишь предельно кратким обзором отдельных пунктов этого

длинного перечня.

Во-первых, возникает беспрецедентное давление на мосты,

приспособленные для путешественников-одиночек: пути в бессмертие,

когда-то предназначенные для немногих избранных, заполняются

толпами, желающими на них вступить. Но, как мы уже отмечали, эти

мосты совершенно не годятся для массового движения. Как только

входные пропуска начинают щедро продаваться, да к тому же и по

сниженной цене, само путешествие изменяет свой характер; продается

уже «впечатление», или ощущение, бессмертия, но не оно само

(заметим, что торговля «впечатлениями от…» сегодня стала весьма

большим и оживленным бизнесом: это главная приманка, привлекающая

посетителей в тематические шоу, сафари-парки, музеи холокоста и

диснейленды). Предлагающееся для покупки «бессмертия» так же

соотносится с прототипом, который она имитирует, как платье

массового производства соотносится с уникальным оригиналом haute

couture; при этом и то, и другое вполне доступны и продаются по

ценам, которые многие в состоянии заплатить. Вряд ли кто-то будет

жаловаться, что изделие сшито из непрочной ткани, которая не

прослужит дольше одного сезона.

Слава обычно была королевской дорогой к индивидуальному бессмертию.

Ее заменила известность, которая является предметом потребления, а

не результатом напряженного труда. Как и любой предмет потребления в

обществе потребителей, известность создана, чтобы приносить

мгновенно получаемое и быстро иссякаемое удовлетворение. Общество

потребителей представляет собой цивилизацию запасных частей и

одноразовых предметов, где искусство ремонта и поддержания

сохранности излишни и почти забыты. Известность столь же доступна,

сколь и мгновенна. Таково же и впечатление от бессмертия; и, коль

скоро впечатление сегодня заменяет то, что должно быть его

источником, бессмертие, не являющееся ни мгновенным, ни доступным,

почти невозможно себе представить. Да к тому же оно и не пользуется

особым спросом.

В погоне за известностью прежде не имевшие конкурентов претенденты

на славу – ученые, художники, изобретатели, политические лидеры –

утрачивают преимущества перед артистами эстрады, звездами кино,

авторами дешевых романов, фотомоделями, футболистами, серийными

убийцами или многоженцами. Все должны соревноваться на одних и тех

же условиях, и успех каждого измеряется по единым критериям:

количеству проданных копий, времени присутствия на телеэкранах и

строчках в рейтингах. Это отражается на том, как воспринимается их

деятельность и как они сами воспринимают ее: в достижении научного

или художественного престижа мимолетные, но частые появления в

рейтинговых телевизионных шоу значат больше, чем годы незаметных

исследований или усердного экспериментирования. Все предметы

потребления должны пройти штейнеровский тест на максимальность

воздействия и быстроту морального износа.

Захватывающая дух скорость, с которой меняется мода, рождаются и

исчезают знаменитости (чтобы быть затем вновь вынесенными наверх

волной организованной ностальгии), опровергает любые подозрения в

значимости каждого дня. Повседневный опыт учит нас, что время

движется не по прямой, а по кругам и спиралям, которые трудно

предсказать и совершенно невозможно представить заранее: время не

является необратимым, ничто не бывает потеряно навсегда, хотя в то

же время ничего нельзя обрести навечно, и то, что происходит

сегодня, не обязательно отразится в днях завтрашних. Воистину, дни

не имеют значения, и в подсчете их остается все меньше смысла.

Древний лозунг carpe diem приобрел совершенно другой смысл и несет в

себе новую идею: не трудитесь над созданием активов для будущего,

живите в кредит сегодня, думать о завтрашнем дне – напрасная трата

времени. Культура кредитных карт вытеснила культуру сберегательных

счетов. Кредитные карты вошли в широкий оборот два десятилетия

назад, причем получили широкое распространение под лозунгом

«избавьте ваши желания от ожидания».

Бессмертие лишилось своих самых главных и наиболее привлекательных

черт – гарантий необратимости и неоспоримости. Все изменилось:

теперь смерти, и только ей, придан статус конечного результата.

Смерть больше не является прологом к чему-то еще. Она не открывает

дорогу в вечность; она кладет конец тому ощущению вечности, которое

может быть только исступленным и скоротечным и которое сделало саму

вечность излишней, а ее бесконечность – почти что отталкивающей. В

некотором смысле это банкротство бессмертия придает новую

привлекательность земной жизни. Действительно, эта жизнь больше не

является еди­н­ственным шансом, даваемым нам для получения «вида на

жительство» в вечности; теперь она превращается в наш единственный

шанс вкусить бессмертия и насладиться им, пусть даже и в его

обесцененной форме невероятно изменчивой известности.

Однако «новое и усовершенствованное» значение смертной жизни также

имеет свои последствия – как положительные, так и отрицательные.

Всегда и всюду большинство людей стремилось продлить свою жизнь,

делая все, что было в их силах, чтобы оттянуть момент смерти. Но

вряд ли когда бы то ни было желание противостоять смерти играло

такую важную роль в формировании жизненных стратегий и целей, как

сегодня. Долгая и достойная жизнь – тот тип жизни, который позволяет

получить все предлагаемые ею удовольствия, – вот сегодня высшая

ценность и главная цель жизненных усилий. Для этой новой иерархии

ценностей технология клонирования оказывается очень кстати: в век

запасных частей она заигрывает с перспективой сделать заменяемыми

даже самые дорогие из них…

Коль скоро телесное существование остается единственной значимой

вещью, невозможно представить себе нечто, более ценное и достойное

заботы. Наше время отмечено чрезмерным вниманием к телу. Тело

представляется крепостью, окруженной хитрыми и тайными врагами. Оно