Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова

БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА

Г. В. ПЛЕХАНОВ

ПОД РЕДАКЦИЕЙ

Д. РЯЗАНОВА

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

Гиз № 8768. Главлит № 34902. Москва. Напеч. 15.000 экз.

1-я Образцовая тип. Госиздата. Москва, Пятницкая, 71.
Содержание

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ (КНИГА ВТОРАЯ)

Часть III. Движение русской общественной мысли после

Петровской реформы

Гл. I. Непосредственное влияние реформы на ход развития русской обществен­

Гл. II. „Ученая дружина" и самодержавие 41

1. 
   Ф. Прокопович 46
   
2. 
   В. Н. Татищев 56
   
3. 
   А. Д. Кантемир 78
   

ственной мысли 10.3

1. 
   И Т. Посошков -
   
2. 
   М. В. Ломоносов 137
   

Гл. IV. Политическое настроение дворянства при ближайших преемниках Петра. — Замысел верховников. — Оппозиция против него со стороны

рядового дворянства.— Отношение к нему „ученой дружины" 182

Гл. V. Общественная мысль в изящной литературе 208

Гл. VI. Взаимная борьба общественных сил в эпоху Екатерины II 245

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ

КНИГА ВТОРАЯ

ИСТОРИЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ В РОССИИ

ДВИЖЕНИЕ РУССКОЙ ОБЩЕСТВЕН­НОЙ МЫСЛИ ПОСЛЕ ПЕТРОВСКОЙ

РЕФОРМЫ
глава I

Непосредственное влияние реформы на ход развития русской общественной мысли

Реформа Петра сильно участила сношения московских людей с жителями Западной Европы.

Это обстоятельство непременно должно было внести новые эле­менты в образ мыслей, по крайней мере, тех россиян, которым волей или неволей пришлось принять участие в деле преобразования.

Внесение новых элементов в образ мыслей наших предков я и называю непосредственным влиянием реформы на ход развития русской общественной мысли.

Разумеется, таким влиянием не ограничился процесс европеизации России.

Участившиеся сношения с Западом мало-помалу вызвали ряд более или менее глубоких изменений в общественном строе России, что, в свою очередь, причинило известные перемены в области обще­ственного сознания. Эти перемены в области сознания, вызванные пред­варительными изменениями в области бытия, рассматриваются мною как плод посредственного влияния той же реформы.

Мы увидим, что ее посредственное влияние сказалось довольно скоро. Но вполне понятно, что оно обнаружилось не так рано, как непосредственное.

Мы убедимся также, что непосредственное влияние было и могло быть прочным лишь в той мере, в какой оно подкреплялось более поздним, но зато несравненно более глубоким посредственным влиянием.

I

Когда в доброе, старое, — допетровское, — время московским людям случалось попадать в передовые страны Запада, они простодушно удивлялись чудесам тамошней, сравнительно очень богатой, культуры.

Епископ Авраамий, ездивший с митрополитом Исидором на флорен­тийский церковный собор, так закончил свой рассказ о представлении мистерии Благовещения:

«Се же чюдное то видение и хитрое делание видехом во граде, зовомом Флорензе: елико можахом своим малоумием вместити, напи-сахом противу тому видению, якоже видехом; иного же немощно и списати, зане пречюдно есть и отнюдь несказанно» ¹).

Условия умственного развития в Московском государстве были таковы, что его жителям, в самом деле, крайне трудно было «вместить» то, что приходилось им видеть во время своих редких путешествий на Запад. Вследствие своей неподготовленности к серьезному наблю­дению жизни более передовых стран, эти брадатые и долгополые путе­шественники останавливали свое внимание на ничтожных мелочах, равнодушно проходя мимо важных явлений. О них с полным правом можно сказать, что из-за деревьев они не видели леса. Так было, впро­чем, не только тогда, когда судьба заносила их на Запад. Кому «ма­лоумие» не позволяет возвыситься до общею, тот поневоле теряется в частностях. Вот, для примера, несколько выписок из «Хождения страннического смиренного инока Варсонофия ко святому граду Иеру­салиму», относящегося к 1456 г.

«Святая же церковь велика, Христово Воскресение, поставлена. Якоже бысть пред враты, пред дверьми церковными сотворен придел велик и кругол, стены камены. И на тех стенах поставлены брусие древяное встань, вверх покато и покрыто досками древяными, и поверху тоя кровли побито свинцем, и сотворен свод кругло, аки корчажное устие».

Или: «Святое ж место Снятие со креста — 10 пядей в длину и вкруг 17 пядей, кладено разными мраморы: черлеными, и черными, и белыми».

А вот еще: «Идучи ко кресту Господню есть две лестницы ка­мены, идеже обрете святая царица Елена 3 кресты: 2 разбойнича креста, един же живодавець; а в первой лестницы 30 ступеней, а ширина лест­ницы 3 сажени» ²).

Инок Варсонофий до такой степени обстоятелен в описании вся­ких частностей осмотренных им зданий, что его путевые заметки полу­чили в глазах нынешних археологов значение довольно ценного источ-

2) Там же, стр. 284, 285 и 286.

7

ника ¹). Но этот обстоятельный человек, очень точно измеряющий длину лестниц и высоту стен, ничего не говорит нам об общем архи­тектурном характере виденных им храмов. Правда, он неравнодушен к их внешнему виду. О колокольне церкви Воскресенья в Иерусалиме он говорит: «вельми велика и хороша», но это и все. Не распространяясь о стиле колокольни, он спешит прибавить указания на материал, из которого она построена, и на ее положение: «каменна, от полуденныя страны» ²).

«В дневнике его, как и во всех заметках русских того времени о Европе, первое место отведено то подробным, то кратким описаниям внешности встречавшихся на пути городов, селений, монастырей, цер­квей, различных построек, украшений и т. д. Тотчас можно заметить, что путешественника занимали всего более предметы, относящиеся до разных церковных обрядов, чудес, одежд и проч.: он описывал охотно и с большими подробностями все виденное в костелах, даже как были одеты церковнослужители, из какой материи сшито было их платье, цвет ее; сколько раз стреляли из пушек на пасху, количество чтецов евангелия за обедней, мещан, участвовавших в процессии, наконец, свеч, горевших пред иконами».

По словам П. Пекарского, Толстой и на памятники, встречавшиеся ему на пути, смотрел с особой точки зрения: «Его более интересовала внешность памятника, но не событие, которое подало повод к его сооружению» ³).

¹) Там же, стр. 283—281.

²) Там же, стр. 289.

³) П. Пекарский, Наука и литература в России при Петре Великом, т. I, стр. 146.

8

Все это очень похоже на инока Варсонофия. А между тем Толстой, отправляясь за границу, уже не чужд был кой-каких знаний и обладал более широким кругозором, нежели большинство его служилых совре­менников.

Как вы думаете, что знал этот московский служилый человек об авторе «Похвалы глупости»? До приезда в Роттердам, наверное, ровно ничего. А приехав туда и увидав его памятник, он услыхал только то, что Эразмус был славен своей ученостью. Это очень не­много! Вполне естественно, поэтому, что, говоря об «Эразмусе», он ограничился описанием «внешности его памятника». И точно так же неудивительно, что, побывавши в Кельне, он написал такие строки: «В Кулене на ярмарке видел младенца о двух головах; в Кулене ж видел в аптеке крокодила двух сажень. Из Кулена поехали водою вверх ло­шадьми» ¹) и т. п. Это менее благочестиво, нежели заметка инока Вар­сонофия, но так же мелочно и так же чуждо каких-нибудь общих соображений:

Неповоротливое московское мышление всегда очень неохотно пу­скалось в такие соображения; к этому надо прибавить, что в эпоху реформы Петра, Московской Руси нужны были не общие идеи, — в которых ощущала такую настоятельную нужду, например, Франция XVIII века, — а технические знания. Этого рода знания и должны были приобретать русские люди, в силу исторической необходимо­сти и по царскому приказу ехавшие за границу. Вот чего требует наказ, данный, в начале 1697 года, стольникам, ехавшим в чужие страны.

«1) Знать чертежи или карты, компасы и прочие признаки мор-

9

ские. 2) Владеть судном, как в бою, так и в простом шествии, и знать все снасти и инструменты, к тому принадлежащие: паруса, веревки, а на каторгах и «а иных судах весла, и пр. 3) Сколь возможно искать тою, чтоб быть на море во время боа, а кому и не случится, и то с прилежанием того искать, как в то время поступать; однакож видевшим и не видевшим бои от начальников морских взять на то свидетель­ствованные листы за руками их и за печатьми, что они в том деле достойны службы своея. 4) Ежели кто похощет впредь получить ми­лость большую, по возвращении своем, то к сим вышеописанным пове­лениям и учению, научился бы знать, как делать те суды, на которых они искушение свое примут» ¹).

Смягчающим обстоятельством должно быть признано здесь то, что их «учеба» в чужих краях нередко являлась для них тяжелым испыта­нием. Вот что один из них, — заметьте, человек весьма «родослов­ный»,—писал на родину в 1711 году: «О житие моем возвещаю, житие мне пришло самое бедственное и трудное. Первое, что нищета, паче же разлучение. Наука определена самая премудрая: хотя мне все дни жи­вота своего на той науке себя трудить, а не принять будет, для того — не знамо учитца языка, «е знамо науки».

Петр всегда был очень расчетлив. Отправляя своих служилых людей за границу, он не обременял их кошельков деньгами. А его ближайшие помощники ухитрялись уменьшить и то немногое, что назначал на пу­тешествие Петр. Известен отзыв одного из самых близких помощников Петра, Феофана Прокоповича, об архиерейских слугах. Он говорил, что они «обычне бывают лакомые скотины» и, где имеют возможность, «бесстудием, как татаре, на похищение устремляются». Подобными ла­комыми скотинами были, как известно, не только архиерейские слуги. Помощники Петра сохранили во всей неприкосновенности старую москов­скую привычку обкрадывать казну при всяком удобном случае. От этого русским служилым людям, обучавшимся за границей, в самом деле при­ходилось порой доходить до полного нищенства. Конон Зотов доносил однажды кабинет-секретарю Макарову, что, помирая с голоду, многие Русские гардемарины намеревались «итти в холопи». Истинно-москов­ское средство выхода из нищеты! Зотов тоже совсем по-московски бо-

¹) П. Пекарский, Наука и литература, т. I, стр. 146.

10

Москва умела жестоко наказывать, а Петр довел это ее умение до совершенства. Но... кому же в ум пойдет на желудок петь го­лодный?

Была и еще одна причина, немало затруднявшая московским людям дело усвоения ими технических знаний. В 1717 г. тот же Зотов писал самому царю: «Господин маршал д'Этре призывал меня к себе и выго­варивал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и бранятся такою бранью, что последний человек здесь того не сделает. Того ради обобрали у них шпаги». Месяц спустя Зотов слал Петру новую жалобу: «Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского, и за то за арестом обретается. Господин вице-адмирал не знает, как их приказать содержать, ибо у них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно на поединках лицем к лицу. Они же ныне все по миру скита­ются». В 1718 году русский резидент в Лондоне, Ф. Веселовский, извещал: «Ремесленные ученики последней присылки приняли такое самовольство, что не хотят ни у мастеров быть, ни у контрактов или записей рук прикладывать, но требуют возвратиться в Россию без всякой причины» ¹).

При всех этих условиях крайне трудно было московским людям усваивать себе хотя бы чисто технические знания. Еще Фокеродт го­ворил, что их заграничные поездки не принесли никакой пользы. Как утверждал он, сам Петр скоро убедился, что москвитян« возвращались домой почти с таким же запасом сведений, с каким уезжали за гра­ницу ²). Ключевский склонен был принять это мнение Фокеродта. Он говорит: «Петр хотел сделать дворянство рассадником европейской военной и морской техники. Скоро оказалось, что технические науки плохо прививались к сословию, что русскому дворянину редко и с ве­ликим трудом удавалось стать инженером или капитаном корабля, да и приобретенные познания не всегда находили приложение дома: Мен­шиков в Саардаме вместе с Петром лазил по реям, учился делать мачты, а в отечестве был самым сухопутным генерал-губернатором ³).

11

Тут, без всякого сомнения, очень много справедливого. Предшество­вавшее состояние Московского государства давало себя знать. Еще Кри­жанич жаловался: «разумы наши тупы, а руки неуметельны». Облада­телям «тупых», — т. е. неразвитых, — «разумов» и «неуметельных» рук крайне трудно давалось то, что сравнительно легко давалось так сильно опередившим их обитателям западноевропейских стран. Горячо оспа­ривая пренебрежительные отзывы иностранных путешественников о жи­телях Московского государства, Крижанич признавал, однако, что только принуждением можно подвинуть их на что-нибудь хорошее. Он совер­шенно правильно объяснял это свойственным Москве «крутым влада­нием». Но раз «крутое владение» довело москвитян до такого нравствен­ного упадка, они оказывались несравненно лучше подготовленными к тому, чтобы пассивно препятствовать реформе, нежели деятельно способствовать ей. Они были подневольными работниками прогресса, а известно, что подневольные работники всегда обходятся очень дорого. Московские люди служили прогрессу в общем так плохо, что страна должна была заплатить невероятно дорогую цену за их работу ¹). Во всяком общественно-политическом положении есть своя логика.

Читателю уже известно, что при тогдашних исторических условиях речь могла идти не о приобретении научных познаний» в собственном смысле этого слова, а лишь об усвоении технических сведений. Что же касается этих сведений, то как ни мал был их запас, но он дал возмож­ность прийти от Нарвы к Полтаве. Критикуя внешнюю политику им­ператрицы Анны, Ключевский называет превосходным войско, оставшееся после Петра. И оно в самом деле было превосходным в сравнении с не-

14

Влияние женского общества, может быть, сильнее всех других вли­яний способствовало смягчению, если не нравов, то манер тех русских людей, которым, в большей или меньшей степени, пришлось принимать участие в деле Петровской реформы. Вообще усвоение приличных манер начинало считаться необходимым. Известно, что с 1708 г. книги неду­ховного содержания печатались у нас, по приказанию Петра, новым, так называемым гражданским шрифтом. Первой книгой, напечатанной этим шрифтом, была «Геометриа, славенски землемерие». Это вполне соответствует характеру тех знаний, которые особенно нужны были России в эпоху преобразования ²). Но, как на это указал еще Ключев­ский, второй книгой, изданной «новотипографским тиснением», было не какое-нибудь техническое руководство, а сочинение, носившее мно­гообещающее название: «Приклады, како пишутся комплементы разные на немецком языке, то-есть, писания от потентатов к потентатом, по­здравителные и сожалетелные, и иные, такожде между сродников и приятелей. Переведены с немецкого на российски язык» и т. д. Факт появления этого письмовника показывает, как спешил Петр сообщить своим «рабам» европейские обычаи и приличия. Приводя один из содер­жащихся в письмовнике «прикладов» и сравнивая его язык с языком московско-русских писем допетровской эпохи, Пекарский замечает:

«В этом, письме язык тяжел до смешного, каждая фраза почти гер­манизм; но здесь уже нет помина о челобитье до земли, нет гипербо­лических уподоблений и превознесения до небес лица, к которому на­писано послание, и жалкого самоунижения подписывающего письмо, — все это стало исчезать». Пекарский обращает внимание читателя еще

¹) «Путевой дневник П. А. Толстого» — «Русский Архив», 1888, кн. I, стр. 193.

²) Во втором заглавии точно определялось практическое назначение этой книги: «Приемы циркуля и линейке или избраннейшое начало в математических иску­ствах, имже возможно легким и новым способом вскоре доступити землемериа и иных из оного происходящих искуств». (Пекарский, Наука и литература, т. II, стр. 178). В прежнее время занятие геометрией считалось грехом: «Богомерзостен перед Господом Богом, — утверждали благочестивые люди, — всяк любяй геометрию»..

15

на то, что в личных обращениях «приклады» ставят «вы», а не старое московское «ты». Однако к этому требованию вежливости привыкнуть было нелегко, и потому смесь множественного числа с единственным является, по замечанию того же исследователя, обычной как в пере­писке, так и в разговорной речи россиян вплоть до конца XVIII века ¹). «Приклады» — это значит примеры — требуемого приличиями пись­менного языка переведены были у нас с немецкого. В свою очередь, немцы учились приличиям у французов, а французы у итальянцев. В XVI веке Италия в этом отношении, как и в очень многих других, давала тон всей остальной Западной Европе ²). Иначе и быть не могло, так как в ней раньше, нежели в остальных западноевропейских стра­нах, развилась городская культура. Когда россияне нашли нужным усвоить себе приличное обращение, они не могли, конечно, удовлетво­риться одним Письмовником: l'appétit vient en mangeant. И вот в 1717 г. напечатано было, опять по приказанию Петра, новое руководство: «Юности честное зерцало или показание к житейскому обхождению». Оно учило молодых российских «шляхтичей», как следует ходить по ули­цам (не вешая головы и не потупляя глаз); как глядеть на людей (не косо, а весело и приятно, с благообразным постоянством); как раскланиваться при встречах со знакомыми (снимая шляпу за три шага) ; как сидеть за столом (руками на стол не опираться, перстов не облизы­вать, ножом зубов не чистить и проч.) и даже, как плевать (не вкруг, а на сторону). Для социолога в этом сборнике («Зерцало» «собрано от разных авторов») интересны соображения, которыми часто под­крепляются эти хорошие советы «отрокам». Вот, например, не надо чавкать над пищей, как свинья, и не надо говорить, не проглотя куска, потому что так делают крестьяне. Благовоспитанная «юность» должна прежде всего заботиться о том, чтобы не походить на мужика. К людям низшего класса, особенно к слугам и служанкам, «Зерцало» питает глу­бочайшее пренебрежение. Оно советует:

Того ради, смотри прилежно, когда что хощешь о других говорить,

16

У Мольера, — в его «Précieuses ridicules», — Горжибюс находит, что влюбленный поступает честно, когда женится на предмете своих ухаживаний. В ответ на это его дочь Magdelon восклицает:

«Ah, mon père, ce que vous dites là est du dernier bourgeois. Cela me fait honte de vous ouïr parler de la sorte, et vous devriez un peu vous faire apprendre le bel air des choses» ²).

В XVII веке французский аристократ считал себя человеком хоро­шего тона, когда не походил своими манерами на человека буржуазного воспитания. Знаменитая préciosité, так едко осмеянная Мольером, была лишь доведенной до абсурда и потому смешною крайностью аристокра­тического стремления отличиться от буржуазной среды. Magdelon от­нюдь не аристократка; она дочь самого несомненного буржуа, «bon bourgeois», как называет его Мольер. Но она подражает аристократам, и потому тоже стыдится буржуазных манер.