Коли явится милость прещедра

Коли явится милость прещедра

Ни с каких сторон света не видно,

Все ненастье,

Нет и надежды, многобедно

Хотя ж малую явит отраду

И будто нечто польготит стаду,

Да обманет...

Находясь в таком положении, оставалось уповать лишь на то, что со временем опять воцарится лицо, умеющее надлежащим образом употреблять в дело «Моисеев Прут». Понятно, поэтому, что Прокопо­вич и его единомышленники всеми силами должны были противиться всяким попыткам так или иначе укоротить чудотворный инструмент.

На «Моисеев Прут» возлагали большие надежды даже француз­ские просветители второй половины XVIII столетия, т. е. люди, воспи­тавшиеся в исторической обстановке, мало похожей на русскую. Вера б просвещенный деспотизм была сильна и широко распространена во все продолжение того века. Вольтер умел говорить прекрасные комплименты государям-«философам». Говаривал их даже и Дидро, не рожденный для роли друга царей.

Но мы уже знаем, что русский абсолютизм значительно отличался от западноевропейского. Так как Петровская реформа «е только не уничтожила отличительных черт русского социально-политического строя, а напротив, довела их до крайности, то русским сторонникам просвещенного деспотизма пришлось мириться с такими приемами упра­вления, которые не имели ровно ничего общего с просвещением. Петру принадлежит выражение: «Мы — новые люди во всем». Но в управлении

54

Конечно, «благочестивые люди», так сильно страдавшие от просве­щенного «пастушка», сами ровно ничего не имели ни против сыска, ни против застенка... если могли воспользоваться ими для своих целей. И не только ничего не имели против них, но и на самом деле при­бегали к ним в борьбе с тем же Прокоповичем. Они, в свою очередь, заставили его пережить много тяжелых минут. Но ведь то были сто­ронники застоя, а Прокопович, вместе со всей «ученой дружиной», стремился вперед, хотел распространять просвещение!

Г. П. Морозов превосходно выяснил, что отвратительные поступки Прокоповича подсказывались ему строгой логикой его положения. «Признавая дальнейшее развитие России возможным только в том направлении, какому он был всецело предан и какое было дано Петром, следовательно, исходило от правительства, Феофан является безусловным сторонником правительства, хотя бы даже и Бироновского.

¹) Назв. соч., стр. 357.

55

Во всех его рассуждениях этого времени видно развитие силлогизма: мероприятия Петра Великого имели целью народное благосостояние; эти мероприятия не отменены, а напротив, охраняются правительством; следовательно, Россия благоденствует; утверждать противное могут только «свербоязычные буесловцы», которых следует уничтожать, как врагов государства. Роль официального публициста, взятая на себя Прокоповичем, — роль, которой он не покидал до конца своей жизни, — не до­пускала иной линии рассуждений. Достаточно вспомнить, что в самую блестящую эпоху его деятельности ни одного печатного листа не выхо­дило без высочайшего повеления, ни о какой гласности, кроме офи­циальной, не было и речи, а «обмен мыслей» происходил только в Пре­ображенском приказе, — достаточно вспомнить все это, чтобы понять, почему Феофан Прокопович не мог рассуждать иначе» ¹).

Выше мне уже приходилось ссылаться на эту проповедь. Яворский тоже выступал в ней защитником Петровской реформы. Но здесь для нас интересно то, что и, Яворский, не одобрявший многих действий Петра, настойчиво и по-своему образно предостерегал Россию от вся­кой мысли о сопротивлении власти государя.

«Нагружай корабли различными товарами и в различных государ­ствах куплю действуй, продавай, купуй, богатися, — «гремит он, обра­щаясь к России, — только блюдися, мата моя, блюдися, раю мой пре­красный, ползущих змиев, то есть бунтовщиков, который по подобию змия райского на зло подущают и шепчут в уши неосторожных, глаго­люще: никакоже умрете, но будете яко бози, точию пожелайте высо­чайшия власти. Таковых ты змиев и скорпиев вселютейших блюдися, раю прекрасный, и бесовским словесам не веруй, что глаголют. Ложь есть ложь. Погибнут и змие прелщающии, погибнут и прелщенныи и в яму юже соделаша впадут, а тебе, раю мой, аще им уха приклониши, великого бедства набавят. Не тако бо бедствиям вред наносят врази посторонний, яко врази домашнии» ²).

Как по форме, так и по содержанию этот отрывок вполне равно­ценен с нападками Прокоповича на противников царской власти и на критиков Петровых действий, «свербоязычных буесловцев». А это

56

Скажу больше. Наш просвещенный западник в политическом отношении ни на шаг не подвинулся дальше Иванца Пересветова, тоже бывшего, как помнит читатель, убежденным сторонником монархизма в его восточной беспредельности. Но Пересветов выдвигал вопрос об освобождении кабальных холопов. Он рассказывал, что в Византии, при царе Константине, лучшие люди порабощены были в неволю, вследствие чего против недруга крепкого бою не держали и с бою утекали, а когда получили свободу, сделались храбрыми воинами. Перед Прокоповичем никогда не вставали подобные социальные вопросы.

Положение народной массы, невероятно дорого заплатившей за пре­образование России, интересовало его, как видно, меньше, чем некоторых современных ему прожектеров или членов Верховного Тайного Совета, которых крайняя бедность крестьянства беспокоила хотя бы по той причине, что «когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата».

2. В. Н. Татищев ¹)

Несмотря на свои приятельские отношения к Татищеву, Проко­пович был довольно сильно раздражен его резким и смелым суждением о книге «Песнь Песней» ²). Написанное «дивным» «первосвященником», рассуждение об этой книге направлено было против «неискусных и малорассуднъгх мудрецов, легко о книге сей рассуждающих» (собствен­ные слова Прокоповича). Это сердито, но, как отзыв о Василии Ники­тиче Татищеве, совершенно несправедливо.

Более чем вероятно, что в богословии Василий Никитич был «неискусен». Но «малорассудным» он не являлся никогда и нигде. «Рас­судность» составляет главную отличительную черту его мышления. В ней заключается как сильная, так и слабая его сторона. К тому же он, подобно Прокоповичу, был одним из наиболее образованных рус­ских людей своего времени. В состав его обширной библиотеки вхо­дили: «Гобезиев» Левиафан, книга Локка «О правлении гражданском»,

57

сочинения Маккиавелли, Декарта, Ньютона, Галлея и т. п. ¹). Он был знаком с сочинениями Бэйля ²). В русской истории, географии и в истории русского права он выступил самостоятельным исследователем. Вообще ему была недурно известна философская и политическая лите­ратура того времени ³). И именно потому, что он был, вероятно, «не­искусен» в богословии, его миросозерцание имело перед миросозерца­нием Прокоповича то огромное преимущество, что было совсем сво­бодно от схоластического сора и отличалось совершенно светским характером.

В Московской Руси образование имело «духовный» характер и, за самыми редкими исключениями, составляло монополию духовенства, учившегося редко, мало и неохотно ⁴). Петровская реформа так или иначе отдала в ученье новый общественный класс и, заставив его приобретать знания, относящиеся к земной, а не к небесной жизни, привила своим лучшим деятелям твердое убеждение в том, что учиться надо постоянно, много и усердно. «Ученая дружина» с жаром отстаи­вала это убеждение, преимущественно налегая на светские науки. В этом отношении сходились между собой все сторонники реформы,

2) Там же, стр. 464.

58

В своем «Разговоре двух приятелей о пользе наук и училищ», напи­санном в 1733 г. и потом подвергавшемся дальнейшей обработке, Тати­щев исходит из того положения, что «истинное увеселение в детях есть разум», а чтобы ребенок разумен был, надобно ему прежде учиться. Мы находим в «Разговоре» целую и притом широкую программу тех сведе­ний, приобретение которых настоятельно рекомендуется Татищевым. И хотя, в своем качестве «птенца Петрова», Татищев смотрит на науку преимущественно, — чтобы не сказать исключительно, — с точки зре­ния пользы ²), однако, предлагаемая им программа уже одной своей ши­ротою дает понять, как велико было расстояние, отделившее образован­ных людей Петровской эпохи от начетчиков Московской Руси. В такой же мере замечательна эта программа тем, что в ней как нельзя более ясно обнаруживается чисто светский взгляд ее составителя на науки и просвещение. Пример Татищева показывает, что Петровская реформа положила конец преобладанию теологического элемента в миросозерца­нии наиболее образованных людей России.

Не мешает отметить, что Татищев был вообще мало расположен к духовенству. Влияние этого сословия на ход общественного развития представлялось ему скорее вредным, нежели полезным. Так, например, он утверждает, что на Руси уже со времени распространения христиан­ства существовали многие училища, в которых изучались даже греческий и латинский языки. Но татарское иго, ослабившее власть государей, уве-

¹) Павлов-Сильванский, Проекты реформ, стр. 24.

²) Зачем нужно изучать географию? «Землеописание или география показует не токмо положение мест, дабы в случае войны и других приключений знать все оного (государства. — Г. П.) во укреплениях и проходах способности и невоз­можности, при том нравы людей, природное состояние воздуха и земли, довольство плодов и богатств, избыточество и недостатки во всяких вещах, наипаче же соб­ственного отечества, потом пограничных, с которыми часто некоторые дела, яко надежду к помощи и опасность от их нападения имеем, весьма обстоятельно знать, дабы в государственном правлении и советах, будучи о всем со благоразумием, а не яко слепой о красках рассуждать мог». Следует ли знать физику? Следует: «Весьма полезно знать свойство вещей по естеству, что из чего состоит, по кото­рому рассуждать можно, что из того происходит и приключается, а через то многие будущие обстоятельства рассудить н себя от вреда предостерегать удобно» и т. д., и т. д. («Разговор о пользе наук и училищ», с предисловием и указателями Нила Попова. Москва 1887, стр. 81—82).

59

личило значение духовных, а этим последним «для приобретения боль­ших доходов и власти полезнее явилось народ в темноте неведения и суеверия содержать; для того все учение в училищах и в церквах пре­секли и оставили» ¹). В другом месте, он, оспаривая то мнение, что наука подрывает веру, говорит, что защищать его могут только «не­вежды и неведущие в чем истинная философия состоит», или же «зло-коварные некоторые церковнослужители», в интересах своего сословия стремящиеся к тому, «чтобы народ был неученый и ми о коей истине рас­суждать идущей (т. е. могущий. — Г. П.), но слепо бы и раболепно их рассказам и повелениям верили» ²). Тут Татищев прибавляет, может быть, отчасти по соображениям осторожности, что особенно сильно враждовало с просвещением римско-католическое духовенство: «Наибо­лее же всех архиепископы римские в том себя показали и большой труд к приведению и содержанию народов в темноте и суеверии прилагали» ³).

Нашего автора очень интересовал вопрос об употреблении мона­стырских доходов. Он с большой похвалой отзывается о тех указах Петра, которыми повелевалось по всем губерниям, провинциям и горо­дам заводить училища и содержать их на счет монастырей. По его сло­вам, у монастырей немало «излишних сверх необходимо нужных на Церкви» доходов. Их будет достаточно для содержания училищ, а «Богу

60

Еще Ивану III нравилась та мысль, что богу будет приятно, если монастырские земли окажутся отписанными на московского государя. Ему не удалось осуществить эту благочестивую мысль. В его лице госу­дарство принуждено было вступить в сделку с духовенством. Оно на время отказалось от своего намерения наложить руку на монастырские имения, довольно щедро вознаградив себя за такой отказ планомерным и все более деятельным вмешательством в имущественные дела церкви. При Петре и после него вмешательство центральной власти в эти дела сделалось прямо-таки угрожающим. Но и при нем до окончательной раз­вязки было еще далеко. Хотя Петр тоже очень не прочь был «в честь Богу» экспроприировать духовенство, однако это оказалось возможным только при Екатерине II. Духовенство было слишком полезным орудием центральной власти, чтобы даже такие деспотические представители ее, как Петр I, могли совершенно пренебрегать его интересами и его на­строением. Дворянство тоже не хотело полного разрыва с ним. На та­кой разрыв способна была, — и то в течение очень непродолжительного времени, — только революционная буржуазия Франции. Поэтому даже наименее расположенные к духовенству представители образованного русского дворянства не шли, — пока держались своей сословной точки зрения, — дальше протестантского взгляда на отношение государства к церкви. Протестантский взгляд встречаем мы и у Татищева.

Татищев вполне признает «бессумненные утверждения письма святого». Он нимало не сомневается в том, что человек состоит из двух «свойств», т. е. из души и тела. Опираясь на учение о природе души, он доказывает ее бессмертие: «Свойство души есть дух, неиму­щий никакого тела или частей, следственно нераздельна, а когда нераздельна, то и бессмертна» ²). Впоследствии мы увидим, что к этому самому доводу прибегал Радищев, стараясь отговориться от крайних выводов освободительной французской философии XVIII в. Вплоть до конца XVIII в. довод этот считали неопровержимым все мыслители, склонные к компромиссу с богословами, а таких было большинство, особенно в Германии.

Неуместно было бы определять здесь теоретическую ценность ука­занного довода. Но для характеристики миросозерцания Татищева

61

нужно заметить, что соображение о двух «свойствах» человека служит у него основой одной из двух, одинаково принимаемых им, классифика­ций наук. Он говорит: «Науки разделяются у филозофов по объявленным свойствам сугубо: душевное Богословия и телесное филозофия» ¹). Та­ким образом, «Богословия» имеет свою особую область. Татищев забот­ливо избегает вторгаться в нее. Но зато тем старательнее оберегает он «телесную» область «филозофии» от богословских вторжений. Даже учение о нравственности опирается у него не на предписания религии, а на «закон естественный, которой нам при сотворении Адама всем в сердцах наших вкоренен» ²). Естественный закон «во всем, паче же в главнейшем», согласен с «посменным» законом, который был Богом через пророков возвещен, а потом возобновлен и изъяснен Спасите­лем ³). Для доказательства этого Татищев сопоставляет основное поло­жение естественного закона с основным положением «письменного». «Основание естественного закона: еже любить себе самого с разумом, с основанием письменного весьма согласно, — говорит он, — ибо из любви разумной к себе все добродетели происходят, от любви же не­разумной или самолюбия все злодеяния раждаются» ⁴). В этой попытке обосновать все учение о нравственности на разумной любви к себе Татищев выступает перед нами типичным «просветителем» XVIII сто­летия — Aufklärer, как говорят немцы. Впрочем, с этой стороны просветители XVIII столетия ничем не отличаются от просветителей других эпох. Сократ, как его изображает Ксенофонт, тоже основывал нравственность на разумном эгоизме. И так же поступали наши про­светители шестидесятых годов XIX века: Чернышевский, Добролюбов, Писарев.

62

Стараясь защитить область «телесной» философии от богослов­ских вторжений, он искренно возмущается теми преследованиями, с ко­торыми религиозные невежды издавна обрушивались на людей науки и мысли. Сократ был «злочестиями и безбожеством оклеветан и на смерть осужден, но потом не токмо от язычников за премудрейшего во всей Греции почтен, но и христианские учители... его хвалили и о спасении его не сумневались» ¹). Еще более возмущают его такие обвинения и преследования, когда они исходят от христиан. «Паче же ужасно видеть, — пишет о«, — что подобного тому в христианстве последовало, видим бо высокого ума и науки людей невинно тем оклеветанных и проклятию от пап преданных, как-то Виргилий епискуп за учение, что земля шаровидна, Коперникус за то, что написал: земля около солнца, а месяц около земли ходит; Картезей за опровержение аристотеличе­ской философии и за учение, чтобы все сущими доказательствы, а не пустыми силлогизмы доводить; Пуфендорф за изъяснение естественного права, которым несколько непристойные папежские законы или юс каноникус нарушались, прокляты, афеистами оглашении и книги их употреблять запрещены были, но потом нехотя сами папы все оное не токмо за полезно, но и правильно признали» ²).

Татищев — решительный сторонник веротерпимости. Он резко осуждает преследование раскольников, хотя и считает их «безумными». Верный своему утилитарному взгляду на вопросы знания и общежития, он доказывает, что религиозные распри приносят большой вред государ­ствам, и ставит на вид, что они происходят, собственно, от корыстолю­бивых попов и от суеверных ханжей, «между же людьми умными про­изойти не могут, понеже умному до веры другого ничто касается и ему равно лютер ли, кальвин ли, или язычник с ним в одном городе живет, или с ним торгуется, ибо не смотрит на веру, но смотрит на его товар, на его поступки и нрав» ³).

Это хоть бы и Вольтеру впору! Впрочем, удивляться тут нечему. Татищев недаром читал сочинения Пьера Бэйля, этого настойчивого и

63

умного проповедника терпимости. Как известно, Бэйль доказывал, что государству не только не вредно, но даже выгодно, если его жители держатся неодинаковых религиозных взглядов, и что общество может существовать даже вовсе без религии (общество атеистов). С этим по­следним положением Татищев, может быть, и не согласился бы: s своей «Духовной» он выступает перед нами верующим христианином, а верую­щему христианину надо быть Бэйлем, чтобы не иметь предубеждения против атеистов. Но мы только что видели, как далек был Татищев от мысли о необходимости единства религиозных верований.

Из самого «Разговора» видно, что не одни «суеверные ханжи» кле­вещут на распространителей новых учений. «Епикур, который жил до Христа за 450 лет, — читаем мы там, — за то, что поклонение идолом и на них надежду отвергал, и сотворение света не тем богом, которым протчие приписывали, но невидимой силе или разумной причине при­своял, угобжению душевному через воздержание телесное учил от стои­ков ²) многими неистовствы оклеветан якобы тварь самобытну учил, и за то афеистом именован» ³).

Татищев впал в ошибку относительно времени жизни Эпикура, родившегося в 342 или 341 и умершего в 272 или 270 году до нашей эры. Кроме того, хотя Эпикур и не был «атеистом», но богам, в самом деле, отвел ничтожную роль в своей системе мира и в известном смысле «учил тварь самобытну». Но эти неточности не имеют здесь значения. Совершенно верно то, что на Эпикура много клеветали даже образован­ные и, по-своему, чуждые суеверий люди. Писатели, занимавшиеся историей философской мысли, в большинстве случаев были также не­справедливы к нему, как и к другим материалистам. И нельзя не похва­лить Татищева за то, что он, хотя сам и не был материалистом, нашел, однако, нужным сказать слово в защиту Эпикура. Это достойное по­хвалы беспристрастие объясняется, пожалуй, тем, что, — homo novus в деле европейского просвещения, — он не успел еще научиться ува-

¹) «L. Feuerbach's sämtliche Werke». Fünfter Band (Pierre Bayle) Stuttgart 1905, p. 910. См. также стр. 319: «Bayle's Bedeutung für die Philosophie liegt hauptsächlich in seinem negativen Verhältniss zur Theologie».

²) В другом списке: «От историков».

³) «Разговор», стр. 48.

64

Интересно, что проповедуя веротерпимость, Татищев настоятельно советует правительству принимать крутые меры против людей, тратя­щих свое время на пустые занятая. Дело в том, что кроме разделения, знаний сообразно двум областям, - «душевной» и «телесной», — он, распределяет все науки на следующие пять отделов: 1) нужные, 2) по­лезные, 3) щегольские или увеселяющие, 4) любопытные, или тщетные, 5) вредительные. Ко вредительным наукам он относит «разных качеств» волхвование: 1) некромантию, 2) аеромантию, 3) пиромантию, 4) ги­дромантию и т. п. Более известными в России «качествами» волхвова­ния он называет заговоры и приговоры, толкование снов, «чернокниже­ство», ворожбу и проч. И вот, по поводу этих-то «вредительных» наук он пишет:

«Хотя сии науки зломудрия ничего совершенного в себе не имеют и по рассуждению многих философов смертью их (т. е. людей, предаю­щихся им. — Г. П.), яко умоисступленных, казнить не безгрешно, но за то, что оставя полезное, в беспутстве время тратят и других обма­нывают, телесное наказание неизбежно понести должны» ¹).

Телесное наказание за «беспутную» трату времени! В этом тре­бовании хорошо виден верный ученик Петра, желавшего, чтобы даже монахини, спасая свою душу, занимались в то же время каким-нибудь рукоделием.

Татищев считал обманщиками кликунов и кликуш, по народному верованию одержимых бесами. Он злорадно ссылается на того же Петра, который «жестокими на теле наказании всех оных бесов повыгнал так, что ныне почитай уже не слышно, а особливо в тех местах, где благо­рассудной начальник случится» ²).

«Разговор» Татищева дает гораздо больше, нежели обещает его заглавие. Это чуть не целая энциклопедия. В нем излагается все миро­созерцание этого замечательного человека. Но все-таки весьма значи­тельная часть «Разговора» посвящена доказательству той, казалось бы

65

слишком простой и очевидной истины, что учиться нужно и полезно. Порой скучновато теперь перечитывать это длинное доказательство. Однако несправедливо было бы упрекать за это Татищева. Ему, как и всей «ученой дружине», приходилось вести ожесточенную войну с упря­мыми стародумами, на разные голоса кричавшими о вреде науки. Ведь и А. Кантемиру пришлось в первой же своей сатире бичевать «хулящих учение».

«Никогда никакое бунт, — утверждает он, — от благоразумных людей начинания не имел, но, равномерно ересям, от коварных плутов с прикрытием лицемерного благочестия начинается, которой междо подлостию рассеяв производят». В подтверждение он ссылается на то, что наши русские бунтовщики, вроде Болотникова, Разина, стрельцов и «черни», все принадлежали к «самой подлости» и были невежествен­ны. Правда, за границей мы видим в числе бунтовщиков Кромвеля, ко­торый был ученым человеком, но и он принял на себя «образ сущия простоты и благочестия», а когда добился власти, все училища разорил, учителей и учеников разогнал, «дабы вне ученых удобнее коварство свое скрыть мог». Благоразумные государи заботятся о просвещении своих подданных именно потому, что бунты неизвестны там, где про­цветают науки ¹).

Первая английская революция облекла социально-политические требования непривилегированной массы в религиозную форму. Этого было достаточно, чтобы просветители XVIII века относили ее к числу таких движений, которые могут быть опасны для их дела. Так смотрели на нее, например, французские просветители, собиравшиеся у Гольбаха и служившие выразителями революционных требований третьего сосло­вия. Это свойственное очень многим просветителям недоверие к обще­ственным движениям, совершившимся под знаменем религии, дополня­лось у Татищева твердым убеждением во вреде всяких вообще револю­ционных движений. Неудивительно, что Кромвель представлялся ему настоящим злодеем. «Ученая дружина» была безраздельно предана абсолютной монархии. И мы имеем полное право назвать Татищева главным теоретиком, выдвинутым ею на защиту абсолютизма.

¹) «Разговор», стр. 65—66.

66

Россия обязана монархии всеми своими успехами. Она только тогда и процветала, когда в ней было «единовластительство». Когда наступили в ней времена уделов, усилившие значение аристократии, она была покорена татарами и литовцами. Ее положение улучшилось только благодаря Ивану III, «основавшему монархию», а также его сыну и внуку. Но в смутное время бояре предписали Шуйскому «законы не­которые, государству вредительные, а когда он лишился престола, то установилось «почитай общенародное правление». Это привело Россию к разорению «паче татарского нападения». Только выбором самовласт­ного и наследственного государя положен был конец этому «беспут­ству» и восстановлен «надлежащий прежний порядок» ²).

Феофан Прокопович тоже говорил: «Русский народ таков есть от природы своей, только самодержавным владетельством храним быть мо­жет, а если каковое нибудь иное владения правило восприимет, со­держаться ему в целости и благости невозможно» ³). Мне еще придется говорить о том, как энергично восстала «ученая дружина» против попытки верховников ограничить власть Анны Ивановны. Она видела в неограниченной власти монархов вернейший залог успешного хода русского просвещения и потому была сознательной и последовательной ее сторонницей. Полной искренностью веет от совета, с которым Тати­щев обращается к своему сыну: «Власть и честь государя до последней капли крови защищай, а с хвалящими вольности других государств и ищущими власть монарха уменьшить никогда не согласуй, понеже оное государству крайнюю беду нанести может» ⁴).

¹) «Разговор», стр. 137—138. См. также Нил Попов, назв. соч., стр. 116—117.

²) «Разговор», стр. 138—139. Н. Попов, назв. соч., стр. 118.

³) Смотри его описание <затейки» верховников, напечатанное в приложении к «Запискам Дюка Лирийского и Бервикского». Перевод с французского Д. Язы­кова, СПБ. 1845.

⁴) См. «Духовную В. Н. Татищева», изданную под наблюдением члена Казан­ского общества археологии, истории и этнографии Андрея Островского. Казань 1885, стр. 14.

67

Итак, в политике Татищев совершенно чужд каких-нибудь «раз­рушительных» стремлений. Так же решительно чуждался он их и в об­ласти социальных отношений. Он был помещиком и, в качестве чело­века, прошедшего суровую школу Петра Первого, как видно, крутенько расправлялся с теми своими крепостными, которых почему-либо нахо­дил виноватыми. «Для винных людей иметь тюрьму», — писал он своим приказчикам. Требовал он еще, — этим также напоминая нам о своем качестве «птенца Петрова», — чтобы его крестьяне не теряли даром времени. Так как зимой они не были заняты полевыми работами, то он предписывал обучать их разным «художествам»: «кузнечному, колесному, бочарному, овчарному, горшечному, коневалъному, шерсть бить, войлоки валять, портному, сапожному и всему тому подобному, что крестьянину необходимо иметь надлежит» ¹). Подкреплял он это свое предписание тем соображением, что, обучившись «художествам», его крестьяне будут в состоянии «особливо зимой без тяжкой работы получить свои интересы». Однако, само собою понятно, что при этом не был забыт им и свой собственный помещичий интерес. Крестьян­ских ребят, — заметьте, обоего пола, — он приказывал обучать, в воз­расте от 5 до 10 лет, письму и чтению. Вообще он стоял за распростра­нение знаний в народе, указывая на государственные, преимущественно военные нужды. В этих его указаниях очень много ума. Относящиеся сюда страницы «Разговора» и теперь полезно было бы перечитывать почаще нашим обскурантам. Но тут он остается, как был, «шляхтичем». Он непременно хочет, чтобы учащееся «шляхетство» было «особно от подлости отделено». Общение дворянских детей с прислугой и с «раб­скими детьми» кажется ему очень вредным в нравственном отноше­нии ²).

68

В «Рассуждении о ревизии поголовной» Татищев жаловался, что у нас между шляхтичем и «подлым» нет никакой «разности». Вследствие отсутствия закона, который определял бы права и преимущества выс­шего сословия, «почитаются все имеющие деревни, подьячие, поповичи, посадские, холопи, имеющие отчины, купленные или иным случаем по­лученные, за шляхетство, гербы себе берут, кто какой сам вымыслит, н почитаются по богатству, чего нигде не ведется». Это ведет, по мнению Татищева, к печальным для общественной нравственности последствием «Видя, что у нас единственно богатство и великолепие почитаемо, всяк о том токмо прилежит, каким бы нибудь способом богатство при­обрести, а когда оное получит, то чины, чести и доходы купить уже не трудно; великолепным чванством един другого тщася преуспеть, не разумеют, что тем себя и отечество разоряют, что всякому довольно видимо» ²).

Татищев говорит, что Петр Первый собирался положить предел таким злоупотреблениям и даже издал некоторые законы, дававшие дворянству известные преимущества по службе, но после него «невеже­ство, или злость, или собственные пользы тех, кому то производить и наблюдать надлежало, все в забвении оставили».

Это весьма знаменательно. В своей борьбе с боярством дворянство выступало против пороки и склонялось к той мысли, что положение служилого человека в общественной иерархии должно определяться только его заслугой. Петр Первый безусловно одобрял эту склонность дворянства. Он по-своему поддерживал ее, заставляя породу отступать перед чином. Не могли не сочувствовать этой склонности дворянства и птенцы Петровы. Ниже мы увидим, что их сочувствие к ней нашло себе выражение даже в изящной литературе (именно во второй сатире Кан­темира). Но поскольку дворянство само становилось привилегированные сословием, постольку в нем должна была пробуждаться и действительно пробуждалась противоположная склонность к тому, чтобы добиться издания законов, устанавливающих «разность» между «шляхетством» и «подлостью». Поскольку птенцы Петровы принадлежали к дворянству,

69

они не были свободны также и от этой склонности своего класса. Отсюда — двойственность в понятиях и рассуждениях, весьма заметная у Татищева.

На это последовательный сторонник «естественного закона» возра­зил бы, что если даже допустить, что один человек может навсегда отдать другому свою собственную свободу, то он решительно не имеет права жертвовать свободой своего потомства. И с таким возражением Пуффендорфу никак нельзя было справиться, пока он не покинул бы точки зрения естественного права.

Но как бы там ни было с Пуффендорфом, несомненно, что именно подобные ему непоследовательные сторонники просветительных теорий и годились в учителя идеологам нашего европеизованного дворянства: последовательные слишком скоро и ясно обнаружили бы, до какой сте­пени не соответствовал социально-политический строй России требова-

70

Во Франции освободительное движение третьего сословия было несравненно сильнее, нежели в Германии. Поэтому французские про­светители были гораздо смелее и гораздо последовательнее германских; русские же просветители шли за теми или другими, смотря по своему отношению к российской действительности, как стали выражаться у нас в XIX столетии. Поскольку они мирились с ее основами, они более скло­нялись к немцам, а поскольку восставали против нее, у них начиналось тяготение к французам. Кажущиеся исключения из этого правила только подтверждают его (история влияния Вольтера на более или менее просвещенных русских людей). Даже некоторые отдельные лич­ности (Радищев, Белинский) склонялись к французам в те периоды своей жизни, когда были настроены радикально, а к немцам, когда мирились с «действительностью» (Белинский) или, по крайней мере, начинали уста­вать в борьбе с нею (Радищев). Но об этом потом.

Посмотрим же, как обращается с учением о «естественном законе» Татищев.

Он рассуждает так: «Воля по естеству толико нужна и полезна, что ни едино благополучие ей сравниться не может». Это звучит почти как революционный призыв. Но это почти революционное положение сопро­вождается у него важными оговорками. Воля приносит людям пользу только тогда, когда они разумно пользуются ею. А на это способны не все. Ребенок для своей собственной пользы должен быть подчинен роди­телям. Из власти отца вытекает власть монарха, которому должны под­чиняться его поданные. Наконец, слуга тоже носит узду неволи: он подчиняется своему господину. Но если власть отца и власть монарха создается самой природой, то власть господина над слугой обязана своим происхождением договору: «Например, един сам себе пропитания, оде­жды и жилища промыслить или от неприятеля защищаться не способен, а другой тем изобилует... Тогда они, согласяся, договорятся, что сей обещает сему служить и его воле повиноваться; противно же (т. е. сообразно. — Г. П.) тому, оной обещает пищею, одеждою и жилищем снабдить и от обиды защищать, чрез что тот, отдавшийся в волю дру­гого, своей воли не имеет» ¹).

Здесь Татищев местами чрезвычайно близок к Пуффендорф). Однако он расходится с ним во взгляде на происхождение власти мо-

¹) «Разговор», стр. 139—141.

71

нарха. У немецкого писателя она выводится из договора, между тем как русский автор объявляет ее учреждением, созданным, подобно родитель­ской власти, самой природой. Откуда эта разница? Как видно, Татищев находил, что теория договора не может служить надежной теоретиче­ской основой власти русских государей. И нельзя не согласиться с тем, что теория эта была в данном случае ненадежна: ведь она носила в себе самые крайние выводы, сделанные впоследствии французскими револю­ционерами, но не более годилась эта теория и для оправдания, — с точки зрения «естественного закона», — наследственной зависимости слуги от господина. Однако Татищев воспользовался ею именно с этой целью. Набросав схему договора, по которому «сей» обязывается служить, а «оный» — кормить и защищать за это «сего», наш автор прибавляет: «из сего договора возникает неволя холопа или слуги». Исторически он прав. Кабальное холопство основывалось на сем «договоре». Но в том-то и дело, что просветитель, оставаясь последовательным, не мог доволь­ствоваться историческим объяснением данного рода зависимости, а дол­жен был или осудить ее или найти для нее оправдание в выводах разума. В высшей степени замечательно, что, распространяясь в своем «Разговоре» о необходимости «узды незоли», Татищев ни одним сло­вом не коснулся крепостной зависимости крестьян от помещиков. Он как будто сознавал, что даже историческое ее происхождение не мо­жет быть вполне объяснено договором. Но это еще не все. Он вообще отрицал, — повторяю, в «Разговоре», — правомерность «рабства или невольничества», хотя и называл детей крепостной прислуги «рабскими детьми» (см. выше). Рабство или невольничество есть плод насилия, а насилие права не создает: «Понеже человек по естеству в защищении и охранении себя имеет свободу, — рассуждал Татищев, — того ради он такое лишение своея воли терпеть более «е должен, как до воз­можного к освобождению случая» ¹). Отсюда логически следует, что если низший класс общества насильственно удерживается в неволе высшим, то он имеет естественное право подняться против своих пора­ботителей. Правда, Татищев и тут оговаривается: «Но и сие с разумом; ибо если бы я был (быв? — Г. П.) в неволе у разбойников или в плене у неприятеля, дерзнул несравненною моею малою силою им отмщить и себя освободить, тоб я сам своей погибели причиною был». И это, конечно, справедливо. Но вопрос, нас интересующий, состоит не в том, при каких условиях было бы целесообразно восстание порабощенных

72

Не думайте, что о« хотя бы в теории был против крепостного права. В другом месте он категорически высказался за него. Но не умея оправдать его с помощью «естественного закона», он перенес дело в другую инстанцию. Он апеллировал к политике. «Вольность» крестьян и холопей полезна в других государствах, — говорит он. — Возможно, что она приносила пользу и у нас во времена Грозного, особенно в тех случаях, когда «беспутные отчинники» утесняли своих людей. Но «оное (т. е. она. — Г. П.) с нашею формою правления монархического не согласует и вкоренившийся обычай неволи переменить не безопасно».

Пример Татищева показывает нам, каким образом просвещенные шляхтичи, созданные в Великороссии Петровской реформой и недурно осведомленные насчет социально-политических порядков западных стран, объединяли в теории свои помещичьи интересы с интересами самодержавия.

Но хотя их ссылка на государственную безопасность долго каза­лась убедительной как им самим, так и представителям центральной власти, однако она все-таки не давала логической возможности оправ­дать крепостное право с точки зрения «естественного закона». За­труднение, о которое запнулся Татищев, оставалось неустраненным. Да и не одно это затруднение.

Европеизованным идеологам русского дворянства приходилось объяснять и оправдывать привилегированное положение своего сословия с помощью учений, неудобных для этой цели по своему оппозицион­ному происхождению. Можно сказать, разумеется, что ведь были же на Западе и более консервативные теории, нежели, например, теория «естественного закона». Но, во-первых, слишком слабы были консер­вативные теории Запада в сравнении с теориями, возникшими в про­цессе освободительного движения. Во-вторых, — и это главное, — было одно важное социально-политическое условие, помешавшее птенцам Петровым усвоить себе учение западноевропейских консерваторов. Оно состояло в том, что консерваторы эти защищали такие политиче­ские требования высших классов, о каких и слышать не хотела рус­ская центральная власть, особенно в лице таких своих представителей, как Иван IV или Петр I. Так как западноевропейская буржуазия, борясь со светской и духовной аристократией, в течение некоторого времени поддерживала абсолютизм, то и теории, выдвинутые ее идео-

73

логами, казались более соответствующими политическому строю Рос­сии, пока французская революция не обнаружила грозных выводов, таившихся в недрах этих теорий.

Но если до поры до времени они могли казаться более подходя­щими к русским политическим условиям, то все-таки из них никакими усилиями невозможно было выжать сколько-нибудь серьезные логиче­ские доводы в пользу «самобытных» учреждений вроде нашего крепост­ного права. А это значит, что позиция просвещенных идеологов нашего дворянства была, в конце концов, все-таки очень невыгодна. Вот по­чему они так неудачно боролись впоследствии с теми русскими людьми, которые выступали,— хотя нередко только в молодости, — сознатель­ными сторонниками революционных учений Запада.

Вернемся к Татищеву. Характеристика его, как идеолога русского дворянства, осталась бы неполной, если бы не была отмечена его за­ботливость о крестьянах, выражавшаяся почти на каждой странице его «Экономических Записок». Он предписывал заводить для своих людей не только тюрьмы, но также школы и бани ¹). Его приказчик и староста должны были строго наблюдать за тем, чтобы «каждой кре­стьянин, муж с женой имел у себя лошадей работных двух, быков кла­деных (волов — Г. П.) двух, баранов 5, овец 10, свиней 2, гусей старых две пары, кур старых 10; а кто пожелает иметь больше, дозволяется, а меньше вышеписанного положения отнюдь не иметь». Для старых и больных крестьян учреждена была им богадельня, в которой они содержались «боярским коштом». Заботливое внимание помещика рас­пространялось даже на домашнюю утварь его крестьян. Каждый из них обязан был иметь «блюды, тарелки, ножи, вилки, оловянные ложки, солонки, стаканы, скатерти, полотенцы, шкафы, или поставцы, желез­ные половники и ковши». Крестьян, по нерадению своему не имевших всего этого, ожидала суровая кара: их отдавали в батраки к исправ­ным домохозяевам, которые получали право бесплатно пользоваться их трудом и землею, внося за них подати. «Ленивцы» оставались в та­ком положении, пока не заслуживали «хорошей похвалы».

Нечего и говорить, в этой заботливости Татищева о своих кре­стьянах виден «шляхтич»-рабовладелец, знающий цену «крещеной собственности» и умеющий пользоваться ее трудом. Он строго прика­зывает старосте следить, «дабы летом во время работы не малой лено-

¹) «Две бани больших мускую и женскую, которые топить каждую субботу после обеда по очереде». «Временник», стр. 20.

74

сти и дальнего покою крестьянам происходить не могло» ¹). Но он, по крайней мере, обеспечивал своим «душам» экономическое доволь­ство, чего не делали многие и «многие другие рабовладельцы.

Усердно неся государственную службу, Татищев не хотел, однако, «прислуживаться» и с большим недоверием смотрел на придворных. Он не советует своему сыну искать «придворной услуги», так как «тут лицемерство, коварство, лесть, зависть и ненависть едва не всем ли добродетелям предходят, а некоторые ушничеством ищут свое благо­получие приобрести, несмотря на то, что, губя невинных, сами вскоре судом божеским погибнут» ³).

Боярин Берсень Беклемишев говорил Максиму Греку: «Которая земля переставляет обычаи свои, та земля недолго стоит». Так смо­трела Московская Русь. «Птенцы Петровы» выработали себе другой взгляд. Оставаясь консерваторами в том, что касалось основ русской общественно-политической жизни, они одобряли «перестановку» род­ных обычаев. У Татищева есть даже целая теория прогресса. Если он и не ждал в будущем золотого века, то, наверно, согласился бы с Сен-Симоном в том, что нет никакого основания помещать этот век позади нас. «Что касается до наук и разума прежних народов, — говорит он, — то мы, взирая на известные нам древние действия, равно можем о них сказать, как о единственном человеке, что со младенчества ничего, в юности же мало что полезное показали; но приходя в стан муже­ский едва что полезное показывать стали» ⁴).

Французские просветители XVIII века часто судили о ходе обще­ственного развития по аналогии с ходом развития «единственного че­ловека». От них этот аналогический метод перешел к социалистам-утопистам, первой половины XIX столетия. К нему любил прибе­гать Сен-Симон, пытавшийся обосновать посредством его свой закон

75

трех фазисов умственного развития человечества ¹). Таким обра­зом, по приемам мышления Татищев здесь, как и в рассуждениях своих о «естественном законе», выступает перед нами просвети­телем ²).

Французские просветители относились к религии отрицательно. Поэтому религиозные представления не имели в их глазах ничего об­щего с научными понятиями. Успехи просвещения должны были, по их словам, расшатывать религиозную веру и суживать ее область. Не так смотрел Татищев. Мы уже видели, что он уважал права религии. В его философии истории отводится широкое место развитию рели­гиозных представлений, как средству просвещения. «Первое про­свещению ума, — говорит он, — подавало обретение письма, другое великое пременение учинило пришествие и учение Христово; третие обретение тиснения книг»³). Написав эти строки, Татищев как будто вспомнил учение церкви об отношении Нового Завета к Вет­хому и поспешил прибавить: «И тако мнится, что удобно можем сравнять до обретения письма и закона Моисеева со временем младенчества человека» ⁴).

76

Впрочем, разница между теми и другими давала себя чувствовать только там, где речь шла об откровенных религиях. Во взгляде же на происхождение языческих религий умеренные просветители XVIII века сближались с крайними. Вот, например, касаясь учения Пифагора о переселении душ, Татищев выражается так, что с ним без труда со­гласился бы сам Дидро. Он говорит: «Пифагор для удержания людей от злодеяния и для наставления к благонравию и благочестному житию, вымыслил прехождение душ из одного в другое животное по делам ка­ждого» ²). Религиозные догматы измышляются влиятельными лично­стями чаще всего с целью эксплуатации, но иногда и для «удер­жания» своих соплеменников. Сущность этого взгляда усвоена была от просветителей XVIII века даже некоторыми выдающимися социали­стами-утопистами XIX столетия. От него получили свое происхожде­ние «новое христианство» Сен-Симона и «истинное христианство» Кабэ.

«Обретение Моисеева закона» и «пришествие Христово» пред­ставляют собою, во всяком случае, явления чудесные, т. е. исключи­тельные. А при нормальном ходе исторического процесса главную роль играет накопление и распространение знаний. В процессе их накопле­ния и распространения очень многое зависит от «прилежности» наро­дов, а также, — Татищев не был бы просветителем XVIII века, если бы думал иначе, - от заботливости правителей. «Ибо как человек и кроме природных невозможностей за леность и нерадением собствен-

¹) «Древняя и новая Россия», II, стр. 261.

²) «История Российская», книга II, стр. 383. Тут он руководствуется фило­софским лексиконом Вальха.

77

ным, паче же родительским несмотрением того блага лишится, так прилежностию и снисканием един более другого приобрести может; равно сему и в общественном един народ или государство пред другим прилежанием собственным и случаями от властей учрежденных учи­лищ более успевают». Так, в Англии науки умножались «через труды и прилежание» Генриха VIII и Елизаветы, а во Франции — Генриха IV и Людовика XIV ¹).

Что касается специальных работ Татищева, то оценка их давно уже сделана авторитетным специалистом С. М. Соловьевым. Вот что говорит этот последний о Татищеве, как об историке:

«Заслуга Татищева состоит в том, что он первый начал дело так, как следовало начать: собрал материалы, подверг их критике, свел летописные известия, снабдил их примечаниями географическими, эт­нографическими и хронологическими, указал на многие важные во­просы, послужившие темами для позднейших исследований, собрал из­вестия древних и новых писателей о древнейшем состоянии страны, получившей после название России, одним словом, указал путь и дал средства своим соотечественникам заниматься русскою историею... Не говорю уже о том, что мы обязаны Татищеву сохранением известий из таких списков летописей, которые, быть может, навсегда для нас

¹) «Разговор», стр. 121. — В другом месте Татищев категорически говорит, что «все деяния от ума или глупости происходят». Но он прибавляет: нельзя считать глупость «за особое существо (sic!), но оное слово токмо недостаток или оскуде­ние ума, властно как стужа, оскудение теплоты, а не есть особое существо или материя». Татищев называет ум «главным природным действом, или силой души». Просвещенный ум называется у него разумом. «Освещение же ума, — продолжает Татищев, — равно как свет видимый от огня небесного или земного происходящие, освещает все телеса и видимы нам творит, тако учение и прилежное вещей испы­тание нам все в мыслях воображенные свойства к понятию и рассуждению мы­сленным очам просвещает» («История Российская», книга первая, часть первая. «Предъизвещение», стр. XXVI — XXVII). О «деяниях» речь идет здесь потому, что слово история «то самое значит, что у нас деи или деяния? (там же, стр. I).

78

Немало сделал Татищев также для истории русского права. По мнению С. М. Соловьева, он и здесь является первым издателем памят­ников и первым их истолкователем. Он приготовил к изданию Русскую Правду и Судебник царя Ивана с дополнительными статьями. В приме­чаниях Татищева к Судебнику С. М. Соловьев видел первую попытку объяснить наши древние юридические термины.

Наконец, этот же замечательный человек был автором первых трудов и по русской географии ²).

Ввиду всего этого С. М. Соловьев правильно отводил Татищеву, рядом с Ломоносовым, «самое почетное место в истории русской науки в эпоху начальных трудов» ³).

Как и все птенцы Петровы, В. Н. Татищев выступал в самых раз­личных областях практической деятельности: он был и горным инженером, и артиллеристом, и администратором. Служил он умно и усердно, но, как сказано выше, не любил прислуживаться. В царство­вание Анны он, не угодный Бирону, попал под суд и страдал от судебной волокиты чуть не до самой смерти своей. Не наше дело разбирать, был ли он так безупречен в своей служебной деятельности, как это ему казалось. В то время передовые люди смотрели на практическую деятельность совсем другими глазами, нежели теперь...

3. А. Д. Кантемир

Кроме очень многого другого, от внимания Татищева не ушел и вопрос о чистоте русского языка. Татищев понимал, что никак нельзя было обойтись без заимствований из других языков. «Одаакож, — пред­остерегал он, — между приятыми из чужих много таких слов, что таковы ж на нашем имеем и лучше разумеем, и для того оных вносить и во употребление вводить весьма не полезно» ⁴). Это — святая истина,

¹) «Писатели русской истории XVIII века» в Собр. соч. С. М. Соловьева, стр. 1346—1347. Ср. «Главные течения русской исторической мысли» П. Н. Ми­люкова, Москва 1897, стр. 15—23.

²) По замечанию А. Н. Пыпина, Татищев первый нашел необходимым из­учать, для целей историографии, «народную жизнь с ее бытовыми особенностями, нравами, обычаями и преданиями» («История русской литературы», т. III, стр. 366).

³) Там же, стр. 1350.

⁴) «Разговор», стр. 95—96.

79

к сожалению, и до сих пор слишком часто забываемая русскими писа­телями, даже теми, которые принадлежат к демократическому лагерю и которым следовало бы помнить, что у нас, как и во всем мире, тру­дящаяся масса иностранных языков не изучает.

Его сатиры могут быть названы классическими в том смысле, что мы знакомимся с ними еще в школе. Но он писал не только сатиры. Он сочинял также «песни», «письма», разного рода мелкие стихотво­рения, а иногда грешил даже такими произведениями, как цитированная мною выше «Петрида» и «Речь Благочестивейшей Государыне Анне Иоан­новне Императрице и Самодержице Всероссийской» ¹). Кроме всего этого, он усердно занимался переводами в стихах (Анакреон, Гораций) и в прозе (Фонтенелль, Монтескье). Наконец, до нас дошло, правда, в весьма плохом списке, одиннадцать философских писем его о при­роде и человеке. Для истории русской общественной мысли во всем этом находится много очень интересного материала.

Начать с того, что подобно Татищеву Кантемир не только писал, но и служил. Так и долго после него делали почти все русские писа­тели: недаром они были выходцами из служилого сословия. Как чело­век, относившийся к литературе с огромным интересом, Кантемир, может быть, с гораздо большим увлечением писал свои тяжелые стихи или переводил иностранных авторов, нежели составлял деловые бумаги. Но если это в самом деле было так, то он, вероятно, не один раз сам осуждал мысленно свою слабость. В глазах этих служилых людей, посвящавших свои досуги «сочинительству», служба была важнее лите­ратуры. Кантемир, не обинуясь, высказывает такой взгляд в «письме», озаглавленном: «К стихам моим» и написанном в 1743 г., когда он готовил к печати свои поэтические опыты. Предупреждая нападки лю­дей, которые упрекнут его в том, что он «упражнялся» в труде, непри­личном ни чину его, ни летам, наш чиновный сатирик говорит (повто­ряю, он обращается при этом к своим стихам):

...Станете напрасно

Вы внушать, и доводить слогом своим ясно, Что молодых лет плоды вы не ущербили

Ни малой мне к делам час важнейшим и нужным; Что должность моя всегда нашла мя досужным…

80

Известно, что он не был «русаком» по своему происхождению. Кроме того, он оставил Россию совсем молодым человеком, — 22 лет, — и умер за границей, в общественной обстановке, мало походившей на тогдашнюю русскую. Но — такова сила ранних впечатлений! — он все-таки целиком усвоил себе и сохранил понятия тогдашнего русского дворянства, — разумеется, как они сложились в самой просвещенной части этого сословия. Вот, например, дорогое Кантемиру западное просвещение не заронило в его душу ни тени сомнения относительно правомерности крепостной зависимости крестьян. Зависимость эта представлялась ему чем-то вполне естественным. Иногда он пытался даже взглянуть на нее через очки пасторали.

Отвечая Ф. Прокоповичу на его стихотворение: «Плачет пасту­шок в долгом ненастий», он так изображает свои собственные потери:

У меня было мало козляток,

Ты известен,

Сей был моея паствы начатой

Некорыстен,