Фатальный фатали

«Немедленно выезжайте в Джеванширский и Кебирлинский участки!» — приказывает наместник. И, при­знавая полезным облечь объявление наместника тор­жественностью, Тархан Моуравов выехал сам; всю ночь плохо спал, решил подражать наместнику и каждый вечер допоздна играл в карты, чаще всего с казием Абдул-Керимом; взял с собой и его тоже: почетное лицо из му­сульманского духовенства. А на подмогу — Фатали (мо­жет, еще какие даны ему наместником задания?!).

Собрал старейшин всех деревень и кочевий, и среди них карабахский хан Джафар-Джеваншир, недавно при­езжал в Тифлис отстаивать свои права на карабахский престол (которого уже нет).

«...впечатления, принятые туземцами (а сам не тузе­мец?), недолго действуют и легко забываются,— пншот Тархан Моуравов, — и я нашел нужным немедленно привести в действие дозволенную наместником меру». Ему сам Воронцов: «Сечь без разбору каждого десято­го!» Некоторые, прослышав об этом, сконфузились: на­верняка ведь прячут разбойников!

— Вот вам задание: поймать и истребить известней­ших кебирлинских преступников, ограбивших казну! Можете?

— Мне? Поймать?! — карабахский хан Джафар-Джеваншир выпучил глаза на Тархана Моуравова, вот-вот взорвется, высокий, седой, грузный, шутка ли — семьдесят уже, редкие седые усы топорщатся.

— Да, вам! — мол, ваши кебирлинские преступники.

— А что я получу? — вдруг согласился хан. — Ге­нерал-майора дадите? — Ну да, уже сорок лет как пол­ковник, а наград никаких! Чего не сделает ради гене­ральских звезд карабахский хан?!

— Джафар-Джеваншир, докажи, что воля князя-на­местника для тебя закон!

— А что еще получу? — таращит глаза на Аннова, уездного прокурора, и захотелось Анну, хотя бы второй степени. «И капитул доставит вам орденские знаки при установленной грамоте».

Семейства этих разбойников живут в шушинском уезде, в кочевье, где четыре кибитки в лесу, они посеща­ют семьи, но с такой осторожностью, что решительно невозможно их поймать.

Надо заманить разбойников в ловушку.

— Вот и заманите!

Пришли в назначенный день, с головы до ног воору­женные, а с ними их односельчанин Алипаша, отчаянный сорвиголова, который и почту, и казну грабил! А хан время хочет выиграть, чтобы ночь наступила, оставить их ночевать, а там и обезоружить, слуги хана начеку!

— Наместник бумагу пришлет, — говорит он им, — если согласитесь сдаться. Я даю вам ханское слово! Вот моя седина, вот мои слова, не верите, что ли?

— Нет, — говорят наглецы, — не верим! И грабили мы, чтобы помочь сосланным и их семьям! А ты, вождь нации, хочешь нас в ловушку!

— Ладно, — говорит, — мы с вами ни о чем не говорили, подумайте, а утром продолжим разговор! А теперь за стол.

Поели, а часу в девятом стали просить, чтоб хан позволил им уехать, в крови это у них: дерзкую вылазку совершили, шутка ли, ограбить казну! а ханскому слову перечить не осмеливаются. А хан дает знать управителю своему, он же родственник, собраться и напасть.

Софи, пятеро его братьев и два сына, да еще дюжина нукеров окружили комнату, где засели разбойники, а хан, пока они ели, ушел, не сидеть же ему с ними за одной скатертью, это и разбойники понимают. Сын Софи, Наджаф, прозванный Петухом за круглые и постоянно красноватые глаза, и четверо братьев, войдя в комнату, объявили разбойникам, что хан приказал немедленно отдаться в руки полиции, он им исходатайствует прощение. Ах так?! Алипаша, Гусейнали и Алибек разом вскочили и бросились на вошедших, закололи Наджафа, ранили одного, другого, те тоже успели выхватить кинжалы, ранили Алипашу, тот упал, а младший брат Софи убил Гусейнали, но Алибек успел выскочить из комнаты и, сразив наповал выстрелом из пистолета Софи, скрылся в темноте.

— Тогда некогда было рассказывать тебе, Фатали, расскажу теперь! — Алибек рискнул прийти к Фатали в его тифлисский дом. Да, тогда было действительно некогда.

Алибек — давний знакомый Фатали, лет на пять моложе, вместе в келье гянджинской мечети учились. Его отец, как и Ахунд-Алескер, отдал детей в духовное училище, и в медресе они познакомились: взрослый. Фатали, его ровесник Гусейнали и совсем мальчик Алибек.

Прибыл в тифлисский дом, чтобы возвратить мундир и коня, спасшего его в темную ночь, правда, коня другого, тот конь пал. И чтобы Фатали помог (ведь капитан) с похищением коня и формы, тем более что Джафар-Джеваншир расщедрился: и на форму деньги отпустил, и коня подарил! А потом пир закатил у себя дома в Шуше: смесь восточных и европейских обычаев и образа жизни. Снаружи дом — как все тюркские дома, а внутри — зала, убранная с комфортом, на стенах зеркала, у потолка люстры, у стен щегольская, красного дерева мебель, диваны, кресла, столы, стулья... стены покрыты обоями, украшены картинами. И он сам — красивый, статный, с привлекательною физиономией), гордой осанкой. Слуги в европейских ливреях подавали чай, варенья, пунш, шербет и мороженое. И еще восточные гости: они сидели, поджавши ноги, на диване, у стен, курили трубки, пили чай и молчали. Драгоценные венские часы с музыкою играли в который раз увертюру из эФ, Фенелы. Да-с!

— Младшего брата жаль, Магеррама! — печалится Алибек. — Этот грузин решил, что я домой прибегу, и со старшиной отправился к нам.

Фатали обо всем этом читал, знает, «...нимало не медля, — писал в донесении Тархан Моуравов, — отправился к семействам разбойников. Я спешил туда, во-первых, потому, чтобы захватить Алибека, если он возвратится домой, и, во-вторых, — очень грамотное донесение, — потому, чтобы не дать времени скрыться семействам разбойников и меньшому их брату, Магерраму, который хотя и молод еще, но способен уже, — страсть, как любит это наместник: «еще» и «уже», а от него переняли стиль и Тархан, и Фатали, и еще кое-кто, — идти по следам братьев своих и известен как опасный человек, потому что не дает промаху из ружья».

— А Магеррам в жизни ружья не держал, не разрешали мы ему! Это Тархан выслужиться хотел: вот, мол, какого опасного разбойника ловить отправился, а Магерраму — четырнадцатый пошел!

«...с трудом отыскал в лесу жилище разбойников, — писал Тархан Моуравов. — Окрестные жители так боялись их, что провожатые мои до тех пор не решались идти к их жилищам, покуда я не уверил их, что все разбойники убиты. Я приехал вовремя, меньшой брат еще ничего не знал, и его нетрудно было схватить. В землянке разбойников я нашел двух шекинских беков, Джа-фар-бека и Ага-бека, которые схватили ружья и хотели защищаться, но, видя невозможность уйти, сдались без сопротивления. Беки эти были сообщниками Гусейнали и Алибека, предостерегали, когда их преследовали, передавали известия из Нухинского уезда и в этот раз приехали, как думают некоторые, для перемены лошадей, украденных в Нухинском уезде. Они не хотели сознаться в знакомстве с Гусейнали и Алибеком и объявили, что впервые здесь и отыскивают уворованную лошадь, но родственники разбойников уличили их. Арестовав и семейства разбойников, я отправил всех за строгим караулом, а сам уехал к Джафар-Джеванширу в Дайран для производства следствия, по которому и открылось то, что я имел честь объяснить выше».

— Жаль Магеррама. Когда он узнал, что Гусейнали убит, кинулся на конвоира, вмиг вынул из ножен кинжал, всадил ему в спину и бросился с кручи вниз, но выстрелом... Э! да что там говорить! Хана убить легко, но сделать мучеником?! Ореолом славы его имя окружить?! Старый лицемер, пусть умрет своей смертью, проклятый потомками!

«Надо поддержать в хане усердие, дабы подвигнуть других к соревнованию, особым образом наградить его!» — просят чины.

— Святой Анны второй степени?! И только? — Джафар-Джеваншир обижен, вот-вот расплачется. — Но всему Карабаху известно, что я представлен к чину генерал-майора! «А! — говорят недоброжелатели. — Вот и отблагодарили тебя!»

«Я нахожу весьма полезным и даже необходимым», — настоятельно просит барон Врангель в пространной докладной записке наместнику Воронцову.

— Вот, Джафар-Джеваншир, хоть этого делать мне и не положено, покажу вам свою докладную наместнику-князю, — шемахинскому губернатору не терпелось выказать единственному из оставшихся старейшин в Карабахском ханстве свое благорасположение.

И ханский наследник на это сказал:

— Я в долгу не останусь, пусть только дело пройдет, — лишь бы барон Врангель помог ему сменить пол­ ковничьи погоны, две пустые полоски, на генеральские две большие звезды.

— Я приложу к докладной, — говорит хану барон, — и подробную справку о вашем прошлом, убежден, что вы удостоитесь! «...и есть едва ли не первое лицо между жителями всех (!!) мусульманских провинций здешнего края по происхождению и родственным связям своим».

— Да, да, — не терпится Джафар-Джеванширу, — я пять лет жил в Санкт-Петербурге! Сам Цицианов! Медаль с надписью! Сабля, усыпанная драгоценными камнями, будто небо — звездами!

Барон чертыхался: «Ведь всеми потрохами нам служит и предан. Чего скупитесь?!», запечатывая конверт, чтобы немедленно с курьером отправить наместнику Воронцову.

В день тезоименитства государь император соизволил произвести полковника-хана в генерал-майоры в награду за отлично усердную службу его и преданность престолу.

И огромный ковер (сотканный любимой Алибека Назлы, которую отец, опасаясь за жизнь домочадцев, ведь пригрозили! подарил сыну ширванского хана, и она стала его наложницей) в дар от карабахского хана был вручен барону Врангелю; свисая со стены и дважды загибаясь, чтоб плотно обхватить широкий диван, заглушая все звуки, ковер, будто усеянное весенней порой алое маковое поле, зажег ярким счетом спальню военного губернатора.

— Ты думаешь, я один? — сказал Алибек, прощаясь. «Но вас не больше горцев!»

Фатали промолчал: он не смеет говорить Алибеку, не имеет права! об их обреченности. На прощанье лишь: «Береги себя, Алибек!» Примкнуть к Алибеку?! Их дюжина, а если еще Фатали — станет чертова.

Джафар-Джеваншир того и ждал, что Алибек, узнав о судьбе своей любимой Назлы, подаренной сыну ширванского хана, объявится: в карабахских лесах он расставил сыщиков из таких же, как Алибек, голодранцев, одурманенных именем карабахского хана, и те непременно поймают разбойника, — за одну только весть тому, кто прискачет с нею, обещана золотая десятка.
НОВАЯ БОЛЬ
— А, Фазил-хан Шейда! Рад тебя видеть.

— Гарью у вас пахнет, Тубу-ханум, у вас ничего не горит?

— Это у Фатали спросите. Повадился жечь бумагу. Ночью не спит, а днем, когда рассветет, жжет и жжет.

— Ты уже давно ничего не пишешь, Фатали.

— Об Алибеке писать? и его возлюбленной Назлы?

— Алибек? Этот разбойник, ограбивший казну?! А я, по правде говоря, ждал, что ты расскажешь о недавней поездке в мои родные края с генералом Шиллингом. Новый шах, почти юноша, сколько же ему лет, Насреддин-шаху? Семнадцать? Да, очередной из династии Каджаров, сын Мухаммед-шаха, внук Аббас-Мирзы, так и не дождался трона, шутка ли, твой тезка Фатали-шах царствовал сорок лет! — Но никому из них не ведомо, что Насреддин-шах просидит на троне почти пятьдесят лет!! — Сейчас, кстати, модны путевые впечатления, вот бы и ты рассказал.

Да, можно вспомнить, как ездил. И встречи с сестрами. И выхлопотал им пенсию, шахская казна не оскудеет! А Шиллинг, что ни увидит, — с расспросами к Фатали, замучил! И отчего турки — люди тьмы, а персы — люди света (??!). И имя свое откуда грузины получили (!). Фатали делился слышанным (или читанным), что-де еще при Помпее является название Грузия, означало тогда название земледельца, а может, от реки Кура, Курги, Гурга, Кургистан.

И об «Аллаверды», что значит? Слово тюркское, но тюрки не пьют! И отчего святитель, крестив язычников-грузин и подав князю рог с вином, сказал ему: «Аллахверди» — «Бог подал»?! И народ закричал: «Якши йол!» — «Да будет добрым путь!» И даже монастырь, учрежденный в память сего, получил название «Аллахверди», — поди ответь! Будто Шиллинг — географ, а не генерал! И об Арарате, названном персами Куги-Нух, то есть Гора Ноя. Ну да, генерал Шиллинг слышал, мол, первое, что увидел Ной после сорока дней потопа, были Кавказские горы, именно за Эльбрус зацепился его ковчег и расколол надвое, как это видно и теперь, а отплыв, пристал к вершине Арарата. И о том слышал, что значит Эривань, — когда Ной после потопа увидел с Арарата землю, то закричал (по-армянски?): «Эривань!», «Она видна», то есть «Видимый». И о Нахичевани, очень остался доволен объяснением Фатали: «Место, куда вышел, ступив ногой, Ной», «Нойчыхан» (а это уже по-тюркски). «Так что же, — удивился Шиллинг, — Ной знал и тюркский, и армянский?! Да-с, загадка!» — Я лучше о Шамиле напишу. Его агонии.

— Дался тебе мятежник! Говорят, народ устал от возгласов: «Велик аллах! Магомед — его первый пророк, а Шамиль — второй!» Кстати, а правда, что он положил конец вражде между суннитами и шиитами? Не верится мне! Так что оставь его!

— О пожарах может быть?! Как горел Зимний? Или о Воронцове? Его победах? Это ты прекрасно пишешь оды!

— Но я восхвалял государя императора. Почему бы ему, Тубу-ханум, не последовать моему опыту? И не написать о славном победном царском оружии, о том, как царь наводит порядок в мятежной Азии и обуздывает распустившийся Запад?

— Сколько он еще продержится?

— Запад?

— Шамиль!

— Схватят и повесят. Так кончали все бунтовщики.

А Фатали недавно переводил. И за каждой фразой — государь. Круглые, как свинцовые пули, глаза: «Ну-с!» Темно кругом. Ни проблеска. Густая-густая темень — бери и разрезай ее на куски.

Как же: поймают и повесят! Были виселицы, но для других! В одной из комнат калужского особняка, имения графа Барятинского, пленившего в Гунибе Шамиля, — фотография: четверо сыновей Шамиля в бараньих папахах, в чухе с газырями, с кинжалами на поясе; у одного длинная борода и худое лицо, он насмешливо смотрит (Гази-Магомед?), у другого чисто выбритое лицо, во взгляде угроза, кажется, Наджибат, третий — у него только-только борода пробивается. Магомед-Ша-фи? взгляд недоверчивый и коварный, а четвертый еще дитя. А как бы гляделся Джамалэддин, отданный в тридцать девятом в аманаты; царский офицер, обмененный на семейства грузинских князей, захваченных в пятьдесят четвертом, — умрет в родном краю, ставшем чуждым, не вынеся разлуки с чужбиной, ставшей родной. В ту же минуту, когда Шамиль сдался, на плечи ему накинули дорогую шубу на меху американского медведя, а старшей жене подарили пару часов, украшенных бриллиантами; а даже женам сыновей — бриллиантовые брошки. И Барятинскому — Голубая лента, орден Нашего Святого Апостола Андрея Первозванного, редчайший! с мечами! и чин генерал-фельдмаршала (а прежде, за четыре месяца до, — Владимира первой степени, тоже с мечами над орденом); а ведь молод-то как, почти ровесник Фатали, — и ему, конечно, кое-что досталось: вся канцелярия была отмечена, такая радость, слова Шамиля из уст в уста: «Надоело воевать. Опротивеет и мед, если его есть каждый день».

А на витринах магазинов на Невском проспекте в Петербурге, куда доставили пленника, — портреты Барятинского и Шамиля. Как неразлучных друзей. Так всегда: крепко повздорили, а потом друзья на всю жизнь; и кровь лилась, и было избиение ста мюридов, и три женщины вышли из крепости, чтоб сразиться, и повисли на штыках апшеронцев, яростно отбивался Шамиль, последний взмах штыка шестидесятилетней войны, и даже обмануть пытался Барятинский Шамиля, — князь вычитал, что солнечное затмение предвидится, и послал Шамилю сказать, что прикажет солнцу скрыться, а потом открыться, так что не связывайся, мол, со мной, сдавайся, пока голова цела, я всемогущ и прочее, а Шамиль ответит: «Знаю по календарю, что это будет».

«И чего упрямится?» — негодовал Барятинский.

Откалывались от Шамиля племена, особенно после падения Ведено; депутации от чаберлоевцев, андийцев, технуцальцев, аварцев, а потом хушетцы принесли покорность.

Бегут верные сподвижники: Кибит-Магома Тилитлинский, а в доказательство удержал у себя почтенного наставника и тестя Шамиля — Джамалэддина, старшего своего брата; и третий его брат Муртузали, телохранитель Шамиля, бежал, и казикумухец Афенди, с кем Шамиль делил задушевные свои помышления, советник и любимец; и гехинский наиб Али-Мирза Хабан-оглы, и маюртупский наиб Осман, и пятисотенный Лапи Лачин-оглы, — каждый обманным путем. А тут еще чохский наиб Исмаил, а с ним и переметнувшийся бывший изменник султан Элисуйский берутся вступить в переговоры с Шамилем, склонить к покорности! И бурный Койсу одолен. «Легче победить армию, — говорил Шамиль, — чем ступить на наш берег»; и, зря опершись на винтовки, в разноцветных чалмах и чохах, злорадно улыбались мюриды, — ни один не сдастся, все погибнут на штыках. И полное прощение обещано Шамилю! и дозволение ехать в Мекку со всей семьей и с письменным обязательством жить там безвыездно, а дорога за счет средств императора, и ответ Шамиля (можно ли верить?!): сабля наострена и рука готова!

Что ж, и команда к штурму. И никаких условий: безусловная сдача. И верхом на лошади выехал Шамиль из крепости в окружении горстки мюридов, а пред Барятинским слез с коня.

И кому-то печаль — так и остался со взмахом штыка: не в кого, увы, вонзить.

Вся канцелярия будет отмечена, и Фатали получит орден святой Анны, все же не последней, четвертой, а третьей степени. А разве Колдун упоминал Анну? «Неужели никогда?!» «Андрея?! Самый высший?!» — Колдун от хохота прослезился аж! «А если чудо?» — Почти седой, а ребенок.

Но до пленения еще очень далеко, а Шамиль сражается, он в силе (и будет в Тифлисе Гунибская улица у подножья горы Святого Давида).

С Фазил-ханом смотрели «на театре» представление; здание только что построено. Фазил-хан устроился секретарем у Ханыкова, помог ему получить из Карабаха «сажен десять надписей из Бердаа», полтыщи лет им! договорился, чтоб срисовали со стен заброшенной крепости Чирах-Кале близ Кубы куфическую надпись и доставили в Тифлис, и еще списка с большой куфической надписи на третьих южных вратах Дербента и с надписи на гробнице некоего Меймуна (?!), жившего здесь восемь веков назад (с помощью Ханыкова устроился преподавателем фарси в шиитское училище).

«Но Меймун — это обезьяна!» — удивлялся Ханы-ков, но Фатали прервал рассказ Фазил-хана, ибо началось представление «Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет». Но Фазил-хан успел шепнуть: «Ну вот, мы с тобой были на тысячу лет в прошлом у некоего Меймуна, а теперь оказались на тысячу лет впереди и сидим в партере!»

— Молодец граф, сочинил смешную сказку, — хвалит Фазил-хан Соллогуба (не за нее ли пожалована будет графу золотая табакерка с бриллиантами и императорским вензелем?). — И героя своего назвал нашим персидским именем, Кейхосров! И он женится на прекрасной Кетеване! Жених напился на радостях и проспал тысячу лет, эх, нам бы такой счастье, да, Фатали, ты б согласился?! Проснулся — не узнает Тифлиса!... Это я не тебе рассказываю, а Тубу-ханум! Да, не узнает Тифлиса, всюду женщины большими начальниками стали, а над городом летают хитро построенные аппараты, вроде птиц. И в звании уездного предводителя дворянства — Шамиль!

— Как? Он тоже тысячу лет проспал?

— Не этот Шамиль, а его прямой потомок, культурный, воспитанный, дамам ручки целует, почти француз!

И Фатали согласился: дико! обречен! и вы пресекли — и власть мелких ханств, необузданные деспоты, ночью не уверен, что утром не станешь жертвой дикого разбоя, и орды персидских войск вдруг вторгаются, как саранча. Ваше имя...

— Вы думаете? — на лице наместника изумление, а сам убежден, но его удивило, что эта мысль пришла к Фатали: отыщется сочинитель, какой-нибудь Фе-Фе или Чу-Чу, это они с Ермоловым как-то размечтались, любят таинственными знаками изъясняться еще со времен мятежной юности. Черные глаза, кокетствуют ужасно, Ведьма, Злодейка, — и воспоет Воронцова кавказские подвиги.

Как стал наместником, в первую же весну посетил Гянджу, называет по старинке; ничего не скажешь, геройски сражался Джавад-хан, помнит имя, не забыл, и даже поинтересовался у Фатали, чтоб узнали, как с его могилой? И Фатали тут же, с ходу, все-все помнит, знать должен о каждом ханстве, его историю, династии, высокого ранга специалист в наместничестве, аж возгордился Воронцов; так вот — прах Джавад-хана перевезен в Кербелу, где и похоронен, а на могиле — надпись, так принято, чтоб стихами, сочинил поэт, чей псевдоним эФ, Фани, Бренный:

«Очень жаль, что кругообращение небосклона не зависит от нашего желания.

В этой мрачной земле все будут погребены — и дервиши, и бедняки, и шахи, и ханы.

Во имя мученика Гусейна, шаха нашей веры, ниспошли, о боже, дождь милосердия своего на сей прах.

Увековечь место для сей династии, а равно увековечь память о вдохновении Фани и его почерк».

Навестил и квартиру Цицианова: вошел в мечеть, двор, обнесенный каменной стеной, а внутри двора вдоль стен — кельи для духовенства и дервишей, в одной "из них учился у Мирзы Шафи Фатали.

«Вот здесь!» — указал Воронцов. Фатали даже вздрогнул, подумав, что это о нем; две небольшие комнаты против западной стены мечети. «Здесь жил Цициа-нов во время осады», — говорит Воронцов свите, слышит и Фатали.

И радость, что край навечно покорен, и грусть, что нет следов былой славы. Вспомнил посещение Дербента, когда собственными глазами убедился в том, чему не хо, — тел поверить, — святотатственно переделали прорубленное Петром Великим окно в цитадели, где он поселился после получения городских ключей. И нелепое объяснение местных властей, будто отверстие (!!) безобразит зал, и его переделали в обыкновенное окно для симметрии с другими.

И всех удивило в Гяндже, как наместник вдруг побагровел и, обратись к адъютанту, велел, чтоб прибили у входа в келью мраморную доску с вызолоченною надписью: «Здесь жил покоритель Ганжи князь Цицианов», — долго учил, чтоб говорить, особенно при встрече с туземцами, Гянджа, а тут как разволновался — по-старому Ганжа. Будет дощечка, а потом пропадет, — какой-то дервиш унес, а к чему она ему, неведомо, ищи теперь доску.

Мечеть Шах-Аббаса красуется с ее параболическим, точно приплюснутым куполом, на котором покоится месяц, венчающий здание, — не ведает еще Фатали, что много раз он вспоминать будет эту поездку, и перед глазами — неизменно Шах-Аббасская мечеть, откуда выйдет, чтоб занять шахский престол... Нет-нет, еще не ведает Фатали, кого выведет отсюда его фантазия.

А Воронцов, глядя на эти вечные чинары, укрепился в давней своей миссии преобразить сей край. Он усмирит мятежников, увы, не ему пленить Шамиля! улягутся страсти, чтоб снова расцвесть в Тифлисском театре, который он вот-вот откроет, и воспоют его имя, увеко­вечат. И непременно издаст «Кавказский календарь», из года в год, от канцелярии наместника Кавказского, — неограниченные полномочия! И роспись всем праздничным и торжественным дням: и рождения, и тезоименитства императорских особ, всех-всех, и Величества, и Высочества, и Великие князья и княжны.

И о себе каждый год: кто он и какие награды, привычно уже, но ласкает слух: Член Государственного Совета, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, Главнокомандующий отдельным Кавказским корпусом, Командующий Военно-Каспийскою Флотилиею, и остались за ним еще Новороссийский и Бессарабский Генерал-Губернатор, Шеф Нарвского и имени своего Егерских полков, и — непременно и это!! — Кавалер орденов, все-все помнит князь, Российских: Андрея Первозванного, бриллиантом украшенного, Александра Невского, алмазами украшенного, и еще и еще, и Золотого Базаржикского креста; и иностранных — Французского, Английского, Шведских, Прусских, Черного и Красного Орла, и Сардинского, и Греческого, и Австрийских, и Турецкого, Нишан-Ифтигар, алмазами украшенный; и золотые шпаги, украшенные бриллиантами, а одна с надписью: «За храбрость»; и серебряные медали: «В память 1812 года», «За взятие Парижа», «За турецкую войну 1828 и 1829 годов»; и золотая медаль «За прекращение чумы в Одессе 1837 года»; и знак отличия «Безпорочная служба за XXX лет».

И тут он глянул на Фатали, и Фатали не понял, отчего наместник улыбнулся. «И вас мы включим в календарь», — подумал Воронцов, уж очень ему симпатичен всезнающий чиновник его канцелярии, — впишут его имя Мирза Фет-Али Ахундов дважды: как переводчика письменного с языков восточных и прапорщика — и в Гражданской Канцелярии Наместника, и в Дипломатической Канцелярии; и любимый сын наместника войдет в календарь — он сам Михаил Семенович, а сын, почти как у азиатцев, Семен Михайлович, командированный по Высочайшему повелению для занятий в Дипломатической части, состоящий в Азиатском Департаменте Министерства иностранных дел, тихая, почетная и высокооплачиваемая работа, поездки и прочее, губернский секретарь князь Семен Михайлович Воронцов, и служба, и чины.

И Викториальные дни, те, что приняты, надо б и Гянджу сюда, но долго по инстанциям писать-доказывать, — такие подвиги во славу Царя и Отечества и чтоб так мало дней?! Всего-то шесть!! Торжественное воспоминание мира между Российскою Империею и Оттоманскою Портою, заключенного в Кучук-Кайнарджи, и присоединения к Российской державе Таврического Царства; взятие фрегатов при Гангуте и Гренгаме; взятие Нарвы; воспоминание одержанной над прусскою армиею победы, не помнит, это без него, как, впрочем, и воспоминание победы, одержанной над генералом Левенгауптом, да еще взятие крепости Шлиссельбургской! И все?!

И сведения в Календаре, как в Европе чтоб! какие гостиницы: прежде всего Санкт-Петербургская, на Голо­винском проспекте в доме князя Чавчавадзе, и Московская на Эриванской площади в доме Сумбатова. И какие кондитеры, — непременно об эФ, Фердинанде Сайце, что на Эриванской площади, и Адольфе Толле, что на Голо­винском. Какие винные, здесь же, в доме князя Чавчавадзе, — специальная торговля кахетинских чавчавадзевских вин! Эти знаменитые вина!! И о модных магазинах Блота и Пелетье!! Все-все о городе, истинно европейские образцы! И где башмачник, и где белошвея, — прожужжала им уши невеста о Жозефине! И каретники, и колбасники, и колесники, и корсеточники, и красильщики, и кузнецы — лучшие, знает и это наместник, гордясь, что вник! Керер, на Почтовой улице, да-с! И ламповщики, и лудильщики, и медники. И даже меховые мастера: Манташев — лучший! обойщики, парикмахеры, тот же Пелетье, модный магазин, переплетчики, перчатники, позументщики, портные, ружейные мастера, сабельщики, часовых дел мастера, шапочники.

Да, непременно воспоют его Воронцовское Кавказ-скос правление. И он привык, уже давно: коль явится поэт в его передней, то непременно с одою, а то с акро­стихом.

Но прежде, это в далеком-далеком прошлом, вспомнив о сложенных о них стишках каким-нибудь Фе-Фе или Чу-Чу, даже в опере солдатский хор исполнял в их честь песни, Воронцов и Ермолов высмеяли сочинителей. «Нужны, конечно, — говорит Воронцов, — надо привить людям чинопочитание, послушание, чтоб вся страна как казарма! А сочинителям за их службу царю и отечеству — почести, щедрые дары, привлечь и поощрить, и собрания им сочинений — Кукольнику или Албочу, Авласу или Соллогубу. Ах, не слыхали об Авласе и об Албоче? А это я так, шутки ради! — Он опять играет, былые годы вспомнил, знаки-с! — И даже о Полевом! Позвольте, но ведь популярнейший московский романист! — И светлейший, с чего бы вдруг? пропел, вспомнив крымского грека (или француза?): «Ах, милый друг Либре, Либре, ах разлюбезный друг!»

Но Воронцов отвлекся, ведь с туземцем он, и тот как будто что-то говорит. Да, Фатали согласен: покой! торговля! театр!., но следом за карателями пришли царские чиновники, полиция, жандармы, все переплелось, перемешалось, кнут и шпицрутены! Прежде недоумевал: как же можно? мятежники декабря! чтоб снова шах? разбои? и поляки, думал, — чего им надобно! и грузинские князья: что ж вы, а? мало вам шахских жестокостей?! султанских обид? и горцы! опомнитесь — бесцельная, ненужная борьба! озарение потом, но разве скажешь об этом наместнику? как иначе дать понять? увещеванием? просьбами?

Эта цепочка заговоров как петля! И дерзкие грузины! за царский грузинский род, удачно вывезенный в свое время императором Александром из Грузии в Москву и Петербург, Николай, когда провалился заговор, взялся сам, а остальных судить, казнить, сослать! Одного царевича в Смоленск, другого — в Кострому, одну царевну в Калугу, другую — в Симбирск; всех-всех сослать! И в Тамбов, и в Финляндию! И в Вятку!

А среди заговорщиков, неужто это был он? — гусарский тогда поручик, внук царя Ираклия, Григол Орбелиани: падение, но зато какой стремительный затем взлет! Посметь перевести на грузинский язык гнусные строки одного из повешенных! сорвется, но снова повесят!

«Коряво, коряво, Ваше величество», — это о переводе. «Когда была без жертв искуплена свобода?», успокоил грузин, он разбирал бумаги Орбелиани. «А вот еще фрагмент! В Вашу честь, государь! Ода!! — и с особой выразительностью перевел: «О, наша честь, о, наша слава!»

Император смягчился: это надо поощрять! на чужеродном языке! Вспомнил еще татарина: «Рядом Ваше имя и имя... эээ... — чей-то комаринный писк над ухом, — сочинителя, Пушкина!»

Да, поощрять; наивные строки, но это спасло Орбелиани. «Он еще послужит мне!» — и борьба с поляками, и расправа с горцами, и аварское правление, и генерал-губернаторство, и замещение наместника — сына Николая!! — во время его лечений на целебных источниках, нескончаемых балов в Петербурге, визитов к царствующим родичам в Европе, и самый великий дядя-кайзер.

— Ой, какие вы дикие, Фатали! — говорит Ворон­цов. — Вашему народу надо образоваться по-европейски! Ну, отчего, скажите, юноше, который приобретает хлеб насущный и самое состояние не воровством, не разбоем, а путем истины, трудолюбием своим, прегражден путь к любви красавицы?! Похитить девушку и при сопротивлении убить ее брата, а потом жениться на ней, — разве не в этом видится у вас похвальное молодечество? Сколько раз случалось: даст клятву на Коране, что перестанет заниматься разбоем, а выпустишь — и снова за свое! Фатали, я сам видел: умирающий дома в постели не от насильной смерти слышит одни упреки, что он осрамил род свой, умирая не от кинжала и пули, — разговорился ж, однако, наместник, — и что для него нет рая в будущей жизни, и молла неохотно пойдет на его могилу. А убитого на разбое и грабительстве провожает рыданиями вся округа. Так вот, — любит себя Воронцов за это долготерпение! — почему бы вам, я слышал, что вы сочинитель, не написать пиесу, а? Вот мы открыли театр в Тифлисе, я пригласил сюда лучшего писателя России Соллогуба!

Вот она, мысль! спасение! прямо со сцены, с трибуны, не ждать, пока народ освоит грамоту, — говори ему, что накипело в душе, разбуди его; сколько веков поэзии, а народ темен, ибо неграмотен... И не это ль охладило в Фатали поэтическое рвение?! А тут театр и сюжеты! Боже, сколько их! Показать лишь образец и подать пример.