Е. С. Решетняк Давидович В. Е. Д34 в зеркале философии. Ростов-на-Дону: изд-во "Феникс", 1997. 448 с. Эта книга

1997

Д34 В зеркале философии. — Ростов-на-Дону: изд-во “Феникс”, 1997. — 448 с.

Эта книга о том, что творится с человеческим миром в кон­це эпического и трагического XX века. Все мы смотрим в лицо грядущему рубежу, новому столетию и тысячелетию. Кто мы сейчас? Что такое человечество? С каким “вызовом” оно вплот­ную столкнулось? И как отвечать на этот “вызов”?

Автор книги заслуженный деятель науки России, академик Академии гуманитарных наук В. Е. Давидович развертывает пе­ред читателем широкую панораму мировой ситуации наших дней, вводит в мир современных духовных поисков, говорит об угро­зах и надеждах, пытается заглянуть за завесу дней, в обозримое будущее.

В книге говорится о развилках истории, о поисках страте­гии человечества, о вечных ценностях и о нашей России, нащу­пывающей сегодня свой новый путь.

В тексте книги соединены теоретическая определенность и публицистическая яркость. Думается, что тот, кто возьмет ее в руки не пожалеет о часах, затраченных на чтение, и, закрыв последнюю страницу, всерьез задумается о времени века, о своей и общей жизни и судьбе.

ББК 88

18ВN 5-85880-356-3

4МО(03) - 97

© Давидович В. Е., 1997

© Оформление, изд-во “Феникс”, 1997

Сколь бы ни были остры внутренние проблемы социальной жизни нашей страны, нельзя за­бывать, что Россия — все же часть целого — одна из составляющих Рода людей, современного че­ловечества.

Многое из того, что нас сейчас тревожит, прямо зависит от нынешнего состояния всемирной истории.

И стоит задуматься над тем, что творится с челове­ческим миром, со всеми нами.

Тем более, что мир стремительно приближается к переходу из XX века в XXI, из II тысячелетия в Ш-е.

В наше время, динамичное и противоречивое, в пору социальных катаклизмов и назревающих катастроф, люди Земли все пристальнее вглядываются в собствен­ный облик, осмысливают историю, стремятся понять перспективы будущего.

В ходе истории ныне обнаруживаются незнаемые ранее ситуации, “вечные” проблемы наполняются но­вым содержанием. Вот почему стоит обратиться к во­просам “Кто мы сейчас?”, “Что такое человечество?”, “С какого рода “вызовом” оно сегодня столкнулось?”, “И как отвечать на этот “вызов”?

И вот эта книга. Книга о человечестве. О людях мира. Прими ее, читатель.

Ответ на эти вопросы отнюдь не прост. Прежде всего выясним, насколько применим здесь тот первый кри­терий, который используется при отличии мнимых проблем от действительных, то есть критерий нали­чия, существования. Дело в том, что история мысли знает немало иллюзорных, мнимых или ложных псев­допроблем. Над их разрешением подчас многие годы бьются ученые и философы, в конце концов с горечью убеждаясь, что они вопрошали пустоту. Сталкиваясь с такими псевдопроблемами, исследователь попадает, фигурально говоря, в положение охотничьей собаки, лающей под пустым деревом.

И чтобы не оказаться в подобном незавидном по­ложении, определим, существует ли тот объект, кото­рый мы намерены анализировать? Иными словами, существует ли то, что именуется — “человечество”, есть ли оно?

Конечно, в такой постановке этот вопрос может вы­звать недоумение. Да разве кто-либо сомневается в том, что мы есть? Можно де спорить о том, что такое человечество, чем оно отличается от других составля­ющих мира, но как-то странно сомневаться в его на­личии, в реальном бытии.

Однако не будем спешить с оценками подобного во­проса. Действительно, факт наличия самих себя, дру­гих индивидов, многих людей не оспаривается ни од­ним здравомыслящим человеком, будь он просто наивный реалист или философ-профессионал. Каждый ясно понимает (если он не абсолютный субъективист-солипсист), что независимо от него существуют дру­гие люди. Люди — да. Множество людей, несомнен­но. Для того, чтобы это утверждать, нет нужды в теоретических размышлениях. Это очевидно.

Но вот существует ли такой субъект деятельности, действующий агент истории, как человечество? При ответе на этот вопрос необходимы теоретические до­казательства. В поисках ответа на него даже выдаю­щиеся умы не раз становились в тупик. Сошлемся хотя бы на А. И. Герцена, яркого и благородного оте­чественного мыслителя. В книге “Былое и думы” он говорил, что, по его разумению, слово “человечество” препротивное, оно не выражает ничего определенно­го, а только к смутности всех остальных понятий под­бавляет еще какого-то пегого полубога.

В том же духе размышлял и Н. Я. Данилевский. В своей книге “Россия и Европа”, вышедшей в 1871 г., он рассматривал “Человечество” как абстрактное и тощее понятие. И прямо говорит, что общечеловечес­кой цивилизации не существует и не может сущес­твовать потому, что это была бы только невозможная и нежелательная полнота. Всечеловеческой цивили­зации, к которой можно было бы примкнуть, также не существует и не может существовать, потому что это недостижимый идеал.

В современной западной философии содержится не­мало попыток доказать, что человечество как нечто единое целое — это фикция. Так, например, амери­канский философ Стюарт Чейз в книге “Тирания слов”, утверждая, что человечества нет как самостоя­тельной сущности, восклицал: “Попробуйте позвать: Эй, Человечество, сюда! И ни один Адам не отклик­нется на ваш призыв”.

Не вписываются представления о едином челове­честве в концепцию так называемых локальных ци­вилизаций. Знаменитый культуролог Освальд Шпенглер в книге “Закат Европы” утверждал, что человечество — пустое слово и что его надо исклю­чить из круга проблем исторических форм. В том же духе размышлял английский историк и историософ Арнольд Тойнби. В его изложении Человечества нет, а есть некоторые независимые культурно-историчес­кие системы (“цивилизации”), возникающие, стано­вящиеся, развивающиеся и гибнущие наподобие био­логических организмов.

Как видно, скептиков, подвергающих сомнению ре­альность феномена “человечество”, немало. Но Чело­вечество существует реально и объективно, независи­мо от умственных изысков тех или иных теоретиков. Есть Человечество как фрагмент объективного мира, есть его всемирная история, многочисленными иссле­дованиями уже давно зафиксированы ее единство и всеобщность.

Отечественные историки последних десятилетий от И. Конрада до Б. Поршнева, от Л. Гумилева до Л. Васильева показали, что общая концепция истори­ческого процесса может быть отстроена лишь на материале истории всего человечества, которое и явля­ется подлинным субъектом истории. Понятно, что все­мирная история складывается из историй отдельных народов, этносов, государств, каждое из которых име­ет собственное лицо,

И все же нельзя не согласиться с тем, что челове­чество — это краевая категория, предельное понятие всякого историософского, социологического размыш­ления.

Единство человечества на любых этапах его бытия определено единством его биологической организации. Люди образуют единый вид. Дети Земли — часть ее биосферы. Люди едины по своему физическому обли­ку, морфологическим признакам, генетическим харак­теристикам, антропоморфическим постоянным. Те или иные различия типа расовых признаков — это лишь варианты единого основания.

Люди Земли едины сущностно-социально. Когда-то ранний К. Маркс убедительно заметил, что именно в переработке предметного мира человек впервые дей­ствительно утверждает себя как родовое существо, про­изводство есть его деятельная родовая жизнь. Трудо­вая деятельность есть прежде всего то, что объединяло в человечество маленькие группы перволюдей, рассе­янные по просторам доисторической Ойкумены. По­нятно, что аборигены Австралии, мигрировавшие туда около 30 тысяч лет назад из Азии, не имели прямых контактов с обитателями валдайских стоянок или жи­телями грота Тешик-Таш в Средней Азии. И все же эти группы людей были частями целого, единицами Человечества, а не чего-либо другого. Где бы ни жили перволюди, они вышли из единого корня, их дейст­вия коррелированны (соответственны, соотнесены) в силу однородности жизнедеятельности, их единит суб­станция труда, она их делает гранями целостности.

Люди земли едины интеллектуально. В любом акте логического размышления можно усмотреть скрепы, стягивающие миллионы и миллионы индивидов, сот­ни и сотни поколений в нечто единое. Природа Разума (при всей ее историчности) все же едина, она одна и та же у всех народов и индивидов, сколь угодно разнящихся по всем другим культурно-историческим признакам. Наличие логики требует от ума призна­ния наличия Человечества.

Прекрасный отечественный писатель М. М. При­швин как-то мудро заметил, что мы, человечество, как отдельные корешки питаемся одним общим ство­лом, и если я о чем-нибудь догадываюсь в себе, то это значит и для других корешков все то же самое.

Разумеется, в разные эпохи человечество обладало целостностью по-разному. Надо сказать, что “целое” и “целостность” это не одно и то же. Это близкие, но не тождественные понятия. Понятие “целостности” вы­ражает определенный уровень достижения идеальной полноты целого. Русский философ Н. А. Бердяев за­метил, что “человеческий Род перерождается в Чело­вечество”. Эта мысль подчеркивает историчность человечества, его выхождение от неосознанного, пер­воначального бытия к осмыслению собственной жиз­ни как единого социального организма. Перефрази­руя известный тезис марксизма, совершался процесс превращения человечества “в себе” в человечество “для себя ”.

Целостность истоков, целостность 90-х годов XX столетия и целостность будущего ассоциированного че­ловечества — это разные ступени, выражающие на­растание единения рода людей.

В ходе истории выявилась и нарастала возможность контактов пространственно разделенных сообществ лю­дей. Сущностное единство дополнялось и обогащалось непосредственным, контактным общением. По оценке английского археолога Гордона Чайлда, экономичес­кий и культурный обмен между группами людей в верхнем палеолите осуществлялся в радиусе до 800 км, где-то за 2 тысячи лет до нашей эры — уже в радиусе 8 тысяч км, а к VIII веку нашей эры он охватил всю Азию, Африку и Европу.

От поколения к поколению нарастала целостность человечества, утверждалась гомогенность всеобщей ис­тории, выявились на поверхность и стали зримым фак­том ко времени утверждения товарно-денежных, ка­питалистических отношений в основных регионах мира. Тогда была уже достигнута всемирность во всей полноте этого термина.

Целостность взяла верх над дискретностью. Вре­менное единство исторического процесса (диахрони­ческое) во всем объеме дополняется пространственным (синхроническим). Сквозь пестроту бытия отдельных стран, многообразия языков и культур, несовпадение ритма и форм развития проглядывает единый обще­человеческий путь истории. Мировое хозяйство, все­мирное хозяйство как нечто целостное стало предмет­ной основой, стягивающей воедино все сегменты культурно-исторического калейдоскопа человеческого бытия.

Сегодня, несмотря на продолжающиеся (а иногда и усугубляющиеся) коллизии интересов, вопреки налич­ным идейно-политическим противостояниям, эконо­мическим столкновениям, геополитическим и военно-стратегическим конфронтациям проглядывается тенденция к нарастанию планетарного единства.

Да, Человечество всегда существовало как некото­рое единство, общность не столько суммативная, сколь­ко интегративная. Разумеется, от поколения к поко­лению эта общность как бы уплотнялась, ощущение неотделимости индивидов и народов друг от друга на­растало. И в наши дни глобальное миропонимание ста­новится явью. Заботы Рода людей коснулись всех и каждого. Сегодня уже практически почти невозмож­но прошагать свою жизнь в рамках лишь собственного, сугубо персонального пути. Биография пересекается со всемирной историей. И судьбы Рода накладывают влас­тную печать на бытие индивида. Это обстоятельство повелительно побуждает к тому, чтобы любой из нас соотносил свои цели и ценности с состоянием и пер­спективами Человечества. Глобальные мотивы звучат все чаще, и их воздействие на судьбы малых сих становятся все грознее и внушительнее.

Задумаемся же над тем, как нам осмыслить мас­штабы всепланетные, вплести в наши повседневные дни глобальные нити.

В обыденной жизни мы редко, а то и вовсе никогда не размышляем о мире в целом. Мы живем, погру­женные в череду дней, в наши страсти и пристрас­тия, в водоворот будней, решая жизненные задачи, столь нелегкие в наше время. Нас окружает быт, при­зывают служебные обязанности, собственные взлеты и падения, заботы о достатке, карьере и здоровье. Житейский здравый смысл зовет нас к тому, чтобы благоустроить собственную жизнь, взрастить детей, позаботиться о стариках.

Восклицание героя трагедии В. Шекспира: “Что он Гекубе? И что ему Гекуба?” как бы подчеркивает из­вестную окаймленность обыденного сознания тем, что непосредственно, сейчас и сегодня, здесь и теперь воз­действует на мое индивидуальное пребывание в этом подлунном мире. А иной раз грубовато и полуцинич­но произносят: “Оно мне нужно — чужое горе”.

И все-таки как-то хорошо было сказано, что чело­век тем и отличается от свиньи, что иногда поднима­ет голову и смотрит на небо, на звезды, озирается во­круг себя, вглядывается вдаль. Сегодня многое остро поставило перед нами проблему осознания единства человечества, понимания того, что все мы взаимоза­висимы. И что при всех различиях, пестрых, важных и необозримых, мы все же ветви одного ствола, паль­цы одной руки, дети человеческие.

Понятие “человечество” вроде бы давно вошло в фонд интеллектуальных инструментов, помогающих человеку понять себя. Однако оно в последнее время больше рассматривалось применительно к сфере меж­дународной политической или социально-экономичес­кой, чем к области собственно теоретической, на уровне философского анализа.

Все чаще встречается термин “человечество” в пуб­лицистических и беллетристических произведениях. В этой связи стоит напоминать об одном примечатель­ном издании, трижды осуществленном в нашей стра­не. Речь идет о книге под названием “День мира”. В первой такой книге был дан своего рода журналистско-публицистический портрет одного дня — 27 сен­тября 1935 года, во второй, вышедшей через четверть столетия, — 27 сентября 1969 года, в третьей — 23 октября 1986 года. Будние дни, ничем выдающимся не примечательные. В предисловии ко второй книге говорилось: что “это был самый обычный день. На земле как всегда шел снег, цвели цветы, люди рожда­лись и умирали, любили и ненавидели, пахали зем­лю, постигали невидимое, варили сталь, писали сти­хи. Добро боролось со злом...”. О мире на Земле, о будущем спорили политики и философы, юноши и старики. Пестрая мозаика фактов складывалась в мо­ментальный снимок современного человечества на од­ном из самых крупных взлетов истории. Это писали в конце 60-х годов. И сейчас, в конце 90-х, взлет исто­рии стал еще круче, рискованнее, грознее. Опыт на­ших отечественных журналистов недавно (в 1994 г.) повторил один австрийский журнал, издав аналогич­ную книгу об одном дне человечества.

В этих книгах журналисты, писатели, фотокоррес­понденты, политические деятели, бизнесмены, тысячи обыкновенных людей стали авторами этих “моменталь­ных снимков” облика рода людей, его “портретов”.

Это были очень интересные “портреты”. Выража­ясь философским языком, в них была дана эмпириче­ская картина человеческой действительности, показан будничный день со всей фантастической пестротой его явлений.

Такие “зримые” портреты нужны, очень полезны. Но необходимы и другие — теоретические формы вос­создания объекта исследующей мысли.

Образ человечества многогранен, он представлен раз­личными ипостасями в системе научно-теоретическо­го постижения и освоении его в иных формах духов­ности. В соответствии со своей гносеологической и социальной спецификой каждый из этих образов схва­тывает и выражает определенные черты человечества как единого объекта осмысления. Каждая из таких моделей человечества одностороння, и только в сово­купности они дают возможность представить челове­чество как единое, целостное образование.

Особое значение имеет тот образ человечества, ко­торый конструируется в рамках философского охвата действительности.

О такой человеконацеленности философии говори­ли многие и в прошлом и в нашем веке. Анри Берг­сон, крупнейший французский философ, прямо утвер­ждает, что если философия не может способствовать тому, чтобы постигать, откуда и куда собственно мы идем, то она не стоит и получаса размышлений.

Поскольку эта книга написана в жанре свободного философского размышления, видимо, имеет резон ос­ветить проблему современного понимания сути фило­софии, ее целей и притязаний, ответить на вопрос о той конкретной ситуации, которая сегодня сложилась в сфере философской рефлексии, осознания филосо­фией статуса и функций самой философии.

Старшее и среднее поколение отечественных фило­софских авторов выросло в обстановке моноидеологизма, жесткого следования требованиям марксистской доктрины. Да если бы аутентичного Марксу, а то еще в ее схоластическом, как иногда говорят — “суслизи-рованном” варианте. И это не могло не наложить пе­чати на их творчество. Автор настоящей книги от­нюдь не исключение. Его прошлые восемь книг, ориентированные на познание проблем философской гуманистики, все же были выдержаны в ключе требо­ваний тех лет.

Меняются времена, приходят новые веяния, зву­чат иные песни. Сейчас наше философское сообщест­во вышло из узких рамок затвердевших догматизиро­ванных представлений и может опереться на более широкую основу как мировой философии, так и оте­чественной мыслительной традиции.

Оплевывать наше собственное теоретическое про­шлое низко. Но и с тупым фундаментализмом цеп­ляться за него глупо. Будем же реалистичны. Попы­таемся посмотреть на нынешнее состояние нашей и мировой философии свежими глазами. Глазами иссле­дователя, желающего понять динамику преобразова­ния жизни, а не тусклым взором конъюнктурного пе­ревертыша, конформиста и приспособленца.

Итак, как же обстоит ныне дело с философией?

Что только не было в веках говорено о философии, об ее сути и предназначении, месте в жизни челове­ческого духа и роли во внутреннем мире личности. Один из тех, кто стоял у ее истоков — Аристотель из Стагиры, в первых же разделах своей знаменитой “Ме­тафизики” сказал: “Все другие науки более необходи­мы, чем она, но лучше — нет ни одной”.

С других, совсем иных позиций взирали на фило­софию обскуранты разных эпох и разновидностей. Один из таких персонажей, царский министр просвещения середины прошлого века князь А. Ширинский-Шихматов, издал рескрипт о запрещении преподавания фи­лософии в университетах России. Этот примечательный акт был обоснован “глубокомысленной” формулой, гла­сящей: “Польза философии не доказана, а вред от нее возможен”. Как ни комична эта формула, она приме­чательна тем, что в ней откровенно выражена боязнь власть имущих перед силою ищущей мысли, мощью свободного интеллекта, бесстрашностью познающего разума.

Проявлением духовного кризиса, охватившего мир, может служить то, что современные интеллектуалы Запада все чаще и горестнее говорят о том, что они разуверились в философии. Во всякой философии, даже классической, причастность к которой всегда счи­талась свидетельством некоей умственной изысканнос­ти и интеллигентности. Свидетельств тому неисчис­лимое множество.

Еще в 60-е годы профессор Калифорнийского уни­верситета Льюис Фейер громогласно заявил об упадке философии как характерной черте не только амери­канской духовной жизни, но и всего Запада. Его статья “Американская философия мертва”, опубликованная в 1966 г. в еженедельнике “Нью-Йорк тайме мэгэзин”, была переведена впоследствии во многих странах мира, в том числе и у нас. В ней он сетовал на то, что ин­теллектуальная история современной Америки могла бы быть написана без упоминания об ее профессиональ­ных философах. Увядание академической философии, превращение ее в бесполезные схоластические экзерси­сы или семантико-семиотические узкоспециализирован­ные изыскания лингвистического плана — все это, по его мнению, свидетельство того, что философия как самостоятельная область умственного творчества, что называется, испустила дух. Философия в том виде, как она представлена в академических сферах, пре­вратилась в нечто противоположное тому, что веками было принято полагать философией.

Он не одинок в своих суждениях. В конце 70-х го­дов журнал “Америка” преподнес нашему читателю статью Т. Бранта “Рубежи американской философии”. В этой статье рекламируется специалист по модаль­ной логике Сол Крипке. Она содержит ряд пассажей, призывающих к отпеванию того, что автор уклончиво называет романтической философией, то есть попрос­ту к зачеркиванию философии как таковой. В статье говорится, что идеи старых философов оставлены в стороне, в холоде забвения, в то время как современ­ные профессора все больше и больше оперируют мате­матическими формулами. Автор утверждал, что при­зыв философов социальной ориентации продолжать борьбу в прежнем направлении звучит как лебединая песня.

И такие констатации не исчезают. Весной 1995 года влиятельный американский философ Ричард Рорти го­ворил в Институте философии РАН, что сегодня в аме­риканском философском сообществе все настолько утомлены, что как будто надеются на появление чего-то нового, но никто не имеет ни малейшего представления о том, каким оно должно быть.

И такие жалобные нотки звучат и у некоторых ев­ропейских авторов, продолжающих величать себя фи­лософами. В 70-е годы в нашумевшей статье “Глупец или провидец” западногерманский философ Юрген Гейнрихс оракульски сообщил, что по его мнению на протяжении последних столетий философия подвер­гается процессу непрерывного истощения, в ходе ко­торого постепенно утрачивается ее вещественное со­держание. И этот процесс “великого истощения” подходит к концу. Подтверждает его высказывания то, что все чаще уже не вопрошают “что такое фило­софия?”, а “к чему она?”, “для чего она вообще нуж­на? И нужна ли она для чего-нибудь?”. А может быть, она вообще представляет сугубо исторический инте­рес, как область былых наивных поисков, неточных и расплывчатых суждений, неверифицируемых (непро­веряемых) утверждений, отражающих детско-отроческий, донаучный этап развития человеческой мысли?

Это не случайные обмолвки отдельных философс­ких писателей, изверившихся в собственном деле. То французский философ В. Ронде в “Этюдах философии” меланхолично рассуждает об ее “закате”, говоря, что как жанр философия все больше стушевывается пе­ред историей, а философы оказываются в нелепом по­ложении артиста, играющего свою роль перед аудито­рией. То западногерманский философ Ганс Ленк уверяет, что философия уже не взлетит, крылья ее обвисли, на них давит закат.

И это на “благополучном Западе”, что уж говорить о ситуации у нас. В обстановке нынешней идейно-ду­ховной неразберихи только ленивый отказывает себе в удовольствии пнуть философию, как и всю прочую гуманистику вообще. Тем более, что последние 70 с небольшим лет она была органично связана со всей системой коммунистической идеологии. Кандидат от философии Анатолий Яковлев (сын всем известного Александра Яковлева, сумевшего возглавлять “агит­проп” при Брежневе, Горбачеве и Ельцине) в журнале “Путь” (№1 — 1992 г.), который так и не выстоял в рыночной атмосфере, писал, что “советская филосо­фия” войдет в историю мировой философии только как курьез”. Он вообще полагает, что все годы (после 1922 г.) философия продолжала у нас существовать только в “катакомбах”, “внутренней эмиграции” или зарубежных изданиях “имковских” или “посевовских”.

С таким резко радикальным, предельно озлоблен­ным, крайне идеологизированным суждением вступать в полемику просто бессмысленно. На таком уровне суждений уважительного, интеллигентного диалога быть не может. Но, Бог ему судья. Сегодня у нас каж­дый, что хочет, то и глаголет. Нигилизм по отноше­нию к философии проявляется и у иных наших мыс­лителей-профессионалов. Одни из них (А. Потемкин), считают, что вся прежняя философия была лишь “из­мышляющим сознанием” и вообще “философию до­лжна вытеснить строгая наука”, другие (А. Гулыга) полагают, что сегодня философия может существовать только как история философии.

Что уж тогда ожидать от “технарей”, тех, кто во­обще с недоверием относится к результатам того зна­ния, которое нельзя “подсчитать”, “вымерять”, “взве­сить”.

Люди с зауженным технико-технократическим взглядом на действительность позволяют себе рече­ния по поводу философии, стоящие на грани прили­чия. В декабре 1992 года газета ученых (!!) “Поиск” предоставила свои страницы выпускнику МФТИ Ва­лентину Охрименко — его статье под названием “К вопросу о глубоком отвращении”. В этой статье, бур­но протестуя против идеи гуманитаризации высшего образования, автор заявляет, что у него философия вызывает отвращение. По его утверждению обязатель­ное изучение философии в технических вузах умест­но не более, чем обязательные курсы по декоративно­му собаководству или игре в преферанс... И вообще, как он полагает, зарплаты единственного “гуманизатора” в ранге доктора философии хватило бы, чтобы снабжать туалетной бумагой все общежитие любимо­го им Физтеха... Вот так-то. (Заметим лишь, что к 1996 году зарплаты доктора наук на сие прогрессив­ное мероприятие уже не хватило бы. Что делать, ста­тус профессоров падает, инфляция наступает).

Конечно, тирады В. Охрименко — это претензия на сверхоригинальничанье, нахальный эпатаж. Мож­но было бы их не принимать во внимание. Но вместе с тем они симптоматичны. Они могут быть показа­тельны как единичные свидетельства действительно­го упадка престижа философии. А может быть, и упад­ка уважения к рациональному мышлению вообще, к гуманитарному человековедческому в особенности. Но в этом нет ничего удивительного. История знает раз­ные ситуации. Было время, когда люди изверились в мифах, с сомнением относились к религии, у многих сейчас нет доверия к естествознанию, памятуя Хиро­симу, Чернобыль и экологические катаклизмы.

Не исключено, что пестрота и множественность оце­нок философии связаны с некоторой размытостью ее собственных определений. Когда читаешь философс­кую книгу, то в процессе чтения ее нетрудно отли­чить от книги публицистической, беллетристической или научной в какой-либо определенной области зна­ния — физической, биологической и т. д. Но вот оп­ределение того, что есть философия, не легко. (Впро­чем, математики и физики тоже далеки от согласия в определении своего предмета).

В разные эпохи, у разных авторов видение филосо­фии различно, и все же ее идентичность всегда, хотя бы интуитивно, ясно фиксируется. В современной за­падной философии ее трактуют то как определенную науку о феноменах сознания — эйдосах (Гуссерль), то как “логический анализ языка”, то как “самоозаре­ние экзистенции” (Ясперс) или “мышление о бытии” (Хайдеггер) и т. д. Видимо, каждое из определений правомерно. И лишь выступая как грани сферическо­го, интегрального подхода к миру и человеку, они находят свое место. Философию не раз пытались “от­менить”, запретить, зачеркнуть и уничтожить. Попыт­ки эти вряд ли прекратятся.

И все же, отпевать философию негоже, трусливо склонять голову перед ее хулителями, даже из числа профессионалов, не стоит.

Тем более что есть обнадеживающие свидетельст­ва. Американские социологи Д. Несбит и П. Эбурдин в своей нашумевшей книге “Что нас ждет в 90-е годы” отмечают, что в США философы и богословы, кото­рым в течение веков не хватало работы, теперь стали объектом “охоты за мозгами”, как будто они ученые-компьютерщики.

В российских университетах на философских фа­культетах устойчивый конкурс, книги по философии, классические и современные, не списываются в маку­латуру.

Дело в том, что философские труды дают читателю глобальное мироощущение. В них дышит вечность. Давным-давно, во времена седой старины, один из ро­доначальников рационального знания Клавдий Птолемей говорил: “Я знаю, что я смертей и создан нена­долго. Но когда я исследую звездные множества, мои ноги уже не покоятся на земле, я стою рядом с Зев­сом, вкушая пищу богов и ощущаю себя богом”. Быть и ощущать себя причастным к глубинным проблемам жизни, проникать от быта к Бытию — все это дает философия.

Многие столетия философия была уделом немно­гих. Сегодня часто говорят о “математизации” зна­ния, “компьютеризации” производства, науки и пов­седневной жизни. Все это так. Но в нынешнюю эпоху, на изломе истории, особенно важна “философизация” и теоретического и массового сознания. Содрогающий­ся в конвульсиях кризиса мир сейчас как никогда нуждается в мыслителях предельного охвата, в фило­софах.

Философия нужна сегодня не только “высоколобым” и “высокобровым”, а всем, кто желает не плыть по жизни, как щепка в мутном потоке, а пытается понять — кто же “я”, кто же “мы” и что с “нами” происходит и может произойти.

Философия непреходяща именно потому, что она осмысливает проблему собственного человеческого бы­тия. Человек выходит всегда за рамки наличной си­туации (трансцендирует). Другие области духовного освоения мира всегда частичны. Философия (как и религия, имеющая с философией общую предметную область) всегда универсальна. Так, например, историк может воспроизвести схему или дать картину истори­ческого процесса. Осознать его смысл может лишь философ. И когда историк за это берется, он стано­вится философом; это же касается естествознания, пси­хологии, относится к искусству, морали и т. д.

Мировая философская классика настаивает на том, что философия должна помочь людям выявить свои принципиальные жизненные ориентации. И не толь­ко индивида, но и всего рода людей. И. Кант полагал, что при посредстве разума, на основе одних лишь по­нятий (т. е. философски) можно выявить необходи­мые и существенные цели человечества. Именно — человечества. Кому же прежде всего необходима фи­лософия? Избранным и особо отмеченным? Или всем и вся? Правителям или плебсу? Отметим прежде все­го, что лица, стоящие у власти, правящая элита, как персонажи, к философии не очень-то склонны. Их не тянет к тому, чтобы упиваться логическими тонкос­тями, перебирать афоризмы, вдыхать аромат нетлен­ных духовных ценностей. Как верно заметил амери­канский социолог Райт Миллс, в США мало людей, совмещающих в себе власть и знание. Типичный пред­ставитель нынешних высших кругов — это человек посредственного ума, иногда это добросовестный че­ловек, но все же посредственность. Такие характерис­тики вполне приемлемы и к нашим отечественным номенклатурным верхам как прошлым, так и нынеш­ним. Бойких и хватких, пробойных и сообразитель­ных там “навалом”, а вот причастных к мудрости маловато. От Н. Подгорного до В. Шумейко найдется немало лидеров, “стоящих во главе” и вряд ли могу­щих быть названными масштабными мыслителями.

Правящие и распоряжающиеся, обладатели денег, власти и престижа не нуждаются в интеллигентнос­ти, им не присуще стремление быть “философами на троне”. Марк Аврелий не их кумир. Судить и вер­шить они приспособились, опираясь на помощников и экспертов, спич-рейтеров и менеджеров.

Но если им самим, так сказать для собственного употребления, философия “ни к чему”, то для них, как для “слоя”, “клана”, она необходима. Это хоро­шо понимают проницательные интеллектуалы, способ­ные видеть, что к чему в этом мире. Таким, напри­мер, был Альбер Швейцер, этический Дон Кихот начала и середины XX века. Присоединяясь ко мно­гим другим подобным заявлениям, он горюет по пово­ду “крушения” философии, полагая, что современная ему философия превратилась в пенсионера, вдали от мира перебирающая то, что удалось спасти. Творчес­кий дух покинул ее, полагает он, — все больше она становится философией без мышления. Ставя такой печальный диагноз, А. Швейцер все же стремится обос­новать необходимость бытия философии, выделить и обозначить ее основную, главную, генеральную функ­цию.

По его мнению, последнее назначение философии состоит в том, чтобы быть хранителем и стражем все­общего разума. Всеобщего, сиречь всечеловеческого, общезначимого, универсального. Это не бог весть ка­кая оригинальная идея. Восходит она к истокам фи­лософии Нового времени, к французскому просвеще­нию и немецкой классике, поставившим понятие Разума в центр своих теоретических построений.

Справедливо полагая, что задачей философии яв­ляется создание мировоззрения, А. Швейцер выстра­ивает такую цепочку рассуждений: по его мнению, Платон не прав, утверждая, что мыслители должны быть кормчими государства, их отношение к обществу иное. Кант и Гегель, утверждает он, возвышались над умами миллионов людей, которые за всю жизнь не прочли ни одной строчки их сочинений и даже не подозревали, что повинуются им. А дело в том, что все, кто действуют в обществе, все, кто занимает там некоторые командные посты, могут реализовать толь­ко то, что имеется в мышлении эпохи.

А философия и есть (по меткому определению Ге­геля) эпоха, схваченная в мыслях, духовная квинтэссенция времени, как именовал ее молодой К. Маркс. Философия не терпит дилетантизма, праздного суе­словия, поверхностного скольжения по суровым про­блемам. Она не может быть тем, что теперь часто именуют словечком “хобби” — увлечением, забавой. Как хорошо когда-то было сказано отечественным публи­цистом и философом Е. Богатом: философия — это любовь к мудрости. Она не может быть “хобби” хотя бы потому, что увлечение — не больше чем увлече­ние, а любовь — не меньше чем любовь.

То, что наличествует в мышлении эпохи, в ее гене­ральных, глубинных, общезначимых чертах, создает­ся, продуцируется прежде всего философами. Именно они, прежде всего они формируют, формулируют, распрезентуют (представляют) то, что именуется духом времени, духовной атмосферой, строят мировоззрение, излучающее фундаментальные идеи во все области Духа.

Уподобляя философов офицерам генштаба, в глу­боком уединении обдумывающим планы предстоящих сражений, А. Швейцер, утверждал, что если они не разрабатывают для своего поколения планы его борь­бы, то нижестоящие офицеры (сиречь политические и экономические лидеры) поведут нас как в идеях, так и в практических делах — от авантюры к авантю­ре.

Метко и зловеще звучат эти выводы. Кому-кому, но уж нам, народу России и всего бывшего Советско­го Союза, с авантюрами разного размаха и масштаба приходилось встречаться многократно. От взрывной “сплошной коллективизации” до очковтирательной “ваучеризации”, от антиалкогольного аскетизма до ис­ступленного воспевания любых гедонистических “ра­достей жизни”, от сурового запрета религии до жес­ткого устранения из прессы и средств массовой информации любых намеков на свободомыслие и ате­изм.

Люди нуждаются в высшем ориентировании. Ут­верждается, что его может дать только религия. Да, она его дает, в разных конфессиональных формах, в соответствии с историческими традициями той или иной страны. Но не следует забывать, что религия обращена к Откровению, вере. непосредственному об­щению личности с Демиургом, Творцом, Вседержите­лем. Не следует забывать также и о том, что и сама религия не обходится без философии, опирающейся не только на “канон” и прикосновение к Тайне, но и на активно работающую собственную человеческую мысль. Все мировые религии, помимо теологической теории (богословия), обрастают и религиозно осмыс­ленной, но все же философией (а не теологическими конструкциями).

Недаром многие четко религиозно акцентирован­ные философские авторы России (от С. Л. Франка до нашего современника С. С. Хоружего) подчеркивают в своих трудах, что они не богословы, а именно фило­софы.

И философы не могут не заниматься человеком и человечеством. Исторически изменчив предмет фило­софии, преходящи формы теоретической рефлексии над предельными основаниями бытия, сугубо конкрет­ны ее эпохальные задачи, неравноценны те или иные темы, обсуждаемые в рамках ее компетенции. Все объ­яснимо: меняется мир, возникают новые коллизии че­ловеческой истории и, концептуально выражая их, видоизменяется сама философия.

Но любые изменения и преобразования философии, пестрота и калейдоскопичность течений и авторских сочинений не могут отменить или задвинуть в тень главную функцию философии как составляющей ду­ховного мира человека и человечества.

Всемирно-историческое назначение философии как теоретического самосознания состоит в том, чтобы внести смысл в жизнь, человеческий смысл. Там, где вся система естествознания в полном соответствии со своей спецификой видит объективно обусловленный закономерный процесс, стремясь устранить из него что бы то ни было субъективное, там философия ищет и находит возникший в живой человеческой деятель­ности имманентный смысл жизни человечества, про­цесса всемирной истории.

Там, где религиозное сознание просматривает дан­ную в Откровении волю Пантократора, Промысел бо­жий, там философия в рационалистическом размыш­лении стремится осмыслить судьбы Рода людей.

Этот смысл запечатлен в тех высших целях и цен­ностях, в тех непреходящих вечных идеалах, кото­рые побуждают род людей к неутомимой деятельнос­ти. Как метко заметил тонкий афорист Ежи Лец, задача философии — придать плоти чуть-чуть сути. Именно так, внести в объективный процесс челове­ческую субъективность, как его необходимый компо­нент. Найти не только объективную сущность, но и прорастающую на ее основе гуманистическую суть че­ловеческой жизни.

И не только теоретически, но и сугубо практичес­ки, так сказать приземленно, в быту философия тоже очень и очень нужна каждому. Английский писатель Сомерсет Моэм говорил, что обыкновенный человек подходит к философии практически. Он хочет узнать, в чем ценность жизни, как ему жить и какой смысл можно усмотреть во Вселенной. Отказываясь хотя бы ориентировочно ответить на эти вопросы, философы отлынивают от своих обязанностей.

Подчеркивая это обстоятельство, надо вместе с тем иметь в виду следующее: в 30—40 годы XIX столетия в западноевропейской философии обозначился пово­рот к исследованию человека в сугубо личностном, персоналистическом аспекте. Теоретическое преодоле­ние гегелевского панлогизма, где развитие человека полагалось как функция идеи, результат абстрактно-логического процесса, исходя из приоритета всеобще­го над единичным, породило в рамках западной фи­лософской мысли антропологическо-экзистенциальные концепции.

Не вдаваясь сейчас в подробный анализ всех пери­петий этого поворота, отметим одно важное обстоя­тельство: внимание послегегелевских мыслителей смес­тилось в сторону индивида. Дело в том, что Гегель, что называется десубъектизировал проблему челове­ка. На это обращал внимание ранний К. Маркс в ра­боте “К критике гегелевской философии права”. Он показал, что действительным субъектом у Гегеля ста­новится мистическая субстанция, а реальный субъект представляется лишь как ее момент.

Преодоление гегелевских тезисов шло по различ­ным линиям. Первая из них пролегла через антропо­логический материализм Л. Фейербаха к решению про­блемы в классическом марксизме. Вторая вышла из Серена Кьеркегора и, пройдя через Штирнера и Шо­пенгауэра, Ницше и Гуссерля, выявилась в современ­ной западной философии человека.

Почти во всех разновидностях этой философии на­личествует одна характерная черта: они глубоко ин­дивидуалистичны. Круг вопросов теории человека за­мыкается в них на отдельном персонаже, индивиде, личности. О родовых чертах человека поминалось лишь в той мере, в какой они характеризуют бытие личности и как-то представлены в ней, лишь в той степени, в какой они выражают нечто общее между индивидами. Но поскольку проблема рода человечес­кого не только не исчезла, а напротив, выявилась и обострилась, ею стали заниматься представители Дру­гих областей знания, зачастую недостаточно компе­тентно, на дилетантском уровне.

Антропологи и историки, экономисты и теоретизи­рующие публицисты, футурологи и писатели-фантасты, географы и демографы, геохимики и метеорологи проявляют сейчас гораздо больше внимания к родо­вому субъекту, чем философы-профессионалы. Когда речь идет о западной философии, то тут удивляться, собственно, нечему. Индивидуалистический дух при­сущ всему строю идей западной цивилизации. Он ха­рактерен для основных идеолого-теоретических пос­троений, обыденного сознания, практических норм поведения, имея глубокие корни в социально-эконо­мической организации рыночного хозяйства.

Напомним, что индивидуализм ставит личность во главу угла, полагает ее основной точкой отсчета при любых размышлениях, утверждает безграничность пот­ребностей, чрезвычайную полноту прав и абсолютную свободу воли каждого.

Как утверждает Макс Штирнер — один из воспевате­лей крайнего индивидуализма, вслед за Фихте: “Я — это все, а Род — ничто. Быть человеком — значит проявлять себя, единично. Моей задачей должно быть не то, как я воплощаю общечеловеческое, а то, как я удовлетворяю сам себя. Я сам — мой Род”. Спору нет, наше индивидуальное бытие, собственная биография, жизненный путь — это для каждого из нас действи­тельно временная и пространственная, причинная и ценностная магистраль. Нельзя любить И ценить дру­гих путем умаления и принижения собственного “Я”. Жизнь каждому предоставлена лишь однажды и, не восприняв ее как величайший дар, невозможно быть чем-то ценным для других. Каждый из нас своего рода “Вселенная”, как говорили многие мыслители еще со времен средневековья — человек — это “микрокосм”.

Поэтому идея индивидуализма как придания вели­чайшей ценности личному бытию имеет в себе могу­чий заряд, направленный против обезличивания лю­дей, превращения их в ничтожные, ничего не значащие единицы Рода, массы коллектива, любого совокупного множества.

И в наши дни все чаще звучит идея о том, что личность — это не просто “атом” Рода, но она сама имеет онтологический статус, выступает как своеоб­разная “монада”. В ней и через нее представляется Род и История. Принцип “плеядности” (сообщества) дополняется принципом “монадности”, утверждения самоценности, уникальности и значимости любого от­дельного человека.

И все-таки нельзя цепляться за прямолинейную формулу Иеремии Бентама, гласящую, что общество есть фиктивное тело, состоящее из индивидуальных лиц, рассматриваемых как составляющие его члены. Так же как, пожалуй, не стоит соглашаться с Кьерке-гором, который полагал, что каждому следует с боль­шой осмотрительностью входить в общение с други­ми, а в существенную беседу вступать лишь с Богом, да с самим собой.

Это апология одиночества, замкнутости в себе, ото­рванности от “других”, от близких и дальних, от Че­ловечества. Нет “Я” без “Ты”, без “другого”. Нет “Я” без “Мы”, без Человечества.

Исходный “коллективизм” марксистской теории, не искаженный тоталитаристскими жестокостями ре­альной истории, необходим как дополнение к фено­мену самоценности личности. “Соборность” русской религиозной философии предлагает путь к выходу из онтологического одиночества крайнего индивидуализ­ма. Социальность, общественность, родовые связки, единящие людей и открывающие их друг другу, это не схоластические выдумки мудрствующих теорети­ков. Воспеть личность, возвысить индивидуальность — это великое дело. Но при этом надо не заманить “Я” в скорлупу эгоистического одиночества. Давно было сказано мудрецом Гиллелем: “Если я не за себя, то кто же за меня. Если я только за себя, зачем Я?”

Надо сказать, что современный западный индивидуализм как традиционное обыденное сознание и прак­тическая норма поведения человека испытывает бо­лезненное чувство, вызванное стандартизацией условий жизни, господством современных “масс-медиа”, дав­лением бюрократического государственного аппарата и монополитических структур.

Постоянный всплеск идеи персонализма направлен на охрану суверенности личности от шаблонизации и “массовизации”, он обусловливает стойкость теорети­ческого индивидуализма.

Пожалуй, именно этим можно объяснить то, что современная западная философия сравнительно мало занимается Родом, отдавая проблему человечества на откуп представителям конкретных областей знаний.

Ныне ситуация резко меняется. Индивид, личность все больше и все предметнее ощущает на себе воздей­ствие тех проблем, которые получили название — гло­бальные. Никому в одиночку с ними не справиться. Ни одна страна, континент, слой, никакое сообщество раздельно их не одолеет. Их можно и должно решать только совокупно, всеми цивилизациями на планете Земля, всеми современниками.

Задача философской глобалистики сейчас особо от­ветственна. Мир не должен ожидать, пока задумчи­вые философы, почесывая в затылке, будут категори­ально выражать то, что уже ушло в прошлое, кануло в вечность. Когда-то Гегель в работе “Основы филосо­фии Права” сформулировал тезис о том, что Сова Ми­нервы вылетает только в полночь. Иными словами, “обобщать”, категоризировать, “интегрировать” и про­чая и прочая, философия должна лишь тогда, когда, говоря по-современному, “поезд уже ушел”.

Так и говорил он: “Когда философия начинает пи­сать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее”.

Однако такая, мягко говоря, грустная оценка воз­можности философии далеко не всеми принимается. И вряд ли с ней можно безоговорочно согласиться.

Даже в те времена лучшие ученики Гегеля дополня­ли его пассажи своими воззрениями. Один из его луч­ших учеников Михелет утверждал, что философия — это также предрассветный крик петуха, возвещающий первую молодость мира. Примем эту характеристику философии и будем надеяться, что речение о том, что наше дело прокукарекать, а Солнце хоть не вставай, не окажется воплощением прозорливости, будем над­еяться, что философы “скажут” и мир их услышит.

Посему в этой книге ставится цель: представить человечество на переломе тысячелетий как реальный объект осмысления философско-теоретической мысли.

Однако выход к абстрактно-философской модели человечества требует предварительного рассмотрения того эмпирического материала и концептуальных схем, которые бытуют в разных областях духовного освое­ния мира, построений и логических конструкций ес­тествознания и социально-гуманитарного знания, эти­ки и эстетики.

К такому рассмотрению мы и переходим в следую­щих разделах.