I беглец. Runaway Глава 1

Соло на Арале

Москва

2007

УДК 882-311.3

ББК 84(2Рос=Рус)
ISBN 978-5-93494-137-7
© Сергей Рой. 2007


Часть I
Беглец. Runaway


Глава 1. Пролог на суше¹
Сисиськи. – Где Ахматова, а где верлибр. – Мой друг Витя Тащилкин. – Хмурое утро. – Дорога к морю. – Кроки на песке. – Прощание славян

Место действия – ж.-д. станция Аральское море и городок при ней, такой-то северной широты, такой-то долбаной долготы. Время действия – март где-то к концу семидесятых, два часа ночи. Вместо действия – российский разговор на кухне, в районе четвертой поллитры, уже кругами.

-- Значит, ты поплывешь по морю на этой сисиське, -- цедит Виктор и пинает пухлую, похабно лоснящуюся сигару, склеенную ночными трудами из подкладной клеенки. Рядом валяется другая, сморщенная, потому что ненадутая.

-- Это не сисиська, это практически гондола. Поплавок, по-твоему. Слеплю раму – будет катамаран. И поплыву. Практически.

-- Это не сисиська, – соглашается Витек. – Это – жеваная сисиська.

-- Обижаешь, начальник.

-- Тогда еще по одной.

Хозяин твердой рукой наливает идеально равные порции – свой глаз алмаз. Долго-долго цедим, разом выдыхаем. Он занюхивает, я закусываю. Некоторое время хрустит огурец и трещат цикады, где-то за кулисами тоскливые женские вздохи, несмелые скрипы. На столе полный разор.

-- Три метра длиной, шестьдесят сэмэ в диаметре, -- бубню я. – Помножь на два. Слона выдержит.

-- А я вызову милицию.

-- Мотал я в нюх твою казахскую милицию.

-- Тогда наряд из дурдома.

-- Витя, ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?

Витя понимает, что зарвался. Витя думает за жизнь, потом пытается встать.

-- Тогда я пошел еще за одной.

Вздохи за сценой переходят в тихий, сдавленный вой. Я сажаю Витю на жопу, сажусь напротив и жестикулирую обгрызенным огурцом.

-- Нет, ты мне объясни сначала – почему эти суки хотят, чтоб я переводил Ахматову верлибром? Анна Андревна за всю жизнь строки верлибра не написала. Бля буду. Максимум – дольник. Все остальное – классические размеры. Сечешь? Акмеизм! Рубишь?

Витя вздергивает головой, смотрит сосредоточеннно. Внимательно смотрит. Я начинаю подкипать.

-- Да им разосрать слова по странице наотмашь, и уже поэзия. Экзотика все спишет. Эт-то каждый придурок может. А я! – Свободной от огурца рукой рву тельняшку, но она крепкая, без единого гвоздя построена. – Я перевел не то что эк-ви-мет-ри-че-ски, я перевел эк-ви-сил-ла-би-чес-ки... Слог в слог! Целый том. А кто ценит? – Витя сочувственно поник головой. – Кто оценил, я тебя спрашиваю – Эмка? Эта падла первая зудит – тебе, мол, надо в дурдом, подлечиться. Ну, не совсем дурдом, есть такая больница, двадцатка называется... Я там день не выдержал, там такие психи, сам в эмбриональную позу свернешься, и поминай лихуем... Ну ладно, допустим, я три месяца не сплю, Анна Андревна довела... Допустим, я могу и по маме иногда, но ведь без рук же... — Мысль ускользала змеей, Виктор сосредоточенно молчал, но я все же вспомнил. – Да... и вот я сбегаю от всех от них... и приезжаю к тебе, и что я слышу?

Витя сокрушенно повесил голову на грудь, громко всхрапнул, пожевал губами, плотнее сложил руки на груди и отключился, где сидел – гвоздиком на табуретке. Мощный мужик. Я его пламенно люблю, хоть вижу второй раз в жизни.

Познакомились мы в первый мой приезд на Арал. Я тогда с поезда кинулся прямо ночью в багажное отделение, посмотреть, как там моя «Мева» по железной дороге дошла. Швертботик такой у меня был. Польскенький. Смотрю – вроде все нормально, ничего не взломано. А там мужики вдоль стенки на корточках сидят, на азиатский манер. У них вообще спать не модно. Витя тогда и выдал: «А-а, туристы... У нас таких, как вы, целое кладбище». Душевный такой парень. Он меня тогда вместе с моей дамой сердца к себе привел, уложил спать во дворе под большим персиковым деревом. Сколько я над той девственной плевой тогда потрудился, страх вспомнить, не дай Бог забыть. А тут еще среднеазиатские горлинки над головой воркуют утробно как-то, не по-человечески, не по-нашему. Да, пролетело времечко, не вернешь. Одни огрызки под ногами валяются...

Кстати о девах. Тут где-то перезрелая дочь должна быть, с очень тяжелым взглядом. Десятый класс, а корма как у самоходной баржи. Ну, может, чуть шире. Ничего не поделаешь: юг, солнце, витамины, гормоны, кровь-кипяток...

Я повел очами – в дверях сухонькая витина жена торопливо-умолительно взмахивала рукой. Я встал. Мир качнулся, но удержался в рамочках. А как дошел до парадной кровати с гоголевской периной – убей, не помню.

Похлебали чайку, коротко перемолвились про погоду. А что погода, дрянь погода – тучи, да ветер, да песок в морду, и это все о ней.

-- Ну что, все вперед? – бодро просипел я после пятой пиалки кок-чая. У Виктора физиономия плоская, круглая и неподвижная, словно годы жизни здесь отформовали ее по образу и подобию местных лиц. Но и на ней шевельнулось нечто, какая-то судорога пробежала, вроде как у мученика, которого сейчас поволокут к столбу и будут обрабатывать из луков или, скажем, арбалетов. Св. Себастьян Аральский. Да я бы и сам день пластом пролежал, одна мечта – проблеваться, но гость что вор: ему главное – во-время смыться. Витя вздохнул и, окутанный перегарным облаком, на твердых ногах пошел выводить мотоцикл.

Пряча глаза, я пробормотал что-то хозяйке, но та и головы не повернула, убирала со стола, вытирала. И слава Богу. Хуже все равно не будет. Я собрал свой скудный скарб и умостился в коляске, канистру с водой зажал между ног. Витя помялся, потом притащил из сарая два дрына, как раз метра по три; нелепо принайтовил² их к коляске.

-- На берегу хер чего найдешь.

Это был царский подарок. С лесом в тех краях напряженка.

Тронулись. Море уже тогда сохло и ушло от городка черт-те куда. Ехали дном моря, под колеса уходил все больше мокрый, твердый слежавшийся песок, но местами приходилось объезжать соленые болотца вроде зыбунов, не приведи Господь туда попасть. И что бы я делал без Виктора? А-а, блин, нанял бы кого другого; за двадцатку хоть за море увезут. Но так все ж лучше.

От тряски и запаха бензина мутило все круче, и после короткой борьбы я почуял – не удержу.

-- Тормози! – крикнул я и дернул Виктора за рукав. Тот ударил по тормозам, я торопливо вывалился из коляски и тут же дал струю, с премерзким звуком. Кажется, там была еще капуста. Глаза слезились, сердце молотило слабо и часто, голова шла винтом, тошнота одолевала так, что страстно хотелось перестать быть. Я помотал башкой, несколько раз вдохнул слегка присоленный воздух – единственную мою отраду в тот гнусный час. Глотнул из канистры, но я ее так и не отмыл как следует от бензина, вода пованивала, и я чуть было не выступил на бис. Виктор смотрел на все на это, как истукан. Не понять – он что, привычный, или заранее проблевался? Я повалился в коляску, и мы снова покатили, немного потише.

Завиделось море – плоское, слегка взъерошенное. Побежали берегом, все так же объезжая зыбуны. В душе все колыхалась болотная муть, но тут, на краю пустынной глади, сквозь эту пелену уже зашевелилось что-то отчаянное. Так бывает всегда, когда мечта перетекает в явь, а явь – она сама по себе, от тебя отдельна, необузданна и страшновата, но ты настырно во все это лезешь и тащишь за собой свои заморочки, даже героя из себя корчишь, хотя миру на это начхать, а уж морю стократ, оно ведь совсем само по себе.

Вдали на суше слева, еле видно, забелели обнажившиеся столбы пристани Бугунь. Тут был залив, бухта, тут где-то когда-то впадала в море Сыр-Дарья и водились многопудовые сомы. Все обнулилось. Речку разобрали на полив, море сохнет, почва засоляется, корабли гниют, рыба дохнет, включая эндемиков – усача и особой породы осетра, шип называется. Сплошной прогресс и поступательное движение к коммунизму, в три гроба его маму.

На каменистом, чуть взгорбленном мысочке – наверно, бывший островок – Виктор остановился, заглушил мотор. Посидели несколько секунд. Только шум волны да свист ветра. Слева пустыня, справа море. О том и мечталось , мечта вот сбылась, но кому, скажите вы мне, от этого легче...

-- Приехали.

Я вылез, опустил на песок рюкзак, вытащил канистру, отвязал горбыли. Виктор сидел, поглядывал то на море, то на сушу, то на небо. Делать ему тут решительно нечего, но и так просто уехать, видно, было не в дугу.

-- Карта у тебя хоть есть?

-- Откуда. Так, карта Кзыл-ординской области. Толку с нее... – То было веселенькое время, когда за карту-двухверстку гражданским давали два года. Веселенький принцип: год за километр. Обхохочешься с них... Бродячий народ в основном друг у друга кроки срисовывал. – А что проку от карты, если тут от года к году все меняется...

-- Эт так...— Виктор оживился: было о чем поговорить. Он поднял прутик, присел, принялся чертить на плотном песке. – Все равно, запоминай. Тут скоро берег повернет на восток. Держи вдоль берега, может, добежишь до Кара-Буры, аул такой. Там водой разживешься, еще чего прикупишь, что будет. Потом все на юг и на юг, километров сорок, и дойдешь до Узун-Каира...

-- Что там?

-- Ну, остров вроде. Может, счас уже полуостров, пес его знает. Но место хорошее...

-- Чем?

-- Ну, там это... Песок такой белый, ракушечный. Вода светлая. Увидишь. Потом еще полста кэмэ, и будут Уялы. Тоже остров, побольше. Мачты увидишь – метеостанция. Ребята там ничего, душевные, напоят, накормят, с собой дадут. Водкой, правда, страдают. У тебя с собой... как?

Я пожал плечом – сами ж высосали, какой вопрос. Виктор сглотнул.

-- Ну ладно... Там магазин, купишь, если будет что. И самолет туда летает. Летал. Сычас рыбы нет, и самолета, небось, нет. А так мог бы и улететь...

-- Не, я до Казакдарьи пойду. Там у меня знакомый, тоже Виктор, я тебе рассказывал.

-- Ну смотри. За Уялы только и останется, что Косшохы, а дальше до самой Казакдарьи – глухо. В Косшохы тоже магазин, там тебе расскажут, что дальше лежит. Ты только с рыбаками говори, чабанов не слушай – они тебе наплетут семь верст до небес, и все лесом. Дальше острова пойдут, островов этих до хера и больше, заблудиться – что пальчик облизать. Я там сто лет не был, все, небось, совсем не так уже... Чушку стреляли – они там стадами ходили. – «Чушкá» по-местному дикий кабан. А казахи выговаривают «шушка».

-- Ладно, доберусь. Не впервой замужем, -- отвечал я с натугой. Мне как-то сразу захотелось, чтоб он скорей уехал, и чтоб совсем уж никого не было, один я. Устал. Но Виктор увлекся. Ему, видно, тоже захотелось куда-то вдаль, подальше от всего. Он почти дословно повторил все, что знал, и мог начать в третий раз, но я решительно взял прощальный тон.

-- Ну, лады, Витек. Кати, а то на работу опоздаешь.

-- Жаксы. Ежли что, пишите письма.

-- Ага, мелким почерком. Ладно, не мохай. Разберусь. Привет семье. – Опять – виденье толстенной задницы. Алкогольная похоть.

Хлопнули рука об руку. Виктор толкнул стартер, холеный мотор завелся с полоборота, и скоро урчанье его заглушил ветер. Я долго смотрел вслед уменьшающейся мишени, потом ритуально повалился на спину и заорал в морду серому, кислому небу:

-- Да здравствует свобода!

Вопль глохнет в пяти шагах. Никакого ответа. Глухо. Ну ладно, сволочи, я вам еще покажу. Всем вам покажу. Кузькину маму в поршнях.

Глава 2. Подготовительный этап
Обживаю бивачок. – Без веры плохо. – Турлучная хижина. – Первый вечер на берегу. – Семейная драма. – В предвкушении аралотерапии
Допрежь всего – организация. Порядок. Схемы. Списки. Галочки. Иначе этим все и кончится, вот тут на этом пляже. Пляж, плешь, не прейдешь... Рифмы – чудо. Так весь день эта поэзия в голове и вертелась. Все тот же пляж, все та же плешь, и эту плешь ты не прейдешь... Я и зубами скрипел, и головой мотал – без пользы. Прилипло, как банный лист до жэ.

Первым делом скоренько поставил с подветренной стороны бугорка невесомую, скроенную сестренкой из капрона палатку-одноместку. Тут было хоть какое-то подобие затишка. Затолкал внутрь рюкзачину и, пошатываясь, побрел в обнимку с ветром вдоль берега. Вблизи волны были не такие уж мелкие, косо набегали на берег – пока одна выдохнется, с правого фланга в тыл ей уже накатывает другая, и так неостановимо. Вот бы пасть на холодный песок и смотреть на этот плеск без конца и без краю, а иначе где ж тут свобода?

Ладно, не муди, свобода свободой, а сначала труд-работа-дело. Иначе очень жидко можно выступить. Так и улетишь в трещину меж идеалом и действительностью, как этот... как его... с усами еще. Тоже шел по краю, да заступил за черту. И тоже на бабе погорел. Спекся. Бабец еще тот был, говорят. Лу Саломе. Все знаем. Предисловия, и те читаем.

Так, перебирая в башке всякий вздор, я собрал охапку плавника – саксаул, выброшенный морем и высохший до ксилофонного звона. Лучше этих дров ничего нет; жар, как от антрацита. Страсть как люблю костер жечь. Наверно, задатки арсониста. Забыл, как комплекс называется. Все ищут, чего бы такого подпалить. А я специализируюсь на кострах, и в альпинизме у меня была кличка Кострат. Но там всех костровых так зовут. Золотое было время, пока не разбился в лепешку. Ладно, чего вспоминать. Кораблестроением надо подзаняться, а не мемуарами.

Продольные слеги у меня есть. Значит, требуется поискать поперечины, да и мачту надо из чего-то лепить. Много чего надо, а где взять? До Бугуни не добреду, помру невзначай, окочурюсь под кустиком верблюжьей колючки, хотя ветер уже выдувал остатнюю дурь. Следует повнимательнее обшарить берег. Не может быть, чтоб стоянки какой-никакой не найти. Рыбачки вечно всякую деревянную дрянь на берег тащат – шалаш построить, сетки посушить, рогульки, поперечины для костра, то да се. Море выбрасывает карчи разные. Найдем чего-нибудь. Кто ищет, тот вечно какую-нибудь хрень обретет. Ищите, да обрящете, толцыте, да отверзется вам... Поглядим, чего нам такое отверзется.

Я сунул топорик сзади за пояс, складную пилку в карман и побрел к следующему мысу, километрах в полутора. Пока дошел, два раза становился в колено-локтевое положение, лбом в песок. Из-за позы в голову всякая порнография лезла, но я себя убеждал, что отсасываю из земли соки, как Антей. Плохо убеждал – ни фига не помогало. Ох, тошненько мне на чужой стороне... Пить надо меньше. Завяжу вот начисто, будете знать.

Помолиться бы... Тоскливо, конечно, без веры, только где ж ее взять. Больно умные все стали. Я вот диамат прилежно изучал. И вообще мальчик прилежный и любознательный. Так и хочется еще и еще страничку отколупнуть, узнать, что там дальше. Хоть видишь иногда, что муть несусветная, а все ж червяк гложет: мол, еще поворот, еще, и за последним – истина ослепительным столбом. Какое там. Никаких сияний. На поверку выходит одно: Бога нет. И еще кое-что по мелочи. Ну, там – познай себя, например. Как будто мало в мире дряни, так еще и собственный гной туда же по капле выдавливай.

Меня передернуло, повело. Пришлось постоять немного, шаря глазами по пейзажу и учащенно заглатывая воздух. Двинул дальше, а чтоб избавиться от мыслей, прокручивал в голове одну и ту же фразу, наплывшую откуда-то сбоку: Sire, je n’avais pas besoin de cette hypothèse… Sire, je n’avais pas besoin de cette hypothèse… Sire, je n’avais pas besoin de cette… Известное дело, это Лаплас так врезал Наполеону в промежность, когда тот его упрекнул: мол, в вашей системе нет места для Бога. А астроном оказался гордый такой мужичонка, так сиру и доложил: на хрен, мол, мне эта твоя гипотеза. Энгельсу очень понравилось. Мне тоже. И сейчас вот зудело в голове, как магнитофонная кольцовка. Но в конце концов и от этого зуда стало тошно. Прием сам по себе хороший, вроде медитации, но лучше все же на свежие мозги, а у меня там по углам сплошной алкогольный туманок.

За мысом, как по заказу, нашлась какая-то развалюха без крыши и одной стены, по колено в песке. Житейское дело: кто-то строил, остальные ломают. Небось, когда-то был рыбацкий стан, а теперь браконьерский притон. Егеря его и ломают, да побродяжки вроде меня. Построено на местный манер – турлук, то есть плетень, обмазанный глиной с соломой и навозом. Ладно, сейчас мы это дело скоренько деконструируем. Не хуже вашей дерриды. Дери ды дери, какие еще вопросы.

Скоренько не получилось. Эта развалина только на вид развалина, а в ней так все сцеплено – семь потов сойдет, пока расцепишь. Тем паче, что пот из меня и так лил, без особых моих усилий. Алкогольная придурь потихоньку выпаривалась. Мало-помалу добывал я из стенок кривоватые палки разной длины. Дерево плотное, высохло до каменного стука. Ничего, прочнее сплотка будет.

Провозился чуть не до вечера. Приволок в лагерь вязанку всякого добра уже затемно. С отвычки позабыл, как тут резко темнеет, словно электричество кто вырубает. Ощупью выкопал ямку в песке, разжег костерок, сварил чай. Целый день не ел и теперь не собирался. Сегодня – только пить и пить. Лежать бы, как больному зверю, у водопоя, и лишь водичку лакать время от времени. Интересно, о чем, например, тигр думает, когда вот так дремлет и слушает, как у него, скажем, поясница болит. Вряд ли угрызениями совести мучается.

Если честно, я тоже не слишком переживал по поводу пьянки, и даже непонятно временами было, о чем думал. Так, всякая мелочь в голове струилась, как у Буратино. Мыслишки коротенькие и простенькие, типа «Вот чай сварил – хорошо. Только воду надо беречь. Костерок – тепло, дружелюбно. Славно, когда так мало нужно. Ветер вот только, шкот ему в рот. А как же без ветра. Без ветра не поплывешь. Но уж больно силен. Так и насвистывает».

Ветер борзо летел с севера, как из какой-то космической аэродинамической трубы. До того плотный, раскинь руки – и полетишь, если к рукам какие-нибудь крылья приделать. Как тот мужик, что с колокольни все прыгал. Кажется, допрыгался. Доигрался хрен на скрипке. А чем я хуже. Может, я хочу именно вот так. И буду тоже... унесенный ветром. Без метафор. Как листик. Может, я именно этого и хочу, раз вы так со мной...

Скоты. Никого не нужно. Подальше, подальше от всех. Вот мартын орет, как придушенный. Мартын – свой парень. Небось, несладко там, наверху, и носит его именно как листик. Прибой шипит по-английски – whoosh… whoosh... Тоже швой парень. ШП. Я примерно знаю, что он шипит. Впереди столько одиночества, грит – наешься еще до изжоги. А может, я именно так и хочу. Мне б только парус задрать, и пусть Эол несет меня, сколь видно, как Одиссея. Только не надо Цирцей. Цирцеями мы сыты по самую плешь.

На третьей кружке зеленого чая заметил, что уже плохо держу головку. Костерок еле тлел, только ветер вздувал слабый жар внутри. Пробил час, решил я. Столкнул ботфорты, подсунул голенищами под палатку у входа и забрался внутрь. Зажег огарок свечи в поллитровой банке. Это ритуал у меня такой, один из многих. Привычка. Даже капелька уюта льет елей на душу; без этого бывает гнусновато или просто никак. Надул свой красный, горячо любимый, заслуженный матрас. Дул методом изо рта в рот, несколько раз пришлось останавливаться – от натуги предсмертно кружилась голова.

Надул, пощелкал пальцем. Звенит. Роскошное дело, поваляться на таком пружинистом после убийственно тяжкого дня. Как у нас в горах один парень говорил: я свой матрас больше жены люблю. Ну, это смотря какая жена. Эмка, так та действительно мне сейчас на понюх не нужна, а матрас – как дар Божий. Под матрас раскатываем полиуретановый коврик, а на матрас стелим спальник-пуховик, рюкзак в голова. Чем не ложе. Ужель на ложе из цветов я буду почива-ать, Когда мой ближний обречен бороться и страда-ать...

Вытащил свое грозное самодельное оружье – нехитрую рогатку с пистолетной рукояткой из ясеня. Я ее называл гавайкой, хоть это и не совсем гавайка. Но идея гавайкина. У нее резиновые тяги; стрела вставляется в короткую трубку, прилепленную сверху к рукоятке. Когда со всей дури натягиваешь резиновые жгуты, защелка срабатывает – упирается в выемку в стреле. Дальше остается только нажать на спусковой крючок.

Стрел у меня в кожаном колчанчике три: одна титановая, шестьдесят см длиной, для подводной охоты, если она будет там где-нибудь, в конце похода, хотя навряд, холодина ж собачий; и две деревянных, с титановыми наконечниками, для стрельбы сухопутной. Сейчас я вставил в трубку деревянную, но натягивать жгуты не стал. Даст Бог, успею, если что. Под рукой топорик, нож. Очень надо будет, отобьюсь небось. А нет, так на него и суда нет. Нам без разницы.

– Кокетничаешь, парниша. Перед собой не стоило бы. – Это Кэп пробурчал, старинный мой знакомец и спутник в одиночестве, а бывает и в толпе. Но я промолчал. Неохота связываться. Притомился.

Напоследок посветил везде. Вроде порядок. Люблю чистоту и порядок. Just so man, как жена говорит. Чтоб все было just so; только так и никак иначе.

Чего-то я эту заразу женского рода часто вспоминаю, и оттого саднит. Однако уже не так, как раньше. Уже с иронической каемочкой. Работала дистанция. Все недавнее отстранилось и стало вроде как бы давним. Хоть и не очень, но все ж обмельчало. А я и знал, что так будет, иначе зачем бы я сюда ускакал. А вот именно за этим – душевные медяшки от ржавчины отдраивать.

Тут надо главное себе вдолбить: сам виноват. Никто тебе не виноват, что ты так любишь, чтоб тебя любили. Любили и хвалили, и наедине и на публике. Какой ты весь из себя гениальный, других таких нет, и не надо. И ты лакаешь это дело, как кот сметану, только жмуришься. Конечно, не полный же ты пантелей, соображал, что тут своя игра, у дамочки свой интерес, еще до свадьбы-женитьбы соображал, но очень, очень вяло. Все патокой заливало. А сопротивляться и в голову не приходило; сумасшедшая тяга в штанах тогда была.

– Будя врать-то. Не только в штанах. Пожар был пятой категории, дать мне ее подать, а иначе тоска и минисмерть.

-- Ладно, ладно, может, и так. Не спорю. А ныне что? Прошли годы, какой-то винтик во всей семейной механике перетерся, хряснул, чегой-то я ей стал не он, и стихи мои сразу разонравились. Ну, не любит она теперь эти стишки, и все тут. И не любит как-то по-воровски, шу-шу-шу по телефону, ухмылки в сторону, словно она что-то важное знает. А что она, засранка, знать может. У нее ж пиитического чувства, как у туалетного сиденья. Я это всегда знал, а все равно попался на самую дешевую из приманок. Падок на лесть, мудила. А теперь и лести нет, осталось одно теплое дерьмо изо дня в день хлебать.

Есть такой воровской талант – собирать пыльцу с чужих цветов да трындеть по телефону часами. Бывало, сидим на кухне, я фонтанирую, она сидит, красивыми своими темными глазами играет и какую-то пошлятину вставляет. А потом идет к телефону, лицо сосредоточенное, как бы чего не расплескать, и начинает все это оживленно выдавать, да так переврет, меня аж корчит. Ну куриные ж мозги – вмещают, что могут. Граммофон с претензиями. Но репутацию среди писательской братии себе построила дай Бог каждому. С кем ни заговоришь – уваженье на лице. Ублюдки. Наверно, пришло ей время это дело конвертировать во что-то более ценное, нежели капризный и непостоянный я. А тут эта козлиная бородка по горизонту все чаще проходит. Вот и разонравились мои стихи.

-- А как же ты хотел. Пантелей ты, пантелей и есть, и урыли тебя, как ребенка.

Ладно, кончаем кипятиться. Отпад, отбой. Главное – верной дорогой идем, товарищи. Вот тут, среди песка и звезд да плеска волн прочистим себе поддувало от золы и окалины. Нечего на всякую мелочь кривопузую пенять, коли своя душа крива. Выжечь на фиг этот мазохизм. А то подумаешь, обидели дитятю, сидит, Weltschmerz стаканами хлебает, самоубийства замышляет. Стыдуха, бля буду. Веселей надо быть. Отстраненней. Типа – сунул, вынул и пошел по своим делам.

Дело у нас сейчас одно – аралотерапия. Жидковат что-то стержень стал, надо подзакалить. Сейчас он может от одной змеиной улыбки пополам хряснуть. Будешь тогда где-нибудь среди хроников пузыри пускать. На радость родственникам. Лучше уж здесь где-нибудь...

Пух грел, матрас подкидывал, уют был райский, парадиз 100 percent, только ветер выл да косточки гудели. Сунул-вынул – это да... Это бы не помешало... Как говорится, ба-бу-бы... Спальник-то просторный, на двоих; тестировано.

Ветер взвыл как-то особо презрительно, и опять внутри поплыла обида.

Но тут поплыло все.

Глава 3. Строю катамаран